Трибунал
1 августа 1949 года у меня подошла к концу махорка,
ранее приобретенная в тюремном ларьке, а деньги кончились еще раньше. Я
запомнил это потому, что к 17 августа я не курил 17 дней. Это был первый раз,
когда мне пришлось так долго не курить. Когда рано утром прогремел замок и
надзиратель скомандовал: «Выходи с вещами!» – я обрадовался. Куда бы меня ни
повели, надежда покурить становилась вполне реальной. Тем более что следствие
завершилось и, ожидать каких бы то ни было неожиданностей, не приходилось.
Смешно было бы ждать от суда того времени другого исхода, кроме «колючки».
Статья уголовного кодекса, на основании которой мне должны были определить срок
заключения, предусматривала десять лет лагерей – это была знаменитая «пятьдесят
восемь- десять, часть первая» (контрреволюционная пропаганда в мирное время).
То же преступление во время войны влекло за собой осуждение по части второй –
двадцать пять лет. Все это рассказал мне «добрый» следователь – капитан Алов.
Для меня, двадцатидвухлетнего, лишение свободы, что на десять, что на двадцать
пять лет звучало одинаково абсурдно. Поэтому я думал не о сроке, а о желанном
куреве.
Как обычно, конвоир остановил меня у входа в какую-то
камеру левее двери, лицом к стене. Подошедший надзиратель открыл дверь, и я
вошел в небольшое помещение, где уже находились еще двое заключенных. Слава
богу!
– Есть закурить?
– На, бери.
Я свернул из газетной бумаги махорочную самокрутку и
затянулся. Голова приятно закружилась. Все поплыло. Мои сокамерники молчали.
Это были немолодые люди со следами длительного пребывания в тюрьме.
– Повезут на суд, – сообщил мне один из них.
На этом наш разговор кончился. Каждый был погружен в
свои мысли.
Принесли хлеб и чай, мы поели. Часов в девять утра нас
вывели во двор, посадили в «воронок» и повезли. Когда «воронок» остановился и,
дверь открылась, я увидел направленные на меня автоматы ППШ.
– Вылезай!
Я выпрыгнул. Два солдата внутренних войск с обеих
сторон буквально уперлись стволами автоматов мне в плечи.
И тут я увидел отца. Узнал его с трудом. Он был в
полевой военной форме, в портупее, плохо выбрит. Седая щетина, пустые глаза. Он
хотел мне что-то сказать, но его отогнали. Меня ввели в какое-то помещение.
Грязь, вонь. Провели по коридорам и втолкнули, именно втолкнули в комнату без
окон, но с крепкой дверью, у которой тут же встал автоматчик.
Вскоре меня ввели в зал через дверь как раз напротив
барьера со скамьей подсудимых. Слева от двери находился стол, за которым сидел
полковник юстиции Котляр – прокурор военно-морских частей города Ленинграда.
Как мне показалось, он довольно добродушно посмотрел на меня. Возле торцовой
стены стоял стол, покрытый мятой красной скатертью, за которой сели старый
генерал и два майора. Возле барьера был еще один небольшой столик, где с виноватым
видом ютился пожилой штатский человек – адвокат Кроленко. Весь его вид говорил.
«Извините, приходится, такая роль…» С адвокатом я был уже знаком. Он пришел во
внутреннюю тюрьму для свидания со мной и сообщил, что будет меня защищать по
договоренности с моим отцом и по рекомендации приятеля отца, видного
ленинградского юриста Экмекчи. Впечатление он произвел на меня более чем
удручающее. Я показал ему цитату из произведения Луначарского, относящуюся к
моему случаю, а он ответил, что если бы Луначарский был еще жив, он, скорее
всего, оказался бы рядом со мной на скамье подсудимых.
Лишь теперь я понимаю этого, видимо порядочного
человека, интеллигентного юриста, которому приходилось кормиться таким горьким
хлебом. Его кредо было: «Не озлобить трибунал! Ради ваших родителей – не злите
трибунал!».
Началась традиционная комедия тех времен. Мне все
время казалось, что вот-вот судьи станут, рассмеются и скажут, что это был
фарс. Однако все вели себя предельно серьезно
Председательствующий задал непременный вопрос:
– Признаете ли вы себя виновным?
– Конечно, нет!
– Но вы высказывались против политики партии и
правительства в отношении борьбы с космополитизмом в среде научной
интеллигентности? Да или нет?
– Я говорил, что это вредная политика. Она искореняет
не космополитизм, а интеллигенцию. Разве это борьба, когда ревущее стадо
курсантов шельмует одного профессора?
– Не превращайте скамью подсудимых в трибуну для
антисоветской агитации!
В таком духе продолжался весь процесс. На допросе
свидетелей стало еще смешнее.
Судья:
– Свидетель Авдеев, вы утверждаете, что подсудимый не
верил советской печати? Как вы об этом узнали?
Авдеев:
– Я сказал, что строится новая ГЭС, а он махнул рукой:
«Ерунда это!»
Адвокат Кроленко:
– Может быть, он махнул рукой в том смысле, что есть ГЭС
гораздо мощнее, а это так мелочь?
Авдеев:
– Нет, он не так махнул рукой.
Когда Авдеева спросили, с какого времени я занимался
пропагандой, ответить он смог. А между тем ответ на этот вопрос решал, какая
часть пятьдесят восьмой статьи будет ко мне применена. Если с 1944 года, то
есть в военное время, мне грозит «четвертная», если после победы – «десятка».
Все это длилось более шести часов. Наконец суд
удалился на совещание, а меня снова впихнули в ту же камеру. По дороге к ней
отец снова попытался приблизиться ко мне и передать какую-то еду (я не ел весь
день и, наверное, он тоже), но молодые солдаты внутренних войск оттолкнули его
прикладами автоматов. Я вошел в камеру и заплакал. Это был мой первый случай в
моей взрослой жизни. Второй раз я плакал в 1953 году, когда вернулся из лагерей
и встретился с мамой. За эти семь лет, что мы не виделись, она превратилась в
старуху.
Через некоторое время меня вновь провели в зал
трибунала, чтобы зачитать и вручить напечатанный на папиросной бумаге приговор.
Потом до приезда «воронка» я опять сидел в каменном мешке.
Впоследствии я видел, как заключенные пускали копии
своих приговоров на курево. Я же пронес свой через все лагеря. Вот он.
Представляю главные его части, полностью сохраняя стиль, орфографию и
пунктуацию.
ПРИГОВОР
Именем Союза Советских Социалистических Республик
Военный Трибунал Ленинградского Военно-морского гарнизона в составе:
председательствующий – генерал-майор юстиции – Севастьянов, народные заседатели
– майор инт. Службы Ковалев и майор адм. службы Нечаев при секретаре старшем
лейтенанте адм. Службы Фейгине, в закрытом судебном заседании в гор.
Ленинграде, в помещении Военного Трибунала, 17 августа 1949 года, с участием
прокурора Военно-морских частей Ленинградского гарнизона Котляра и адвоката Кроленко,
рассмотрел дело по обвинению курсанта 5-го курса Высшего Военно-морского
инженерного училища им. Ф.Э. Дзержинского, мичмана БЕЛЕНЬКОГО Семена
Ефимовича, 1926 года рождения и т. д.
УСТАНОВИЛ:
Находясь на действительной службе курсантом Высшего
Военно-морского инженерного училища им. Ф.Э. Дзержинского, он в период с
1947-1949 гг. систематически проводил среди курсантского состава
контрреволюционную пропаганду, открыто высказывая свои антисоветские взгляды на
политику партии и Советской власти… В тех же целях распространял свои
контрреволюционные настроения против проводившейся Советским Союзом борьбы с
космополитизмом.
Все вышеизложенное подтверждено частичным признанием
его самого и свидетелями.
На основании вышеизложенного Военный Трибунал признал
БЕЛЕНЬКОГО С.Е. виновным в контрреволюционной пропаганде, направленной к
подрыву Советской власти, что предусмотрено ст. 50-10 часть 1 УК РСФСР, и,
руководствуясь ст. 319 и 320 УГК РСФСР.
ПРИГОВОРИЛ:
На основании ст. 58-10 часть 1 УК РСФСП, лишить
БЕЛЕНЬКОГО С.Е. свободы, с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях
сроком на десять лет, с поражением в правах по пп. «а», «б», «в» ст. 31 УК
РСФСР сроком на пять лет и лишения правительственных наград…
После оглашения приговора, уже уходя, ко мне подошел
прокурор Котляр и, как бы извиняясь, сказал:
– Ваш отец просил свидания, но я ничего сделать не
мог, так как Вы уже числились за трибуналом.
Ни зла, ни вражды к «врагу народа» я в его голосе не
услышал. Меня вывели во двор суда. Отца уже не было. Подъехал «воронок». Я
возвращался в тюрьму. Опять та же камера, но уже с осужденными людьми. Им
определили по двадцать пять лет. Это был стандарт. Такие сроки, как десять лет,
давали не часто.
Утром пришел надзиратель.
– Кассацию писать будете?
– Будем.
Мы написали, что считаем приговор суда необоснованным.
Через час снова появился надзиратель. Надо отметить, что метод вывода из камеры
у них особенный. Если, к примеру, нужно вызвать Иванова, то не кричат? «Иванов,
к выходу с вещами!» – а спрашивают, указывая пальцем на каждого: «Как фамилия?»
–
«Иванов! Петров!» и так далее. Палец снова
устанавливается на Иванова: «Выходи с вещами!» Глупо. Если бы кто-то решил
заранее обменяться с кем-то судьбой, он сразу назвал бы себя другой фамилией.
Повели меня снова по коридорам, Руки назад, у каждого
поворота – носом в стену. Привычно щелкнул замок.
Камера, в которую я попал, представляла собой очень
большое и светлое помещение. Вдоль двух стен стояли деревянные топчаны, на
которых лежали матрасы, аккуратно заправленные синими одеялами. Поверх одеял –
подушки в чистых наволочках. «Намордников» на окнах не было – только решетки.
Посреди комнаты – сдвинутые торцами несколько столов. Слева за перегородкой –
туалет и умывальник, на подоконниках и стенах – стопки книг. У дверей множество
одинаковых войлочных тапочек. В камере – никого. Я сел у стола и стал ждать.
Мои вещи лежали рядом на полу.
Вскоре дверь отворилась, и появились заключенные в
чистых белых нижних рубахах, с чистыми полотенцами и постельным бельем в руках.
Было их человек двадцать пять-тридцать. Впереди шел молодой смуглый коренастый
еврей. Он сразу направился ко мне и протянул руку.
– Аркадий Чернявский, капитан, староста камеры. Кто
вы, за что и на сколько?
Я рассказал свою нехитрую историю.
– Здесь сидят разные люди, по разным поводам, – сказал
он. – Есть такие, как вы, ждут ответа на кассационную жалобу. Есть и такие, как
я, привезенные сюда из лагерей для использования в качестве свидетелей по новым
делам. Большинство находящихся здесь – ленинградцы. Передачи разрешены. Еды хватает
на всех. Тюремную баланду почти не едим. Говорить можно все, что хочешь:
стукачей здесь нет, а сроки у всех большие. Живите спокойно.
Я устроился на одном из свободных топчанов, надел
мягкие войлочные туфли, поел угощения, которые мне предложили сокамерники,
закурил папироску из чужой пачки и начал осваиваться. Кто же были мои новые
друзья по несчастью? Истории их одна романтичней другой.
Аркадий Чернявский рос сиротой с гражданской войны.
Прошел через детские дома, затем попал в духовой оркестр полка,
расквартированного в небольшом белорусском городке. Как воспитанника полка,
после окончания школы его направили в пехотное училище, которое он закончил за
несколько дней до начала финской кампании. Женившись на своей землячке,
медсестре по профессии, и получив назначение в так называемый «финский корпус»,
он прибыл в Выборг. «Финский корпус» был национальным соединением,
сформированным перед самой Отечественной войной из жителей Карело-Финской ССР.
21июня 1941 года, в субботу, Аркадий отправил жену в Ленинград за покупками. А
в воскресенье началась война. Утром следующего дня раненый капитан Чернявский
вместе со всем «финским корпусом» попал в плен к финнам. Его поместили в
офицерский лагерь, но из-за дикого антисемитизма среди томившихся от безделья
командиров Красной Армии он был переведен в специально созданный финнами лагерь
для военнопленных солдат и офицеров еврейской национальности. Этот лагерь с
благотворительными целями (советское правительство от содержания своих
военнопленных отказалось) посещали евреи, жившие в Финляндии. По словам
Аркадия, всего в Финляндии жило двести еврейских семей. Когда приблизилась
капитуляция Финляндии, приглянувшегося благотворителям красивого
тридцатилетнего офицера стали уговаривать, не возвращаться в Советский Союз. «Ты
попадешь прямо в тюрьму, – говорили ему, – уезжай в Швецию. Мы сделаем тебе
паспорт. Пусть пройдет время. Не сможешь жить без России – всегда успеешь
вернуться». Но Аркадий и слушать ничего не хотел: он должен вернуться в Союз,
найти любимую жену, служить в армии и т. д. К 1949 году он уже
отсидел пять лет в лагерях за «измену Родине». Во внутренней тюрьме
Ленинградского УМГБ он находился как свидетель по обвинению других офицеров
этого злополучного «финского корпуса».
В 2000 году в Москве я встретился со своим сокурсником
и другом, ныне адмиралом, Г.Б. Харитоновым, уже прочитавшим эту
повесть.
– Ты не поверишь, – сказал он мне, – но я был хорошо
знаком с Аркадием Чернявским. Жаль, не знал, что он сидел с тобой. Он
эмигрировал в Америку… Вот судьба! – подумал я. – Надо же было так рваться на
родину, чтобы отсидеть многие годы в тюрьме, потом отбыть ссылку, а потом
выкарабкиваться всю оставшуюся жизнь, чтобы к ее концу все-таки уехать в
Америку. А ведь могло быть по-другому… Но нет, видимо, не могло.
Михаил Иванович Иванов, полковой комиссар, участник
гражданской войны, комиссар бригады того же «финского корпуса». Был ранен в
первые часы войны. Перед тем как попасть в плен, успел сорвать с себя
гимнастерку со знаками различия и уничтожить документы. В плену заявил, что он
рядовой красноармеец. Ему не очень поверили, но направили в солдатский лагерь.
Чтобы избежать допросов и слежки, Михаил Иванович три года симулировал
помешательство и чистил солдатские уборные. Был освобожден Советской Армией в
1944 году и сразу осужден на десять лет лагерей. В Ленинград был доставлен для
дачи свидетельских показаний по обвинению офицеров «финского корпуса»,
находившихся на свободе до 1949 года.
Анатолий Иванович Данченко. По должности – главный
технолог Кировского завода. Всю войну, а стало быть, и блокаду работал на
заводе. Не женился, так как не считал себя вправе плодить сталинских рабов. В
вышедшей в 1949 году книге Веры Инбер «Почти три года» нашлось место и его
трудовому подвигу. Возмущенный тенденциозной лживостью ряда пассажей в этой
книге, Данченко написал автору письмо. А так как он не знал адреса Веры Инбер,
то письмо направил в издательство. В своем обращении Анатолий Иванович
рекомендовал писательнице «использовать для заработков тему, менее залитую
человеческой кровью». Он доказывал лживость и конъюнктурность книги. Его
арестовали и осудили за контрреволюционную пропаганду.
– Позвольте, это же частное письмо! – негодовал на
суде Данченко.
– Но оно попало в редакцию, где его могли прочесть
посторонние люди. Это уже пропаганда, – растолковали ему судьи.
Интересна одна подробность. Данченко осудили без
конфискации имущества. Когда приговор вступил в силу, ему, жившему достаточно
одиноко, и замкнуто, необходимо было кому-нибудь передать нажитое добро. Тут он
вспомнил, что за день до ареста познакомился с одной девушкой, и назвал ее имя.
Девушку вызвали для свидания с Анатолием Ивановичем. На нее свалилась
прекрасная квартира в Ленинграде, обстановка, вещи, сбережения и даже… мотоцикл.
С нами сидел инженер, еврей. Вина его состояла в том,
что в течение ряда лет один-два раза в месяц он отправлял почтовую открытку
Швернику, который в то время руководил профсоюзами. В открытках этот
добровольный корреспондент «открывал глаза» сталинскому клеврету на вопиющие
нарушения трудовых прав рабочих. Его «вычислили» и предъявили более ста
пятидесяти открыток, из которых он отобрал полсотни своих, а по остальным
предложил гэбэшникам продолжить поиск. Срок – десять лет исправительно-трудовых
лагерей за контрреволюционную пропаганду.
Артист Академического театра драмы имени Пушкина
Давыдов сидел «за анекдоты». Этот старый петербуржец всю жизнь собирал анекдоты
и конспективно фиксировал их в записной книжке. На следствии, по его рассказам,
его вызывали ночью, усаживали на табурет, открывали записную книжку и
зачитывали:
– «Косточка»! Антисоветский?
– Нет.
– Рассказывайте.
И Давыдов рассказывал, как студентку на экзамене
попросили описать мужской член. Она ответила, что у него внутри косточка. На
что профессор заметил: «Это вам показалось».
Следователь, сохраняя каменное лицо, читал далее:
– «Мария Ивановна». Антисоветский?
– Нет.
– Рассказывайте.
Так продолжалось все три отведенные на следствие
месяца. Результат – десять лет лагерей.
Огромное впечатление произвели на меня встречи и
беседы с Ильей Захаровичем Серманом. Это был худощавый тридцатипятилетний
человек среднего роста, с умными глазами на бледном лице. Его моральное
превосходство я почувствовал сразу. Он представлялся мне человеком другой
культуры, обладавшим огромными знаниями и совершенно непривычными для меня
взглядами на историю литературы. Его обобщения ошеломляли. Часами мы ходили по
камере, и я его слушал.
В соседней камере сидела его жена, Руфь Зевина, – известная
писательница Руфь Зернова. Когда заключенным приносили баланду, Илья Захарович
намеренно громко перекликался с баландером, чтобы его жена знала, что он еще
здесь, а не ушел с этапом.
После отправки в лагерь я, казалось, навсегда потерял
его, но никогда не забывал. Его беседы сильно повлияли на мое отношение к
окружающим. Оно стало терпимее, снисходительнее, может быть, даже в чем-то
мудрее.
И вот в 1990 году, уже в Израиле – нечаянная радость:
интервью журналиста с профессором Еврейского университета Ильей Захаровичем
Серманом. Найти иерусалимский адрес и телефон Сермана мне помогли на почте.
Позвонил. Илья Захарович узнал мой голос сразу. Я послал ему свою фотографию и
рукопись этой книги.
Вскоре пришел ответ: «…как обрадовало Ваше письмо и
Ваше фото. Они напомнили мне много всего, больше приятного. Ваша рукопись пришла
вчера днем, и Руфь Александровна, бросив все дела, стала ее читать, и я, как
только пришел из университета, тоже принялся за чтение. Все, что Вы написали,
очень хорошо, просто, честно, и потому получилась такая живая картина.
Приезжайте, ведь есть о чем поговорить». Мы с женой приехали. До глубокой ночи,
взахлеб, перебивая друг друга, говорили, говорили…
На прощание Руфь Александровна подарила нам одну из
своих книг – «Это было при нас» – и написала: «Валентине и Семену, Беленьким с
радостью и удовольствием!» А вот как сложилась их тогдашняя судьба.
ПРИГОВОР
Именем
Российской Советской Федеративной социалистической Республики 7 июля 1949 года
Судебная коллегия по уголовным делам Ленинградского Городского суда в составе:
Председательствующего:
Ровина
Народных
заседателей: Яковлева и Аркадьевой
С участием
прокурора Кабанова
И адвокатов –
Шафир, Кулакова и Мазель, при секретаре Черноусовой
Рассмотрела в
закрытом судебном заседании дело, по которому обвиняются:
1. Левинтон
Ахилл Григорьевич,
2. Серман
Илья Зеликович,
3. Зевина
Руфь Александровна,
В
преступлении, предусмотренном ст.58-10 ч.2 УК.
Судебным
следствием и материалами дела подсудимых установлена в том, что будучи
враждебно настроенными по отношению к ВКП(б) и Советской власти, они проводили
среди своего окружения антисоветскую пропаганду…
(Часть
приговора, касающуюся А.Г. Левинтона,
я опускаю)
2. Серман – в
1946 году, у себя на квартире, в присутствии Зевиной и Левинтона, клеветал на
национальную политику Советского правительства;
В 1947 году,
в присутствии Зевиной, с антисоветских позиций критиковал Постановление ЦК ВКП(б)
о журналах «Звезда» и «Ленинград»;
В 1948 году,
в присутствии свидетеля Брандиса, в контрреволюционном духе истолковал
интернационалистические взгляды Маркса и восхвалял писателей-космополитов.
В феврале
1949 года, в присутствии Левинтона, клеветал на национальную политику
Советского правительства;
В марте 1949
года, в присутствии Зевиной и свидетеля Исаакович, с антисоветских позиций
критиковал политику ВКП(б) по вопросам идеологии и клеветал на национальную
политику Советского правительства.
Указанные действиями Серман совершил
преступление, предусмотренное ст.58-10 ч.1 Ук.
Вина его
доказана показаниями подсудимых Левинтона и Зевиной, свидетеля Исаакович,
Брандиса и его личным признанием.
На основании
изложенного, руководствуясь ст.319,320 УПК, Судебная коллегия
ПРИГОВОРИЛА:
1.
Левинтона Ахилла Григорьевича,
2.
Сермана Илью Зеликовича и
3.
Зевину Руфь Александровну по ст. 58-10 ч. 1 УК каждого к десяти годам лишения
свободы в исправительно-трудовом лагере с последующим поражением прав по пп.
«а» и «б» ст.31 УК сроком на пять лет.
Таков этот документ, сквозь который явственно
просвечивают эпоха и режим: ученый позволил себе дома – у себя дома! – в
присутствии собственной жены и, иногда, одного близкого приятеля выразить
неудовольствие по поводу того, что его называли «жидовской мордой»… А ведь это
и была «клевета на национальную политику Советского правительства». Замечу, что
И.З. Серман ко времени стал крайне осторожен: все эти разговоры, он
вел при одном-единственном постороннем, никогда не при двух. И вот за четыре
разговора такого рода в течение трех лет – десять лет лагерей плюс пять лет
бесправия.
Но это не все.
Обвиняемые подали кассацию, прокурор тоже. Через два
месяца 8 сентября 1949 года, Судебная коллегия Верховного суда пришла к
совершенно фантастическому решению:
«…Левинтон и
Серман проводили контрреволюционную агитацию с использованием национальных
предрассудков, высказывались о превосходстве одной наций над другими нациями
Советского Союза. Мера наказания избрана мягкая, без учета характера совершенного
преступления. Поэтому протест прокурора подлежит удовлетворению, а просьба в
кассационных жалобах Левинтона и Сермана удовлетворению не подлежит».
И в результате пересмотра
собственной кассационной жалобы И.З. Серман получил уже не десять,
а двадцать пять лет лагерей.
В решении Верховного суда
каждая деталь заслуживает внимания. Вспомним, что цитированные в приговоре речи
велись в присутствии жены и, в худшем случае, одного гостя. Кого же
«агитировал» Серман? Сотрудников Госбезопасности – через ими же установленные
подслушивающие устройства? О превосходстве какой именно нации высказывался
(если вообще высказывался) И.З.? Даже здесь, в секретном документе Верховного
суда, судьи не смеют произнести запретное слово «еврей» – если так и
написать: «еврейской нации», то не будет ли это вот именно «агитацией с
использованием национальных предрассудков»?
«Мера наказания избрана
мягкая». До каких же пределов людоедской свирепости надо было дойти, чтобы
счесть мягким приговор к десяти годам лагерей за четыре разговора в домашнем
кругу!
Документ коллегии
Верховного суда кончается таким «Определением».
«Приговор
суда в отношении Левинтона и Сермана отменить и дело их передать на новое
рассмотрение в тот же суд, в другом составе, со стадии судебного следствия».
Подписано: «Председательствующий – Круглов. Члены: Моряков
и Крапивин». Где они сейчас, эти члены с председательствующим? Наверно, жили
себе спокойно на пенсии, забивали «козла», ходили на рыбалку. А помнили ли они,
как по их «определению» ни в чем не повинный человек, увлеченный своими
исследованиями, ученый, отец двух маленьких детей, сын престарелой матери, был
– вместе со своей женой – упечен на четверть века, на каторгу? ( И сколько еще
таких жертв на совести товарища Круглова…)
…Нацисты называли свою империю «тысячелетней» – они
продержались у власти двенадцать лет. М.А. Суслов посулил Василию
Гроссману, что его роман «Жизнь и судьба» увидит свет не ранее, чем через
двести пятьдесят-триста лет; роман вышел на Западе через двадцать, а в Москве –
через тридцать лет. Илью Сермана приговорили к двадцати пяти годам – он отсидел
шесть. Не правда ли, у нас есть все основания для оптимизма?
Когда, по выражению одного юмориста, «вождь отдал свои
мудрые концы», И.З. Серман вернулся в Ленинград, Извинились перед ним?
Черта с два. Он еще долго исполнял «негритянскую» работу: печатался под чужим
именем, составлял примечания (мог бы и начинающий), – словом, изнывая, трудился
в четверть сил. Его потом взяли научным сотрудником русского ХVШ века, – но докторскую его диссертацию оттягивали,
сколько могли: сперва не допускали к защите, потом, после защиты, не утверждали
в ВАКе (Высшая аттестационная комиссия): куда деваться, он ведь по-прежнему был
не Захарович, а Зеликович. Ему пытались помогать – однако зложелатели были сильнее;
они в ту пору и составляли «аппарат».
А потом они же, зложелатели, с ликованием ухватились
за козырную карту: дочь Ильи Захаровича уехала в Израиль. «Вот, оказывается,
кого мы пригрели в Институте русской литературы – отца изменницы Родины! Ясно, что
он и сам потаенный сионист – раз так воспитал свою дочь. Но ведь дочь –
взрослая! Но ведь профессор Серман отдал всю жизнь изучению русской поэзии,
ведь он и так по ложному доносу (идиотскому!) обвинению в национализме отсидел
шесть лет в лагерях, готовясь протрубить на лесоповале еще почти двадцать… Аппаратчиков
все эти тонкости не смущали: они изгнали профессора Сермана, который теперь уже
был ученым со всемирной репутацией, изгнали его из Пушкинского дома – с
запретом печататься.
«Как это может быть, что он не умер пять раз, десять
раз от инфаркта? – спросил о Сермане один американский ученый, когда ему
рассказал такую советскую биографию – биографию его сверстника. Он не понимает,
этот благородный и благополучный американец, какие мы тренированные, какую
железную выдержку воспитала в нас наша родная диктатура пролетариата»
(«Нева»,1989, № 7).
Понятно, что Серман уехал из СССР. Потерял он много:
русские архивы были ему необходимы, да и научная среда тоже. Но и выиграл
немало; унижения, травля, насилия, которым он подвергался тридцать с лишним
лет, ушли в прошлое. За годы эмиграции, – какие только университеты не
приглашали его наперебой! Его лекции слушали студенты и профессора в
Иерусалиме, Париже, Венеции, Бонне, Нью-Йорке, Бостоне – во всем мире. Его
новые исследования посвящены не только писателям ХVШ века, но и нашим современникам: Бабелю, Булгакову,
Ильфу и Петрову, Пастернаку, Мандельштаму, Добычину, Заболоцкому. Он стал одним
из четырех редакторов многотомной «Истории русской литературы», выпускаемой
французским издательством «Фаяр» и итальянским «Эйнауди»; кстати, для этого
издания он написал волнующую главу о своем учителе и старшем друге Г.А. Гуковском
(не говоря уже о многих других главах). Он принимает участие во множестве
симпозиумов в разных странах; последний был мандельштамовский в Барии (Южная
Италия). Теперь предстоит симпозиум о Лермонтове – И.З. Серман
издал книгу о нем; естественно, что он представил доклад о Лермонтове в
Норвичском университете (Вермонт, США). Есть эта монография и у меня.
Сидел с нами и декан востоковедческого факультета ЛГУ,
доценты Технологического института и много других интересных людей. Могу
утверждать, что рабочих и крестьян были единицы. А процентная норма,
установленная в царской России для поступления евреев в вузы, была в тюрьме
многократно превышена. Имелась, правда, группка рабочих-стариков, которых
забрали и осудили Особым совещанием на основе протоколов партийных собраний
времен троцкистской оппозиции. Не те вопросы задавали, не те речи произносили.
Были и так называемые «повторники», то есть те, кто
уже отсидел свое, оставшись в живых после 1937-1938 годов, и находился на сто
первом километре от Ленинграда. Всех их, из Пскова и Новгорода, что называется,
подмели. Здесь находились бывшие секретари областных партийных организаций,
члены бюро обкомов и так далее…
При подготовке в училище к государственному экзамену
по общественным дисциплинам – истории ВКП(б), партполитработе на флоте,
марксистско-ленинской философии и так далее я выучил наизусть «Краткий курс
истории ВКП(б)». Не я один, многие могли открыть книгу на любой странице и
продолжить текст на память. Однако в камере мне преподнесли совершенно другую
историю ленинской партии, дали характеристику сталинскому окружению. Делалось
это откровенно и искренне. Говорили люди, знавшие партфункционеров не
понаслышке. Много интересных книг, которые эти умные люди выписывали из
тюремной библиотеки, прочел вслед за ними и я. Жилось нам хорошо – насколько
хорошо может житься в тюрьме. Большинство получали передачи и делились с
остальными, так что баланду мы практически не ели. Зачастую демонстративно, на
глазах у надзирателей выливали ее в унитаз сразу по получении бачка,
сопровождая это вопросами к охранникам: – Что, революции еще нет? Чего они
ждут?
Охрана не реагировала.
В той же камере я сблизился с высоким, красивым и
стройным молодым судетским немцем, бывшим гражданином Чехословакии, Он уже был
осужден на двадцать пять лет, отсидел года три, а сюда прибыл в качестве
свидетеля по делу других нацистских преступников. Он всегда был очень элегантно
одет в куртку и брюки мышиного цвета, умело перешитые из мундира немецкого
офицера. Ложась спать, он неизменно клал брюки под матрац, что создавало
впечатление их отглаженности. Пользуясь приличным знанием немецкого языка, я
много и охотно с ним разговаривал, хотя он недурно говорил по-русски.
Отец его имел фабрику музыкальных инструментов. Вся
семья была музыкальной, и сам он закончил композиторское отделение Пражской
консерватории. Как он утверждал, в его ушах все время звучала музыка, которая
сама просилась на нотный лист. Звали его Юлиус Коллерт. Он был призван в
немецкую армию, а так как знал чешский и словацкий языки, его направили в школу
переводчиков, где за полгода по методу Генриха Шлимана он вполне сносно овладел
и русским. О себе говорил мало, а вот о порядках в немецкой армии я узнал много
и подробно. А главное – он преподал мне элементарное правило выживания в
лагере: если там требуются музыканты – ты музыкант, если повара – ты повар,
если доктора – ты доктор. Пробуй. Дерзай. Все получится. Только не общие
работы, Это – гибель.
Свой рассказ Юлиус подкрепил анекдотом. Человека
спросили, играет ли он на скрипке? Он ответил:
– Скорее всего, да. Надо попробовать.
Расставаясь, мы обменялись адресами, заучив их на память.
Спустя много лет, когда я встретился с Серманом, Илья Захарович спросил:
– А как поживает твой приятель немец?
– Не знаю, не думал о нем, – ответил я. – Но адрес
помню.
В 1993 году я отправил по этому адресу письмо и вскоре
получил ответ: «Такой адресат не числится».
Самой неприятной в так называемом «политизоляторе»
была двукратная ежедневная поверка. Она длилась долго, с частыми ошибками,
вызывая раздражение и надзирателей, и заключенных.
После у Семена Липкина я прочел:
«В камере сидело более ста человек. Каждое утро и
вечер надзиратель мучительно долго пересчитывал, гоняя из угла в угол,
заключенных. Однажды он пришел с одним угрюмым армянином-заключенным. Тот с
порога обозрел камеру, и они ушли. Так стало повторяться ежедневно. Оказалось,
что армянин был по профессии чабаном. Он умел считать большие массы овец».
В нашем корпусе внутренней тюрьмы Ленинградского
управления МГБ такого чабана не нашлось: чабаны – это не их профиль.
Вечерами, после нудного пересчета голов, начинались
рассказы и лекции. Почти все сдружились, поддерживали друг друга и следили за
порядком. Капитан Чернявский насчет этого никому спуску не давал. Так прошло
несколько месяцев. Однако все понимали, что здесь мы временно, что впереди нас
ждет этап.
(Продолжение следует)
Комментарии:
Юрий
Москва, Россия - at 2009-11-21 03:34:20 EDT
Мдааа... Одна мысль возникла и застряла: Боженька не только всемогущ, но и справедлив... Помазанник-то Божий был...
Фира Карасик
Пермь, Россия - at 2009-11-21 01:23:44 EDT
Читаешь "Трибунал" и понимаешь, как многое осталось прежним в России. Человеческая жизнь по-прежнему в грош не ставится, а люди талантливые, настоящие, по-прежнему в пасынках. Сколько же их уехало, какие потери понесла страна, помимо тех, убитых Сталиным! И этот факт до сих пор еще не дошел до сознания народа. Сталинизм вошел в гены новых поколений, и это самая большая беда России.
Я с нетерпением жду продолжения "Трибунала". Здоровья автору!
Акива
Кармиэль, Израиль - at 2009-11-16 02:18:50 EDT
Написано очень интересно. Прошло столько десятков лет, но автору никогда не забыть эти годы. Мы, современные читатели, даже после жизни в СССР, не можем до конца представить себе весь ужас тех лет. Автору повезло встретить на своем тюремном пути достойных людей, их моральная поддержка в то время многое значила. Автор 1926 года рождения, он видимо год успел повоевать, повидал кровь и страдание. Желаю автору здороаья, многих лет жизни.
Странно, но в России во множестве находятся те, кто желает возвращения прежних времен. Они наверное видят себя в роли по меньшей мере конвоиров, а не ЗЭКов. Жаль Россию.