Арабы и евреи: конфликт культур
Особый взгляд
(продолжение. Начало в №№ 1(37) и сл.)
Здесь от занимательных и
«образно»-литературных сюжетов перейду
прямо к обозначенной в заглавии теме – к конфликту культур народов. Почему
мирный договор виделся жизненно важным обоим лидерам – Садату (ведь успех в
Кэмп-Дэвиде однозначно лишал его высокого положения вождя арабского народа и
лидера Третьего мира) и Бегину (для него мир с Египтом означил отказ от идеалов
политической жизни, от тех блаженных еврейских мечтаний, что этот «поляк»
выстраивал себе с юных лет?)
Думается, оба задумали важнейшее
изменение в системе существования своих народов, наметили давно - высокую
революцию. Или, выражаясь в «горбачевских» терминах, - возмечтали о
«перестройке» стран и систем. Только
мирный договор мог высвободить руки и головы для начала «реформации» - в
Израиле и Египте (а через него – во всем арабском мире). Они задумали переход
от социализма к... ну, скажем грубо, к капитализму. А политкорректно – к «обществу всеобщего
благоденствия».
Обоим «переговорщикам» виделось: спасение
от кризисов и тупиков лежит в русле невероятно тяжких, но неизбежных переломов
в развитии народов. Впрочем, это не
совсем правда: они не предвидели, насколько тяжкой окажется «перестройка» -
прежде всего, для слома психологии обеих наций.
Социализм по-своему весьма
удобная система для инертной массы населения. Блага даруются казной бесплатно
или почти бесплатно, хочешь или не хочешь, но они твои... Бесплатное
образование, бесплатная медицина, почти бесплатная вода или тепло, или
электроэнергия... Социализм весьма удобен народу, пока сохраняются внешние резервы для роста нации. Скажем,
есть много продаваемых на экспорт ископаемых и природных богатств (лесов, вод,
огромное количество пустующих земель...). Этакая природная рента для оплаты
услуг, предлагаемых социально слабым и мало подвижным гражданам (не в укор
людям говорится, вовсе нет, человек
таков, каким создал его Бог или природа. Так получается у него по жизни).
По-русски говоря, при социализме жить можно и даже очень удобно, но - пока
имеется в стране халява... Как шутили в СССР, есть договор: «Пусть они думают,
что мы работаем, а мы будем думать, что они нам платят...»
Но рано или
поздно ресурсы иссякают (или теряют цену), и тогда накатывает внезапная и
непонятно откуда взявшаяся на голову
катастрофа. Что тогда делать? Как выбираться из разверзнувшейся
пропасти? Воевать – за новые ресурсы? За ограбление ресурсов у соседей?
...Война на
Среднем Востоке повысила втрое, а потом и вчетверо цены на мировую нефть. СССР
продумал сию ситуацию заранее: Кремль надеялся через арабов «держать Европу за
горло». Но плановики предполагают, а история располагает: как раз нефтеносные
страны привязались к Западному рынку торговой петлей доллара, и СССР тоже не
удержался от соблазна, тоже стал нефтеторгующей державой и зажил, как и
остальной Третий мир, на доходы от нефти. Нет хлеба – купим, нет мяса –
купим... Началось невидимое разложение
народного хозяйства, а реформы никому не хотелось проводить – ведь на жизненно
нужное хватало и нефтедолларов.
Но вот упали цены на нефть – и экономика
рухнула (сегодня цены взмыли – и Россия вспряла... А что завтра? Халявы вечной
не бывает – нигде, никогда, никакой).
Садат и
Бегин, думая о будущем народов, о выходе из циклов застоя, мечтали перевести
свои хозяйства от социализма, неплохо поработавшего в условиях войны, к новой
системе, способной дать народу будущее. Такому будущему, когда людям приходится
постоянно и ежедневно считать средства, возможности, варианты расходов, доходов
– все это, независимо от природной халявы... Халяву (социальную помощь) даруют тем, кто без нее не выживет или без
чего общество духовно беднеет, но она
считается все же исключением из принципа, ее каждый раз обдумывают и
уточняют...
Переход к
жизни в подобном масштабе стоит считать
подлинной революцией, хотя и бескровной. Цивилизационной революцией.
Но... Но
ведь любая революция, даже бескровная, - дело тяжкое. Перевести одну систему в
другую без жертв, невыносимо трудных жертв, невозможно. Не получается. Ни у кого. Оба лидера доверили
планирование и проведение реформ спецам-экономистам, профессионалам модной,
передовой «чикагской школы», ученикам знаменитого Фридмана, сторонникам, как бы
выразиться деликатнее... этакого «рынка без границ».
Сложность
ситуации заключалась (и заключается, кстати, до сих пор) в том, что
теоретические расчеты экономистов, да и
проведенные где-то практические опыты проверяются только и исключительно
на конкретном человеческом обществе. Наука
пытается рассчитать варианты, это так, но ведь человек, а уж тем паче
целое общество - самый сложный из объектов, изучаемых ею, он многократно
сложнее, чем привычные объекты атомной физики или молекулярной биологии.
Сложность общества такова, что математические методы, принятые в нормальной
науке, здесь не годятся – ибо недоступно сложен
для вычислений самый объект. Многое может решиться только на уровне
интуиции, на уровне чутья реформатора...
Нечто вполне пригодное для одного народа, для людей, воспитанных в одной
системе культуры, может не привиться в другом обществе, внешне похожем. Не
потому, что предлагаемый рецепт неверен, но вот люди оказались другого уровня,
другой психологии, других поведенческих штампов и символов...
Капитализм,
судя по накопленному человечеством опыту, много более эффективен для развития
экономики, для возникновения богатства, для появления внешней силы, чем другой
строй. Но... капитализм требует сначала огромных вложений, которые ложатся на
плечи наличного населения. Он приводит к разрыву доходов (а ведь люди обычно не
виноваты в том, что не могут много заработать, это зависит от того, что самой
природой в них заложено – и возникает в народе ощущение несправедливости: все
вроде одинаковы, а получают по-разному). И еще: при капитализме могут отпадать
- как нерентабельные, как убыточные -
грандиозные внешнеполитические проекты, создававшие у народа ощущение величия
нации, которыми нация гордилась (неважно – справедливо или нет, россиянам, думается,
знакомы этакие «пороги на реке времени» - и отнюдь это не чисто российские
пороги). В конце 70-х-начале 80-х похожие проблемы возникали как раз у нас, на
Среднем Востоке – и перед Израилем, и перед Египтом.
Задуманные
Бегиным реформы по либерализации
экономики привели Израиль к жуткой хозяйственной
неразберихе: как ни странно звучит, но евреи выявили себя людьми, вовсе
неготовыми свободно и разумно распоряжаться средствами, которые оказались в их
распоряжении. Возникала как бы из ничего масса аферистов и спекулянтов, готовых
радостно погреть руки на присвоении казенного и частного имущества. И - рухнула
биржа, подорванная мошенниками. Рухнули главные частные банки, разоренные
спекулянтами банковских акций (главных банкиров отдали под суд, государство
гарантировало вклады, взяв себе в вознаграждение контрольные пакеты частных
банков – и до сих пор казна пробует их продавать, иногда удачно, иногда нет).
Инфляция раскручивалась с каждым месяцем – в конце периода она приблизилась к
400% годовых! Я уже жил в Израиле и помню
бешеную и в чем-то увлекательную гонку со временем, когда постоянно рассчитываешь, как побыстрее
истратить получаемые деньги и обыграть эту инфляцию во времени...
Думаю,
нечто в этом роде возникало и в Египте, хотя проблемы той страны были от меня
далеки. Огромные инвестиции, хлынувшие в «замиренную страну», искали, в первую
очередь, дешевых рабочих рук. А местные специалисты, люди с высшим образованием
(оно раньше считались редкостью в малограмотной стране ), потеряли традиционные
в Египте привилегии. Возникло напряжение
в обществе, прежде всего, в университетах. Парадоксально, но университетская
среда, потерявшая свою прежнюю социальную уверенность, да и национально
униженная пренебрежением, которому подвергли великий Египет другие арабские
страны и народы, кинулась искать опору в
религии. В фундаментализме. Студентки стали одевать традиционно закрытые
мусульманские наряды, молодые люди вскипали на диспутах религиозными страстями
и догматами.
(... В Союзе-то мы всегда думали,
что демократия рождает анархию, что разложение французского общества между
мировыми войнами есть спутник многопартийной болтливости и нерешительности в
принятии государственных решений... Но на деле, в Израиле, я, едва приехав,
увидел с удивлением, что демократия – при всей внешней расхлябанности жизни и
разговоров - обладает могучим
государственным ресурсом. Оппоненты властей знают, что решения, принятые
парламентом и правительством, обдуманы, обговорены и отражают желания
большинства народа. Попытки отвергнуть
их на моральном уровне кажутся сразу
сомнительными... Кроме того, противников правительственной политики соблазняют
не революции, а куда менее рискованный выход: подождать какое-то время,
максимум – несколько лет, и попытаться добиться целей на выборах, убедив народ
в своей правоте. Поэтому в реальности демократия обладает мощным и, главное,
устойчивым аппаратом власти. Лишь говорливая видимость обманывает противников,
не знакомых с ее силовыми возможностями. На этой ошибке зрения, например, пострадали в последние годы талибы, Саддам
Хусейн и многие-многие другие, недооценившие силу США.)
Видимый
развал хозяйства при Бегине не породил в Израиле политического кризиса.
Оппозиция готовилась, она даже была уверена, что сместит неудачника-реформатора
на очередных выборах (1981 года), но неожиданно проиграла (причем настолько
неожиданно, что поначалу радио объявило о поражении партии премьер
министра). И постепенно люди стали
привыкать к новой, капиталистической
системе, находить в ней достоинства и желали уже не отмены, а лишь более
опытного и четкого «разруливания рынка».
Но по-иному решился тот же кризис в
Египте.
Садат
оказался диктатором – по натуре, по положению в стране, по воле народа. И
диктатор зорко провидел временность возникавших затруднений: выгоды мира должны
были скоро сказаться на экономике и на
внешней политике. Возвращение Синая вернуло Египту немалые доходы от Суэцкого
канала, плюс появились доходы от
нефтяных месторождений на Синае (Израиль
по договору обеспечивал Египту полный сбыт нефти), плюс начинали проявляться
огромные доходы от туризма в стране, обладавшей пунктами мирового значения.
Садат первым оценил курортные возможности, открывавшиеся перед Красноморским побережьем Синая (их
открыли еще израильтяне, создавшие там до 1978 года некие прообразы лагерей отдыха для молодежи). Цепь знаменитых
курортов нынче простирается от Табы на израильской границе до знаменитого
Шарм-аш-шейха, из-за батарей которого дважды возникала война. Одних только
израильтян туда приезжает в гости до миллиона человек в год. Вдобавок Садат договорился
с Картером об экономической помощи от США, лишь немного уступавшей выделяемой
для Израиля. Это позволяло без напряжения содержать сильную армию и закупать
для нее самое современное вооружение.
Садат понимал: без Египта любые попытки
арабов решить свои проблемы с Израилем обречены на крах, он достаточно
проницательно осознал характер и силу своих соперников на переговорах. После
того, как все арабы в этом убедятся сами, они волей-неволей обратятся за
содействием к Египту, имеющему прямые контакты и с Израилем, и со Штатами: его
страна – естественный лидер арабского
мира, и попытки честолюбивых конкурентов, вроде сирийского Асада или иракского
Саддама, заменить Египет лишены смысла...
Осознав все это, он злился на оппонентов,
увлеченных патриотической демагогией. Но, вместо терпеливого разъяснения своих достижений, рассерженный президент
сажал в тюрьмы тех, кто ему возражал...
И в октябре 1981 года его убили
исламистские заговорщики во время военного парада.
...Помню, в Израиле, ждавшем коварных обманов
и нарушения обязательств от «двуличных египтян», на мой постоянный аргумент
в защиту Бегина: «Но ведь Бегин никак не
меньший патриот, чем вы. И если он доверился Садату, значит, понял, что мир –
прочен», мне уверенно возражали: «Да, Садату он поверил. Но что будет, если
Садата не станет?» А, действительно, что
будет? Единственное, что я мог отвечать: такую революционную политику нельзя
проводить в одиночку, если нет опоры в политической элите. Сейчас элита помалкивает,
не желая подставлять себя под жар патриотической критики, заслоняясь от критики
авторитетом президента, но когда ей придется принимать решение самой...
Преимущества мира для Египта к моменту
гибели Садата оказались настолько велики и успели стать настолько очевидными,
что реально не нашлось никого из государственных деятелей, кто бы всерьез посягал на
Кэмп-Дэвидский договор. Возмущались, как правило, многие, но эти многие –
представители интеллектуалов (журналисты, адвокаты, писатели и пр.), их аргументация
варилась в соку чистых чувств нации, не сумевшей одержать военную победу.
Понять их я могу, хотя они – легкомысленны и пошлы. Те же, кто отвечал за
практическую ситуацию в стране, понимали, что любой поворот к войне означит
крушение не только огромных социальных проектов Египта, но и возможный крах
государства.
Я рискну выразить свое мнение
(естественно, человека, наблюдающего со стороны, не различающего каких-то
важных, может быть, решающих подробностей): Садат спас свою страну. И, как
очень многие вожди «перестроечного типа», не удостоился благодарности от
народа. Что поделаешь: Петра I
современники тоже считали «антихристом», и не более того... Таким людям должное
отдает только история.
Ее суда мы и подождем.
Глава 10. Арафат versus (против) Израиля
Однажды мне довелось видеть Ясера Арафата
вблизи. По-своему он мне тогда понравился. Несомненно одаренный человек. «Вождь
от природы», подумал я.
...Группу русскоязычных журналистов
Израильский фонд Мира пригласил в Газу – на встречу с лидером ООП. Все
происходило в эпоху непрерывных терактов, и дважды нас, уже собравшихся в
дорогу, останавливали: из-за терактов перекрывалась граница. Наконец, мы успели
через КПП прорваться – кажется, за час до очередного теракта.
...Свободный, раскованный, находчивый,
встретил нас «раис» (президент). Отвечал на вопросы «правых» журналистов (а
«русские» журналисты в Израиле в подавляющем большинстве – «правые») с
легкостью в мыслях необыкновенной.
Вот примерные диалоги.
- В Осло вы подписали обязательство, что
оружие будет иметься только у вашей полиции, - спросил один из журналистов.-
Тогда почему члены «Хамаса» вооружены автоматами - сплошь? Чего стоит в этом
случае ваша подпись?
- А ты знаешь, сколько стоит автомат в
Газе? – вопросом на вопрос («прямо как еврей», подумал я про себя).
- Не знаю.
- Тысячу долларов. Ну, приду к нему, ну,
отберу автомат, ты что, веришь, что он не найдет тысячи долларов, чтоб завтра
купить новый? Нет, сначала я посажу всех торговцев оружием, а уж потом приду и
к их клиентам. И приду ночью.
- Почему ночью? Они же на парадах с
оружием открыто разгуливают.
- Конечно. И мечтают, чтоб Арафат
прилюдно, там же, стал оружие отбирать,
а они шум на весь мир поднимут: насилие, диктатура, нарушаются права
человека... Нет, приду ночью. Подождите немного.
Я восхищался, помню. Каждому из
присутствующих, думаю, было ясно, что врет мерзавец, но как ловко, как логично,
как убедительно. Я стал понимать, почему
«свои» обожают непобедимого полемиста.
- Господин Арафат, - а это уже
корреспондентка женского журнала, - где сейчас ваша супруга?
- Она в Париже. Рожает, – он поднес
пальцы к губам и вдруг чмокнул их смачно.- О, Париж. Какой город. А?
Я пришел в восторг. Помню, подумал: «Ведь
реальной мощи у нашего премьера, Рабина, в тысячу раз больше, чем у него. Но с
Рабина глаз не спускают партия, оппозиция, кнессет, пресса, он скован в каждом
слове, в каждой произнесенной мысли, а
этот... Абсолютно свободный тип. Что хочет, то и говорит. Завтра захочет
сказать другое – и будет говорить совершенно другое. Полный хозяин своего слова – сам дал, сам
взял! Сильный начальник...»
Потом я познакомился с жизнеописанием
вождя и узнал, что у палестинцев имелись не игровые, а серьезные основания
буквально обожать своего лидера.
Уже студентом (в Каирском университете)
он выделился среди сокурсников ораторским
и организаторским талантом – его выбрали председателем студенческого союза. Там
нашел друзей-соратников – впоследствии составивших Центр организации, людей
талантливых, быстрых и думающих. Поначалу считался одним из равных, его
избрание в лидеры виделось случайным... . Ну, жребий такой выпал. В
университете же сел в первый раз в тюрьму. В
египетскую, конечно. За связь с «мусульманскими братьями», подпольной
организацией религиозных фундаменталистов (она пыталась убить Насера). Ее
идеологов и вождей Насер повесил (излишней гуманностью он не отличался),
Арафата – мелкую шестерку - посадил...
Потом его выпустили, даже разрешили
вернуться в университет – но под обязательство, что порвет с «братьями». Охотно
дал слово властям: в тюрьме, в окружении посаженных «леваков» из разных стран, Арафат выработал собственный
взгляд на мир – весьма отличный от взглядов «братьев». Впрочем, его идеи
оказались далекими от взглядов и Насера,
и других модных мыслителей арабского общества.
В конце 50-х, в «молодом арабском мире»
господствовали идеи «единой арабской нации». Арафат (вместе с другом Абу
Айядом), окунувшись в бесконечный поток тюремных политических дискуссий,
сформировал для себя систему иных взглядов. Она, стань широко известна, могла
бы вызвать у президента Египта не менее острое неприятие, чем идеи
«братьев-мусульман».
Палестинцы - особый народ, - вот вывод,
сделанный Арафатом в тюремной камере... Освобождение Палестины есть задача
первичная, а единство арабов – вторичная и куда менее важная. Палестинцы должны
взять дело своего освобождения в свои руки, хотя пользуясь помощью арабов (что
естественно), но не передоверяя никому из них дело своей свободы. Ни Египту, ни
Сирии, ни тем более Иордании.
...Нам трудно сегодня представить,
насколько революционными подобные мысли показались тогда – даже самим будущим
палестинцам. Никогда дотоле арабы Палестины не считали себя отдельным народом,
да и не были им никогда. Арафат как бы предложил своим землякам идею рождения
новой нации – и стал своего рода палестинским Герцлем.
Вторая выработанная им в тюрьме идея
оказалась организационной. И по сути – тоже революционной для арабского
общества в этой сфере жизни. Традиционно авторитет у арабов всегда принадлежал
родовой знати, людям великих кланов, ну, на худой конец, высоко образованным
интеллигентам. Арафат же посчитал главным козырем задуманного им движения
молодежь, выросшую в лагерях беженцев, – молодых людей, независимых от клана,
связей, образования. Прежде всего, важна
для выдвижения в «кадры» - преданность делу,
энергия, самоотверженность.
Новое поколение – огромное поколение
(рождаемость по традиции у арабов весьма высокая. В Газе, например, население
удваивается каждые 16 лет). Молодым людям обрындело жалкое существование на
пособия ООН, законсервированное во времени положение нищих, паразитов при
богатых и глуповато-трусоватых западных дяденьках из ООН. Им мечталось
вырваться из ситуации отверженных. Арафат давал надежду на стоящее будущее.
Причем на героическое – на будущее основателей великих кланов!
Во время своих поездок по лагерям
беженцев он в Газе встретил молодого, даже более молодого, чем он сам, и тоже
прирожденного вождя. Тот уже носил кличку – Абу-Джихад («отец джихада»).
Говорили, что этот сын пекаря из Нетании с детства мог взглядом повергать
знакомых в трепет. Говорили еще, что всю жизнь он повторял завет трудолюбивого
отца: «Чтобы добиться в этой жизни хоть чего-нибудь, вырваться из серости и
рутины, нужно учиться, получить хорошее образование»... Абу-Джихад поступил в
Каирский университет, но быстро исполнился презрения к окружающим египтянам:
«Марионетки, болтуны, пижоны». Палестинцы, думал он, для них разменная карта, дешевый лозунг в
политической игре...
Он сплотил вокруг себя в Каире
палестинское землячество. Его тоже приметили в тайной полиции и тоже
арестовали: спецслужбам этакие студенты виделись совсем ненужными.
В тюрьме Абу-Джихад внимательно изучил
иврит и... опыт сионистской борьбы. Особенно еврейской борьбы в Европе.
Наконец, получил приговор: высылка в Газу. Там создал группу палестинцев и
встретился с приехавшим из Кувейта (где тот служил инженером-строителем) Ясером
Арафатом.
К концу 1959 года оба лидера объединили
свои группы в организацию, названную
ФАТХ, «Национально-освободительным движением Палестины».
Первые пять лет ФАТХ занимался организацией новых ячеек и
пропагандой. Работали по ленинскому рецепту: «Газета не только коллективный
агитатор, но и коллективный организатор». Абу-Джихад проявил себя как
первоклассный редактор, выпускал лучшую
газету на палестинской улице - «Фаластын
лана» («Наша Палестина»). Ее общее направление? Не надейтесь, браться, на
арабские страны, надейтесь на себя. На вас, на арабов Палестины. И - ломайте
старый уклад жизни, традиции и
авторитеты, ибо будущее - за молодежью.
Газета полюбилась новому поколению
палестинцев, ее читали во многих арабских странах – читатели сами начали
искать ту организацию, что скрывалась за спиной редакции.
Арафат
понимал, что главная слабость палестинского движения – невероятная
раздробленность и вытекавшая отсюда всеобщая самодеятельность групп и
группочек. Он умел талантливо соединить
два взаимоисключающих вроде бы принципа: формальную демократичность ФАТХа
(лидеров – выбирали; создали своего рода парламент организации – Революционный
совет и т. д.) с абсолютным управлением
из Центра, в который входили Арафат, два заместителя (Абу-Джихад и Абу-Айяд) и
несколько ближайших советников. Арафат обладал от природы одним, действительно
незаурядным талантом – никогда не выпускал из виду никого из возникавших
соперников, успевая вовремя обезвреживать любого или убирать. Если надо –
убирать из жизни: с этой проблемой в палестинском жестоком мире лидеры (не он
один) справлялись достаточно просто. Как учил
товарищ Сталин, «нет человека – нет проблемы»...
Сила ФАТХа, как видится мне сегодня,
сводилась к двум пунктам.
Во-первых, организация не только
провидела цель будущей борьбы, но умела доказать последователям достижимость
своей невероятной, фантастической цели –
уничтожения Израиля. Примером Арафату и особенно Абу-Джихаду служил Алжир (с
руководителями Алжирского национального фронта оба палестинца лично дружили).
Алжир некогда считался жемчужиной французской империи, где проживало более
миллиона этнических французов («черноногих») – и большинство из этого миллиона
там родилось, у многих родились отцы, иногда и деды. Свыше ста лет французские
правительства поощряли граждан переселяться туда, за море. На труде
«черноногих» держалась вся местная экономика... Очень многие арабы и
берберы вовсе не жаждали ухода
французов: со страхом ожидали диктатуры и террора подпольщиков. Тем не менее,
действуя исключительно методом террора,
партизаны Алжира победили Францию, добились
ухода французской армии и 98% «черноногих» за море. Абу-Джихад говорил:
«Если Алжирский национальный фронт смог освободить свою землю, почему ФАТХ не
сможет сделать то же самое?». Он в это верил сам и умел убедить других.
(Здесь
кажется все-таки важным сделать замечание в сторону от темы. Де Голль совсем не хотел уходить из Алжира: «Когда я пришел в
1958 году, - говорил он, - Алжир был уже потерян», но при принятии
принципиального решения президент руководствовался пониманием пользы
Франции и в уходе из Алжира он провидел свою
победу: «Наполеон говорил, что в несчастливом браке единственно возможная
победа – это развод. В деколонизации единственно возможная победа – уйти».
Размышляя над ценой тогдашнего
«размежевания», мы видим, что Франция в итоге превратилась из охвостья Европы в
ведущую державу, а вот вожди Национального
Фронта Алжира почти все погибли - либо в своих тюрьмах, либо в
изгнании от руки своих палачей-алжирцев.
Видим, как в ходе гражданской войны между бывшими союзниками, арабами и
берберами, убито на сегодня примерно двести тысяч жителей независимого Алжира,
как активные алжирцы потоком бегут, чтобы переселиться... во Францию, и
алжирское правительство держится у власти только при французской помощи... Это
они называют победой алжирского народа?).
Важное открытие Арафата, сделавшее его
несомненным лидером среди руководителей диверсионных организаций и групп: в той
особенной войне, которую он и его коллеги вели против Израиля, лидер считал
важным не самый теракт или боевой акт,
как полагали обычные боевики, но – яркое освещение события в мировых СМИ, отклик в прессе и, соответственно, влияние на
мировое общественное мнение. Этого до него, пожалуй, в палестинской среде не
понимал никто. И в Израиле тоже. Израильтяне, странным образом увлекшись «делом», «созиданием», «фактами»,
презрительно взирали на общественное мнение мира. На каждом шагу цитировался Бен-Гурион: «Неважно, что скажут гои, важно, что сделают евреи»... Как-то
натурально забывалось, что сам «Старик» весьма и весьма внимательно наблюдал за
тем, что «гои» делают, а не просто
«говорят». Поэтому Арафат сразу обогнал высокомерно зазнавшихся израильтян на
важнейшем участке будущих фронтов, и преимущество сохранялось за палестинцами
на протяжении десятилетий.
Проявился у него и его соратников третий,
может быть, менее важный, но весьма значительный талант: умение сорганизовать мировые связи ФАТХа так, чтобы умело
играть на этом тонком инструменте. Используя, например, личные связи с
алжирцами, Арафат добился зачисления боевиков в Алжирскую военную академию, а,
играя, в свою очередь, на ревности Насера к алжирской роли в арабском мире, выбил
из того согласие зачислить офицеров ФАТХа в Каирскую академию. Москва, сделавшая ставку на конкурентов, на Организацию освобождения
Палестины, не жаловала ФАТХу ни денег, ни оружия, ну, тогда его лидер отправил
Абу-Джихада на Дальний Восток, в Китай и Северную Корею, и получил от них все
необходимое на первый случай. А потом начал организовывать успешные контакты с
уже возревновавшей Москвой...
Первая боевая акция людей Арафата -
попытка взорвать израильский водовод. Она провалилась: водовод остался целым.
Но израильтяне удивительно удачно сыграли на руку Арафату: сочли выгодным
поднять вокруг диверсии огромный шум, видимо, наивно полагая, что взрыв сельскохозяйственного проекта уязвит
сердце миролюбивого человечества. Арафат
бесплатно получил ту великолепную рекламу в СМИ, к которой стремился с самого
начала. Проиграв на поле боя, ФАТХ в итоге блестяще выиграл операцию.
Но подлинный триумф наступил у Арафата
после Шестидневной войны, совершенно заслуженный триумф. Еще до войны
встревоженный успехами ФАТХа Насер создал верховную сеть ячеек палестинцев –
Организацию Освобождения Палестины. В ее ЦК допустили лишь троих людей Арафата,
а возглавлял ООП преданный человек Насера – адвокат Шукейри. Шукейри
неожиданно оказался сильным
организатором, сумел создать сеть, охватившую всех главных боевиков, сумел
создать Армию Освобождения Палестины, состоявшую из трех по-современному
вооруженных и обученных бригад (в отличие от диверсионных отрядов Арафата).
Многие лучшие бойцы Арафата перекинулись в новую организацию, где с деньгами и
оружием возникало куда меньше трудностей, чем у Ясера. Во время Шестидневной
войны именно палестинская бригада оказала наиболее мужественное сопротивление
израильтянам при штурме Газы. Но «сила сокрушила силу» - палестинские бригады были
разгромлены евреями.
Это поражение потрясло палестинцев.
Нашлись активисты в самом ФАТХе, которые впали в отчаяние, заговорили о
бесполезности вооруженной борьбы. Но – не Арафат! Он сумел убедить соратников,
что вся борьба впереди. Именно в те дни он стал признанным вождем палестинского
Сопротивления. Вдобавок, воспользовавшись поражением Насера, он
скомпрометировал его человека - Шукейри. Тот, подражая патрону, позволил себе
произносить фразы, которые ни один политик не посмел бы произнести вслух, публично.
Например, что цель арабов – «сбросить евреев в море». Или высказывание, мол,
«Иордания есть узурпированная часть единой Палестины»... Это прозвучало угрозой в адрес арабского режима,
контролировавшего большую часть палестинцев. Короче, говорливого Шукейри союзники Арафата провалили на выборах
в ЦК, и его место занял Арафат, поставив под контроль большую часть
палестинских боевиков всех направлений. И превратил ФАТХ в своего рода
собственную полицию внутри Организации освобождения Палестины: многие мелкие
террористические группировки были поглощены или физически истреблены. Даже
израильтяне, хотя с грустью, признавали, что с этой задачей Арафат на первых
порах справился блестяще.
Потом Арафат попытался организовать
крестьянское восстание на Западном берегу Иордана, захваченном Израилем в 1967
году. Тут образцами ему служили Мао
Цзэ-дун и Хо Ши-мин, преобразившие крестьянские восстания в
национально-освободительное движение. Но его сразили более проницательные и опытные
израильские политики.
Моше Даян, курировавший политику на «территориях»,
распорядился, чтобы граница между Западным и Восточным берегом Иордана
оставалась постоянно открытой для денег, товаров, услуг и, естественно, людей.
Более того, свободное перемещение допускалось для арабов сектора Газа с Иорданией. Одновременно израильская военная
администрация поощряла выборы в местные органы власти, передала выборным
старостам и советам главные хозяйственные (неполитические) полномочия. Было объявлено, что арабы, проживающие в
Иудее и Самарии, остаются подданными короля Хусейна, и негласно иорданское
правительство продолжало распоряжаться вопросами местной жизни палестинцев.
Израильтяне даже отказались от сбора с «иностранных подданных» налогов (эту
программу они назвали «прогрессивной оккупацией»). За один год уровень жизни
местного населения вырос в несколько раз. Разумеется, жестко и агрессивно
подавлялись любые попытки восстаний, организованных Арафатом и его людьми (особенно успешно тактику подавления
проводил энергичный и инициативный генерал Ариэль Шарон, буквально раздавивший
ячейки Арафата в Газе). Однако в
самом процессе важным достижением израильтян виделось то, что население,
всегда устраненное от вопросов политики
самодержавной властью короля Хусейна, в принципе осталось довольным тем, как
начало жить при израильтянах. Рабочих мест много, израильтяне с течением времени открыли несколько
университетов, на специалистов
возник большой спрос в стремительно
развивавшихся нефтяных арабских государствах. Высокообразованные инженеры,
химики, экономисты могли выезжать без помех с семьями в эмираты, в Саудовскую
Аравию, в Ливию и Кувейт – и массовый отток активного, «элитного» слоя
населения отрегулировал политический и демографический баланс – в пользу
евреев. То есть, с одной стороны, евреи выглядели как бы благородными (как же,
открывают школы и университеты, и больницы для нищего и безграмотного
населения), с другой, они незаметно нейтрализовали самые опасные для себя
угрозы. Те арабы, которые интересовались
политикой и чувствовали себя униженным фактом иностранной оккупации – а,
естественно, всегда имелись такие, и, наверно, немало, особенно среди молодых
людей – возлагали надежды на верного своего защитника и повелителя, на
иорданского короля, чьи представители неофициально присутствовали и правили в
регионе.
...Для понимания ситуации – живой пример.
Мой товарищ, профессор-физик Александр
Воронель, как все, ходил в армию на сборы, служил в части, охранявшей,
помнится, Дженин. Однажды, по его рассказу, подошел к нему на посту молодой
араб-палестинец и заговорил (думаю, по-английски, ивритом Воронель владел тогда
слабо):
- Мы с вами враги, но мы друг друга
понимаем. Потому что и вы, и я -
свободные люди. Что думаем, то и говорим, как думаем, так и поступаем. А эти, -
он презрительно кивнул вниз, в сторону арабской деревни, - разве это люди?
Скот! Что им мухтар (староста – М. Х.) скажет, то и делают...
Таков был невыдуманный разговор
израильтянина с арабом Палестины.
Отсюда, видимо, причина, по каковой
Арафат задумал свержение короля Хусейна – без такой акции поднять народное
восстание в Иудее и Самарии виделось ему невозможной задачей.
В качестве запала использовал
традиционную тактику национальной борьбы Третьего мира: наносил Израилю
молниеносные и болезненные удары, скорее, укусы по гражданским объектам: бомбы
в самолетах, на рынках, на улицах, захваты заложников... Особенно полюбились
ФАТХу взрывы заминированных автомобилей в Израиле.
Израильтяне ответили рейдом в то село в Иордании, где
размещался штаб Арафата. Но Арафату удалось продержаться несколько часов, пока
не подошли на помощь регулярные части Арабского легиона. Они окружили
атаковавших израильских десантников, чрезмерно самоуверенных, легкомысленных от
постоянных успехов, те едва вырвались обратно
в Израиль из кольца, причем с немалыми потерями. Арафат с присущим ему талантом
приписал успех исключительно себе, воинским талантам своих, и заработал на
операции огромный капитал. Первая
схватка палестинцев с израильтянами, завершившаяся успехом, возможно,
вскружила ему голову... И он попытался развить успех, захватив власть в
Иордании.
Попытка окончилась жутким поражением и
бегством тысяч его людей в Ливан – их впустили в страну под письменную
гарантию, что лидер и его люди не будут вмешиваться ни в какие ливанские дела.
Оттуда через проходы в горах люди Арафата начали
разворачивать новую кампанию диверсионно-террористической войны против Израиля.
В это время он – под кличкой «дядя Яша» - уже получал из Москвы оружие для
создания настоящей армии. И его вооруженные люди вмешались-таки в ливанские
дела, по сути развязав гражданскую войну в стране.
Схватка шла, прежде всего, за контроль
над Бейрутским портом – крупнейшим пунктом контрабанды во всей Западной Азии:
овладение им сулило громадные и независимые от любых «спонсоров» доходы ФАТХу. Но посягновение людей Арафата на власть в
Ливане вызвало негодование в соседней
Сирии: ее президент, Асад, вовсе не хотел, чтоб Ливан достался палестинскому
наглецу. Конечно, у Арафата имелись могущественные покровители (в Кремле), но
Асад с присущим ему черным юмором вторгся в Ливан («для спасения страны от гражданской войны»)
в тот самый день, когда у него в Дамаске
гостил премьер Косыгин – так что внешне выглядело так, будто СССР уже
одобрил войну Сирии с ФАТХом. Сирийцы атаковали и уничтожили тысячи людей
Арафата – опять же больше, чем когда-либо это делал Израиль. Только южный
Ливан, где расположилась «страна Арафата» под названием «Фатахленд», остался не затронут сирийцами.
...Уже упоминалось, что лично Арафат
видится мне много более умным и политически взвешенным лидером, чем его
отчаянные соратники, умевшие разве что убивать и быть убитыми. Постепенно он
стал понимать, что добиться всего желаемого палестинцам сразу не удастся и
провел через Национальный конгресс «Поступенчатый план решения палестинской
проблемы». Самый решительный из его людей (по кличке Абу-Нидаль) создал новую
организацию, точнее говоря, новую спецслужбу, ориентированную на Ирак, на
растущего тамошнего лидера Саддама Хусейна.
Первой задачей Абу-Нидаль поставил - «убить предателя Арафата».
Почему-то не вышло, как говорится, не по зубам оказался... Тогда стали убивать
бывших товарищей, которые осмеливались заговаривать (только заговаривать!) о
возможности переговоров с Израилем – успешно их ликвидировали (впрочем,
убийство «предателей» или «врагов народа» вошло в норму в палестинской среде
задолго до возникновения Израиля).
Люди Абу-Нидаля застрелили, например,
одного из самых видных лидеров Революционного совета ФАТХа, д-ра Сиртауи, когда
он шел на тайное свидание с кем-то из израильтян. Позднее убили близкого друга
Арафата, его первого заместителя Абу Айяда – подозревали в том, что он выступил
против союза ФАТХа с их куратором, Саддамом Хусейном. Но все же самую
«резонансную» операцию по убийству Абу-Нидаль совершил в июне 1982 года.
Его человек ранил (почти смертельно)
израильского посла в Лондоне. Воспользовавшись этим предлогом, Бегин начал
полномасштабную войну в Ливане.
* * *
Когда мысленно просматриваешь логику
противостояния сторон – израильтян и палестинских арабов, видится картина
странного и всеобщего заблуждения.
Израильтяне, кажется, совсем не понимали
национального развития подвластных им арабов. Они, по-моему, искренно верили,
что резкое улучшение жизненного уровня, образования, здравоохранения и прочих
соцблаг удовлетворит арабский народ. Спору нет, социальная жизнь, несомненно,
важна для людей, но сегодня мне чудом кажется, что с помощью социальных мер
нам свыше двадцати лет удавалось удержать
спокойствие на «контролируемых территориях» (так называли в Израиле Западный
берег). Но благодарности арабы за сии блага к военной администрации не
испытывали: когда кто-то им напомнил, сколько успела сделать военная
администрация, они здраво возражали: «А разве мы не работаем?». Постепенно под
властью Израиля вырастало молодое поколение, с детства привыкшее к выборности
власти, к демократическим ценностям, к проявлению себя как личностей (помните
молодого собеседника Воронеля?). И у них исчезал важный фактор прежнего
спокойствия на «территориях» - преданность и вера в защиту покровителя-короля.
Их постоянно и мучительно раздражал
контроль военной администрации, которая, естественно, как положено, поощряла
«сотрудников», особливо «секретных» и зажимала
«непослушных»... Израильтяне вовсе не слышали предупреждения де Голля:
«После того, как нация пробудилась, никакая иностранная власть не имеет шансов
на сохранение своего господства». Забыли свой собственный национальный опыт...
До поры-до времени спокойствие на
Западном берегу поддерживалось широкими тамошними возможностями для эмиграции.
Привыкшие к западному стилю поведения, получившие недурное образование, арабы
Палестины могли свободно уезжать в любые страны, сохраняя свой язык, свою веру,
свою ментальность и быстро выбиваясь на
первые позиции в чужом менеджменте. Их прозвали «евреями арабского мира». Но... Получая приличные заработки и важные
социальные позиции, они все-таки оставались чужаками в местном обществе
(поэтому «арабские евреи», да?). И быстро включались - через сплоченные землячества
- в сферу внимания Арафата и его людей.
Они платили в ООП налоги – в соответствии с решением Лиги арабских государств,
и становились неиссякаемым ресурсом для Организации освобождения Палестины –
ресурсом кадровым, финансовым и политическим...
Сторонники ООП тоже выглядели слепцами,
уверовавшими в антиколониальную тактику
Арафата и его команды. В чем суть сей тактики, не авторско-палестинской, но
напротив – широко международной?
Проведением мелких, но болезненных
диверсий и терактов создавалась совершенно невыносимая жизнь для быта
приехавших из метрополии колонизаторов. После военных попыток дать партизанам
силовой отпор – что требовало бесконечно долгого времени, колонизаторам
надоедало рисковать жизнью ради тех
материальных удобств и выгод, во имя
которых они переезжали из своей страны в ту или иную колонию. Говоря образно,
прибыль от колонии становились в итоге такой диверсионной борьбы много меньше
приносимых ею убытков. Кроме того, расходы на содержание больших воинских
частей, крупного аппарата безопасности в далекой колонии обычно не
оправдывались получаемыми от колонии выгодами. Колонизаторов повстанцы не
побеждали, а, как бы сказать, выкуривали из их поместий... Не только
приличным, но более экономически выгодным казалось просто передать «силовые заботы» на начальство из «местных»,
выплачивая им немалую часть прибылей за службу, но зато – избавляя себя от забот. Так французы
покинули Африку, британцы – Кению, голландцы - Индонезию и прочее... И в итоге они-то как раз расцвели, а колонии –
подвяли!
Но вот с израильтянами подобная,
заимствованная извне тактика не могла принести нужного эффекта. Израильтяне
воспринимали Израиль как родину (те евреи, что чувствовали страну не так, просто не приезжали сюда или уезжали отсюда).
Поэтому бытовые неудобства не могли их, как говорится, «выкурить»... Теракты и
диверсии воспринимались еврейским населением как «покушение на мой дом», что
морально дозволяло им любые ответные меры. Арабы Палестины начинали
восприниматься массовым сознанием евреев как этакий сплошь криминальный массив,
уничтожение которого смотрелось законным и моральным: «На войне как на войне».
...Летом 1982 года Бегин сумел навязать
Организации освобождения Палестины «горячую» войну. Впрочем, ему все-таки
постыдным казалось, чтобы Армия обороны Израиля воевала не с государством или блоком государств, а с
какой-то «организацией». Поэтому войну стыдливо поименовали «операцией». Но в
народе ее четко прозвали – Ливанская война.
* * *
В арабском мире покойному Садату посылают
– уже на тот свет! - горькие упреки: мол, если б не твой Кэмп-Дэвид, Израиль не
начал бы войну на севере – поопасался бы сильной египетской армии на юге.
Возможно, хотя, думается, разница все-таки состояла лишь в масштабах операции (основные
силы Израиля стояли на «атасе» именно на
юге). Но мне причины войны кажутся в значительной мере следствием Кэмп-Дэвида,
в этом я согласен с палестинцами.
Следствием психологическим...
По мере того, как прояснялось, что
договор Кэмп-Дэвида прочен и действует, Бегина (мне так кажется!) охватывала
«белая зависть» к покойному Садату. Он-то знал лучше всех, что Кэмп-Дэвид – самое великое, историческое событие в его
долгой и трудной политической карьере. Но... но создал этот «великий перелом»
не он – а Садат. Великим деятелем показал себя – Садат. И Бегину, вероятно,
хотелось свершить нечто соизмеримое с
подвигом былого соперника, продолжить
процесс заключения мирных договоров с арабскими соседями.
А где можно было попытаться прорвать
«фронт отказа», состоящий из Арафата, Асада, Каддафи и, конечно, Кремля?
Внимание в Иерусалиме обратили на Ливан.
Традиционно лидирующее положение в стране
занимали христиане-марониты. Но активно росла и увеличивала влияние община шиитов. Прибытие в Ливан палестинцев, суннитов
по вере, изменило соотношение
общин, палестинцы вмешались в борьбу,
развязали гражданскую войну местных общин в пользу суннитов... Потом – уже
против палестинцев – в войну вмешалась заграница - сирийцы. Вот уж этим соседям
влиятельная христианская община не доверяла вовсе. И Бегин решил вступить в
тайные контакты с христианами, с сыном патриарха их движения, Пьера Джумайля,
Баширом Джумайлем.
Принцип соглашения предложен такой:
израильтяне вторгнутся в Ливан, уничтожат лагеря ООП и попутно посадят на
президентский трон Башира Джумайля. А он
в награду (в уплату) заключит с Израилем мирный договор. По типу
Кэмп-Дэвидского: вся земля останется за Ливаном, свои дела Ливан решает
самостоятельно, а Израилю взамен гарантируют безопасность северной границы...
Для Ливана, как виделось из Иерусалима, –
одни выгоды: ничего не теряет, только приобретает...
Мировая обстановка выглядела идеально
подходящей для развязывания войны: СССР увяз в Афгане, США – в Иране, Европа,
особенно Франция, не станет возражать против поддержки христиан. А засылка
через границу террористических групп -
это ж причина для объявления войны вполне приличная, тем паче, что палестинский
террор безумно раздражал не только Израиль, но Ливан тоже... Арабские страны?
Но Арафат разорвал отношения с «предательским Египтом», с «кровавым королем»
Хусейном, с «тиранической Сирией»... Так
что на долю Израиля оставалась вроде бы простая военная задача – справиться
только с воинством Арафата, по возможности не задевая размещенные в Ливане сирийские войска.
Главные трудности для Бегина, как ни
странно, таились не в Европе или в Америке, даже не в арабских странах, как
обычно бывало, – но в самом народе Израиля.
Этот народ никогда до сих пор сам не
начинал наступательную кампанию (Шестидневная кампания после громовых обещаний
Насера «стереть название Израиль с карты мира» или угрозы Шукейри - «утопить всех евреев в море»
выглядела в глазах нации лишь
предупредительной операцией, упреждением
атаки противника). А Бегин вместо привычной «войны без выбора» предложил евреям впервые в новейшей истории
начать «войну по выбору» (ее ведь можно было не начинать, неправда ли?)
Правительство маневрировало. Объявило, мол, предстоит операция по
отодвиганию врага от границы на 40 километров, чтобы артиллерия не накрыла
израильские поселения на севере. То есть
как бы планировалась чисто защитная акция. Даже
оппозиция не стала возражать. Бегин провозгласил: Израиль не претендует
«ни на один дюйм ливанской территории»... Остальное уже зависело от
политического маневрирования Арафата.
Башир Джумайль убеждал его покинуть
Ливан, обещая предотвратить вторжение
войск Шарона. Садат при жизни предупредил через посредника, что терпение
израильтян кончилось, они собираются вторгнуться в Ливан и зажать войска ООП
в клещи между евреями, сирийцами
и христианами. 28 мая 1982 года, за неделю до начала войны, новый
президент Египта Мубарак тоже
предупредил Арафата, что Израиль начнет войну в ближайшие дни, что продвигаться
собрался не на 40 километров от границы, о чем говорится вслух, а до самого Бейрута: «Может
быть, вы найдете, что лучше предотвратить нападение, сделав политический
маневр... Пришло время вложить меч в ножны до того, как будет слишком поздно».
...Я не знаю, не хотел или просто не в
силах был Арафат действовать против воли боевиков, жаждавших схватки на смерть.
Умереть, но не отступить! Все советы
пропущены были мимо ушей. Прислал письмо король Хусейн, простивший
обиды, и ему Арафат гордо ответил, что
его воины готовы к борьбе.
...Через
три недели после начала войны войска Шарона осадили Бейрут с трех сторон
(с четвертой - море).
Чтобы спасти своих людей от тотального
уничтожения, Арафат вынужден был дать американцам письменное обязательство уйти
из страны, если его людям гарантируют безопасный проход через блокаду – под
охраной американских морпехов. Шарон подписал согласие (штурм миллионного
города танковыми колоннами не радовал военного профессионала – он грозил
огромными потерями). Палестинцев эвакуировали по морю во многие страны. Арафат
со штабом выбрали дальний Тунис (в ближние страны их никто не желал пустить:
опыт Иордании и Ливана пугал других арабов).
Но Арафат не был бы собой, с его
непотопляемостью и поразительной неверностью данному обещанию, если бы не
использовал страшное военное поражение и к некоторой политической выгоде. В эти
дни против него подняли восстание молодые - поколение юных палестинских солдат
и офицеров. Они укоряли старого лидера в недальновидности, в грубых
ошибках (в его защиту скажу: но разве не
они сами вынуждали его совершать эти ошибки - своей неумеренной лихостью и
патриотической бравадой). У них нашелся, конечно, богатый покровитель –
сирийский президент: ссудил новую организацию
деньгами и оружием, поощрял атаковать уцелевшие отряды ООП на севере
Ливана (говорят, в той усобице погибло до 500 боевиков, около 2000 было ранено
– уже без всяких израильтян). Но - воспользовавшись тем, что теперь самые
страшные и непримиримые соратники либо погибли, либо перешли на сторону врагов,
лидер ООП мгновенно появился в... Аммане. У короля Хусейна в гостях. И заключил
соглашение о примирении (королю оно казалось важным, чтобы погасить вражду со
своими подданными-палестинцами. Вон, мол, сам Арафат меня одобрил и счел
правым...). Оттуда следовала поездка в... Каир! К наследнику и продолжателю
дела Садата, к Хусни Мубараку, - он просил прощения за прежние оскорбления и
примирился с египтянином... Для Египта
визит означил конец общеарабского бойкота, признание правоты в истории с
Кэмп-Дэвидом, восстановления прежней роли Каира как признанного вождя арабского
мира. Египту визит был нужен, но и Арафату – тоже...
И тут «наш пострел» нарушил обещание,
данное американцам, недавно спасшим ему
жизнь (в буквальном смысле слова), и... вернулся в Ливан. Там, на севере, оставалось не
затронутыми войной немало боевиков, их центром оказался второй по значению
город страны - Триполи.
Но здесь неуловимый лидер проиграл:
сирийцы, которые пытались противодействовать Шарону в Ливане (в течение
одного дня они потеряли свои лучшие самолеты и все батареи ПВО), взяли
реванш на войсках Арафата: под Триполи
от их пуль погибло едва ли не больше палестинцев, чем под Бейрутом от
израильских снарядов.
С ООП в Ливане было кончено.
Арафат отбыл в Тунис – казалось,
окончательно.
Общий итог для палестинцев оказался
ужасен: потеряно, по их данным, 40
тысяч лучших воинов (Я не настаиваю!
Израильтяне, например, говорят только о шести тысячах убитых врагов). Но
главное – Израиль сломал создаваемую годами инфраструктуру организации.
Отныне приходилось наблюдать за родиной
с дистанции в тысячи километров – после третьего по счету изгнания.
Самое, на мой взгляд, поразительное
следствие войны – что поражение потерпел Израиль тоже. Это оказалась война, в
которой не имелось победителей.
Ведь для чего все затевалось Бегиным и
неугомонным Шароном? Они мечтали получить мирный договор, всего-навсего бумажку
с печатью – и уйти к себе домой. И вот,
когда все шло вроде бы по военному сценарию, все вдруг начало валиться – одно
за другим.
Посадили в президенты Ливана Башира
Джумайля, это удалось сделать. И он сразу закрутил хвостом, отказываясь от
прежних обещаний о договоре. Его понять я могу: он понимал, что в глазах своего
народа есть чужеземный ставленник, поэтому подписать-то может все, что хочет,
но ратифицировать в парламенте, да еще после того, как израильтяне успели
выполнить всё, желаемое ливанцами, было о-очень затруднительно. Практически –
невыполнимо.
...С первого дня я лично был противником
Ливанской войны. Не потому, что являлся якобы врагом войны и ярым пацифистом,
чего не было, того не было. Но, увы, сравнительно недавно выйдя на волю из
советского лагеря, заполненного националистами всех оттенков, я уже понимал,
что существует в мире такое понятие, как национальная воля, воля народа. Мне
виделось, что израильские политики допустили огромный просчет: сделали в Ливане
ставку на одного человека, но - не стало его, и - ничего не стало. Израильтяне
виделись мне чрезмерно доверчивыми, полагающимися на обещания личностей,
которые естественно привыкли не держать
обещаний...
Но я ошибался.
...Среди моих израильских приятелей
оказался писатель и дипломат - Бенци Томер. Как-то я высказал ему то, что вы
прочли выше, и он возразил: «Миша, ты ошибаешься. Я был на одном пароходе (а я уже успел узнать, что израильские
боссы встречались с Джумайлем на каком-то судне в море – М. Х.) и уверяю тебя,
никто там никому всерьез не верил. Ни в одном слове». Нет, излишне доверчивых
простаков в Израиле все-таки не нашлось.
Но если так, следовательно, расчет Бегина
строился на том, что Джумайлю без израильтян не удержаться у власти и хотя бы
ради себя он постарается заключить
договор...
По моей оценке, израильтяне не понимали
процессов, которые шли вовсю в арабском мире. Процессов возникновения новых
наций. Садат мог заключить договор, потому что его народ уже знал - в варианте
мира он получит от Израиля огромные территории, а в варианте войны Египту
придется жертвовать своими солдатами ради чужих, хотя бы и арабских
интересов... И свои национальные интересы возобладали среди египтян, потому
договор оказался прочен – его как бы поддувал попутный ветер исторического
времени.
А в Ливане ситуация оказалась иной: всё,
что ливанцы желали сорвать с Израиля (избавление от палестинцев), они получили,
теперь же мечтали о другом - избавиться от самих израильтян. И тем более от
навязанного ими президента – не потому даже, что навязан Израилем (позднее там
взорвали и премьера, навязанного сирийцами), а просто – навязанного кем-то
извне. Они хотели быть – сами по себе. Быть ливанцами, суверенным народом. Отец
Джумайля, опытный политик, пробовал объяснять израильтянам: «Вы не понимаете
чужой политической карты»... И они,
действительно, её не понимали.
Должен напомнить, что Ливанская война
перечеркнула, возможно, самую важную инициативу Шарона. Общепринято сегодня считать, что израильтяне
чисто формально подписали пункты Кэмп-Дэвидского договора об учреждении (в течение пяти лет) Палестинской
автономии. Мол, требовалось бросить какую-то «палестинскую косточку» Садату,
чтоб партнер мог формально отрицать сепаратный смысл договора, как-то
оправдываться перед арабами, мол, не предал вас, не предал... Вот Садат и настоял, а они для Садата этот
пункт подписали. Мне видится, что такое объяснение слишком упрощает ситуацию.
Нет, израильтяне думали об учреждении палестинского самоуправления, только не
из членов ООП, а из местных лидеров Западного берега. Они думали об этом для себя,
чтобы противостоять Арафату и его команде, чтоб показать арабам, мол, мирным
путем можно достигнуть больше, чем террором и диверсиями. И Шарон поручил
доверенному человеку в Иудее и Самарии,
профессору-арабисту Менахему Мильсону, начать подготовку к созданию местной администрации... Дело,
однако, тянулось долго и нерешительно: конечно, тогда реальные лидеры на местах еще могли противопоставить себя
Арафату, но при условии - чтобы им израильтяне передали реальную и немалую
власть и права на землю, а как раз на это Бегин и Шарон не решались. Жалко
власти и земли было? Конечно, жалко. Или невыносимо трудно
оказалось через собственную идеологию переступить? Не знаю... Но началась
Ливанская война, и инициатива рухнула: Мильсон в тот же день вышел в отставку.
Еще одно следствие Ливанской войны для
Израиля: она подорвала либеральную экономическую политику Бегина. Войну ведь
никто не предусмотрел в госбюджете, на нее не запланировали ни одного шекеля...
Все выглядело некоей импровизацией: дождались, когда Абу-Нидаль подстрелил в
Лондоне израильского посла, обвинили в
покушении Арафата (как говорится, «что тот араб, что этот») – и начали
спектакль. А хозяйство пошло в разнос. Потрясенный крахом своих планов, Бегин
ушел в отставку. Совершенно добровольно: в то время не было политика в стране,
который мог бы состязаться с ним в народной любви и уважении. Премьер сам
посчитал себя виновным в ошибках – и сам себя наказал: ушел без каких-либо
объяснений. И замолчал. До самой смерти молчал.
Его сменил бывший некогда вождем
террористов ЛЕХИ Ицхак Шамир. Очень сильный, стойкий, мужественный,
великолепный администратор, умевший прекрасно подбирать людей для выполнения
задуманных проектов, готовить их к
исполнению, взвесить и оценить каждую мелочь в действиях. К сожалению, для
политика в особых условиях региона
Среднего Востока этих достоинств недостаточно.
Шамир видел свою жизненную цель в сохранении
господства евреев на всей территории
Эрец-Исраэль. Для себя этот умный человек понимал, что рано или поздно
придется где-то уступить, что-то отдать – но «пусть уж это случится после
меня», как сам выразился, вылетая на Мадридскую мирную конференцию. Поэтому
огромные силы и немалое умение направлялись только на сохранение существующей
ситуации – любой ценой. Он не умел ни придумать принципиально что-то новое в
политике, ни провести это принципиально новое в жизнь, если нечто придумывал
кто-то другой. Чего по-настоящему желал – это создавать новые поселения на всей
территориях Иудеи и Самарии: чем больше займут земель евреи, тем больше ее
останется нам при будущей дележке...
Новые выборы кончились так, как могли
кончиться при Шамире: никто не выиграл, никто и не проиграл – ничья. Договорились о ротации с лидером оппозиции
Пересом: два года премьером будет один, два года – другой. Перес, всегда
мечтавший о реконструкции социалистического Израиля в более современном формате, провел
(совместно с «ликудником» Модаи) великую финансовую реформу и сумел оздоровить
подорванное хозяйство – инфляция сошла с
трехзначной цифры до двузначной (а потом вообще стала минимальной),
благосостояние граждан круто рванулось вверх.
Деятель, склонный к стратегическим мечтам
о будущем, Перес провидел мысленным
взором, как в ближайшие десятилетия Израиль по уровню жизни граждан догонит
Великобританию... Но на деле внешне спокойные 80-е годы, по моему ощущению (а я провел их в Израиле), выявили удивительную
слепоту евреев, когда они наблюдали внутренне меняющийся чужой мир.
Именно в 80-е годы, как мне видится,
арабы Палестины сумели осознать себя новой нацией – палестинцами. Когда я
приехал в Израиль (в 1980 г.), в разговорах они называли себя: «Ани арави» («Я
– араб»). К концу десятилетия звучало только: «Ани палестинаи» («Я
палестинец»). Возможно, Шамир, ставший премьером через два года после Переса,
полагал, что ничего нового нет под луной, что все будет идти, как идет: надо
только позаботиться, чтоб на территориях появлялись рабочие места, чтоб
строились новые дома, школы, больницы – и арабы будут довольны спокойной жизнью
и заработками, обслуживая евреев дешевой рабочей силой на стройках и прочих физически тяжелых
работах. Он и другие правящие политики (да, по правде сказать, почти весь
еврейский Израиль) не замечали, как нация просыпается, как у нее зарождается
потребность в национальной гордости и тяга к самоуважению. Неосознанное (а
часто и осознанное) презрение, которым обдавали евреи арабов, рождало
национальное сопротивление. А его никто не замечал, по прежнему полагаясь
только на превосходство силы.
(Парадокс
заключался в том, что похожий процесс совершался и внутри самого еврейства тоже
– здесь тоже вскипало возмущение евреев-сефардов, по сути близких к арабской культуре, против
высокомерия и презрения, каким их окружало европейское еврейство. Но сефарды-то
оказались громадным сектором электората, причем тем, на который традиционно
опирался правящий Ликуд – и меры были приняты незамедлительно: спонсировали
культурные инициативы, выдвигали способных деятелей в руководящие органы всех партий, в правительство, в
муниципалитеты... И напряжение, поначалу острое, незаметно сошло почти до нуля.
Да и смешанные браки молодежи сильно меняли ситуацию.)
Но
вот над настроениями арабов никто после Шарона не задумывался. Кажется, один
Перес, ставший у Шамира министром иностранных дел, с его чутьем к будущим,
никому невидимым переменам, сознавал, что надо что-то менять. В Лондоне он тайно встретился с королем
Хусейном и согласовал некий проект договора с Иорданией. Поскольку проект
остается секретным и сведения о нем у меня лишь те, что неким таинственным
образом просочились в прессу, известно лишь, что Перес договорился вернуть
почти весь Западный берег королю, а с Арафатом тот пусть сам свои споры
решает... Но Шамир, премьер Израиля, договор не утвердил.
Для меня новый период арабо-еврейских
отношений обозначен началом 1987 года, когда Перес предупредил израильтян:
придется что-то делать для арабов, иначе социальная взрывчатка взорвется до
конца года, и мало никому не покажется... Помню, я использовал тогда любимый
тест для проверки политиков. В реальности политик ведь может говорить и обещать
все, что угодно – не долее, чем через месяц самые сенсационные заявления
забываются в сознании публики. Но я, когда встречаю какое-то важное для меня
заявление политика, делаю особую зарубку в памяти (иногда даже записываю!): вот вы, господин Перес,
предсказали, что до конца года нас ждет возможное арабское восстание? Запомним.
Подождем до конца года. И тогда решим: кто вы есть, проницательный политик или
пустое «левое трепло»?
Год почти прошел – и прошел
достаточно благополучно. Помню,
израильтян, простодушно радовавшихся падению цен на нефть: у врага, значит,
скопится меньше денег. Я-то как раз соображал: да, но это значит, что для
палестинцев-эмигрантов не найдется новых рабочих мест вне Иудеи и Самарии (и не
знал самого важного: что сокращение доходов приведет к прямому изгнанию
палестинцев из «братских стран»). На «территориях» скапливались умные,
талантливые, авторитетные интеллигенты, которые раньше уезжали за границу, в
нефтяные страны: в Израиле (или Палестине) их выучили, выучили хорошо, но на работу не брали. Что ж,
они приложили мозги, умение, авторитет – в ином направлении
...Декабрь 1987 года: настает зимний
еврейский праздник Ханука. Министр Шарон покупает дом в арабском квартале
Иерусалима, вывешивает на нем израильский флаг и встречает праздник именно там,
да и пригласил к себе коллег-министров. Сам премьер пожаловал... Шарон, конечно,
не жил и не собирался жить в доме,
покупка казалась своего рода вызовом палестинцам, этакой «дразнилкой» (мол, вы говорите, что здесь «Арабский
квартал»? Нет никаких арабских кварталов в Израиле, мы всюду хозяева. Как фатально не везет Шарогу на тесты! Обе интифады начались с его лихих, вызывающе
демонстративных поступков.)
...Через много лет я прочитал в книге
российского писателя С. Кара-Мурзы, как
он как гость присутствовал на каком-то европейском семинаре, где «левые борцы
за мир» обучали палестинских товарищей новой тактике борьбы. Главное – не
стрелять, внушали братьям. Едва откроете огонь, вас подавят. Куда сильнее
ненасильственная демонстрация Сопротивления! Вам трудно удержать свою горячую
молодежь?.. Ну, пусть швыряют камни –
это даст ей разрядку. Но старайтесь ни в кого камнем не попадать. Бейте в
сторону камнями или не добрасывайте их...
Именно это оружие давало шансы на успех
палестинскому Сопротивлению. Террора
израильтяне не боялись, террористов они презирали как бандитов и убийц и готовы
были ликвидировать беспощадно на месте. Но что солдатам делать с теми, кто
кидает камни... Да еще кидает мимо! Убивать их? К этому виду Сопротивления
военные абсолютно не были подготовлены. И хваленый ШАБАК ничего не подозревал
(скорее всего, не знал. Он ведь занимался
террористами), или же, если что-то прознал, то не предупредил или не
убедил в опасности упрямое правительство Шамира.
...Итак, после Хануки 1987 года Перес доказал, что он все-таки - мудрец. Поводом для восстания палестинцев послужила дорожная авария:
израильский грузовик столкнулся с микроавтобусом, и несколько палестинских
рабочих было убито. Тут же распространили слух, якобы шофер есть мститель, он
брат убитого еврея, он поубивал невинных арабов. И началось восстание. По-арабски
его прозвали – «интифадой». Говорят, в буквальном переводе слово означает
«оргазм верблюда».
(окончание следует)
