Стихи
Содержание
Над
красными крышами вилл Ашкелона
К славянской речи: клавиша delete
Перевёрнутый
месяц ночей аравийских:
вверх рогами, клянусь! Буйволиная стать.
Я хочу научиться – в ермолке раввинской
далеко на молу, вне огней тель-авивских,
припадая к бутылке шотландского виски, –
словно буквы небес, эти звёзды читать.
А потом
возвращаться. И видеть кипение
этой полу-Италии, полу-Армении,
или так: полу-Дании, полу-Йордании
с полумесяцем в первом (небесном) издании.
Я,
пожалуй, впервые влюблён в нечужое.
Поддаюсь, поддаюсь атавизму родства!
Будь здорова, Москва. Это род воровства –
хорониться в твоём волго-вятском узоре,
точно мышь полевая во всходах овса.
Будь здоров, Тель-Авив. Ты кипишь. Се ля ви.
Это род возвращенья. И вспышка любви
к опровергнутой крови.
Как мне внове считать, что повсюду свои! –
мне, кто дружеству ставил так много условий.
В этом
гаме я слышу надрывный мотив:
рвань местечек и важные лица предместий,
огнестрельные раны стыдливо прикрыв,
восстают изо рвов и стекаются вместе,
чтобы смерть оправдалась тобой, Сельавив,
чтобы заново быть – не могильными глыбами,
а фонтанами, лавками, яхтами, рыбами...
С ними вместе копавший и сдохший во рву –
без причины реву. Потому что живу.
На
«Фиделио» съехался местный бомонд.
Перед входом скрипачка скрипит за монеты.
Синагоги смыкают невидимый фронт.
Сквозь динамики к мести зовут минареты.
Горожане расселись в бессчетных бистро.
В супермаркете парни и девушки в хаки,
выполняя дежурство на случай атаки, –
на полу, автомат положив на бедро, –
эскимо поглощают... Корёжит нутро
Мне
шарнир поворотный. Не скрою, что трушу,
но готов из России пуститься в бега.
Потому что влюблён. И заблудшую душу
перевёрнутый месяц берет на рога.
1988
Скажи
мне кто двенадцать лет назад,
что вдруг по-бусурмански трёкать стану, –
я рассмеялся б шутнику в лицо.
Ал. Верник
На
балалайку (да, и без приставки «тум») –
непроизвольная настройка дум.
На флейты Питера. Гитары подворотен.
Перед
лицом твоим, Ерусалим,
мы что творим? – стихами русскими сорим.
Татарской воли путь бесповоротен.
А в тех
стихах ни стебель и ни ствол
не проскрипел, и персик не процвёл,
и не пробился запах флёр-д'оранжа.
На холмах
Друзии ночная мгла суха!
Нет капилляров у стиха –
вобрать не то, что было раньше.
На
евразийский глаз –
уныл пейзаж скупой:
без маковок, лугов и пойм...
Но плотен ямб александрийский!
И чем
вольней ненужный русский дар,
чем герметичнее словесные изыски,
тем крепче кость и подлинней загар.
1992
Слева
обрыв и справа обрыв. Посёлок –
на носу корабля. Палестинские дали.
Лезвие водовода в низине. Сполох
слайдовых облаков: солнце в ударе.
Непроизвольно
задерживается выдох
от высоты. В долину и седловину
скатывается взгляд, подскакивая на глыбах,
вкрапленных в эту землю, подобно тмину.
Врозь
пасутся – из опасений худших –
черепичные крыши, сбившиеся в гетто,
и грязновато-белые стены арабских кучек
с неприкровенным фаллосом минарета.
Здесь, на
горе, навсегда уставшие люди
в сумерках кормят железную печь-самоделку,
слушая Грига. Михаль, Гиора и Уди
кончили ужин; каждый вымыл свою тарелку.
Нам не
понять, что им судьбу надломило.
Слева обрыв, справа обрыв; неравновесье
страха и сострадательности... Помилуй,
Господи, их! Помилуй – вся моя песня.
Скоро
настанет вечер предханукальный.
Странная тишина застынет в посёлке.
Склон за склоном засветится огоньками,
словно живешь меж лап новогодней ёлки...
В
Иерусалиме я думал о Праге,
в которой не был. Думал про это,
как будто скрытый кинопроектор
на стены висячие вдруг направил
как об отчизне. Сказать по правде,
мне не хватает славянской речи,
одетой в листья. Сказать вам честно –
когда находит пасмурный вечер,
хочу хрипотцы и нежности чешской
в Иерусалиме – хвойном, высоком,
с роями окон.
Наташе
Над
красными крышами вилл Ашкелона,
над жёлтою дюной в округлых кустах
фиалковым сгустком внизу небосклона
вздымается море на тихое «ах».
Народные танцы на набережной
Тель-Авива
Движущиеся вместе, но каждый сам
по себе.
В общем хлопке и жесте – дань единой судьбе.
Толстяки и тростинки, прелестницы, горбуны
ритмом либо инстинктом в целое сведены.
Танец простой породы, музыка третий сорт.
Дружные повороты юбок, рейтуз и шорт.
Что-то в этом от хлестких – с
пеной наискосок –
волн средиземноморских: рядом, через песок.
В окриках диск-жокейши – скрытый сержантский лай.
Славный и богатейший кем-то придуман край.
Танец идет под песни. Окрик необходим.
Танец делают вместе. Но танцуешь один.
Гроздью, врозь и попарно... Что ж мне кровь леденит? –
Горя неизречённость? Преодолённый страх?
Гордая обречённость? Призрак «узи» в руках?
Кто-то придумал танец. Город. Народ. Удел.
Кисти плывут, взметаясь, над перебросом тел.
Обувь стучит о плиты, волны чертят зигзаг.
И словно глаза закрыты – при открытых глазах.
2000
***
М. Богославскому
К славянской речи: клавиша delete
бездействует, и мне ее не надо.
Хотел и я в переизбытке яда
от своего чужое отделить.
Но как мне дышится, когда в листве словесной
оттенками, которых больше нет,
хохлацкий, чешский, польский ли, словенский
пленяет цвет – осенний жаркий цвет!
Я встал, ушел и вспоминать не буду,
кто в верхних жил, кто в нижних этажах.
Теперь, сосед Саиду и Махмуду,
я только им – злокозненный чужак.
Я выживу в песках, но чтобы пелось,
чтоб я еще поплакал, полетал,
мне нужен этот лад, мне нужен этот мелос,
вот эта кривизна лекал!
Чужая неприязнь уже почти не жалит.
Я здешний – от пустыни до горы.
Но пусть меня безмолвно окружают
снега мои, луга мои, боры!
Как в многолетней дружбе или в браке,
несходством тайно держится родство,
и то, что было принято за накипь,
берет в кристаллы речевой раствор.
За той чертой, где кончились утраты,
где души обращаются в стихи,
меня взволнует звательное «братэ»,
и я тепло откликнусь: «Ма, ахи?»*
2005
* Что, брат мой? (ивр.)
Прижми колено, иудей,
к пятнистой шкуре самарийской.
В Элладе море голубей,
и гуще зелень тамариска.
От завитушек над волнами
по блюду синего стекла
образовался их орнамент,
воздушность поз проистекла.
Вслед иероглифам Египта
изображает их перо
изысканные «пи» и «ро».
«Пси», как колонна, самобытна.
И шелковистее трава
вдали от пекла Палестины.
И стадом буйволов – по спины –
стоят в пучине острова.
Вы стойте так, не вылезайте.
Душа привольна, разум трезв.
При сшибке двух цивилизаций
давидов щит сложился в крест.
Когда уставлен окоём,
легко поймешь охоту сплавать –
под свежим ветром холст расправить
и опоясаться мечом.
Курчавой чернотой волос,
крикливостью и цветом кожи
они и мы – одно и то же,
но им черты смягчил Христос.
Какой тут замысел подстелен?
Как сопоставишь стих псалма
и лирой выгнутый форштевень?
Не вызнать истину сполна.
Но поглощает немота
наш регион второстепенный,
и флагов общие цвета
накроют нас волной и пеной.
2005
Комментарии:
Soplemennik
- at 2009-11-15 23:40:13 EDT
Мои поздравления с успехом!
Юлий Герцман
- at 2009-11-15 18:38:45 EDT
Отличные стихи.
Б.Тененбаум
- at 2009-11-15 16:54:35 EDT
Какие замечательные стихи ! Искренная благодарность их автору за такое нечастое явление :)
ВЕК
- at 2009-11-15 14:56:42 EDT
Когда давно любишь чьи-то стихи, к новым его стихам приступаешь со смесью предвкушения удовольствия и некоторого опасения - а ну как ... Рад, что первое полностью сбылось, а второе оказалось напрасным.