Отец
С
годами память не даёт возможности вспомнить совершенно недавние события и цепко
держит то, случалось с нами в далёком детстве. Мы переглядываемся с женой. Она
понимает: я не помню, принял ли я положенную порцию таблеток, а вот зимние каникулы
1934 года – года смерти моего дедушки – помню так явственно, как будто это
происходило вчера. Отец привез меня к старикам, а точнее – к своей сестре тете
Еве, так как ни дедушка, когда-то грозный и богатый, ни тем более бабушка в
жизни этой семьи никакой роли уже не играли.
Так
называемый «черный ход». Кухня. Низкая дверь, маленькая комнатушка. Две
кровати. Шкаф. И единственный стул, на котором я и устроился. Дедушка Бер, в
белой сорочке и кальсонах, сидит напротив меня на кровати, свесив ноги. Он грузен,
стар и болен. Ему семьдесят пять лет. Семьдесят пять! «Всего!» - думаю я
теперь.
Вот
что он рассказывает мне в ответ на вопрос, « как папа был маленьким»?
-
Жил в старину очень богатый царь. Звали его Крез. О его богатстве до сих пор
идет слава. Если у человека много денег, про него говорят: богат, как Крез. Река,
протекавшая через город, которым он правил, несла в своих водах золотой песок,
и каждый день слуги царя приносили ему столько золота, что он мог, не собирая
налогов и податей, содержать войско, украшать свои дворцы, строить дороги и
храмы, а его подданные, освобожденные от поборов, процветали.
-
А ты, дедушка, тоже был «богат, как Крез»?
-
Нет. Я не был так богат. Зато я был так же наивен и глуп, как Крез. Ты слушай и
запоминай. Это всегда лучше чем задавать вопросы.
Так вот, однажды забрел в царство Креза
странствующий греческий философ. Крез с почтением принял его, показал свои
владения, армию, красивые благоустроенные города и, после обильных угощений,
спросил:
Кого
из виданных им в странствиях людей гость считает самым счастливым человеком?
Царь был уверен, что философ назовет его, Креза. Но грек рассказал, что в его
родном городе жила одна праведная женщина, мать троих прекрасных сыновей,
которые, не найдя в поле своих коней, сами впряглись в повозку и отвези свою
родительницу в храм, чтобы попасть туда в нужное время. Женщина эта была
похоронена с большим почетом и оплакана всем городом.
-
« А кто еще?» - не унимался Крез.
Философ
рассказал ему еще несколько подобных историй, неизменно заканчивая тем, как и с
каким почетом, были похоронены эти люди, и какую память по себе они оставили.
-
«Ну, а я?» - не выдержал, наконец, царь.
-«О
тебе я ничего сказать не могу, - ответил гость. – Ты еще жив, и никому не
ведомо, как ты кончишь свои дни и что оставишь после себя».
И,
действительно, вскоре молодой персидский царь Кир разгромил прославленную
конницу Креза, вторгся в его страну, опустошил города, а самого Креза велел
заживо сжечь на костре. И Крез, когда его вели к месту казни, громко повторял:
«Ты прав, философ!»
Тогда
Кир приказал своим вельможам узнать, о чем сокрушается его пленник в свой
последний час, и, узнав, отменил казнь. Креза отправили в обоз, и там он вскоре
умер, отвратительно ругаясь и споря со своими стражами из-за каждой сухой
лепешки, из-за жалкого черпака несоленой просяной каши.
- Так вот, закончил дедушка свою притчу, - в год рождения твоего папы, я полагал, что счастливее меня нет человека на свете. А теперь ты сам видишь, как я кончаю свои дни и что оставляю после себя.
1896
год, Ханука. Ребу Беленькому тридцать семь лет. На днях он перебрался в только
что отстроенный каменный двухэтажный особняк над Днепром. Он гильдейский купец
– торгует дорогими тканями и иными товарами. Ведет дела с торговыми домами
Берлина и Варшавы, Вильны и даже Санкт-Петербурга. У него красивая и умная
жена, он пользуется уважением общины, признанием деловых людей и неограниченным
кредитом в банках. Даже командир расквартированного в Рогачеве полка, барон фон
Фитингоф, присылает ему, при надобности, солдат для помощи на пристани. Для
человека из нищей многодетной семьи – есть основания быть довольным жизнью.
Отца
своего он не помнил, а мать, с ее мелочной лавкой, тоже припоминал смутно. Она
отдала его, еще малыша, на усыновление состоятельным, но бездетным
родственникам, и Берл Палей стал Бером Беленьким. Таким образом, были решены
сразу две задачи: во-первых, как единственный сын своих приемных родителей,
мальчик освобождался от военной службы; во-вторых, ему, с его любознательностью
и способностями, открывалась дорога к учебе. И Бер Беленький оправдал это
непростое, но, кстати, и нередкое в среде галутных евреев решение. Он стал
образованным, богатым и уважаемым человеком.
Вот о чем, думал в этот тихий вечер в своей гостиной, озаренной огоньками ханукии, реб Бер Беленький. Одно плохо – нет наследника. Его любимая жена Стыся рожает одних девочек. Их уже пять. И вот она уже снова на сносях и скоро, Бог даст, благополучно родит. Мог ли дедушка знать, что в один далеко не прекрасный день все его благополучие рухнет и что он окончит свои дни никому неизвестным и не нужным стариком в комнате для прислуги своего же (когда-то своего!) дома?
1897
год. Пурим. Родился мальчик! Его нарекли Хаимом. После него Стыся Львовна
родила еще двух сыновей – Арона и Нисана, которых, как и Хаима, давно нет с
нами. Да будет благословенна их память.
Хаим
родился хилым ребенком. Вскоре он тяжело заболел. Ни местные врачи, ни даже
полковой лекарь не могли поставить диагноз. У мальчика начались судороги. После
приступов он синел, и казалось, что он вот-вот уйдет из жизни. Для деда это
было, как он говорил, самое тяжелое испытание Господне. В ход были пущены
проверенные столетиями вернейшие средства, популярные, как ныне антибиотики.
Имя Хаима немедленно изменили, добавив к нему «Алтер», то есть «старый».
Понятно, что Хаиму-Алтеру просто неприлично умирать в младенчестве.
Когда
стало ясно, что эта мера недостаточно эффективна, ребенка срочно записали в
погребальное братство: человек, которому предстоит хоронить других, не может
умереть безвременно. Мальчику стало лучше. По крайней мере, приступы
спазмофилии (а это была она) случались уже не так часто. Но угроза сохранялась,
и тогда рабби из Сморгони, куда отправился дед, насоветовал ему простой и
надежный способ лечения. Нужно было белой шерстяной ниткой обнести еврейское
кладбище по периметру, а потом изготовить из этой нити фитиль свечи, которую и
надлежало зажечь у изголовья несовершеннолетнего члена погребального братства
Хаима-Алтера. Дед со своими приказчиками, близкими и дальними родственниками,
продираясь через цепкие кусты терновника, обвел кладбище ниткой. Потом
изготовили и зажгли свечу – и ребенок выздоровел. Погребальное же братство раз
в год, до самого переворота, присылало своему члену Хаиму-Алтеру медовый
пряник, напоминая этим о необходимости внесения немалого ежемесячного взноса.
Мальчик рос худеньким, но шустрым и понятливым. Когда ему исполнилось пять лет, его даже привлекали к участию финансовых операциях торгового дома купца Беленького. Так как дед, свято соблюдавший традицию, не мог по субботам брать в руки деньги или принуждать к этому своего доверенного приказчика, а расчеты с поставщиками требовалось осуществлять именно в субботу по утрам, то приходилось включать в действие понятливого Хаима. Ребенок - что с него возьмешь? Хаим доставал из ящика стола заранее заготовленную пачку банкнот, зажимал ее в кулачке и совал его в карман к приказчику. Тот, в свою очередь, опускал руку в собственный карман – ведь это не запрещается в субботу! – брал в своём кармане за ручку Хаима, и они вместе отправлялись в банк, где мальчик освобождался от денег, сунув их в окошко приемщика. Традиция не нарушена – и дело сделано! Как говорил мне впоследствии отец – это был его первый шаг к атеизму: Если Всевышнего можно обманывать, то, что это за бог?
Когда
Хаим подрос, его определили в реальное училище. Надо полагать, что в городе,
где евреи составляли около половины населения, а норма их поступления в
гимназии и другие учебные заведения не превышали двух процентов, устроить это
было непросто. Учился Хаим без напряжения и без особого усердия, однако проблем
с переходом из класса в класс у него не возникало. Зато были проблемы с
поведением. В Рогачевском реальном училище был оборудован клозет. Стоило
потянуть за висячую грушу – и вода с ревом устремлялась в унитаз. Водопровода в
Рогачеве тогда еще не было, так, что в сливные бачки вода поступала из большого
бака на чердаке училища, который заполнял водовоз. Вдруг обнаружилось, что воды
не хватает. Несложное расследование привело к Хаиму, который за свои
дорогостоящие шалости был изгнан из училища, как нечестивец из храма. Деду
пришлось устлать коридоры училища красными ковровыми дорожками, по которым Хаим
и вернулся в свой класс.
Однажды
Хаим привел домой собаку и спрятал ее в конюшне. Строгий дед велел собаку
убрать. Это стало для мальчика большой трагедией. И потом всю свою сознательную
жизнь, доктор беленький держал в доме самых породистых собак. Это была реакция!
Мальчик
рос, Подрастали и два его брата, которые тоже не отличались слишком кротким
нравом. И тогда вышеупомянутый барон фон Финингоф стал присылать к деду в
пятницу по утрам солдата, который порол, да-да, порол самым натуральными
розгами и Хаима , и маленького Нисана. Дед был строг и, как он полагал,
справедлив.
А
вообще-то наши отцы и матери не особенно распространялись о своем детстве. В
советских анкетах в графе «социальное происхождение» они писали: « из
служащих». Так же писал и я до самых шестидесятых годов, когда часть вопросов,
в том числе и этот, была из анкет исключена. Но до сих пор помню, что мне
приходилось всерьез отвечать на анкетные вопросы о том, не служил ли я в белой
армии, не состоял ли в других правительствах и чем занимался до 1917 года. А уж
вопрос о социальном происхождении был одним из первых. Напиши правду: « из
купцов» - и прощай образование и работа! В дворники бы не взяли! « Из служащих»
тоже не украшало биографию, но, по крайней мере, не считалось криминалом.
В 1914 году Хаиму стукнуло семнадцать лет, а в России началась война, поднявшая высокую волну антисемитизма. В солдаты Хаиму было рановато, но и война затевалась явно не на неделю. Надо было что-то предпринимать. И предприняли. Не успел он окончить реальное училище, как был зачислен в Кишиневскую консерваторию, не имея, при этом, ни голоса, ни слуха и никогда не играв ни на каком музыкальном инструменте. По его словам, таких, « музыкантов» числилось там не менее половины, но это никого особенно не смущало. Зато давало отсрочку от армии.
Но
Хаиму такая жизнь не пришлась по душе, и он на свой страх и риск сдал экзамены
и поступил в знаменитый Петроградский психоневрологический институт, основанный
в 1908 году профессором Бехтеревым. Порядки в институте были строгие,
требования к студентам предъявлялись высокие, но институт давал отсрочку от
военной службы. Там же, в Петрограде, застала моего отца и Февральская
революция, и Октябрь.
-
Папа, - спрашивал я много лет спустя, - а как она происходила, эта Великая
октябрьская социалистическая революция?
-
Вечером мы легли спать, а утром узнали, что кто-то ворвался в Зимний дворец,
арестовал министров и обязался поддерживать порядок в городе до созыва
Учредительного собрания. Никто особенно не удивился этому , да. Собственно, и
мало кто этим интересовался. От нас, студентов, и Керенский, и Ленин были
ужасно далеки. Нас волновали тогда другие проблемы.
-
Какие?
-
Подрастешь – расскажу.
Лишь в 1944 году отец рассказал мне о своих
проблемах 1917 года.
Это была первая любовь. Звали ее Александра
Александровна Миллер – немка, дочь состоятельных родителей, эмансипированная
студентка медицинского института. Как обычно, были и ревность, и ссоры, и мечты
о будущем. Одна из ссор закончилась, однако, разрывом, о котором отец мне
подробно рассказал. Опуская подробности этой истории, замечу только, что отец
просил меня разыскать эту женщину и передать ей поклон от него. Адрес он помнил
назубок: это был дом на улице Желябова. Однако по этому адресу находился теперь
известный ДЛТ – Дом ленинградской торговли. Не буду описывать мои поиски, но –
нашел. Позвонил. Дверь открыли на цепочку. Домработница крикнула вглубь
квартиры:
-
Александра Александровна! К вам матросик пришел! Говорит: сын вашего знакомого.
-
Пусти в кухню, пусть подождет.
Так
состоялось наше знакомство. Когда все разъяснилось, и мы уселись в гостиной
старинной петербургской квартиры, чудом не превращенную в коммунальную «Воронью
слободку», Александра Александровна рассказала мне некоторые подробности о
себе. Все годы Отечественной войны она была на фронте, хотя власти знали, что
она немка и в партии не состоит. Более того, ко времени моего посещения она
работала заместителем начальника большого специализированного госпиталя и имела
звание подполковника. Задала мне она только один вопрос:
-Ваша мама красивая?
-
Будьте мне сыном, - сказала она на прощанье. – Мой дом, моя библиотека, мои
возможности – все это ваше. У меня никого нет. Вы – единственный близкий мне
человек.
Осенью
1945 года, вернувшись из учебного плавания, я снова посетил Александру
Александровну. Я нуждался в ее помощи: меня тревожил постоянный натужный кашель
и следы крови в мокроте. И немудрено: условия плавания на учебном корабле
«Комсомолец» я не мог бы сравнить с худшими днями лагерного карцера. Почему над
нами так измывались? Сегодня не понимают мои однокашники, отставные капитаны и
адмиралы.
Я
позвонил. Повторилась прежняя процедура. Цепочка. Домработница. Переговоры с
хозяйкой. И, наконец, ответ:
-
Извините! Александра Александровна принять вас не может. Она больна, и в ее
положении ей неприятны любые посещения, тем более, ваше. – И, уже тише и более
доверительно
– У хозяйки рак. Она остриглась. Весит всего
пятьдесят два килограмма, почти не ест. Оставьте телефон, я вам позвоню.
В конце декабря по теткиному телефону мне
сообщили о кончине Александры Александровны. Я пришел на похороны. По всему было
видно, что покойницу уважали и ценили. Библиотеку она завещала детям
Ленинграда. После похорон, прямо на Волковском кладбище, домработница дала мне
запечатанный конверт для отца. Я передал его, не вскрывая отцу.
Несмотря
на гражданскую войну, махновщину, разруху, красный террор и все остальное –
жизнь продолжалась.
В
1918 году Хаим перевелся в Екатеринославский медицинский институт, а его братья
Арон и Нисан поступили в том же Екатеринославе в горный. Все вроде бы
налаживалось. Однако в 1919 году Нисан бросил учебу и ушел в Красную Армию. В
следующем году заболел Арон. Семейные предания сохранили в моей памяти очень
красивого человека с длинными, не по тогдашней вынужденной моде, волосами и
задумчивым взглядом. Его портрет всегда висел в кабинете отца. Мне рассказывали
о его редкостных душевных качествах, замечательных способностях к точным наукам
и признания его выдающихся перспектив со стороны не только студентов, но и
профессуры. Лечил Арона дядя Яков, муж одной из его сестер. Болезнь казалось
неопасной, но лечение не приносило успеха. Слабость, боли в правом боку,
субфебрильная температура…
Зима
1920 года выдалась необычно морозной. В доме и особенно в кабинете дяди Якова
было прохладно, однако именно там консилиум врачей решил оперировать Арона по
поводу аппендицита дед, тогда еще не лишившийся власти в доме, приказал
протопить печи в кабинете мебелью из гостиной. Порубили на дрова старинные
кресла, буфет красного дерева – все, что еще уцелело от обстановки Рогачевского
особняка. Семья стояла за дверью и ждала результата. Операция прошла успешно.
Аппендикс удалили. А через неделю Арон умер. Вскрытие показало: абсцесс печени,
то, что сегодня излечивается десятью таблетками антибиотиков. Произошла, стало
быть, роковая врачебная ошибка. Этот удар судьбы окончательно сломил дедушку и
бабушку. Траур по Арону длился год, но они оплакивали любимого сына до своего
смертного часа. Да будет благословенна память Арона! Смерть настигает самых
талантливых, самых чистых, самых дорогих. Это не ново, но это так.
Через
год после смерти брата отец привел в дом симпатичную девушку с остриженной
после тифа головой. Это была Рахиль Клемперт, младшая дочь когда-то богатых
арендаторов из еврейских колоний на юге Украины. Будучи студенткой медицинского
института, она работала санитаркой в частной клинике, переболела брюшным и
сыпным тифами и была, надо полагать, не в лучшей форме. Сестры отца приняли ее
более чем холодно: мезальянс! Тем не менее, на ее сторону встала бабушка,
усмотрев в ней врожденное благородство, такт, бескорыстие и неизменное
стремление не оставаться в стороне от общих бед и забот. 9 мая 1921 года они
поженились. Была и хупа, и запись в загсе. В этот день ежегодно наш
николаевский дом всегда был завален сиренью и тюльпанами.
По тогдашнему порядку окончание медицинского института не сопровождалось вручением диплома врача. Чтобы его получить, выпускники должны были совершенно бесплатно отработать год в качестве врачей-интернов. Но есть надо было и им. Кто-то из них торговал вразнос папиросами, кто-то по поручению кредиторов собирал долги с полунищих еврейских торговцев, кто-то перебивался репетиторством или шел, как теперь говорят, в бэбиситтеры. Но все они бегали по вызовам делать уколы, массаж, ставить банки – и такая работа считалась особой удачей. И, не забудем, все это – после тяжелого рабочего дня в больнице или ночных дежурств на «скорой помощи». Мой отец не любил разговоров о том времени голода и унижений, да и мать не могла вспомнить 1921 год без содроганий.
Наконец
дипломы оказались у молодых супругов в руках, и они получили назначение в
Донбасс. Отец специализировался в области дерматолога и венеролога, а мать –
микропедиатрии. Сняв свою первую квартиру, отец немедленно завел собаку. Это
был гигантский ньюфаундленд – сука по кличке Коломбина. К тому времени в
документах вместо Хаима-Алтера Беркова и Рахили Шимоновны появились Ефим
Борисович и Розалия Семеновна Беленькие. Так было проще и понятнее для
Донбасса. Характерно, что русифицировав в духе времени свои имена, мои
родители никогда не забывали свои еврейских традиций. Ефим Борисович каждый год
делал значительные пожертвования синагоге, в доме зажигались не только свечи
памяти на годовщины смерти близких им людей, но и субботние свечи, а на
праздник Песах в доме всегда была маца. Позже, помню, отец трепетно отнесся к
рождению Государства Израиль, тайком слушал радиопередачи «Кол Исраэль» и был
счастлив тем, что сбылась тысячелетняя мечта еврейского народа о новом
обретении родины. Таким отношение отца к Израилю я объясняю то, что при первой
возможности принять участие в Войне за Независимость я, не задумываясь,
записался добровольцем.
Летом
1925 года Ефим Борисович и Розалия Семеновна неожиданно получили письмо от
своего бывшего сокурсника Льва Израилевича Габинова. Сына богатого
еврея-ювелира, он в 1913 году ушел в революцию и стал большевиком. Это был
высокий, красивый, рано поседевший, но всегда элегантно одетый и чисто выбритый
человек. После окончания института его назначили заведовать облздравотделом, и,
естественно, он хотел видеть вокруг себя молодую поросль медиков-энтузиастов,
готовых работать день и ночь за гроши, и пайковую селедку. У них была высокая
цель – искоренить наскоро придуманные, социальные заболевания якобы
унаследованные от проклятого царского режима.
В
Николаеве нужно было создать ряд диспансеров, в том числе и кожно-венерологический.
В области появились случаи проказы, по городу гулял сифилис Розалии Семеновне
предлагалось отделение в детской больнице.
Беленькие тут же переехали в Николаев, сняли
квартиру на углу Московской и Спасской улиц и завели новую собаку. Это был
сеттер по кличке Лорд.
В
1926 году у них родился мальчик, страдавший той же болезнью, что и Хаим-Алтер.
Но хотя на сей раз для его лечения были применены другие методики, выздоровел и
этот ребенок. Вскоре Лев Габинов покинул Николаев. Он получил новое назначение
– стал директором (так именовалась в те годы эта должность) Днепропетровского
медицинского института в звании профессора и степени доктора медицинских наук.
Для этого тогда не требовалось ни ученых трудов, ни даже диссертации: Просто партия
сама знала, кто у нее профессор, а кто доцент. Супруги же Беленькие остались в
Николаеве, где и прожили сорок с лишним лет – можно сказать, всю жизнь.
На
должность заведующего областным здравотделом Габинов рекомендовал своего
товарища по гражданской войне – австрийского врача-военнопленного, еврея
Гроссера, тоже пламенного большевика, которого естественно, расстреляли. Его
семье отец помогал материально до самой войны, пока Алик, сын Гроссера, не
начал зарабатывать самостоятельно. И, что уж совершенно фантастично. Его
родственники принимали нас с женой в Стокгольме в 2002г.
Сам
Габинов расстрела избежал чудом. Арестованный в том же 1937 году, он
подвергался на допросах зверским избиениям, но у него хватило мужества не только
не оговорить никого из друзей, но и за собой не признать никакой вины. Где-то,
через полгода, ночью, его «выдернули» из битком набитой камеры и вытолкали на
улицу без партбилета и паспорта, но со строгим напутствием: «Убирайся из
города!» Я помню, как отец тайно от всех встречался с Габиновым на одесском
пляже и тот показывал ему следы своих «собеседований» со следователями.
В
1930 году Беленькие сняли, а затем и приобрели полдома на углу Большой Морской
и Рождественской улиц. Голодомор не оставил в моей памяти заметного следа. В
1935 в семье Беленьких родился еще один сын. Он был совсем другим ребёнком. Весь
в породу отца: светлокожий, румяный блондин с отличным аппетитом и очень
спокойным характером. Он практически, не болел и не доставлял родителям больших
хлопот ни в школе, ни в институте. Он был любимцем постаревшим к тому времени
родителям. А когда ни отец, ни мать самостоятельно справляться с бытом не
смогли, они переехали к брату. Борис выделил им лучшую комнату в своей
небольшой квартирке. Он заботился о них в непростых условиях города Кривого
Рока. Он их и похоронил, поставив памятник, какой просил отец и посадил рябину,
как того просила мать. Борис был очень светлым, несколько наивным и очень
добрым человеком. В последние годы он жил одиноким вдовцом,( младший сын с
семьей жил в Бэр-Шэве, а старший уехал в Канаду, после 10 лет проживания в
Сдероте), но его похороны в 2008г. в сильный хамсин в обстреливаемом городе
Сдероде ( что находится рядом с Газой) пришло много людей. Да, сохранится
добрая память о моём брате!
Страшная
война 1941-1945 годов семью пощадила: все остались живы. Дом в Николаеве был разграблен
и частично разрушен, однако к 1949 году все было восстановлено на довоенном
уровне. Снова появились собаки. Сначала шпиц, затем немецкая овчарка, и только
к преклонному возрасту отец стал предпочитать собак декоративных пород. Собаки
отца любили и слушались беспрекословно.
Гром
грянул 1949 году. Из Ленинграда пришло известие о том, что старший сын, курсант
Высшего Военно-морского училища арестован за две недели до выпуска и находится
во внутренней тюрьме Ленинградского управления министерства госбезопасности,
т.е., попросту говоря, в «Большом доме» на Литейном проспекте. Сообщение
ошеломило, но, надо полагать, оно было не таким уж неожиданным.
Лежа
без сна в вагоне мчавшего в Ленинград поезда, Ефим Борисович мучительно
размышлял. Да, несомненно, они его не выпустят. Перед глазами Ефима Борисовича
замаячило бледное, исхудавшее лицо Левы Габинова и страшные рубцы на его спине
и боках. Что делать? К кому идти? Как помочь?
В
Ленинграде Ефим Борисович связался со своим старинным приятелем и адвокатом,
входившим, как тогда говорили, в «золотую пятерку защитников». Оказалось,
однако, что Самуил Моисеевич Экмекчи доступа к политическим делам не имел. Он
порекомендовал отцу адвоката по фамилии Кроленко.
Отец
играл в моей жизни исключительную роль. При всех сложных поворотах судьбы он
безошибочно указывал правильное направление с точной, почти инструктивной
последовательностью действия.
По
совету опытных лагерников я не писал домой подробных писем. Напишешь правду – а
там слезы! Ты и думать забыл, о чем писал в том письме, а они переживают
месяц-два до следующего письма. Тем не менее, отец чувствовал, что со мной
происходит, и руководил моей лагерной жизнью, как, впрочем, и послелагерной.
Когда я заболел дизентерией и, казалось, что это конец, я вдруг получил в
посылке синтомицин, и это спасло меня. Могу свидетельствовать, что барак в
пятьсот человек быстро пустел от эпидемии дизентерии. Когда я болел цингой, он
прислал мне ампулы с аскорбиновой кислотой; в труднейшие дни заболевания
фурункулезом я получил в посылке стафилококковую вакцину. Вот и не верь после
этого в телепатию. Все это происходило без просьб и информации.
Когда
же после освобождения и работы в Казани начальником автотракторного парка, мне
предложили другую престижную и высокооплачиваемую работу, главный инженер
треста Вершинин сказал управляющему:
-
Он вам, Шамиль Шакирович, не ответит, а побежит звонить и советоваться с отцом.
-
Мы, татары, - ответил управляющий, - уважаем людей, которые советуются со
старшими, и завидуем тем, кому есть с кем посоветоваться. Так было всегда. До
самых последних дней жизни моего отца
Однако
1949 год не ограничился только этим ударом судьбы. В конце года у матери
случился сильнейший приступ желчнокаменной болезни – осложнение после
перенесенного в 1920 году брюшного тифа. Боли были сильные – и вдруг толчок:
что-то теплое внутри и ослабление боли. Мать поняла – это разрыв желчного
пузыря. Пока думали и готовили операцию, начался перитонит – воспаление
брюшины. Это уже не лечится. Это стопроцентный летальный исход. Отец как врач,
прошедший войну, понимал ситуацию не хуже других, однако на вооружении медиков
уже появился пенициллин, и это вселяло надежду…
Пятьдесят
дней мать находилась между жизнью и смертью. Пятьдесят дней отец, не раздеваясь,
спал за дверью ее палаты, а днем сидел рядом с ней. Первый, кто понял, что к
матери возвращается жизнь, была лаборантка, ежедневно делавшая ей анализ крови.
Однажды она поманила отца из палаты и сообщила: «Кровь стала лучше. Розалия
Семеновна будет жить…»
Мать еще долго болела, более года была на инвалидности, но выздоровела и
работала еще почти двадцать лет. Отец считал, что болезнь матери – это
непосредственная реакция на ее поведение после ареста сына. Розалия Семеновна
держала себя так, что никто из близких или дальних родственников ни разу не
решился задать ей вопрос, касающийся моей судьбы. Вот это угнетенное состояние,
длившееся годами, и превратило ее из цветущей женщины в седую сгорбленную
старушку, какой я нашел ее после освобождения. В доме ни разу за все шесть лет
моего заключения не звучала музыка, не отмечались дни рождения или (что всегда
считалось торжеством) день бракосочетания моих родителей – 9 мая. Отец после
работы – а теперь он освобождался рано, т.к. его тут же перевели работать
рядовым врачом в детскую поликлинику, - запирался в своем кабинете и тихо пел.
Сейчас я понимаю, что это были псалмы. В нашем доме, ранее всегда открытом и
хлебосольном, за все шесть лет ни разу не собирались гости и не накрывался праздничный стол. Я не уверен, что
это было правильно, тем более что в семье рос еще один сын, но так было!
Мы
в лагере после расстрела Берии ощутили вдруг некоторую растерянность
администрации. Кто мы – зэки? Вчера было ясно: враги. А сегодня? Жертвы? И как
с нами обходиться? Не будем ли мы мстить? А тут еще в сентябре 1954 года
объявили, что тот, кто отсидел две трети срока и «твердо встал на путь
исправления», будет освобожден «условно-досрочно».
Безусловно,
для родителей это была большая радость, однако по их письмам я понял, что к ней
примешивается тревога: каким я стал за эти семь лет ( с осени 1948 года), пока
мы не виделись? Что я буду делать? Не приобрёл каких-нибудь вредных привычек? В
Николаеве мне прописаться не дадут: «тридцать восьмая статья паспортизация»
означала «минус» все областные центры, и т.д.
Я
решил домой не ехать, а устроиться и поработать, где удастся, избавиться от
лагерного налета, а уж затем, взяв отпуск, появиться дома, не создавая никому
проблем. Я поехал в Казань, где меня взял на работу человек, бывший в дни моего
заключения начальником строительства.
Совершенно
неожиданно я получил известие о снятии с меня судимости ( не о реабилитации,
которая состоялась позднее). Я сразу оформил «чистый» паспорт, взял отпуск на
неделю (больше не дали) и поехал домой. Поезд «Казань-Харьков» тащился больше
суток.
-
Ничего страшного! – сказала Нина Петровна, жена моего кузена Арона, которого
уже звали Аркадием.
Эта
очаровательная энергичная женщина, главный врач поликлинического объединения,
тут же организовала мне больничный лист, купила два добротных костюма, рубахи,
обувь и проводила меня на поезд «Харьков-Николаев». О своем приезде я решил
родным не сообщать: доберусь до дома и сам. Каково же было мое удивление, когда
на выходе с перрона меня догнал отец!
-
Идиот! – с чувством сказал он. – Почему я должен крутить головой, высматривая
тебя в толпе?
Так
он меня встретил. Так он пытался скрыть свое волнение. Мы обнялись. В глазах
моего сурового отца стояли слезы, но они не пролились. Он мгновенно овладел
собой.
-
Ну, бери уже свой чемодан. Идем. Мать ждет.
Вечером,
оставшись со мной наедине, отец попросил рассказать, за что, по моему мнению, я
отбыл в лагерях почти шесть лет. Я рассказал ему о произраильских настроениях,
которые в 1948 году овладели многими военнослужащими-евреями, о своем желании
принять участие в войне против арабов за свободу своей исторической родины и –
как результат – о записи в бригаду добровольцев, готовившихся к отправке в Израиль.
Всех по этим спискам арестовали и упрятали в лагеря.
-
Забудь! – сказал отец - Не было всего этого! Ты сидел за антисоветский анекдот,
рассказанный в присутствии осведомителя из МГБ. За анекдот! – повторил он.
Мне
стало обидно: отец не понял меня. Не поверил. Только много позже до меня дошло,
что он за меня боялся. Даже после моего освобождения он не был вполне уверен,
что преследования за «буржуазный национализм и сионизм» на этом закончатся. Он
знал о так называемых «повторниках», он отчетливо представлял себе, с какой
лживой, коварной и лицемерной властью мы имеем дело.
В
доме все было по-другому. Статус семьи «врага народа» наложил отпечаток на весь
семейный уклад. Я это понял не сразу, но со временем почувствовал, что дом стал
другим – более тихим, более тусклым, что ли. И отец и мать выглядели не такими,
к каким я привык. На всем лежал какой-то налет приниженности, задавленности, и
это было просто невыносимо.
Однако
жизнь продолжалась. Когда отцу исполнилось шестьдесят, после дружеского
застолья он пригласил меня и брата в свой кабинет.
-
Теперь отец ваш – пенсионер. Я, конечно, буду и дальше работать и вполне смогу
обеспечить себе и маме нормальную жизнь. Однако вы должны понимать, что ваш
долг – помогать родителям, а потому вы будете ежемесячно присылать мне
определенную сумму денег. Кроме того, я прошу раз в неделю, по четвергам,
звонить мне и сообщать о своих делах и здоровье, заодно узнавая о нашем.
Так
оно и было до самого отъезда родителей из Николаева, хотя это не помешало отцу
купить мне и брату по автомобилю.
Отъезд
дался им нелегко. Пришло время, когда самостоятельно поддерживать свой дом уже
не хватало сил, а покидать «гнездо», как говорила мама, они не решались. Наконец
пришлось им пройти и через это. Для дальнейшего проживания они выбрали дом
младшего сына, его семью. Чего стоило этим гордым, самолюбивым людям пережить
разорение, раздаривание и распродажу своих, милых сердцу вещей, мебели, посуды
– всего, что составляло материальную основу их бытия!
Со
дня переезда отец и мать превращались из уважаемых в городе врачей и членов
общества со всеми атрибутами приобретенного за долгую жизнь авторитета – никому
не известных пенсионеров, занимающих небольшую комнату в хрущевской «распашонке»
- малогабаритной трехкомнатной квартире в форме буквы «Т» с маленькой кухонькой
и совмещенным санузлом. Брат Борис жил тогда в одном из поселков при каком-то
руднике на окраине пыльного от красной руды Кривого Рога.
Однако
и здесь они пытались сохранить свой образ жизни, свое понимание приличий, свое
представление об общежитии. Они переодевались к обеду, не позволяя себе
выходить к столу в пижаме и вообще неглиже. И это в то время, когда сам хозяин
дома сидел за обедом в трусах и босиком. В редкие свои посещения я не мог без
слез наблюдать, как отчаянно они боролись за свое чувство человеческого
достоинства, за самоуважение, за то, чтобы в любой обстановке оставаться
верными своим принципам и правилам.
Следует
сказать, что объективно брат честнейшим образом делал все необходимое, чтобы их
жизнь в материальном и бытовом отношении была полностью обеспечена, - а это
давалось совсем непросто. Мизерные заработки, посменная работа невестки,
ограниченные бытовые возможности задворок районного центра советской провинции,
рождение очень больного ребенка и т.п. Однако потеря статуса, круга общения,
привычных контактов, словом всего того, что отличает интеллигентного человека,
делали их существование невыносимым.
-
У нас не хватает снисходительности к ним, а им недостает терпения к нам, -
объясняла мне мать. Она до последнего дня поддерживала тонус и внешний вид
отца, уберегая его от упрощенного отношения к себе, от самоамнистии или, что
ужаснее всего, от «капитуляции перед обстоятельствами».
-
Капитуляция перед обстоятельствами – это начало деградации и потери личности, -
говорила она. – Столько, сколько нам отпущено, мы должны оставаться людьми. Это
ли не подвиг!
В
мае 1975 года я повидался с отцом в последний, как потом оказалось, раз.
-
Надо жить до семидесяти пяти лет, - сказал он. – Дальше жизнь теряет смысл и
становится обузой и для тебя, и для окружающих.
Я
напомнил ему, что отец Рудольфа Дизеля внушал сыну, что жить мужчине следует
только до пятидесяти. Кстати, сам всемирно известный Дизель исчез при
неизвестных обстоятельствах именно на пятьдесят первом году жизни. Мы спорили.
Отец остался при своем мнении.
Умер
он в октябре того же 1975 года. Тихо уснул после завтрака, так что сидевшая у
его постели мать не сразу заметила это. Смерть отца не была скоропостижной. До
этого он несколько дней болел: расстройство кровообращения.
Он
просто не захотел жить, - утверждала мать. – Отказывался от лекарств и даже
начал курить после пятнадцатилетнего перерыва.
Когда
умирал отец, я только-только вышел из больницы после тяжелейшего инфаркта
миокарда. Мать решила не сообщать мне о смерти отца, боясь последствий –
неизбежной реакции на невосполнимую утрату. Она знала, что отец был для меня
непререкаемым авторитетом, советчиком и судьей всех моих дел и поступков. Она
продолжала переписываться со мной, а отсутствие обычных отцовских приписок
объясняла заболеванием руки у Ефима Борисовича.
Нельзя
не подивиться духовной силе этой хрупкой женщины, которая, обливаясь слезами
горя, писала ради моего спокойствия в борьбе с сердечным недугом о
незначительных мелочах и пустяках.
О
смерти отца я узнал только через полгода, когда, по мнению матери, это известие
уже не должно было свалить меня с ног.
Мать
ненадолго пережила отца. Она умерла, простудившись на его могиле. Брат опасался
везти ее на кладбище. Она пожаловалась мне. Я настоял и заставил брата. В
результате – воспаление легких и смерть. Проститься ли мне этот невольный грех?
Достойны ли мы своих родителей? Так же ли мы сильны, как они? Также стойки в
жизненных невзгодах? Сумеем ли мы оставить после себя благодарную память в
сердцах детей и внуков?
Искренне
завидую тем, кто решится положительно и без колебаний ответить на эти вопросы.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2624
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer5/SBelenky1.php - to PDF file
Комментарии:
Владимир Яськов
Харьков, Украина - at 2009-05-31 11:15:42 EDT
Дорогой господин Беленький (страшно неудобно обращаться без отчества)! Я с большим волнением прочёл несколько лет назад Вашу книгу "Почти 12 лет" (издание 1994-го года). Я немного знаком с Юрием Павловичем Варвянским (был у него дома один раз: очень меня интересовали его комментарии к Вашему рассказу о нём). Не хотите ли с ним связаться? (С тем же вопросом обращусь к нему.) У меня такое, можно сказать, хобби: связывать разорванное, складывать разбитое. Если моё сообщение Вас заинтересует, со мной легко можно связаться посредством Skype: мой логин danetly
С большим уважением
Владимир Георгиевич Яськов
Редактор
- at 2009-03-25 09:00:33 EDT
В статью Семена Беленького добавлено несколько семейных фото.
Удачи!
Ион Деген
- at 2009-03-18 14:22:49 EDT
По-моему, очень нужны такие рассказы. Кирпичики, из которых можно будет построить солидное здание. Автору следует пройтись по тексту и исправить все опечатки. Тем, кто будет читать рассказ после чистки, он доставит удовольствие ещё большее, чем доставил мне. Спасибо.
Ирина
Иерусалим, Израиль - at 2009-03-13 12:34:50 EDT
Тепло и сердечно. Спасибо!
Богдан Родович
Днепропетровск, Украина - at 2009-03-13 08:43:24 EDT
Здравствуйте, господин Беленький!
Не думаю, что Вам столь интересно "гойское" мнение по вопросам, которые Вы задаете читателям. Но Ваша повесть так много напомнила мне из детства... Рядом жили пожилые евреи - Борис и Роза Померанц. Отчеств не помню - дядя Боря да тетя Роза... Дети их отбывали поселение вместе со своими семьями где-то на "необъятных просторах", а старики - да покоятся с миром! - души во мне, лоботрясе, не чаяли. Мы с мамой жили тяжко, без отца... И они от своих скромных достатков непременно подкармливали этого мальчика "куриным супчиком", пока мама бывала на двух сменах подряд или через смену на футировке (реставрация выгоревших кирпичей футировочных печей по выжигу цемента - каторжная работа!). А главное - этот мальчик имел доступ к чудом уцелевшим после всех шмонов остаткам библиотеки... Вот было счастье!
...Так много лет прошло уже! И только теперь я начинаю понимать, чем они были сильнее нас. Мы так огрузнели в суете, что ищем и гордимся СЛАВОЙ ПРЕДКОВ вместо того, чтобы ТВОРИТЬ СВОЮ СЛАВУ. Они же более всего боялись, что их папы и мамы ПОТОМ спросят, почему ты прожил плохо, недостойно? - и в ответ нечего вразумительного будет сказать, ибо вопросы другие, и мера другая, и ответы должны быть простые и искренние...
Спасибо Вам, Семен Беленький, за несколько добрых минут.