Fedin1.htm

Фредерик Зангер (р. 1918) - единственный человек, дважды получивший Нобелевскую премию по химии. Людей, получивших две Нобелевские премии, очень мало. Вторая Нобелевская премия добавляет мало престижа ее обладателю, и появилась тенденция вторую премию не присуждать.

Свою первую Нобелевскую премию Зангер получил один, в 1958 году, за создание метода определения той последовательности, в которой из аминокислот выстраиваются белки. Вторую премию он получил в 1980 году, разделив ее с Вальтером Гилбертом, за развитие способа определения тех последовательностей, в которых основания строят нуклеиновые кислоты. Зангер не собирался решать проблему последовательностей в белках. Он начинал с более простой задачи. Но шаг за шагом перед ним вновь возникали задачи, сводившийся к этой проблеме, заставляя улучшать прежние и создавать новые методики, ведущие к ее решению. Решив ее, он мог бы почивать на лаврах, но он разыскивал новые проблемы. Определение последовательностей в нуклеиновых кислотах было более трудной головоломкой, чем последовательности в белках. Большая однородность строительных элементов нуклеиновых кислот весьма осложняет распознавание того порядка, в котором они следуют друг за другом. Это проще, если "кирпичи" более разнообразны.

Зангер и его немногочисленные помощники разработали несколько методов секвенирования ДНК, но они не знали, какой из них дает верную информацию. Тот, который был, наконец, выбран, получил название дидезокси-метода. Он позволил им напрямую работать с большими молекулами, что очень важно, т.к. самая малая ДНК, с которой они имели дело, состояла из 5000 нуклеотидов. Они использовали фермент, т.н. ДНК-полимеразу, которая обычно полимеризует цепи ДНК. В их новом методе дидезокси-производные служили терминаторами ДНК-цепей. Это позволяло все цепи заканчивать определенным нуклеотидом. Помимо этого они использовали эффективную систему фракционирования, обеспечившую сортировку нуклеотидных цепей по их размерам. Этот метод называется "гель-электрофорез в акриламиде". Эти новые технологии позволили им создать быстрый и простой метод определения последовательностей в ДНК практически любого размера. Путь к проекту "Геном человека" был открыт.

     Даже после второй премии Зангер продолжал свои исследования, приготовляя вещества собственноручно, пока не достиг пенсионного возраста - 65 лет. Он ушел в отставку первого октября 1983 года. Тридцатого сентября он все еще работал в своей лаборатории, проводя эксперимент. Один из коллег зашел к нему, и Зангер объяснял замысел опыта. На следующий день лаборатория опустела. Вот уже двадцать лет Зангер работает у себя в саду, хотя иногда посещает институт своего имени, чтобы поговорить со старыми коллегами, работающими над геномом человека. Он не сохранил ни кабинета, ни рабочего места в Лаборатории Молекулярной Биологии (ЛМБ) в Кембридже. Он туда вообще не заходит. Зангер имеет опыт наблюдений за привычкой старых ученых бродить по своим бывшим лабораториям "в надежде сладостно потрепаться о прежних временах. Это может оказаться довольно некстати, если ваш собеседник поглощен ходом эксперимента".
     Зангер никогда не занимал высоких административных должностей, не мечтал стать профессором. В свои лекции попытки он включал шутки. Но те же шутки, что так оживляли лекции Френсиса Крика, в изложении Зангера казались плоскими. Он перестал ими пользоваться. Нельзя сказать, будто Зангер лишен чувства юмора. Это не так, но его юмор сух и сдержан. В переписке по поводу его скромности он в конце письма ставил "Фред Зангер Скромняга". Эта скромность заставила его отклонить посвящение в рыцари: он не хотел, чтобы его звали Сэр Фредерик. Но он принял высшую степени ордена "За заслуги". Число живых членов этого ордена не превышает 24 человек; не имея титула, они имеют честь раз в пять лет быть на ланче у королевы.

     Жене Зангера под 60, он живет с ней в отдаленной деревушке, где мы с Магди посетили его летом 2000 года. Он гордится окружающим дом садом, разнообразным, но лишенным претензий. Он выглядит дружественным, разговаривает тепло, но не производит впечатления человека, которого горячо волнуют судьбы мира. Он до сих пор несколько смущен своей славой и удивлен уникальностью своих открытий.
     Отец Зангера был врачом, поэтому сначала Зангер хотел заняться медициной. Постепенно он понял, что складу его личности лучше бы соответствовал иной путь служения человечеству. Его отец выполнил ряд научных работ, анализируя компоненты крови иммунологическими методами. Он консультировал Скотланд Ярд по поводу идентификации крови человека. В профессии отца Зангеру не нравилась необходимость перехода от пациента к пациенту: его влекли более долговременные проекты.
     В юности Зангер был квакером - по настоянию отца. По этой причине он во время Второй мировой войны отказался пойти в армию и остался добросовестным свидетелем войны.
     Наиболее существенным образом на Зангера влиял его брат, который, будучи всего годом старше, но более зрелым и экстровертным, играл роль лидера. Зангеру нравилось во всем подражать ему. Брата интересовала природа, например, змеи и птичьи гнезда, вот и Зангер заинтересовался природой. Они оба учились в Кембридже, где Фред Зангер в своих занятиях весьма преуспел. А брат, в конце концов, стал фермером. Эта история заставила меня задуматься о моих взаимоотношениях с моим братом.

Его полное имя было Шандор, сокращенно Шани. Из-за большой разницы в возрасте - семь с половиной лет - мы были не слишком близки в детстве. Я никогда не подражал ему, а когда у нас стали появляться общие интересы, он покинул наш дом. Позже мы иногда проводили время вместе, но не годы или месяцы, а лишь считанные дни. По этой причине мы могли сказать друг другу не так уж много. С 1978 года Шани живет в Израиле, где его зовут Алексом. Теперь он на пенсии и занят тем, что помогает сыну-ветеринару. Шани имеет большой опыт в области медицинского оборудования. Это дело было первой работой Шани, хотя он пытался заниматься и другими вещами.
О решающем периоде нашей жизни, депортации 1944-45 г.г., Шани знает гораздо больше, чем я. Он всегда очень неохотно рассказывал об этом, но несколько лет назад удобный случай позволил нам с Магди и нашими детьми больше узнать об этом темном периоде нашей жизни. В 1995 году Шани приехал в Будапешт тогда, когда дети были дома. Шани провел с нами целый день, и я расспрашивал его об этих судьбоносных годах. Он постепенно разговорился, а мы буквально прилипли к своим стульям, и время для нас остановилось. Я узнал много нового о нем, о нашей семье и о моей собственной жизни.

     Есть вещи, о которых больно вспоминать. Я родился в 1934 году. Это была вторая мамина беременность после первой, внематочной, от которой она не могла оправиться много лет. Мы жили в Будапеште, на Бульваре Беши 9, в двухэтажном собственном доме. Наша квартира была на верхнем этаже, а внизу была адвокатская контора отца. Клиентов он принимал после обеда, по утрам ходил на корт. Я часто сидел у него под столом во время приема клиентов; он не обращал на это внимания. Он был спокойным и понимающим человеком; мы были очень близки с ним. Он часто брал меня с собой, когда посещал дом своих родителей. Они приехали в Венгрию с северо-запада, из Словакии, и поселились в Обуде. Теперь Обуда вошла в Будапешт как его третий район, наряду с Будой и Пештом. Они были очень бедны, а их дом мал и тесен. Сначала дед перебивался случайными заработками, потом стал рабочим на кирпичном заводе. Он уже умер, когда я родился. Семья была велика, у отца было много родственников. Из 13 детей выжили 8, отец был самым младшим. Бабушка жила со старшей дочерью и двумя ее сыновьями. Отец оказывал им большую помощь; он любил свою мать. Она кормила нас с отцом простой едой, редко подававшейся в нашем доме. Мама почти никогда не ходила в гости к семье отца.
     У отца был револьвер, это был его секрет, о котором он рассказал мне, чем я очень гордился. Когда мама была беременна Иштваном, мы все трое часто ходили плавать. Отец был юрисконсультом больших компаний. Его узкой специализацией стала недобросовестная конкуренция. Он написал о ней книгу, которую пришлось публиковать с нееврейским соавтором. Особой любезностью со стороны "соавтора" была бесплатность его услуги. Отец имел также квалификацию судьи, но никогда судьей не работал.

     Я поступил в школу на Колоши Сквер, но после первого класса мне пришлось покинуть ее - вместе со всеми учениками-евреями. Наступил 1941 год. Я пошел в другую школу, где учитель физкультуры не допускал еврейских детей к занятиям. Потом нас отстранили также и от уроков пения. Однажды одноклассник пригласил меня на день рождения. Родители этого мальчика были клиентами моего отца. Я гордо понес подарок своему приятелю. Когда позвонил у их двери, ее открыл брат именинника. Он узнал меня и, сказав, что я еврей, ударом колена отправил меня обратно.
     Отца призвали в армию. По своему образовательному цензу он имел право носить красивую форму, не полагавшуюся солдатам без такого образования, а также особые нашивки, указывающие, что он шофер. В то время мало кто в Венгрии имел водительские права. Отец гордился тем, что необразованные солдаты были обязаны отдавать ему честь. Однако, вскоре отца вытряхнули из его формы, приказав носить гражданскую одежду с армейским головным убором. Уволили его и из элитного шоферского подразделения. Его отправили в отряд принудтруда, и я в последний раз видел его во время его короткой отлучки из отряда перед отправкой на фронт. Он позвал меня в свой офис и сказал мне, что с этого момента я - мужчина в нашем доме. И он сказал мне, чтобы я никогда не забывал о том, что мы друг друга любили. Мне было восемь лет. Я продолжал ходить в школу, и однажды утром был вызван из класса. Мне сказали, что мой отец убит, и отпустили домой. Вскоре после этого мама решила, что нам лучше покинуть Будапешт и уехать в сельскую местность. Мы двинулись в Кускинхалаш, примерно в ста километрах южнее Будапешта, где у нас жили дальние родственники, семья Добо. Мы сняли маленькую квартиру в их доме. В новой школе я столкнулся с неописуемыми унижениями. Мы приехали туда как раз тогда, когда немцы оккупировали Венгрию. Все мы были в ужасе, и семья Добо, и мама, и я. Мы жили там, где немецкие танки вкатывались в город. Все это заставило маму ехать дальше, на ее родину, в Орошхазу - город с 36 тысячами жителей в 220 километрах от Будапешта.

     Вскоре мы там попали в гетто, созданное в лесном складе. До того евреи в Орошхазе уже испытывали тяжкие предчувствия, слышали, так сказать, похоронный звон. Одна дама, жена кондитера, каждое утро забрасывала пакет свежих булок в наше открытое окно - уникальная демонстрация сочувствия и солидарности. Супруги, отказавшиеся переселяться в гетто, совершили самоубийство. Я в числе троих детей был послан забрать их для похорон. Мертвые тела были раздеты, их вынесли в одеялах. Это была моя первая встреча с трупами, и я был в ужасе. Мне было десять лет.
     В гетто сыщики и жандармы искали спрятанные деньги и ювелирные изделия. Унизительному обыску подвергали всех, многих избивали. В моих ушах до сих пор звучат мамины крики во время избиения. Особенно тяжко был избит дядя. В детстве он перенес костный туберкулез. Он долго лечился в швейцарском санатории и был прооперирован в Париже. В его бедро был имплантирован фрагмент кости, взятый из ноги. Ему приходилось пользоваться костылями, но после избиения он некоторое время не мог ходить и с костылями.
     Настал день, когда нам приказали идти на вокзал с теми вещами, которые мы можем унести в руках. Было раннее утро, но много людей выстроилось вдоль нашего пути. Некоторые бросали в нас камни и плевали в нас.

     Мы разместились в телячьих вагонах. Нас заперли в них и оставили стоять на путях много часов. Потом поезд довез нас до Бекешсабы, окружного центра в 30 километрах от Орошхазы, где нас погнали в гетто. Потом нас повезли в Дебрецен, город побольше, еще на 50 километров к северо-востоку. Тамошнее гетто находилось на кирпичном заводе, и было страшно переполнено. Никакой пищи не было, не хватало воды для питья. Мы впервые там голодали и страдали без воды. Однажды рано утром нас построили во дворе, и жандармский офицер приказал нам показать всю имеющуюся у нас бумагу. Видимо, первоначальный приказ касался документов, но жандарм интерпретировал его буквально, и у нас забрали всё бумажное, включая записные книжки и туалетную бумагу, словом - всё. Сделав это, они погнали нас на вокзал, где мы снова погрузились в телячьи вагоны.
     Главное мое воспоминание - иссушающая жажда. Я просил воды. Мама сохраняла спокойствие и хладнокровие, это успокаивало не только нас, но и других людей. Вагон был переполнен, мы ехали стоя. Параша находилась в одном из углов, вагон был заперт. Появились жандармы, раздали очень острую колбасу и лук. Без хлеба и воды. Жандармы называли нас собаками и обращались с нами, как с собаками, и мы ели эту колбасу, а они смеялись. Поезд стоял, люди теряли рассудок от жажды и не могли делать свои дела с парашей; прошло несколько часов, в нашем вагоне появился первый покойник. Нам не позволили вынести его из вагона, и потом, когда поезд тронулся, в вагоне умерло еще несколько человек. Поезд вдруг остановился и двинулся назад, но не обратно в Дебрецен, а в другом направлении.

     Это был решающий момент, но в течение долгого времени, даже после освобождения, мы ничего не знали о смысле происшедшего. Лишь гораздо позже мы узнали, что первоначальным пунктом назначения нашего поезда был Освенцим, но он свернул в Австрию.
     Где-то, возможно, на государственной границе, поезд остановился, венгерские жандармы покинули его и сели в грузовики, а их места заняли немецкие солдаты. Они открыли наши вагоны на некоторое время, чтобы мы вынесли трупы, и они разрешили нам набрать воды из ближайшего колодца. Это принесло временное облегчение, но потом меня снова обуяла жажда; мама говорила, что у меня начались галлюцинации.

     В Австрии поезд остановился в Штрассхофе, где мы первым делом увидели украинцев, одетых в военную форму. У каждого была дубинка в руках. Они открыли вагоны и колотили нас этими дубинками во время выхода из вагонов и построения. Они отделили мужчин от женщин. Дети до десяти лет остались с женщинами. Мы вошли в концентрационно-распределительный лагерь Штрассхоф. Нас пригнали на площадь и велели раздеться догола. Я испытывал ужас. Эти украинцы и немцы уверенно и быстро принуждали людей забыть обо всех запретах. Мужчин, на другом конце площади, принудили делать то же самое. Наша одежда осталась на площади. В большом бараке, двери которого заперли, мы ждали, когда польется вода из душа. Мы ничего не знали об Освенциме, где вместо воды из душа шел газ. Здесь пошла вода, причем теплая; я до сих пор помню, как это было приятно. Затем все части наших тел, особенно там, где растут волосы, были продезинфицированы дурно пахнущим составом, но это уже мало нас волновало. Наши имена были записаны, отпечатки пальцев взяты, нас сфотографировали. На другом конце барака мы получили свою одежду. В другом бараке мы получили места на трехэтажных нарах. Мы все смертельно устали, но нас снова подвергли очередной обработке. Мы впервые получили непременную пищу узников концлагеря. Мы называли ее D?rrgem?se; это был суп из турнепса с куском хлеба.

     Утром, как и во все последующие утра, нас построили на площади - Аппеле. Нас пересчитали, затем отдали приказы людям, отобранным для работы внутри лагеря. В Штрассхофе внешних работ не было. Однажды вечером нас снова погнали на вокзал и погрузили в вагоны. В этом поезде, стоявшем на вокзале, мы провели ночь. Обсуждались различные слухи, включая предположение, что преследование евреев прекращено, и мы возвращаемся в Венгрию. Всегда находятся достоверно осведомленные люди. Поезд доставил нас в Вену. Там мы попали в руки немецкой Организации Тодта, чей персонал был лучше, чем украинцы и те немцы, с которыми мы встретились в Штрассхофе. С венского вокзала нас на грузовиках доставили в школьное здание на Бишофгассе.

     Немецкие солдаты во главе с офицером построили нас во дворе. Офицер оказался начальником лагеря. Он произнес по-немецки длинную речь, которую переводили на венгерский язык. Быть может, речь не была столь уж длинной, но мне она показалась бесконечной. Мы все были очень встревожены тем, что с нами могут сделать. А он говорил о распорядке, о чистоте, о дисциплине. В классных комнатах стояли трехэтажные кровати; семьям разрешили собраться вместе. Наша семья состояла из мамы, дяди Пишты, тети Эвы, бабушки, Иштвана и меня. Наши пожитки мы разместили под кроватями. Лагерфюрер в сопровождении солдат сделал обход. У него был стек, которым он все переворачивал, приказывая солдатам забирать то, что он находил излишним. Из вещей, отобранных у нас, я запомнил только игрушки.
     В первый день после прибытия мы были распределены по работам. Мать назначили помощницей кровельщика, оказавшегося гуманным венцем. Он часто делил свой сандвич с мамой, которая не съедала его, а приносила нам. Дети моложе 10 лет весь день проводили в лагере. Дети старше 15 считались взрослыми и шли на работу с остальными. Подростки от 10 до 15 были собраны в отдельный рабочий отряд. Я попал в этот отряд, в нем нас было около двух десятков. Нас сразу после бомбежек привозили в разбомбленные здания. Мы должны были забираться туда, куда не могли проникнуть взрослые. Мы вытаскивали убитых и раненых, а также все ценное. Если мы находили только ногу или другую часть тела, мы должны были принести и это. Работа была жестокой, страшной и опасной.

     Некоторые из нас погибли, упав с высоты. Их заменили малыши. Немецкая охрана не зверствовала, они не хотели причинять нам мучений, но требовали безусловной дисциплины. Приказывая нам взбираться к сколь угодно опасному месту или пойти по сколь угодно неустойчивому бревну, они ожидали слепого повиновения. Когда кто-нибудь из нас проявлял колебания, он пугали всех нас автоматной очередью. Некоторые случаи покалывают мою память. Я помню, как мы несли тяжелый контейнер, и охраннику показалось, что я решил остановиться, чтобы передохнуть; он дал очередь, и я не смог удержаться. От тяжести и испуга я обмочился. Было так холодно, что моча замерзла на моих ногах. Я помню, что мои ботинки были в ужасном состоянии, и у нас не было чулок, вместо которых мы обертывали ноги обрывками газет. В одном из разрушенных домов я нашел пару ботинок, которые подошли мне, и я надел их. Когда я спустился вниз, охранник, заметив это, страшно разозлился и приказал мне вернуться назад, чтобы надеть старые ботинки. Этот эпизод застрял в моей памяти крепче, чем многие более ужасные случаи. Я не могу вообразить себе, почему он не разрешил мне ходить в более хороших ботинках. Как раз в это время мне начал сниться отец. Он во сне приходил к нам и придумывал способ нашего побега. В других снах мы долго гуляли в лесу, как тогда, когда мы жили дома; и он был жив. Я и теперь иногда вижу такие сны, хотя мне уже 61 год.
     Иштван, которому во время депортации было три года, вел себя хорошо. Он был спокойным и осторожным ребенком. Когда в комнату приходили солдаты, он всегда прятался за мамину спину. Ослабевших отправляли на лагерный чердак. Так произошло с бабушкой. Это было последним перемещением, т.к. с чердака редко кто возвращался. Никто не ухаживал за ними. Их еду ставили у входа на чердак, и те, кто находил в себе силы, раздавали еду, а на следующее утро сообщали об умерших за ночь. Однажды утром среди мертвых оказалась и бабушка.

     В июне 2002 года я посетил наш бывший 12-й лагерь в Вене, по улице Бишофсгассе, 10. Это был мой первый визит, и я был первым членом семьи, когда-либо посетившим это место со времени Второй мировой войны. Там ни внутри, ни снаружи, не осталось никакого следа от бывшего лагеря, как если бы его не было вовсе. Я даже почти решил, что ошибся местом, но директриса школы имела туманные сведения о каком-то лагере в этом здании. Она показала мне школу и провела на чердак, где хранились старые ежегодники. В книге за 1944-45 г.г. содержались лишь краткие заметки, и не было ни слова о лагере, действовавшем здесь. По рассказу брата я узнал часть чердака, примыкавшую к лестнице. Некоторое время я постоял там, в пустом, пыльном пространстве, державшемся на тяжелых деревянных бимсах. Я чувствовал, что бабушка находится совсем близко.
     Во время этого визита я смог в Центре изучения истории евреев в Австрии ознакомиться с фотокопией материалов суда над лагерфюрером 12-го лагеря. В деле было около 130 страниц, в основном заполненных свидетельствами узников, т.е. выживших венгерских евреев, а также свидетельствами жителей Вены, живших поблизости и видевших кое-что из того, что происходило в лагере. Имелись и приложения, в которых я нашел свое имя - Штефан Вильгельм (Штефан - немецкий эквивалент Иштвана)

     Свидетели рассказывали, как лагерфюрер Франц Кнолль избивал не только молодых, но и 80-летних узников. Как он воровал продукты их рациона и посылал узников относить эти продукты к себе домой, и как пытался в трех больших коробках скрыть свою добычу от узников уже после того, как лагерь был освобожден русскими. Бывшие узники и соседи характеризовали его одинаково: жесток, безжалостен, людей ненавидит, садист. Бывшая узница рассказала, как она тщетно молила лагерфюрера о помощи во время медленной агонии ее маленького сына, умиравшего от голода; Кнолль потом не пустил ее туда, где сына похоронили. Свидетели рассказывали, как многие другие, включая детей, умирали в лагере. Около 600 взрослых и 60 детей побывали в карцере, и лагерфюрер на процессе говорил о них, как о вещах, а не человеческих созданиях. Он раз за разом повторял, что детьми считал лишь тех, кому было меньше десяти лет.
     Франц Кнолль родился в Вене в 1894 году. Он мало учился, не получил никакой профессии и до того, как нацисты начали выдвигать его на высокие должности, работал официантом. Он вступил в нацистскую партию в 1932 году, т.е. задолго до аншлюса. Он обвинялся не только как начальник лагеря 12, но и за преступления, совершенные на других должностях в предшествующие годы.

     Я не эксперт в юриспруденции, но у меня сложилось впечатление, что суд был педантично мелочным, и ему предшествовало педантично мелочное следствие во время предварительного заключения Кнолля, длившегося 22 месяца. Кнолль настаивал на своей невиновности, но суд признал его виновным и 20 августа 1948 года приговорил к 18 месяцам тюрьмы. Суд принял во внимание смягчающие обстоятельства, среди которых были: частичное признание вины, сложность его службы, его недостаточное чувство ответственности и - его обязанность обеспечивать жену и малолетнего ребенка. Суд постановил также засчитать Кноллю срок предварительного заключения. Поэтому он был освобожден в зале суда сразу после вынесения приговора.

     Пришло время, когда я почувствовал себя очень усталым. Я все время мерз, и тело мое покрылось язвами. Я очень боялся, что меня отправят на чердак. На работу я выходить не мог, и меня отправили в Еврейский госпиталь Вены, где было детское отделение. Сиделка очистила каждую нагноившуюся язву, было больно. Следы этих язв до сих пор видны на моих ногах. Повязки покрывали все мое тело. Добрый старый доктор пообещал, что я скоро поправлюсь. Он объяснил мне, что язвы появились из-за недоедания и отсутствия витаминов, а война скоро кончится. Мама позже говорила мне, что она боялась никогда больше не увидеть меня.
     Однажды сиделка сказала мне, что госпиталь будет эвакуирован в Германию. Я помогал паковать имущество. Всю ту ночь продолжался разрушительный воздушный налет; детское отделение было почти полностью разрушено. Мы находились в подвале, где бомба повредила газовую трубу. Сиделки и врачи немедленно закрыли наши рты влажными повязками, и мы покинули подвал через запасный выход. Эта бомбежка спасла меня от эвакуации в Германию. После нее меня отправили обратно в лагерь, где я продолжал свою работу. Мой отряд был полностью укомплектован, я работал в другом, собиравшем маковые зерна возле Шенбруннского замка. Во многих парках Вены выращивали полезные растения.

     Дядя организовал семинар для узников лагеря; он рассказывал о сионизме, о нашем будущем, о борьбе с антисемитизмом и о необходимости создания нашего собственного государства в Палестине. Я посещал все семинары, какие мог, а их было много, потому что их приходилось проводить среди малых групп. Я поглощал все, что слышал, как губка. В те дни я полюбил дядю. До этого он раздражал меня своими агрессивными манерами.
     Я сохранил добрые воспоминания о жителях Вены. Однажды, когда нас вели по улице под немецкой охраной, ко мне подбежала женщина, сняла со своей шеи шарф и повязала его на меня. Немец-охранник увидел это, он так оттолкнул женщину, что она упала. Помню стариков, приходивших работать в разбомбленных домах; они частенько делились с нами хлебом. Немецкие охранники противодействовали этому и наказывали стариков, если заставали их с поличным.
     Я умел говорить по-немецки. У меня были немецкие няни, я посещал немецкий детсад и со мной говорила по-немецки моя бабушка с отцовской стороны, чей родной язык был немецкий. На идиш она не говорила. И проводя каникулы в Австрии у маминых родственников, мы говорили по-немецки.

     Первый раз мы попали в Штрассхоф в июне 1944 года. Нас возвратили туда из Вены в конце марта или начале апреля 1945 года. Это произошло под сильной бомбежкой. Бомбы падали всюду. Немцы не открывали вагоны до окончания налета. Нас встретили те же украинцы со своими дубинками. Лагерь был огромен и переполнен до отказа. Немцы вскоре исчезли, а украинцев стало больше, и они были еще злее. Тем не менее, что-то менялось. Узники начали грабить продовольственные склады. Особенно отличались дети. Я не проявил особой охоты к этому, и кто-то сказал матери, что я безнадежен, ибо не гожусь даже для воровства. В один прекрасный день разбежались и украинцы. После этого пали все преграды, мы могли тащить все, что сможем найти. И тут в лагерь вошли первые русские солдаты.
     Русские установили полевые кухни, и бывшие лагерники ели столько, сколько могли, а некоторые наелись до смерти, в буквальном смысле слова. Нас мама предохранила от переедания.
     Быстро появились русские медики и остановили эту вакханалию. Настала ночь, с ней пришла новая опасность. Русские солдаты изнасиловали всех женщин в лагере. Все это происходило у нас на глазах. Я на долгое время изгнал из памяти насилие над матерью, потом это воспоминание возвратилось и осталось со мной. На следующий день русские пошли дальше, а для нас начался долгий путь домой.

     Где-то нас подхватил русский грузовик, но вскоре нам пришлось выпрыгнуть из него, потому что один из солдат направил свою винтовку на меня. В окрестностях Братиславы дядя, ходивший уже без костылей, был арестован русскими, которые хотели отправить его в фильтрационный лагерь. Позже мы узнали, что из таких лагерей многие попали в Сибирь. Дядя чувствовал себя ответственным за нас, он почти все время толкал двухколесную тележку с Иштваном. Русским он показался особенно подозрительным, когда они поняли, что он знает много языков. Они подумали, что он шпион. Он в конце концов смог освободиться, сказав русским, что его дети находятся рядом за углом и в доказательство этого достал из рюкзака детские вещи Иштвана.
     В Будапеште мы не смогли вернуться в наш дом, он был занят русским командованием. Нам позволили взять из дома лишь некоторые книги. Русские вынесли их для нас на улицу. Мама оставила меня сторожить эти книги, но некоторые прохожие несколько книг все-таки взяли, увидев, что их охраняет ребенок. Мы нашли убежище у друзей по соседству, где мама пекла лепешки и продавала их на вокзале. Потом мы переехали к другим друзьям, а окончательно остановились в Орошхазе.

     В лагере мы с Иштваном очень мало времени проводили вместе. После возвращения в Будапешт я начал привязываться к нему. Мамы почти все время не было дома, мне было поручено следить за Иштваном. В Будапеште он болел дизентерией. После выздоровления и нашего переезда в Орошхазу он сильно изменился. В лагере Иштван был спокоен и осторожен, а теперь стал агрессивным. Я почувствовал, что должен защищать его, т.к. дяде он постоянно надоедал. Мама пыталась его дисциплинировать, но это ей не удавалось и лишь усиливало его упрямство. Видимо, это была реакция на все происшедшее за последний год. Иштван в лагере очень много плакал. Теперь это прекратилось, я никогда более не видел его плачущим. Он как бы повзрослел. Ему вскоре исполнилось четыре года.

     Перечитывая рассказ брата, я то испытываю ощущение, что смотрю фильм, то повторно переживаю собственное существование в мои три года. Я благодарю судьбу за то, что имею свидетеля, рассказавшего мне об этом.
     С Зангером меня связывает то, что мы оба испытали сильное, хотя и совершено различное, влияние старших братьев. Имеется и еще одно пересечение. Когда мы находились в концлагере, Зангер был сторонним наблюдателем. Однако, впоследствии он изменил свою позицию, и меня радует, что постижение ужасов Второй мировой войны помогло ему сделать это.

А теперь несколько слов о новостях науки и техники.

Известная истина: клиент всегда прав. Вокруг нее крутится и торговля, и вообще вся сфера обслуживания. По-немецки эта максима звучит еще красивее: Der Kunde ist der König. Т.е. клиент - король! В области создания программного обеспечения эта максима привела к созданию целого направления - исследования так называемой usability - т.е. удобности программного продукта с точки зрения пользователя. Это словечко "юзабилити" вошло в язык программистов и разработчиков и стало важным фактором, определяющим качество программной системы. В частности, и сайт, который сдается заказчику, должен отвечать высоким требования к юзабилити - быть легким в обращении, не требовать от пользователя дополнительных знаний. Появился даже специальный вид деятельности - usability тестирование. Ведь от того, будет ли доволен пользователь, зависит объем продаж, а значит, и прибыль. Так что не зря говорят, что "клиент всегда прав". И даже более того, он король!