Tenenbaum1

Венский Вальс князя Климента фон Меттерниха

Грохот пушек приветственного салюта 25 сентября 1814 года в Вене загремел за добрых два часа до прибытия туда российского императора, Александра I. Пушки, как полагалось по церемониалу, отметили торжественный момент – но не момент приезда царя в Вену, а момент его отбытия с последней остановки перед австрийской столицей.

Столь высокий гость вряд ли мог быть связан определенным до часа расписанием. Так что об отбытии Александра в Вену могли сообщить столь оперативно только двумя способами – или голубиной почтой, или по телеграфу. Чудо прогресса, оптический телеграф, принес бы вести быстрее самых проворных верховых.

Отдать артиллерийский салют ДО прибытия – это была неслыханная почесть, так не встречали еще никого. Но для «…русского Агамемнона…» такое удивительное исключение было сделано.

Навстречу гостю выехал сам австрийский император. Все было обставлено очень торжественно: император Франц встретил российского императора не в Вене, а за пределами городской черты, и не в карете, а верхом – знак высшей вежливости.

Александр, сопровождаемый королем Пруссии, тоже пересел в седло – так что в Вену в сопровождении пышного антуража въехали на белых конях сразу три коронованные особы.

Гостей поселили в Хофбурге – венской императорской резиденции, где, вдобавок к королю Пруссии и императору России, разместились еще и две императрицы – российская и австрийская – и три короля: Дании, Баварии и Вюртемберга.

Венский Конгресс, который должен был – предположительно – решить и урегулировать все европейские проблемы, возникшие после бушевавшего 20 лет смерча под названием «Французская Революция», открывался первого октября 1814, и в Вене собрались многочисленные делегации, которые кого только не представляли. Одних только германских миссий было около двухсот, а были еще и итальянские, и швейцарские – и даже несколько еврейских, представлявших еврейские общины торговых городов.

Французская миссия поселилась в старом дворце канцлера Кауница, английская сняла себе было резиденцию в непросторном частном доме – ей пришлось переезжать в помещение поавантажнее.

В городе негде было яблоку упасть, цены на жилье взлетели так, что иные домовладельцы надеялись за месяц-другой оправдать всю стоимость своей недвижимости.

Размещением гостей заведовал целый комитет, виднейшую роль в котором – как, впрочем, и во всем остальном – играл министр иностранных дел Австрии, пользовавшийся полным доверием своего государя. Причем круг его забот внешней политикой не ограничивался, отнюдь нет. Император Франц доверял его суждению больше, чем собственному.

Министр носил новый, не так давно присвоенный ему его благодарным сувереном титул князя, а именовался довольно сложно – Клемент Венцель Непомук Лотарь фон Меттерних-Виннебург цу Бейлштейн.

В 1814 году ему было чуть больше сорока. Родился он в Кобленце – его отец был имперским графом. Аристократ, конечно, но не из самой верхушки – имелось примерно 400 других семейств, украшенных подобным отличием, и добрая сотня, имевших ранг повыше – князей, электоров, герцогов, и так далее. Учился в Страсбурге, в университете, но грянувшая во Франции революция сделала жизнь в Рейнланде очень уж ненадежной. Он пошел на службу – в австрийскую администрацию, в Нидерландах, потом переехал в Вену. А в сентябре 1795 года женился на графине Элеоноре фон Кауниц, внучке знаменитого австрийского государственного деятеля, князя Кауница.

Ее семья была не в восторге – по их меркам, Клемент фон Меттерних был и недостаточно знатен, и уж конечно недостаточно богат. Но графиня Элеонора не желала слушать никаких доводов. Она вообще не хотела слушать о своем возлюбленном ни единого плохого слова, и говорила, что «...не понимает, как вообще какая-нибудь женщина может перед ним устоять...».

Может быть, ее следовало бы обвинить в нелогичности. B конце концов, она свой личный и непосредственный опыт распространяла очень уж широко – на всю лучшую половину рода человеческого. Но надо признать – в словах ее было немало истины. Нравы того времени давали светским людям немалую свободу. Истинный джентльмен просто обязан был быть «донжуаном» – и молодой Меттерних полностью оправдал мнение своей супруги о его неотразимости – он кружил головы первым красавицам Европы. Впрочем, любые его достижения на этой почве были подстать барьерам, которые он брал на служебном поприще.

Слегка «подсаженный в седло» благодаря своим новым семейным связям, молодой дипломат начал делать поистине феерическую карьеру: в возрасте 28 лет он стал послом Австрии в Саксонии, в 30 – в Берлине, в 33 – в Париже. A в 1809-м, в возрасте всего лишь 36 лет, и вовсе возглавил министерство иностранных дел Австрийской Империи, с полномочиями много шире официальных.

Такой взлет был впору революционной Франции, а вовсе не медленной и консервативной государственной машине старой монархии. Но больно уж трудные обстоятельства складывались для этой самой монархии.

В войнах с Наполеоном к 1809 году Австрия была побита уже четырежды: в 1797-м, в 1801-м, в 1805-м, и, наконец, в 1809-м. Каждый раз поражение стоило очень дорого – и отнятыми территориями, и взысканной контрибуцией. Австрия потеряла Нидерланды, Ломбардию, Тоскану, Венецию, Триест, Тироль, Хорватию, Истрию, Далмацию – и Краков, вместе со всеми своими польскими землями и княжескими владениями по левому берегу Рейна. Одно только поражение 1809 года – после Ваграма – стоило императору Францу три с половиной миллиона отнятых у него подданных и контрибуцию в 85 миллионов франков – пришлось пойти на крайнюю меру: отправить в переплавку часть серебряной дворцовой посуды.

Государственному кораблю Австрии, трещавшему по всем швам, требовался самый лучший «рулевой», которого только можно было найти.

И новый советник не подвел императора Франца – за 4 года, с 1809-го и по 1813-й – он превратил Австрию из беспомощного вассала Франции в могущественное государство, вооруженным «посредничеством» решившее исход европейской войны.

A 1 октября 1814 года Вена и вовсе становилась столицей Европы – именно здесь Конгресс должен был решить политические вопросы, определяющие ее будущее.

Предположительно, урегулировать всю огромную и перепутанную массу территориальных и династических претензий Европы должно было согласованное решение четырех великих держав, победивших Наполеона: России, Англии, Австрии и Пруссии.

Проблема, однако, заключалась в том, что их интересы вовсе не совпадали, и Россия и Пруссия уже заключили некий негласный союз, решив настаивать на своих претензиях вместе. Русский царь и прусский король не зря приехали в Вену вдвоем – они демонстрировали полное единство еще до начала переговоров. Простой обмен – Пруссия уступала свои польские владения России, получая в компенсацию владения короля Саксонии, слишком верно помогавшего Бонапарту – давал обеим державам все, что они хотели.

B результате Австрия получала вместо Франции, грозного соседа на Западе, русско-прусский союз – грозного соседа на Востоке.

Спорить, однако, было трудно. Австрия, дойди дело до столкновения, выстоять против России в союзе с Пруссией не могла бы просто никак.

Как выйти из такого трудного положения? Император Франц полагался только на изворотливый ум своего министра. В конце концов, Меттерних сумел спасти своего государя от «…корсиканского чудовища…» – Наполеона. И сделал это своим умом, терпением, обходительностью – и использованием помощи и войск «...светлого ангела...», императора России Александра Первого, Благословенного.

Правда, теперь, после отречения Наполеона, угрозой становился сам «светлый ангел» – но на стороне Австрии оставались ум, терпение и обходительность ее первого министра.

Оставалось найти могущественного союзника.

Сейчас, в октябре 1814 года, этим могущественным союзником стала Англия.

И, надо сказать, Англия не разочаровала Меттерниха. В безупречно вежливых, но чрезвычайно холодных выражениях ее представитель, виконт Кэстльри, довел до сведения российского императора, что его польские проекты «…не могут быть поддержаны Великобританией…». На фоне такого заявления то дополнительное обстоятельство, что Кэстльри высказался и против поглощения Саксонии Пруссией, выглядело уже как незначительная подробность.

Царь горячо возражал. Все-таки не напрасно бушевала в Европе Великая Французская Революция – в своем желании «...восстановить разделенную Польшу...» неограниченный повелитель военной Империи ссылался на «...право народов...», и чуть ли не на «Общественный Договор» Руссо.

В конечном смысле идея его сводилась к «...воссозданию из кусков, поглощенных соседями, нового, объединенного польского королевства...», построенного на самых прогрессивных принципах и началах, с ним самим в качестве короля. Мысль сама по себе принадлежала князю Адаму Чарторыйскому, горячему польскому патриоту, человеку из близкого окружения Александра, и была им вполне усвоена. И если князя Адама в основном привлекало восстановление «...королевства Польши...», то российским государем в основном двигало желание это самое королевство заполучить.

Кэстльри, однако, довел до сведения российского суверена, что вот именно это, последнее обстоятельство, и «…внушает ему тревогу, ибо чрезмерно усиливает мощь одной державы [России] в ущерб прочим, и тем нарушает европейское равновесие…».

На что царь ответил, что никакое «…европейское равновесие не может быть нарушено тем, что делается от чистого сердца…».

Пожалуй, от такого рода заявлений и пошли на Западе разговоры о загадочной русской душе – в деловых отношениях там принято все-таки думать в рамках весьма легалистической традиции, а использование декларации о «...чистоте своих намерений...» в юридическом документе рассматривается разве что как украшение.

Однако британцы не остались в долгу, и лорд Кэстльри предположил, что неслыханные свободы, предполагаемые в русской Польше, «…могут вызвать революционные потрясения в тех польских областях, которые останутся под управлением Пруссии и Австрии…».

Это был странный довод в устах представителя державы, гордившейся тем, что она самая свободная страна Европы – но полностью отвечал российским представлениям о «…коварном Альбионе…».

После пары недель бесплодных дискуссий 13 октября царь выдвинул еще один аргумент – его польская корона никак не повредит европейскому равновесию, потому что он «…не оставит свои войска в Польше, а уведет их за Неман…».

Кэстльри вполне логично ответил, что «…равновесие зависит скорее от наличия воинских сил, и уже только потом от их расположения…», и если государь России, он же – конституционный король Польши – решит в будущем, что держать войска следует не за Неманом, а на Висле – то никто помешать ему в этом не сможет.

Он добавил также, что «…этот факт кажется ему более существенным, чем добрая воля, проявленная государем России в настоящий данный момент…».

Русских его аргументы не тронули. По сообщениям в британское посольство, некий русский генерал вообще выражал недоумение – «...зачем, собственно, нужны переговоры, когда у нас 600 тысяч войска?..».

Царь, конечно, понимал дело получше своего генерала.

Англию уже – мягко и с множеством оговорок – поддержал Меттерних. Расценить такого рода «коалицию» слишком легко было бы опрометчиво.

Аргументы «…мое по праву завоевания…» следовало чем-то подкрепить. Например, привлечением союзника, направленного против Англии. Его следовало сыскать.

В общем, русской делегации надо было хорошо подумать.

Среднему российскому генералу действительно могло показаться, что против «арифметического довода», с замечательной точностью сформулированного Наполеоном: «Бог на стороне больших батальонов», никаких возражений привести просто нельзя.

Однако у государя в советниках были разные генералы. Не только средние – но и получше. Они знали, что армию надо вооружать, одевать и кормить. Вооружение же и обмундирование русской армии в очень большой мере изготовлялось в Англии – и оплачивалось английскими же субсидиями. Скажем, 160 тысяч ружей, заказанных при подготовке к кампании 1812 года, пришли именно из этого источника.

Все шесть коалиций, бившихся с Францией все эти долгие годы, с 1794 и до 1814 – держались на английских деньгах, на английских арсеналах, и на английской дипломатии. А что, если англичане сколотят новую коалицию, на этот раз – против России?

Адмирал Чичагов – хоть и впавший к тому времени в немилость – утверждал однажды в меморандуме к царю, что англичане охотно помогают своим союзникам золотом, а не войсками, потому что деньги для них – возобновляемый ресурс.

Их индустрия, кредит, торговля позволяют им компенсировать даже огромные расходы.

Известно было так же, что морское могущество Англии – не абстракция.

Великая Армия Наполеона могла пересекать Европу с 6-ю сотнями пушек, делая по 20 миль в день – чего британский флот делать не мог. Однако британский флот мог ходить вокруг Европы, делая по 40 миль в день, и мог наносить удары по побережью. Силою 2 000 пушек, в любом месте по своему произволу. Например, в Прибалтике, у Петербурга...

Теперь, после достижения победы коалиции над Наполеоном, с таким «союзником» ухо следовало держать востро.

Помимо военных и морских советников, призывавших к осторожности, у царя были советники и статские. Одним из них был молодой, 34-летний чиновник, успевший очень и очень проявить себя на поприще тайной дипломатии. Ему в после-тильзитский период царем было поручено деликатнейшее дело: поддержание контактов в Париже с наполеоновским сановником, Талейраном – и справился он с ним блестяще.

(Дело было настолько секретным, что об этих контактах не знал ни российский официальный посол в Париже, ни даже министр иностранных дел, Румянцев).

Звали чиновника, если на российский лад, Карлом Васильевичем Нессельроде, и к 1814 он еще и укрепил свое положение, женившись на дочери министра финансов, Гурьева.

Так вот, именно он, став теперь, матримониальным путем, как бы специалистом и по финансам, обратил внимание своего суверена на то обстоятельство, что хотя новые австрийские банкноты, выпущенные после государственного банкротства 1811, уже потеряли 4/5 своей номинальной стоимости – но с помощью английских кредитов вполне могут поправиться.

Таким образом, поскольку численность войск напрямую зависит от финансов, вражда с Англией могла повлиять на численность австрийской армии в сторону ee увеличения. А уж как она могла отразиться на курсе русского рубля – в сторону уменьшения – не хотелось и думать.

Ко всем этим соображениям прибавилось и еще одно: князь Талейран, представитель короля Франции, Людовика XVIII, приглашенный для того, чтобы «…быть ознакомленным…» с мнением «Большой Четверки», холодно заметил, что он не признает выражения, которым она себя обозначила – «союзники». Союз был направлен против тирана – Наполеона – которого больше нет, он отрекся от престола. А на престоле находится законный государь Франции, король Людовик, полностью поддерживающий идеи законных государей, собравшихся здесь, в Вене.

Поэтому, во-первых: Франция желает принимать участие в дискуссиях, равное с прочими державами, во-вторых: «…все державы Европы должны быть едины в следовании одному и единственному великому принципу – легитимности…».

Царь Александр Первый был очень непростым человеком. Его бабушка убила своего мужа, ненавидела и презирала своего сына – и собиралась передать престол ему, своему внуку, минуя его батюшку. Батюшка же считал свою мать мужеубийцей, «…похитительницей престола…», а сына, Александра Павловича, собирался сослать в Сибирь. Во всяком случае – приказывал читать сыну вслух следственное дело царевича Алексея, казненного отцом. A убит был батюшка – по меньшей мере – с ведома своего сына и наследника.

Сын и внук такого отца и такой бабушки знал толк в лицемерии.

Но, надо полагать, и Александра Павловича передернуло, когда он слушал речи князя Талейрана. Принципы строгой законности и легитимности ему проповедовал женатый епископ, священник-расстрига, участник Революции, министр иностранных дел Наполеона – того самого, который кроил Европу, как пирог – и которого Талейран предал самому Александру Павловичу, и предал из идейных соображений, конечно – но и просто за деньги, и который запрашивал при этом такие суммы, что даже царь вынужден был ему иной раз отказывать.

Так что сам по себе «принцип легитимности», столь величаво провозглашенный столь сомнительным лицом, вряд ли принес бы пользу Франции сам по себе. Однако истинная ловкость дипломата состоит не в том, что у него нашлось что сказать, сколько в контексте сказанного. Против четырех союзников Талейран был бы беспомощен. Но раскол коалиции дал ему шанс – Франция была в настоящий момент слаба, но и ее малый вес мог дать перевес той или иной группе.

Подумав, дипломаты «Большой Четверки» выразили «…согласие на участие Франции…» в их дискуссиях – каждая держава надеялась перетянуть ее на свою сторону.

Наполеон, чьим министром иностранных дел Талейран служил в течение долгого времени, говорил, что он – умнейший из его сотрудников. И сейчас князь Талейран не посрамил своей репутации. «Принцип легитимности», провозглашенный им, оказался мощным оружием – все второстепенные государства Европы, от Баварии и до Люксембурга, ухватились за него, как тонущий хватается за спасительную руку – он спасал их от победителей.

Если Польша, оказавшаяся в русских руках, беспокоила в основном великие державы, вроде Англии или Австрии, то аннексия Саксонии, на которой настаивала Пруссия, задевала всех.

Саксония ничем не отличалась от прочих германских и итальянских государств «второй лиги». Если ее можно было попросту ликвидировать – что же оставалось говорить об их правах и об их территориальной целостности?

И в этой обстановке Меттерних сделал поистине гроссмейстерский ход – публично выступая в защиту Саксонии, он в глубокой тайне предложил канцлеру Пруссии, князю Карлу фон Гарденбергу неожиданный и щедрый подарок: полное признание ee аннексии Саксонии.

Не бесплатно, конечно – Пруссия должна была выступить против «...русского захвата Польши...», и более того – преуспеть в этом начинании. То есть Саксония становилась прусской только в одном случае – если Польша НЕ становилась русской.

Своему всполошившемуся суверену Меттерних объяснил, что платить по прусскому счету скорее всего не придется – выгнать царя из Варшавы трудно, это вне возможностей Пруссии – но вот раскол русско-прусского союза гарантировался при любом исходе такого рода попытки.

Он оказался прав – между прусской и российской миссиями начались трения. Российская делегация, в отличие от всех прочих, возглавлялась не министром, а самим императором. Это имело свои преимущества – и царь очень и очень настаивал на том, чтобы именно такой формат и был принят за основу: главы государств договариваются о чем-то в принципе, а уж министры оформляют их решение в юридическом смысле.

Что, однако, никак не устраивало его «верных союзников», императора Австрии и короля Пруссии – они предпочитали укрыться от шарма русского императора (усиленного тем, что он располагал огромной армией) за спинами своих министров и советников.

В результате торговля шла и шла, никаких результатов не приносила, царь раздражался все больше и больше, и уже сам начинал говорить, что «…коли дипломаты не могут уладить дело, должны высказаться мы, старые солдаты…». В свои 37 он вовсе не был «старым», и уж солдатом не был безусловно, но ему нравилось поиграть в сурового воина.

Продолжалось это все до декабря (1814 года), когда случилось поистине неожиданное событие. Меттерних к этому времени получил заверения Англии, что теперь, когда она освободилась от неприятной проблемы – войны с США – она будет готова поддержать публично заявленную позицию Австрии по Саксонии: «...никакой ликвидации королевства Саксония не может быть допущено...». Коли так, поддержка Пруссии была уже не нужна – и Меттерних, в вежливейших выражениях, написал прусскому канцлеру, Гарденбергу, что он готов предложить Пруссии одну пятую Саксонии – но не больше.

Это безупречно логичный ход, однако, не учел то, что сейчас называлось бы «человеческим фактором» – реакции Гарденберга Меттерних не предвидел.

Считая себя обманутым, и придя в полную ярость, Гарденберг отправился к царю и проделал то, что вообще-то никогда, и ни при каких обстоятельствах в дипломатии не практиковалось – показал ему свою секретную переписку с Меттернихом.

Царь, ознакомившись с представленными ему документами, пришел в такую ярость, что заявил, что вызовет австрийского министра на дуэль. По крайней мере, так сообщает в своих мемуарах Меттерних.

Инцидент в конце концов был улажен императором Францем, который убедил своего венценосного собрата, что такого рода поединок – вещь невозможная.

Коронованные особы все-таки стоят наособицу, и нельзя принудить кого бы то ни было взять в руки оружие, рискуя совершить цареубийство.

Надо сказать, что отношения российского императора и австрийского министра складывались весьма неприязненно и до этого инцидента.

Александр Первый – император России – не привык к тому, чтобы ему противоречили. Такое поведение его несказанно раздражало.

Александр Первый – частное лицо – любил и умел нравится, и в искусстве чарованья собеседника достиг немалых высот. Его недаром называли в России «...наш ангел...».

И когда все его чары никакого впечатления на собеседника не производили, его это очень задевало и обижало.

А поскольку Меттерних – самым вежливым и предупредительным образом – ему непрерывно противоречил, и никакие усилия российского государя изменить это с помощью обходительности не помогали, то царь к декабрю 1814 относился к Меттерниху с раздражением и обидой, даже и без знания содержания его писем к Гарденбергу, из которых вытекало, что Меттерних считал царя Александра лжецом.

На политические разногласия накладывались и личные мотивы – добавлялась, так сказать, романтическая компонента. Далеко не все дела делались в Вене на почве официальной – многое согласовывалось не в посольствах и миссиях, а неофициально, на балах и в салонах.

Салонов было множество, но главными неофициальными центрами интриг, несомненно, служили «русский», который держала княгиня Багратион, «французский» – в доме Талейрана, хозяйкой которого по его просьбе стала Доротея де Талейран-Перигор, юная жена его беспутного племянника, и «австрийский», хозяйкой которого была Вильгельмина де Саган, любовница Меттерниха.

Ну, госпожа Багратион, вдова национaльнoго героя России, павшего под Бородиным, уже давно служила «притчей во языцех» для всей Европы. Мужу своему она досталась как своего рода военный трофей. Павел Первый выдал замуж юную девушку и богатую наследницу, выбрав ей супруга куда более старшего, не отличающегося светским лоском – и не особо интересуясь ее мнением по этому поводу.

Очень скоро она оставила мужа и уехала за границу. Образ жизни усвоила себе вольный – ее называли «...нагим ангелом...» за чрезвычайно смелые декольте. Смелость она проявляла не только в нарядах – свою дочь, рожденную в Германии, назвала Клементиной, по отцу. Отцом ребенка был Клемент фон Меттерних, в ту пору посол Австрии в Саксонии.

Теперь она приехала в Вену, пылая жаждой мести против своего неверного любовника и его теперешней подруги, герцогини де Саган – о которой есть смысл поговорить отдельно.

Катарина Фридерика Вильгельмина, герцогиня де Саган, была внучкой Бирона, известного любимца и фаворита русской императрицы Анны Иоанновны, которая и сделала его герцогом Курляндским.

Его сыну, Петру, пришлось оставить герцогский престол в Митаве, столице Курляндии, и перебраться в Европу, в купленные там поместья, главным из которых и оказался Саган. Соответственно, его старшая дочь сменила свое русское имя – Екатерина Петровна Бирон – и стала Вильгельминой фон Саган (поместье было расположено в Силезии), или, на французский лад, герцогиней де Саган – или даже герцогиней Заганьской, как ее называли в Польше или в России.

Наследница большого состояния, она дважды побывала замужем, оба раза неудачно. После двух разводов она осталась одна – по-прежнему богатой и изысканно красивой светской дамой, но теперь к тому же и совершенно независимой.

Вильгельмина де Саган в свои 33 года могла жить, где ей было угодно, и делать все, чего бы она ни пожелала. Средства позволяли.

Года за два до Венского Конгресса она взяла в любовники Меттерниха – и, надо сказать, он был действительно в нее влюблен.

Собственно, не очень даже понятно, почему. Светский роман вовсе не предполагал таких крайностей, как беззаветная влюбленность. Конечно, герцогиня была и умна, и знатна, и красива. Но «донжуанскому» опыту Меттерниха позавидовал бы любой, самый избалованный женским вниманием сердцеед – в бытность его послом Австрии в Париже в него была пылко влюблена младшая сестра Наполеона, Каролина, жена Мюрата, ему приписывали также романы с ее сестрой Полиной, и с падчерицей Наполеона, Гортензией.

И тем не менее он – могущественный министр, уступавший по положению в своей стране одному только императору, человек, которому было уже за 40 – был влюблен, как может быть влюблен разве что юный поэт.

Он осыпал свою подругу всевозможным подарками и знаками внимания. Несмотря на то, что они часто виделись (Меттерних, всемогущий глава комитета по устройству Конгресса, позаботился разместить г-жу де Саган в Пальмовом Дворце, в двух шагах от своей собственной резиденции), он едва ли не ежедневно писал ей самые нежные письма.

И тем не менее, дела его шли все хуже и хуже. Опять-таки – не очень даже понятно, почему. Возможно, он ей просто надоел? Она старалась теперь видеть Меттерниха пореже, ссылаясь на мигрень и утомление. Ho другой ее посетитель, 27-летний князь Альфред фон Виндишгрец, писаный красавец (его сравнивали с Аполлоном, одетым в кавалерийский мундир), отказа в приеме не встречал никогда. Они, собственно, были хорошо знакомы – в 1810 году он был ее любовником. В отличие от рафинированного интеллектуала, Меттерниха, князь Виндишгрец предпочитал простые удовольствия – по достойным доверия источникам, однажды, во время затеянной им шутливой ссоры из-за рубина (якобы подаренного герцогине поклонником), она его укусила. По-видимому, Вильгельмине сейчас простые радости были желаннее тонких бесед – к его приходу мигрень у нее таинственным образом проходила.

К тому же, не ограничиваясь обществом князя Виндишгреца, она подружилась и с лордом Стюартом, сводным братом главы английской миссии – пьяницей, игроком, дебоширом и лошадником, чьи претензии на известность, пожалуй, исчерпывались тем, что в уличной свалке он получил кнутом по физиономии. Венский кучер, с которым он сцепился колесами (лорд своей коляской правил сам) и которого он вызвал на поединок по боксу, просто не догадался, что перед ним дипломат – и прибег к привычному для него методу ведения спора.

Для того чтобы видеть, что происходит, Меттерниху совсем не обязательно было быть «…проницательнейшим дипломатом Европы…». B силу своего официального положения он курировал многие ведомства. В том числе – венскую полицию. Так что он знал совершенно точно: кто и в какие часы навещал герцогиню – и кто оставался у нее ночевать.

Терзаться подозрениями было не нужно – какие уж тут подозрения? Но тем не менее – он терзался. На ее заверения в том, что «...они навсегда останутся друзьями...» – старую как мир уловку женщины, которая хочет оставить данный «случай» позади – он прибегал к не менее старой уловке влюбленного, все еще хранящего надежду – придумывал проекты, в которых «...они могли бы сотрудничать...».

Как это ни удивительно – такой проект нашелся. Беда была только в том, что и он шел из рук вон плохо.

Дело тут было вот в чем: матушка Вильгельмины, герцогиня Курляндская, свои золотые женские годы проводила довольно бурно – число ее интимных друзей следовало бы считать на дюжины. Один из них, шведский граф Густав Армфелт, просто жил с герцогиней – и однажды она застала его со своей старшей дочерью – оказывается, граф решил поискать разнообразия. Результатом этого поиска оказался грандиозный скандал.

Вильгельмину молниеносно выдали замуж за принца Луи де Рогана – обремененного долгами и мало заботившегося о том, что его невеста беременна – герцогиня Курляндская простила своего неверного возлюбленного, а новорожденную девочку, названную Аделаидой-Густавой, отправили родственникам графа, в его поместье в Финляндии.

По прошествии нескольких лет герцогиня Курляндская перебралась в Париж – где взяла себе в любовники Талейрана, граф Армфелт уехал в свое поместье, а Вильгельмина захотела забрать девочку к себе.

Армфелты категорически ей отказали. Отец ее ребенка к тому времени умер, а его родственники никаких теплых чувств к герцогине не испытывали.

Тогда у нее возникла мысль использовать, так сказать, «административный ресурс».

Финляндия была в 1809 году присоединена к России, на правах автономной провинции. Нельзя ли попросить царя о небольшом одолжении – распорядиться о передаче ребенка его родной матери?

Секрет был доверен Меттерниху в 1813-м – и он поклялся помочь. Проблема, однако, была в том, что сейчас, в конце 1814-го, любая его просьба царю была бы сразу и без обсуждений отвергнута.

Тогда герцогиня де Саган решила взяться за дело сама. Она подошла к царю во время бала, и устроила так, что он пригласил ее на тур вальса.

Вальс в ту пору считался танцем вроде теперешней ламбады – на самом краю возможных приличий. То, что пара вальсировала вдвоем, в своего рода объятьях, было скандальным новшеством. Лорд Байрон – человек компетентный – вообще считал, что обстоятельства позволяют партнерам производить во время танца инспекцию физических достоинств друг друга. Он даже написал на эту тему маленькую поэму, «Вальс», напечатанную без подписи в 1813, отрывок из которой, возможно, есть смысл процитировать:

Шотландский рил, виргинская кадриль,
Где правит Вальс, их надо сдать в утиль.
Лишь Вальсу руки надобны и ноги:
Но коль для ног законы очень строги,
То руки там лежат, где с древних лет
Их не было. Ой, уберите свет!

Хореографический маневр герцогини увенчался полным успехом. Когда она попросила царя об аудиенции, он воскликнул, что ни о каких аудиенциях не может быть и речи – он сам навестит герцогиню, и они обсудят наедине все интересующие ее вопросы.

И тут же назвал день и час своего визита. Царь был прекрасно осведомлен – это был именно тот день, и именно тот час, когда она обычно принимала Меттерниха в более счастливые времена их романа.

Меттерних в своих записках повествует о том, что его отношения с императором Александром были настолько накалены, что в ходе бесед с ним он не был уверен – покинет ли он царскую резиденцию через дверь, так, как он в нее пришел, или вылетит из окошка.

Царь был невежлив, позволял себе кричать на него, и открыто предполагал, что «...его государь вскоре должен будет уволить своего министра...».

Ему, однако, никогда не удавалось задеть Меттерниха.

Вплоть до того дня, когда он навестил герцогиню де Саган в ее гнездышке, два часа оставался с ней наедине – и в конце концов пообещал ей свое содействие.

Конгресс между тем не двигался никуда. Собственно, он даже и не открывался – закулисные переговоры 5-и великих держав: России, Англии, Австрии, Пруссии и Франции – вели не к соглашению, а к конфронтации.

Шутка старенького князя де Линя – «Конгресс не двигается, потому что танцует» – приобрела значительную известность. В патриотических кругах Вены вообще получила хождение теория, согласно которой царь Александр использовал балы вместо войны, как «…еще более надежное средство разорить Австрию…» – за все фестивали и празднества платили из австрийской казны.

На голову Меттерниха сыпались обвинения в лени, неэффективности, слишком глубокой погруженности в личные дела в ущерб государственным. Его бранили не только венцы, но и съехавшиеся в Вену германские делегации. Например, 29-летний эрудит из Хессе-Касселя, Якоб Гримм, в письме к своему брату Вильгельму отзывался очень и очень неодобрительно обо всей деятельности – или, скорее, бездеятельности – дипломатов, которые «...только и делают, что пляшут на балах...».

Второе после канцлера Гарденберга лицо в делегации Пруссии, Гумбольд, человек в высшей степени серьезный, на такого рода празднества (за редчайшими исключениями) даже и не ходил – не хотел терять времени на пустяки.

Что интересно – Меттерниха обвиняли в лени и бездействии не только люди посторонние, и не больно-то разбирающиеся в ходе дел, но и близкие сотрудники, например, его секретарь, Фридрих фон Гентц. Аристократическая добавка «фон» к его фамилии была им присвоена самочинно, но его блестящие таланты сделали это совершенно неважным.

Меттерних унаследовал фон Гентца от своего предшественника, графа Стадиона – который и взял этого даровитого прусского публициста на австрийскую службу – и сотрудника ближе у него не было.

Ему были открыты все секреты его патрона, он горячо восхищался гением своего друга и начальника – но даже он проклинал теперь его паралич воли, и приписывал это влиянию «…проклятой юбки…», к которой Меттерних так несчастливо привязался.

Царь тем временем, потеряв надежду на одобрение Конгрессом желаемых им изменений карты, начал действовать по наполеоновскому принципу «свершившихся фактов». По его приказу фельдмаршал Репнин начал вывод русских войск из занятых ими областей Саксонии – а на их место стали двигаться прусские войска. Причем Пруссия объявила, что делается это «...с ведома и согласия Австрии и Англии...» – которые бурно негодовали и отрицали свое согласие на оккупацию.

К концу 1814 года Австрия, Англия и Франция заключили секретное соглашение, предусматривающее сопротивление захватам Пруссии и России – если понадобиться, даже силой оружия.

Так пришел и прошел Новый – 1815-й – год. Январь и февраль не принесли изменений. Праздники продолжались.

Между тем «Шестая Коалиция», союз четырех великих держав, победивших Наполеона, рассыпалась, и на ее руинах возникли две враждующие группировки.

В одну из них, австро-английскую, в качестве равноправного участника вошла Франция – истинный триумф дипломатии Талейрана.

Конфронтация стала настолько отчетливой, что уже начали поговаривать о войне – когда с ясного неба грянул гром.

Телеграф принес поразительную весть: Наполеон бежал с Эльбы, и 1 марта 1815 года высадился на юге Франции, в бухте Жуан.

Телеграф телеграфом – но весть о высадке достигла Парижа только через 4 дня. Не теряя времени, Наполеон двинулся прямо на столицу. Высылаемые против него войска немедленно переходили на его сторону. В публике царило полное смятение.

Вот заголовки материалов, помещенных один за другим на протяжении пары недель в одной и той же правительственной газете[1]:

1. «Корсиканское чудовище высадилось в бухте Жуан».
2. «Людоед идет к Грассу».
3. «Узурпатор вошел в Гренобль».
4. «Бонапарт занял Лион».
5. «Наполеон приближается к Фонтенбло».
6. «Его Императорское Величество ожидается сегодня в своем верном Париже».

Банкиры, как правило, люди менее впечатлительные, чем журналисты – но швейцарский банкир, Эйнард, первоначально оценивший шансы Наполеона на успех как 1 000 к 1, уже через три дня пересчитал их как 10 к 1, а на десятый день, после вступления Наполеона в Лион, решил, что теперь шансы равны.

В Вену новости о высадке Бонапарта пришли 7 марта – Меттерних был разбужен своим камердинером, державшим в руках пакет дипломатической почты с надписью «Чрезвычайно Срочно».

Талейран получил уведомление о событиях во Франции, еще лежа в постели. Вскоре на него свалилась и неожиданная гостья: вместе с бежавшим из Парижа королем Людовиком XVIII за границы Франции хлынул поток беглецов, спасающихся от Наполеона, и поток этот принес и герцогиню Курляндскую, мать Вильгельмины де Саган – а также и жены его племянника, Доротеи – которая стала играть в его жизни куда более важную роль, чем просто хозяйки его дипломатического салона.

Сплетни о романе 60-летнего «князя дипломатов» и его 21-летней «племянницы» ходили и раньше, oднaкo прибытие под общий кров этой странной (но, по-видимому, счастливой) пары еще и матушки Доротеи – которая, как было общеизвестно, была в свое время любовницей Талейрана – только добавило сплетням остроты.

Даже госпожа де Саган не удержалась от злой насмешки, сказав, что «…в конце концов, главное – это удержать великого человека внутри семьи…».

В Вене дипломаты лихорадочно работали над преодолением разногласий.

В срочном порядке была сформирована новая, так называемая Седьмая Коалиция. Царь Александр выразил готовность лично возглавить союзные войска – что было вежливо отклонено. Вместо этого он вошел в Союзный Совет, в составе его самого, короля Пруссии, и австрийского фельдмаршала Шварценберга.

Прибывший же в Вену герцог Веллингтон – он сменил лорда Кэльстри – войти в Совет отказался, сказав, что «…послужит союзному делу с мушкетом в руках...».

Что, конечно, не следовало понимать буквально – Веллингтон просто срочно уехал в Брюссель, принять командование над формирующейся там английской армией.

Послушать оду, посвященную ему Бетховеном, он не успел.

Из всех глав дипломатических миссий, находившихся на конец марта 1815-го в Вене, наибольший удар пришелся на Талейрана. Не только кредитная линия его посольства оказалась перекрытой, но и на его личное имущество был наложен секвестр. Французская миссия оказалась на грани банкротства, с кучей неоплаченных счетов.

Иссякли не только деньги, но и информация – по понятным причинам французское министерство иностранных дел перестало ставить представителя свергнутого правительства Бурбонов в курс дела – Талейран мог теперь получать только обрывки сведений, взятых чуть ли не из газет.

Хуже всего было то, что Людовик XVIII бежал из Парижа в такой спешке, что не захватил с собой даже самые секретные бумаги – включая секретное соглашение между Францией, Австрией и Англией, направленное в первую очередь против России.

Наполеон немедленно этим воспользовался, известив царя о том, что замышляли против него его союзники.

Однако парадоксальным образом подозрения держав в отношении друг друга послужили не расколу, а наоборот – их сплочению.

Конечно, Наполеон был зятем австрийского императора, и отцом его внука. По мысли царя, Меттерних вполне мог оставить Австрию нейтральной – или даже примкнуть к Наполеону.

Австрийцы и англичане уже знали о том, что царь получил письменные доказательства их договора против него – и может решить, что дальнейшие европейские дрязги – не его дело.

И русским, и австрийцам было известно, что в Англии есть мощное политическое течение, требующее прекратить финансовую поддержку коалиционных войн против Франции – государственный долг по военным облигациям достиг таких размеров, что на выплаты по его обслуживанию уходила треть государственных доходов.

Но против всех этих соображений стоял простой факт – человек, известный им всем как великий политический деятель, полководец, равного которому не было со времен Цезаря, только что совершивший невероятное дело, захватив в 19 дней Францию – в одиночку, без единого выстрела – сейчас возглавляет французское правительство и формирует армию.

Англия призвала союзников «…позабыть разногласия и двинуться на него немедленно, не теряя ни минуты и ничего не оставляя на волю случая…».

Страх сделал то, чего не смогла достигнуть государственная мудрость. Все четыре великих державы отчетливо понимали, что в одиночку с Наполеоном не справится никто – и сделали из этого выводы. Все они немедленно согласились двинуть свои объединенные войска к границам Франции.

Каждая держава делала «взнос» в количестве 150 тысяч человек – с оговоркой со стороны Англии, что часть своей доли она внесет не людьми, а деньгами.

Первыми выступили пруссаки. Урок, который дала Европе Франция, сделавшая великие дела с помощью огромного национального подъема, не прошел для Пруссии даром. Реформы, проведенные Шарнхорстoм и Штейном, принесли плоды.

Пруссия горела огнем национализма, для нее это была не «война кабинетов», а общенациональный порыв – «...сокрушить Францию!..».

В составе прусских войск шел и Третий Корпус, начальником штаба которого служил весьма толковый штабной офицер – в свое время Шарнхорст его очень отличал. После поражения Пруссии при Иене он в числе других «супер-патриотов» не сдался, а перешел на службу в Россию, и проделал с русской армией всю кампанию 1812 года.

Звали этого офицера Карлом фон Клаузевицем.

Наполеон вошел в Париж 19 марта 1815 года. Уже к концу месяца в Вене совместным заявлением Пруссии, Австрии, Англии и России он был объявлен вне закона. В декларацию великих держав внес свой вклад Талейран – даже в такой отчаянной для его страны ситуации он умудрился оказать ей услугу: в декларации не было ни слова о Франции, врагом мира был обьявлен только Наполеон.

Недаром «племянница» Талейрана, Доротея де Талейран-Перигор, писала в своих мемуарах, что наибольшее впечатление на нее производил даже не столько изощренный ум ее «дядюшки», сколько его «…холодная храбрость и неуклонная воля…», проявляемые им перед лицом непреодолимых, казалось бы, препятствий.

Публицистической деятельностью, связанной с мобилизацией общественного мнения против Наполеона, с австрийской стороны ведал Фридрих фон Гентц.

Однажды, проснувшись рано утром, он обнаружил в свежем выпуске газеты "Weiner Zeitung" заголовок на первой странице: «Наполеон объявил награду за голову фон Гентца, известного австрийского публициста». В статье говорилось, что «…10 000 дукатов будут выплачены всякому, кто доставит Наполеону Фридриха фон Гентца живым, или представит убедительные доказательства того, что он мертв…».

Фон Гентц был человек впечатлительный. Как говорит в своих мемуарах Доротея де Талейран, его буквально затрясло – до тех пор, пока она не обратила его внимание на дату выпуска номера – 1 апреля.

Как оказалось, при всей своей в то время занятости, Меттерних организовал успешный розыгрыш своего сотрудника (и, в известной мере, коллеги). Специальный номер газеты был отпечатан для него в единственном экземпляре, и аккуратно доставлен ему – прямо к завтраку.

Тем временем новости об англо-франко-австрийском соглашении, направленном против русских и прусских завоеваний (Наполеон, разумеется, переслал это соглашение царю) просочились и в круги пошире, чем царское окружение.

Меттерниха и «...коварный Альбион...» сильно бранили и в России, и в Пруссии. Прусские генералы впали в такую ярость, что заодно обвинили в измене и собственных дипломатов – и военный министр Пруссии вызвал на дуэль фон Гумбольдта (вызвать канцлера Гарденберга у него все-таки духу не хватило).

Пруссия вполне могла лишиться своего великого ученого – стрелять Гумбольдт не умел – но, к счастью, военный министр уже на месте дуэли все-таки немного остыл, и выстрелил в воздух. Гумбольдт ответил ему такой же любезностью – тем дело и кончилось.

Все эти перепалки – даже понимая это выражение буквально – особого значения не имели.

Вопрос о том, останется ли Наполеон у власти, должно было решить оружие.

Любознательный читатель может и сам посмотреть гробницу Наполеона. Билеты можно заказать на сайте tickets.ua

Обе стороны лихорадочно вооружались. Возродившаяся наполеоновская Империя унаследовала от Бурбонов армию в 200 тысяч человек, из них 75 тысяч ветеранов, на которых можно было положиться. Этого было совершенно недостаточно – к границам Франции шли союзные войска общей численностью впятеро больше.

С обычно своей энергией Наполеон принялся за дело. На его стороне были люди, и сами вошедшие в легенду – Лазарь Карно, маршал Ней, маршал Даву...

В срочно формируемые новые полки были призваны таможенники, жандармы, моряки. Был объявлен призыв 1815 года – все это должно было дать в руки императора до полумиллиона войск.

Однако даже этого не хватило бы, если бы союзники сумели соединить свои усилия – их армии могли вторгнуться во Францию с пяти направлений.

Силы союзников оказались разбросаны – в конце марта на помощь Наполеону выступил Мюрат, муж его сестры Каролины, которого он посадил когда-то на неаполитанский престол в качестве короля. Австрийцы двинули против него 100-тысячную армию, и быстро разбили – но в результате часть их сил застряла в Италии.

Русские силы были велики, но идти им надо было из Польши – и они ожидались не раньше конца июня.

Герцог Веллингтон срочно собирал свои войска в округе Брюсселя, осыпая Лондон проклятиями за медленную доставку ему припасов и подкреплений.

На соединение с ним шли передовые части прусской армии, под командованием старого героя франко-прусских кампаний, Блюхера – человека, по общему признанию, глупого, зато обладавшего несокрушимым боевым духом.

Для того, чтобы он не наделал чего-нибудь лишнего по своей общеизвестной горячности, к нему в качестве начальника штаба был приставлен генерал Гнейзенау – лучший штабной офицер прусской армии, наследник Шарнхорста.

15 июня Наполеон главными силами перешёл реку Самбр с целью разгромить Блюхерa до его соединения с армией Веллингтона. Англичане стояли в районе Катр-Бра.

В сражении под Линьи Блюхер был разбит и отброшен.

Веллингтон со всеми своими силами занял позицию в 22 километрах от Брюсселя, на плато Мон-сен-Жан, чуть южнее деревни Ватерлоо.

Наполеон повернул на Катр-Бра. Французская армия подошла к Ватерлоо и обнаружила перед собой позиции англичан.

Споры о том, как и почему Наполеон проиграл сражение под Ватерлоо, идут во Франции и поныне. Для многих деятелей французской культуры – скажем, для Гюго – это стало подлинным наваждением.

Бесконечные предположения – а что было бы, если бы пруссаки не подоспели на помощь Веллингтону, а что было бы, если бы Груши послушался совета и пошел на звук пушечной канонады – и так далее, и тому подобное – все это служит темой для занимательных разговоров даже сейчас.

История, как известно, не знает сослагательного наклонения. Поразительная, невероятная карьера Наполеона изобилует случаями, когда Фортуна благоволила своему любимцу. Он десятки раз мог быть убит – и уцелел по чистой случайности[2].

В обиход англичан вошла гордая формула, хорошо передающая упрямый, бульдожий дух Джона Булля: «...Англия проигрывает все битвы – кроме последней...».

Франция больше не могла защищаться. К союзникам подошли подкрепления. На Париж шли пруссаки, в количестве 310 тысяч. А также 100 тысяч англичан и 230 тысяч австрийцев. A вслед за ними – 250 тысяч русских.

Война после Ватерлоо была практически окончена.

Дипломаты начали разъезжаться из Вены в конец мая, даже до того, как вооруженные действия Англии и Пруссии решили исход конфликта.

Великие державы наконец-то поладили. За Россией оставалась Польша – правда, не вся. Австрия сохранила свои польские владения, но польские провинции Пруссии перешли к России. Пруссия также согласилась получить в компенсацию не всю Саксонию, а только 2/5 ее территории. Саксония в итоге уцелела как независимое королевство и сохранила свои главные города, Дрезден и Лейпциг.

За уступку в саксонском вопросе Пруссия получала вознаграждение – новые земли на Рейне. Это делало границы страны весьма странными – «старая» Пруссия оказывалась физически оторванной от своих новых владений – ee отделял от них, например, Ганновер. Но канцлер Гарденберг полагал, что это вполне приемлемо: «Следующая война заполнит дыры» – оптимистически говорил он.

Австрия избавлялась от своих владений в Нидерландах (теперешняя Бельгия), получив взамен Северную Италию.

Франции в 1815 году не удалось отделаться так легко, как после первого падения Наполеона – у нее отрезали некоторые оставленные ей было области, и наложили огромную контрибуцию. Однако требования Пруссии о расчленении страны на Эльзас, Бургундию, Лотарингию, и так далее были остальными великими державами все-таки сочтены чрезмерными.

Наполеон сдался англичанам, и был отправлен ими на остров Святой Елены.

Бурбоны вернулись во Францию. Проявив поистине королевскую неблагодарность, они уволили Талейрана, свалив на него ответственность за все то, что они натворили вопреки его советам.

Неаполитанская ветвь династии Бурбонов, впрочем, сочла нужным наградить его за спасение своего трона титулом герцога Дино – который он передал своей «племяннице», Доротее де Талейран-Перигор, которая с тех пор и именовалась герцогиней Дино.

Уже уезжая из Вены, царь Александр неожиданно выдвинул идею учреждения некоего особого «…союза государей, исполненных истинно христианского духа, и направленного на защиту тронов и алтарей, и сокрушающего все попытки их расшатать…».

Озадаченный император Франц спросил совета у Меттерниха, как ему реагировать на столь необычный демарш. Меттерних ответил, что «…царь – сумасшедший, не надо ему противоречить…»

В результате был учрежден так называемый Священный Союз, в рамках которого король Пруссии (лютеранин), император Австрии (католик) и император России (православный) поклялись помогать друг другу поддерживать порядок в Европе во имя духа «...истинного христианства...».

Англия от участия в Священном Союзе уклонилась.

Жизнь в Европе, конечно же, продолжалась и после Венского Конгресса. Герцогиня Дино поселилась со своим дядюшкой, Талейраном, и даже родила ему дочь. Он умудрился дожить до второго, окончательного падения Бурбонов, и послужить новой Орлеанской династии в качестве ее посла в Англии.

Герцогиня де Саган снова вышла замуж – в этот раз за какого-то никому не известного майора австрийской армии фон Шуленбурга. Oнa развелась с ним через 3 года. Герцогиня умерла в 1839 году, в возрасте 58 лет, не оставив законного потомства. Ее дочь ей из Финляндии не вернули.

Княгиня Багратион устроила свою судьбу более удачно – она вышла замуж за богатого англичанина. Внучка Меттерниха видела ее в Париже, когда ей было уже за 60 – о чем и написала в своих мемуарах.

Княгиня отрицала саму идею старости, и в свои годы все еще носила платья с большими декольте – и кокетливые прически, составленные из тех немногих волос, которые у нее еще оставались.

По мнению мемуаристки – «...больше всего она напоминала готовый рассыпаться скелет...»

Меттерних оставался у власти вплоть до 1848 года, когда вспышки европейских революционных движений вынудили его отойти от дел.

Тем не менее, «система Меттерниха», состоящая в использовании нерушимого принципа баланса интересов великих держав, и, как следствие, сознательном самоограничении, «…с целью предотвращения зависти, ведущей к созданию враждебной коалиции...» – оказалась повсеместно усвоена.

Система эта, в общем, продержалась добрых 100 лет, вплоть до Первой мировой войны.

Среди последователей Меттерниха не было человека, более пылко восхищавшегося им, чем К.В. Нессельродe – и это несмотря на то, что действовал он против России, страны, которой Нессельроде служил. Карл Васильевич находил систему Меттерниха единственно правильной, а самого Меттерниха – идеальным образцом дипломата.

Тут надо принять во внимание еще одно обстоятельство. Генри Киссинджер, в бытность свою профессором – историком, посвятивший Меттерниху докторскую диссертацию, а впоследствии занимавший в правительстве США посты, вполне сравнимые с объектом его исследований, однажды обмолвился в интервью (кажется, после визита в Китай, к председателю Мао), что уже после того, как в переговорах приняты во внимание и стратегические, и политические, и экономические соображения – всегда «…в остатке остается еще и личность партнера, с которым переговоры ведутся…».

В конце ХХ века историю делали люди, принадлежащие к совершенно разным культурам, говорящие на разных языках, и, как правило, уже имеющие внуков.

Во времена Меттерниха Историю творили люди одной социальной группы. Дворяне Европы, по крайней мере, верхний их слой, все – от Швеции до Андалузии – говорили на французском, и полностью разделяли один и тот же образ жизни, и один и тот же кодекс чести.

Национализм – кроме разве что Франции и в какой-то мере Пруссии – еще не пустил в Европе глубоких корней, и царю Александру мог служить и немец Нессельроде, и корсиканец Поццо ди Борго – просто как дворяне, верные своему суверену.

Прибавим к этому, что соперники в политике не только говорили на одном языке и принадлежали к одной и той же культуре, но зачастую были молоды – от 30 до 40.

Они вполне могли соперничать в борьбе за одну и ту же женщину – «свет» не очень считался с национальными границами. У того же Меттерниха был долголетний роман с княгиней Ливен, сестрой графа Бенкендорфа, шефа российского жандармского ведомства.

Дама эта была чем-то вроде неофициального российского представителя, сперва в Лондоне, а потом в Париже, и считалась блестящим дипломатом – она очень много знала.

Такого рода обстоятельства, случалось, добавляли конфликтам остроты – но и способствовали некоему взаимопониманию.

Так что Нессельроде, верно служивший и императору Александру Первому, и наследовавшему ему Николаю Первому, вполне мог восхищаться австрийским политическим деятелем – его российского патриотизма это никак не затрагивало.

Надо сказать, что в русской исторической и литературной традиции Меттерниху – да и Нессельроде – не повезло. Всякому благонамеренному российскому публицисту просто полагалось их обоих неистово поносить.

Начало этой традиции было положено, по-видимому, в период Крымской Войны.

К этому времени волна национализма докатилась и до России – и неудачи в Крымской Войне очень его обострили. Австрии, чей переход на сторону англо-французских союзников было принято интерпретировать как «…измену…», и воплощению австрийской государственной мудрости, Меттерниху, доставалось со всех концов политического спектра Российской Империи, без единого исключения.

Нессельроде поносили просто за его иностранную фамилию, и сваливали на него вину за проигранную войну – хотя он был единственным человеком из царского окружения, кто попытался ее предотвратить.

Но кого же интересовала тогда правда, или справедливость, когда сменивший Несселроде в роли канцлера Горчаков величаво говорил всем, кто хотел его слушать, что «...его предшественник служил только Государю...», а вот он, Горчаков, положил начало «…служению Государю и Отечеству…».

Фраза была красива, пала на подготовленную почву, и привилась.

Интересно, что традиция пережила даже Октябрьскую Революцию. Виноградов в своей книге о Стендале, «Три Цвета Времени», рисует картину Европы, набитой «…шпионами Меттерниха…». Даже Ю. Тынянов, человек огромного ума и эрудиции – и тот в «Смерти Вазир-Мухтара» показывает Нессельроде как полное ничтожество – что вряд ли соответствовало действительности.

Российская Империя при Николае Первом не была образцом меритократии, но уж конечно и в ней «…полное ничтожество…» не продержалось бы у руля всей внешней политики России в течение добрых 40 лет.

Литература вообще отражает реальный мир довольно причудливо.

Княгиня Багратион угодила в персонажи Бальзака, в «La Peau de Chagrin». Герцогиня де Саган в образе «доброй бабушки» оказалась в чешском романе, написанным Немцовой, который так и называется, «Babicka»[3].

Если уж говорить, кому повезло в литературе, то наиболее завидная доля досталась офицеру, выведенному Л. Толстым в «Войне и Мире», которого видит раненый князь Андрей. Офицер едет по полю, говоря своему собеседнику, что «...война должна быть перенесена в пространство...». Что Толстому, разумеется, кажется чудовищной глупостью.

Эта выдернутая из контекста цитата принадлежит Клаузевицу, величайшему из военных теоретиков Европы.

1. Talleyrand, Biography. By Duff Cooper, Fromm International Publishing Corporation New York, 1986
2. A World Restored. Metternich, Gastlereagh and Problems of Peace, 1812– 1822, by Henry Kissinger, Houghton Miffin Company, Boston, 1975
3. Vienna, 1814, by David King, Harmony Books, New York, 2008
4. The Rise and Fall of British Naval Mastery, by Paul Kennedy, Humanity Books, New York, 1998
5. The Rise and Fall of Great Powers, by Paul Kennedy, Random House, New York, 1987
6. The Oxford History of Britain, edited by Kenneth Morgan, Oxford University Press, 1984
7. Тарле Е.В. том VII, «Наполеон», 1957, Академиздат, Москва
8. History of Warfare, by John Keegan
9. One Hundred Days, Napoleon’s Road to Waterloo, by Alan Schom, Atheneum, New York, 1992
10. Europe, by Norman Davis, Oxford University Press, 1996
11. The Prime Ministers, edited by William Douglas Home, Barnes & Noble, 1987
12. Swords around a Throne, by John Elting, Free Press, New York/London, 1988
13. «Военные Кампании Наполеона», Д.Чандлер, Центрполиграф, Москва, 1999
14. The Rise and Fall of British Naval Mastery, by Paul Kennedy, Humanity Books, Amhesrt, New York, 1998
15. «Портреты», Марк Алданов, издательство "Новости", Москва, 1994
16. A History of Habsburg Empire, 1526– 1918, by Robert Kahn, University of California Press, Berkley, USA, 1974
17. The Soldier Kings, The House of Hohenzollern, by Walter Nelson, G.P.Putnam’s Sons, New York, 1970
18. «Александр Первый», Анри Труайя, ЭКСМО, Москва, 2003 ДЖОРДЖ НОЭЛ ГОРДОН БАЙРОН Вальс. Поэма
19. http://magazines.russ.ru/zvezda/2004/7/ben8.html

[1] Цитируется по книге Е.В. Тарле, «Наполеон», страница 354.

[2] см. замечательные стихи А.Кушнера на эту тему:
Я. Гордину
Был туман. И в тумане
Наподобье загробных теней
В двух шагах от французов прошли англичане,
Не заметив чужих кораблей.
Нельсон нервничал: он проморгал Бонапарта,
Мчался к Александрии, топтался у стен Сиракуз,
Слишком много азарта
Он вложил в это дело: упущен француз.
А представьте себе: в эту ночь никакого тумана!
Флот французский опознан, расстрелян, развеян, разбит.
И тогда - ничего от безумного шага и плана,
Никаких пирамид.
Вообще ничего. Ни империи, ни Аустерлица.
И двенадцатый год, и роман-эпопея - прости.
О туман! Бесприютная взвешенной влаги частица,
Хорошо, что у Нельсона встретилась ты на пути.
Мне в истории нравятся фантасмагория, фанты,
Всё, чего так стыдятся историки в ней.
Им на жесткую цепь хочется посадить варианты,
А она - на корабль и подносит им с ходу - сто дней!
И за то, что она не искусство для них, а наука,
За обидой не лезет в карман.
Может быть, она мука,
Но не скука. Я вышел во двор, пригляделся: туман.
1977.

[3] “Vienna, 1814”, by David King, page 314