Когда-то мне пришлось приступить к преподаванию еврейской литературы. До сих пор помню, что главным открытием, когда приступила к этому новому для меня, специалиста по русской литературе XIX века, делу были множащиеся трудности понимания. С разными группами слушателей мы читали, обсуждали, старались осмыслить и идишистскую классику, и израильский модерн, и знаменитых американских евреев от литературы. Читали мы все тексты прекрасными переводчиками представленные по-русски, но трудности понимания приходили, откуда не ждали. Опыт жизни и мысли не давал нам средств для прочтения еврейских текстов. Основательное же знакомство с русской литературой могло ввести - и легко вводило - в заблуждения относительно верности понимания и интерпретации. Особенно лукаво ускользали русскоязычные еврейские тексты - здесь и на трудности перевода не сошлешься, но стоит что-то на пути между тобой и оригиналом писательского видения, знания о жизни.
Отношения читателя и текста давно меня интересовали: как это получается, что книга одна, а мнений - двадцать? А после прошествия столетия, скажем, когда книга стала классикой, то мнение о ней уже существует только одно на всех, какими бы эти "все" ни были разными. Уже и не мнение это, а целый пласт историко-культурного знания, которое преподают в школах, как в средних, так и в высших.
Такую книгу прочесть - это повысить свой уровень образования, так?
Чтение - не развлечение, а увеличение, изменение себя. Острее всего это замечаешь как раз тогда, когда через чтение встречаются разные культурные опыты, духовные миры.
Эмиграция - это всегда переход границы не только политической, но и между такими мирами, преподаватели литературы в эмиграции наблюдают и собирают интереснейшие впечатления о том как происходит приобретение опыта понимания или... не происходит.
Можете ли вы назвать плодотворным такое понимание, когда читатель внятно понял, чем этот текст от него далек и почему останется для него чуждым? Каковы плоды такого понимания со знаком "минус"?
Во всяком случае, Елена Римон, опытный израильский преподаватель, говорит, что ее ученики и студенты в Израиле неоднократно открывали ей заново тексты, которые она - казалось - знала наизусть, а вот они прочитывали в них совершенно непредвиденные специалистами по предмету вещи и смыслы. Причем это происходило и тогда, когда студенты-израильтяне слушали лекции по русской литературе, и тогда, когда израильскую литературу открывали для себя русские учащиеся.
Свои наблюдения Е.Римон записала, а записи, сложившиеся в весьма занимательное повествование озаглавила так: "КТО НАЙДЕТ ДОСТОЙНУЮ ЖЕНУ или ОПЫТЫ ПОНИМАНИЯ ТЕКСТОВ".
В этом заголовке легко узнается отсылка к тексту, занимающему особое место в еврейской культуре. Это отрывок из Притч Соломоновых, начинающийся словами "Кто найдет достойную жену?" ("эшет хайль ми имца").
Еще в начале девяностых, - как пишет автор, - в начале массовой репатриации она преподавала на курсах иврит для новоприбывших, и вот тогда-то произошел первый из странных опытов по прочтении этого текста: "Читаем "эшет хайль" в русском переводе, доходим до того места, где говорится: "Известен муж ее в городских воротах, где сидит он..." - и вдруг одна молодая женщина, обычно тихая и замкнутая, взрывается:
- Во-во! Она, значит, дома, вкалывает, как проклятая, все на ней - и готовит, и шьет, и ткет, крутится как белка в колесе или по очередям бегает - "издалека приносит свой хлеб", и все в дом, все в дом - а муж себе прохлаждается у городских ворот в компании таких же бездельников! Не дождутся!"
Размышляя над этим "ошибочным прочтением" Елена Римон задумывается над природой различных культурных образов и тем, какую власть они имеют над нами. Так для русской культуры "дом", "комната", любые закрытые частные пространства имеют отрицательную окраску. Достаточно вспомнить комнаты-гробы у Достоевского или чеховского "человека в футляре", а открытое пространство: "дали", "просторы", "веси" - это хорошо, это причастность общей судьбе или чудной воле.
А вот в еврейской (и европейской кстати) культуре все обстоит наоборот, здесь "дом" - это защита, уют, обустроенность и... символ женской сущности. Дом противопоставлен миру как пространство, в котором человек располагает себя настоящим хозяином.
Далее Елена Римон пишет: "Конечно, можно объяснить, что муж достойной женщины ... у ворот сидит не просто так - у ворот, как хорошо известно из Талмуда, заседал малый Санhедрин, городской совет, исполнявший также судебные функции. ... Да и супруга в доме вовсе не заперта, как в застенке, - "она подобно кораблям торговым издалека приносит свой хлеб", значит, то ли бизнесом занимается, то ли где подрабатывает, - в общем, видно, что добивается своего и внутри и снаружи." Казалось бы, каждый, кто читает текст должен видеть, прежде всего, что героиня - не бесправное существо, что не только слуги, но и муж и сыновья встают перед ней, чтобы вознести ей хвалу. Можно представить человека, который в этом тексте увидит "символы метафизических сущностей", но молодая женщина, приехавшая из Советского Союза, заглянула в этот текст, как в зеркало собственной судьбы и увидела в нем собственное измученное лицо... Другого о женской судьбе она не знала.
Через много лет Елена Римон изучала тот же текст на курсах переквалификации для учителей физики и математики, прибывших в Израиль из стран СНГ. Аудитория состояла в основном из женщин, уже давно и успешно работавших в Израиле и, конечно, хорошо знающих иврит. Отрывок из Притч о "Достойной жене" они читали с умилением, а на обсуждении говорили о том, какой в этом фрагменте заключен верный и достойный идеал, это же "наш идеал", - говорили они, - в русской поэзии также воспетый: "Есть женщины в русских селеньях // С спокойною важностью лиц, // Со сдержанной силой в движеньях, //С походкой и взглядом цариц..."
И уж совсем, похоже: "В игре ее конный не словит, // В беде не сробеет, спасет: // Коня на скаку остановит, // В горящую избу войдет!"
Так канонический еврейский текст стал читательницам еще ближе через Некрасова, женские идеалы оказались совместимы. А мне, когда я прочла этот рассказ о читательских опытах вспомнился сатирический размышлизм одесского автора Михаила Векслера, звучавший так: "Войдет ли в горящую избу Рахиль Исааковна Гинзбург?!"
Теперь ответ получен. Войдет всенепременно! С идеалом не поспоришь.
Очень интересные диспуты велись в университете им. Бен-Гуриона в Беэр-Шеве, где автор заметок вела курс "Достоевский и ивритская литература". Е.Римон вспоминает, как молодой бедуин и учитель-сабра предпенсионного возраста вместе осудили семью Мармеладовых за то, что не побеспокоились о том, чтобы дочери дать приличную профессию.
"А чему она должна была учиться? - говорю я. - Компьютерной графике? Тогда же не было работы для женщин. Как раз те безвыходные ситуации, которые описывает Достоевский, и показали, что женщинам нужна какая-то экологическая ниша на рынке труда.
- Ничего подобного! - возражают студенты. - Всегда существовали женские профессии, например шитье.
- Да вы невнимательно читали. Помните, Мармеладов рассказывает Раскольникову, что Соня пыталась шить сорочки и ей их швырнули в лицо с бранью и криками, потому что она перекосила ворот.
- Нет, мы читали, как следует. Мар-ма-ла-дов безответственный человек, у него язык без костей, он еще не то наплетет. Заказчики - люди добрые, жалостливые: они же не стребовали денег за испорченный материал. Соня просто запорола работу: кроить воротник тоже надо умеючи. Если бы она этому научилась, весь сюжет выглядел бы иначе: ведь для набожной девушки, куда лучше шить или гладить, чем шляться по панели.
- Но тогда бы это был не Достоевский.
- Вот именно!.."
Студенты, - вспоминает преподаватель, - среди которых были и только что отслужившие армию девушки, и почтенные учителя-сабры, повышающие свою квалификацию, и молодые бедуины, и христиане из Назарета и эфиопы, - все дружно изумлялись персонажам Достоевского, которые делу и сами не учатся и детей ничему путному не учат, хотя ради них готовы на длинные рассуждения, испытания и даже преступления.
Интересно, что эти наблюдения израильских студентов выводят как раз на точку зрения знаменитых русских достоевистов: Достоевского занимает только испытание героя, а не его становление. Воспитание для Достоевского, как и обучение, несущественные процессы.
Так что студенты были правы - они читали, как следует.
В заметках Е.Римон (опубликованы в журнале "Солнечное сплетение" №1-2, 2002) есть еще немало занимательных страниц, касающихся такой неординарной темы как преподавание литературы в религиозных учебных заведениях для девушек.
II.
Самый, пожалуй, интересный сюжет в записках Елены Римон касается ее опыта преподавания мировой литературы в женских религиозных учебных заведениях. Она называет этот опыт встречей с феноменом понимания как отвержения - "понять - не значит принять" - и утверждает, что оно также оказалось и интересным, и плодотворным.
Многим нашим преподавателям-гуманитариям, приступившим к работе в израильских школах и колледжах пришлось столкнуться с проблемой, что те древнеязыческие и христианские составляющие, которыми пронизана история искусства, всей европейской художественной культуры и которые для нашего советского и светского сознания никаких проблем не составляли, для людей, воспитанных в иудаизме, становятся реальной проблемой и преградой к изучению предмета.
Елена Римон приступила к преподаванию обзорного курса зарубежной литературы в Иерусалимском колледже для девушек. В религиозном учебном заведении этот курс выглядит весьма необычным, так как должен начинаться с античности, с античной литературы, а античная литература - с древнегреческой мифологии. Понятно, что для религиозных евреев изучение сонма чуждых, хоть и весьма древних, богов и богинь, упоминания о нимфах, фавнах и прочих - это АВОДА ЗАРА, идолопоклонство. Однако, этот колледж готовил учителей, а программа религиозных школ включает "Антигону" Софокла и Гомерову "Одиссею". Программа - это, конечно, не закон, но учитель должен о ней иметь достаточное представление.
"Я предполагала, что будут сложности", - пишет Елена Римон, - "но, как оказалось, их недооценила. Одна студентка, услышав про войны богов, сказала с отвращением: "Но это несовместимо с иудаизмом!" - и больше не пришла". Другие остались, но им были так неприятны эти занятия, что нельзя было не заметить, что они просто мучаются. Курс был под угрозой, потому что, изучение литературы должно быть не пыткой, а удовольствием. Иначе эта учеба вообще никакого смысла не имеет. Елена и ее коллеги попросили совета у ректора колледжа - известного знатока Галахи. Руководитель был совсем не против того, чтобы девочки изучали в рамках академических курсов и античность, и гностику, и историю христианства. Почтенный раввин понимал, что девушкам придется в жизни встречать различные вызовы со стороны окружающего мира, и они должны быть о нем достаточно осведомлены, в том числе, конечно, и о его духовной истории. Студентки же не хотели об этом знать и отнюдь не потому, что ленились и мечтали сократить программу.
В конце концов, в колледже решили начинать курс зарубежной литературы с уроков Галахи, на которых будут приведены авторитетные источники убедительно доказывающие, почему достойным еврейским женщинам можно, а подчас даже и нужно изучать античную литературу. А преподаватель решила все же подробнее поговорить со студентками, чтобы понять их аргументы. "Одна очень неглупая девушка мне сказала:
- Я пришла учиться именно сюда, а не в университет, потому что сама знаю, сколько прорех в моем образовании. Когда мне будет лет сорок, и я буду знать хоть заметную часть того, что знает почтенный рав, глава колледжа, - тогда я, может быть, даже смогу получать удовольствие от изучения языческих мифов. Но сейчас я чувствую, что это мне мешает. Эти знания для меня сейчас не первоочередные...
Это заставило меня задуматься над некоторыми общими местами" - пишет Елена Римон и делится следующими размышлениями: религиозные студентки испытывают трудности со светской литературой, потому что она представляет собой совершенно иной вид текста. Читатель светской художественной литературы должен чувствовать, видеть дистанцию между собой своей личностью и текстом, который может быть как угодно хорош и мудр, но создан человеческим вымыслом. А религиозные девушки в школе из года в год воспитывались на текстах Танаха, с которыми нет и не может быть дистанции.. Из года в год студентки анализировали классические комментарии к Танаху и приобрели большой опыт интерпретации текстов, теперь они в любом тексте прекрасно чувствуют тонкости сюжетной логики, разбираются в системе метафор и смысловой ритмике в построении фразы. Все это они освоили гораздо лучше, чем многие студенты университетов.
Но для них главное совместить текст с собственной личностью, своей системой ценностей, а то, что им чуждо усваивать, не готовы и не хотят.
"И попробуй их заставь..." - пишет Е.Римон.
Университетский студент, изучающий литературу достаточно равнодушен и всеяден. Ему в принципе безразлично, каких изучать авторов - лишь бы тексты были покороче, и читать поменьше. Так что Гомер у них, как правило, выигрывает в соперничестве с Флобером или Достоевским. Религиозные студентки по наблюдениям профессора гораздо активнее в учебе, они по-настоящему любят учиться, но все-таки самым важным для них является забота о созидании собственной личности, отсюда и такая требовательность к текстам.
Когда-то помню, ходила такая присказка: "скажи мне, что ты читаешь - и я скажу, кто ты". Ясно, что сложить такое присловье могли только единомышленники студенток Иерусалимского колледжа. Единомышленники в самом широком смысле слова.
"Припоминая эти и многие другие опыты по прочтению текстов, я пытаюсь понять, в чем тут состоит главное различие между мной и моими учениками. Наверное в том, что литературные произведения интересуют меня не как источник моральных ценностей, а как воплощение жанровых и сюжетных моделей. Возможно, такая позиция с течением времени довольно близко подходит к тому, что называется цинизмом. Ученики же мои, как оказалось, в любых текстах ищут тот материал, из которого строится душа.
Недаром сказано в Мишне (трактат Авот): "У всех учивших меня умудрялся я, и более всего - у моих учеников" - этими словами завершаются записки Елены Римон.
III.
Классика русской поэзии представлена на иврите достойными переводами. В курсе "Русская литература XIX века" поэтому студентам предлагаются для изучения не только великие авторы русской прозы, но и Пушкин и Лермонтов.
Однажды Елена Римон читала с девушками Иерусалимского колледжа "Пир во время чумы" в чудесном переводе Авраама Шленского: "Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы.
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
бессмертья может быть залог<...>
В обсуждении пушкинских стихов неожиданно приняла активное участие 23-летняя студентка - мать троих детей. Выпускница ортодоксальной религиозной школы она пришла в колледж изучать компьютеры и курс литературы взяла лишь затем, чтобы закрыть "окна" в расписании. Она не сразу поняла, чем занимается курс, так как здесь в аудитории ей впервые привелось узнать о существовании таких литературных жанров как поэма, трагедия, роман. Но, быстро освоившись, она поражала силой и оригинальностью своих высказываний. Стихи Пушкина были ею восприняты как очень мужские и для полного понимания и восчувствования она нашла женские чувства параллельные этим стихам. И действительно нашла! "Это роды" - сказала она. - Во время родов в этот роковой час боли и мучения женщина исполняется силой и ликованием и этот возвышенный опыт сражения за жизнь остается с ней навсегда. Юная студентка этим опытом обладала: "Когда я рожаю, я чувствую именно то, что написано в этих стихах: будто бы сражаюсь с нечеловеческой силой и знаю, что с Божьей помощью, смогу ее победить, - то есть, как сказано в Мишлей "препоясываюсь силой и облачаюсь могуществом". Она всегда это чувствовала, а благодаря Пушкину поняла и осознала свои чувства, и остальные замужние студентки группы согласились, что "сказано было все верно и прекрасно русский поэт Пушкин выразил женское счастье в самый роковой час: Эшет хайль ми имца!" Так великая поэзия может преподнести свой особый дар даже знатокам Торы.
Несколько иной поворот приняло обсуждение лермонтовских стихов той же самой группой. Они читали "Белеет парус..." и разбирали строку "А он мятежный ищет бури..." ("Кеилу ба-саара - шалва! - так звучит эта строка на иврите в переводе Давида Шимони).
Елена Римон привела эту строку в пример настоящего заостренного романтического образа - здесь поиск недостижимого: покоя в буре. Так как это невозможно, то парус - романтический герой будет вечно продолжать свой путь. И вдруг студентки категорически возразили, что им-то как раз известен такой вариант: "Есть такая гавань: это Эрец-Исраэль, наша страна! Затишье в эпицентре урагана, покой посреди бури - это мы, это наш город, это Иерусалим".
Вот оказывается, куда стремился вечно бегущий "в тумане моря голубом" лермонтовский парус!
