Елена Ещенко
Город прятал в пыли складки, рытвины, неровные бордюры. Расспросы земляка в таможенной форме предваряли шабаш забытого говора. Старые фасады оплыли магазинчиками, нотариальными конторами, питейными заведениями. Майские грозы еще не случились; почки уже потрескались, но скорлупа боялась умереть, подставив солнцу юное мясо листвы. Новые особняки, церкви и памятники проткнули морщинистый асфальт. Люди, одетые в немаркую одежду, привычно толкали неповоротливые шары будней; мутные лики в редких лимузинах притягивали, как прокаженные. Через несколько часов улей фрапорта казался миражом.
Виктория прилетела из-за семейного несчастья, бабушкиной болезни . Старуха задумчиво смотрела на небо сквозь высокое окно сталинской пятиэтажки, почти сидя в приподнятых подушках дивана. Ее руки, покалеченные артритом, шарили по ветхому пододеяльнику, комкали и рвали ткань.
-Викуля, ты чего так долго из школы сегодня? - звонко спросила она уткнувшуюся в ее ладони внучку.- Я уж волноваться начала.
-Погляди, погляди, что творит- не напасешься,-тревожно прошептала Вике мать.- А дня за два до тебя просила одеть в нарядное платье, говорила, что пора в гроб.
Запах мочи и лекарств прилип к стенам, мебель была неудобно переставлена, чтобы можно было с любой стороны подойти к неподвижному телу.
Дни заполнились попытками приспособиться к существованию оболочки, которой тяготилась собственная душа. Иногда старуха узнавала тех, кто ее тревожил . Она рассказывала, как прятала под подушку спящей девочки яблоко или конфету, уходя на работу, и удивлялась, что склонившаяся над ней женщина ничего не помнит.
-А помнишь, как крысы в комнату пришли и бегали вокруг моего стула, а потом похоронка на Марка пришла?- волновалась она.
-Бабуля, я ж тогда не родилась еще,- успокаивала внучка, вытаскивая наполнившееся судно,-ты мне сто раз рассказывала. Спи уже, чего вcпоминать ударилась? Спи.
Иногда поздно вечером пили вдвоем с матерью чай . Мысли матери были в учительской, среди соратниц. Учителя сражались за бывший детский сад, где размещалась школа, с большим человеком. Сто пятьдесят детей, учившихся в маленькой гимназии, созданной энтузиастами, мешали ему обеспечить потомство. Мать дважды выступала по местному телевидению с летописью борьбы,ее узнавали в округе. Утрами она исчезала из дому и никто не мешал Виктории болтать по телефону.
К вечеру четвертого дня ей позвонил человек, чей голос она хотела забыть, и попросил открыть железную дверь подъезда.
Она медленно спустилась по еле освещенной лестнице, ноги помнили выбоины ступенек. Он был в светлом плаще, голубые глаза на широкоскулом лице сохранили выражение любопытного ребенка.
-Волосок к волоску, - не удержалась Вика,- цветы-то отдай.
-А ты и не изменилась совсем- сказал он и погладил ее, шагающую через ступеньку, по спине. Она дернулась.
-Так девочкой и осталась,- усмехнулся он.
Их квартира, как всегда при его появлении, казалась маленькой и бедной. Он поводил плечами, как большой зверь в чужой, тесной норе, весело жаловался на жизнь. Вика заметила, как торопливо он свинтил пробку причудливой бутылки.
Под утро выбрались из прокуреной кухни и бродили по городу, подкрашенному зарей- по мощеной булыжником главной площади, по плотинке у городского пруда, где, по обычаю, гуляют июльской ночью выпускники. Проходя мимо пустыря напротив церкви Вознесения, где когда-то стоял дом со следами от пуль на стене подвала, она ускорила шаг. Бабка боялась этого дома, шепотом рассказывала об убийце, выступавшем раньше по здешним школам, и ее неприязнь проросла в Вике.
За ночь осыпались почки и тротуары стали липкими, а ветерок пропах тополем.
Вернулись продрогшие, и пили чай в пустой квартире, стараясь не разбудить старую женщину. Вика сделала чай сладким, что обычно запрещала себе, и ей казалось, что она пьет какую-ту цикуту. Он положил руку на ее ладонь.
-У меня не получится,- объяснила она.
-Получится,- спокойно пообещал он.
Потом лежали, притихшие.Он отключил свой телефон.
-Сколько уже Алешке?- спросила она.
- Восемьнадцать,-сказал он.- На четыре года старше твоей Марии. Как Серый ?
- Сереже там хорошо. И Маше тоже.
-А тебе?
-А какая разница, где? Впечатления вместо чувств.
-Довольна?
-Не знаю. Чужие мифы, новые поверья- учеником родился, учеником помрешь....А почему Олька, а не я?- поинтересовалась она, тупо водя пальцем по рисунку обоев.Он повернулся, провел рукой по ее плечу, спрятал ее кулачок в своей ладони и сказал ей в затылок:
- Вица, я тебя потом остаться просить буду, а ты беги, хорошо ?
- Во-первых, не обзывайся, Генадьев, итак всю школу мне испортил. А, во-вторых, не приставай .
Смеялись оба. Его голос стал грубым. Странно было, что он помнит те шутки, прозвища, названия книг и фотографии из Белого альбома над ее столом.
Уходя на работу, дочь обкладывала старую женщину подушками, чтобы та не упала. Одна из подушек свалилась на пол и ногам старухи стало холодно. Если бы там улеглась кошка, было бы теплее, но кошка ушла в другую комнату, хитроумно растворив обе двери. Старая женщина слышала далекую молодую возню, но не испытывала стыда.
День толкался в окно, форточка двигалась от ветра, качалась верхушка огромной липы, облака суетливо пересекали раму. Казалось, что дом плывет куда-то к далекой церкви Вознесения, чей купол был как маяк среди окрестных невысоких зданий. И церковь, и дом стояли на пологих холмах и улыбались друг другу. Когда она получила здесь комнату в первом послевоенном году, мама боялась подходить к окну, пугалась высоты и Лялька смеялась над ней: « Бабушка бояка». Мама уже тогда стала странная, все делала медленно, словно через силу. Отец уехал весной сорок первого к старшей дочери в Минск. Но все кругом потеряли кого-то - и она сама потеряла Марка, призванного в конце того лета, и от этого горе, не становясь проще, было привычным. Мама же словно не смирилась, перестала зажигать по пятницам свечи, хотя при соседях это было бы и неудобно. Жизнь требовала - и мама стояла в утренних очередях, делала бабку, вязала, возилась с Лялькой, но что-то угасло в ней, как те свечи, навсегда. Раньше была большая семья, по пятницам все собирались за столом с белой скатерью в их полуподвальчике на Белинского, дед читал непонятные, страстные слова из старой книги, протягивал руку над серебряным стаканчиком, сам резал хлеб. Марк принимался иногда объяснять ей привязанность стариков к ненужным обычаям. Она не задумывалась- нужные ли, ей нравилось сидеть за столом и петь песни, нравилось крахмалить скатери, печь булки «косичкой» и собирать на стол. При Марке она не пошла бы работать на завод. » Моя жена должна сидеть дома», -говорил он, и никогда ей так не жилось, как три предвоенные года с ним.
В тридцать девятом родился и через два дня умер ее Семочка, на кладбище Марк плакал и говорил «Сынок, сыночек», не стесняясь языка, который не понимал его сослуживец по заводу. Через год они гуляли по плотинке, нарядные, она ощутила первые поглаживания завязавшейся жизни и сказала ему. Он купил огромный букет сирени и завел ее в фотоателье, и тот снимок был их последним- вместе. Марк был голубоглазым, рыжим, коренастым, и никто не был за жизнь так- ее, как он. В остальное потом примешивалось суетливое ощущение недозволенного и жалость к себе. Марк походил на ее отца- они оба любили мастерить- только отец был краснодеревщик, а Марк, хотя и выучился на инженера, сохранил прежнее умение сапожника. Он вырос в южном городке, ненавидел зиму, слякоть и ворчал на погоду, прибивая набойки всей родне. Его брат, вернувшийся в сорок шестом, съездил потом в тот городок, и говорил с соседями, отводившими глаза, и узнал и родительское зеркало в темной оправе, и резную тумбочку, стоявшие в их прихожей.
Форточка перестала раскачиваться, стало душно, облака потемнели, но не разразились дождем, а опустились ниже, облепляя окно. Старая женщина увидела, что край облака протиснулся в комнату и заслонил свет, и удивилась, а потом поняла, что это мама пришла закрыть окно, и перевернуть ей подушку, чтобы было прохладнее. Мама села рядом на край дивана и положила ей руку на лоб, и стало легко.
Вика проснулась от того, что кошка вспрыгнула на тахту. Дождь лупцевал окно, нужно было закрыть форточку и вытереть мокрый подоконник. Она выключила оставленный в коридоре свет. Дверь в другую комнату была приоткрыта и Вика заметила, что рука старой женщины свесилась с края дивана, почти касаясь пола, а голова повернута вбок. Видно было отошедшую челюсть.
Вика поправила голову, повторяя единственную фразу, которую знала наизусть, согнула прохладную руку и притянула одну к другой ладони с костными шишками на пальцах. Кошка сидела в дверях, не заходя в комнату. Ветер ударил в окно, старая рама распахнулась, цветочный горшок не удержал ее и упал на пол. Вика поняла, что когда она закроет окно и уберет осколки, слабое тепло уже исчезнет из старых ладоней и сидела неподвижно.
Оказалось, что он знает, как нужно подвязать челюсть. Он помог, и много помогал потом. Мать договорилась, чтобы перед сжиганием прочитали все, что нужно, пришлось везти молодого раввина на край города в геннадьевской машине, а для остальных подали автобус. Потом пошли в кафе, где был заказан стол. Те, кто не стал есть, сидели просто так- родня была большая, собирались редко, не виделись годами.
Через неделю он провожал ее назад. В маленьком аэропорту на заграничный рейс регистрировались нарядные люди. Пришлось перечислять шкатулки и блюда каслинского литья, о которых предупреждали, что не пропустят, но, все-таки, разрешили. Пока бросали вещи на ленту, лопнул кулек с книгами. Она стояла с внутренней стороны нейтральной зоны с охапкой книг в руках и смотрела на него. Он выглядел усталым, волосы не были уложены и лицо казалось шире. Это было крестьянское лицо сорокалетнего мужика. Он терпеливо ждал, чтобы она нагляделась. Вика вдруг поняла, что он похож на человека, с которого вылепили солдата с девочкой на руках
Летели только свои, незачем было улыбаться. За ней ухаживал сидевший рядом седобородый мужчина. Он купил ей духи, которые долго выбирал на тележке у стюардессы. Седобородый был инженером меднообогатительного комбината и не жалел о потраченных долларах - его земля велика и обильна.
___Реклама___
Родство.
А.Лондону
Город прятал в пыли складки, рытвины, неровные бордюры. Расспросы земляка в таможенной форме предваряли шабаш забытого говора. Старые фасады оплыли магазинчиками, нотариальными конторами, питейными заведениями. Майские грозы еще не случились; почки уже потрескались, но скорлупа боялась умереть, подставив солнцу юное мясо листвы. Новые особняки, церкви и памятники проткнули морщинистый асфальт. Люди, одетые в немаркую одежду, привычно толкали неповоротливые шары будней; мутные лики в редких лимузинах притягивали, как прокаженные. Через несколько часов улей фрапорта казался миражом.
Виктория прилетела из-за семейного несчастья, бабушкиной болезни . Старуха задумчиво смотрела на небо сквозь высокое окно сталинской пятиэтажки, почти сидя в приподнятых подушках дивана. Ее руки, покалеченные артритом, шарили по ветхому пододеяльнику, комкали и рвали ткань.
-Викуля, ты чего так долго из школы сегодня? - звонко спросила она уткнувшуюся в ее ладони внучку.- Я уж волноваться начала.
-Погляди, погляди, что творит- не напасешься,-тревожно прошептала Вике мать.- А дня за два до тебя просила одеть в нарядное платье, говорила, что пора в гроб.
Запах мочи и лекарств прилип к стенам, мебель была неудобно переставлена, чтобы можно было с любой стороны подойти к неподвижному телу.
Дни заполнились попытками приспособиться к существованию оболочки, которой тяготилась собственная душа. Иногда старуха узнавала тех, кто ее тревожил . Она рассказывала, как прятала под подушку спящей девочки яблоко или конфету, уходя на работу, и удивлялась, что склонившаяся над ней женщина ничего не помнит.
-А помнишь, как крысы в комнату пришли и бегали вокруг моего стула, а потом похоронка на Марка пришла?- волновалась она.
-Бабуля, я ж тогда не родилась еще,- успокаивала внучка, вытаскивая наполнившееся судно,-ты мне сто раз рассказывала. Спи уже, чего вcпоминать ударилась? Спи.
Иногда поздно вечером пили вдвоем с матерью чай . Мысли матери были в учительской, среди соратниц. Учителя сражались за бывший детский сад, где размещалась школа, с большим человеком. Сто пятьдесят детей, учившихся в маленькой гимназии, созданной энтузиастами, мешали ему обеспечить потомство. Мать дважды выступала по местному телевидению с летописью борьбы,ее узнавали в округе. Утрами она исчезала из дому и никто не мешал Виктории болтать по телефону.
К вечеру четвертого дня ей позвонил человек, чей голос она хотела забыть, и попросил открыть железную дверь подъезда.
Она медленно спустилась по еле освещенной лестнице, ноги помнили выбоины ступенек. Он был в светлом плаще, голубые глаза на широкоскулом лице сохранили выражение любопытного ребенка.
-Волосок к волоску, - не удержалась Вика,- цветы-то отдай.
-А ты и не изменилась совсем- сказал он и погладил ее, шагающую через ступеньку, по спине. Она дернулась.
-Так девочкой и осталась,- усмехнулся он.
Их квартира, как всегда при его появлении, казалась маленькой и бедной. Он поводил плечами, как большой зверь в чужой, тесной норе, весело жаловался на жизнь. Вика заметила, как торопливо он свинтил пробку причудливой бутылки.
Под утро выбрались из прокуреной кухни и бродили по городу, подкрашенному зарей- по мощеной булыжником главной площади, по плотинке у городского пруда, где, по обычаю, гуляют июльской ночью выпускники. Проходя мимо пустыря напротив церкви Вознесения, где когда-то стоял дом со следами от пуль на стене подвала, она ускорила шаг. Бабка боялась этого дома, шепотом рассказывала об убийце, выступавшем раньше по здешним школам, и ее неприязнь проросла в Вике.
За ночь осыпались почки и тротуары стали липкими, а ветерок пропах тополем.
Вернулись продрогшие, и пили чай в пустой квартире, стараясь не разбудить старую женщину. Вика сделала чай сладким, что обычно запрещала себе, и ей казалось, что она пьет какую-ту цикуту. Он положил руку на ее ладонь.
-У меня не получится,- объяснила она.
-Получится,- спокойно пообещал он.
Потом лежали, притихшие.Он отключил свой телефон.
-Сколько уже Алешке?- спросила она.
- Восемьнадцать,-сказал он.- На четыре года старше твоей Марии. Как Серый ?
- Сереже там хорошо. И Маше тоже.
-А тебе?
-А какая разница, где? Впечатления вместо чувств.
-Довольна?
-Не знаю. Чужие мифы, новые поверья- учеником родился, учеником помрешь....А почему Олька, а не я?- поинтересовалась она, тупо водя пальцем по рисунку обоев.Он повернулся, провел рукой по ее плечу, спрятал ее кулачок в своей ладони и сказал ей в затылок:
- Вица, я тебя потом остаться просить буду, а ты беги, хорошо ?
- Во-первых, не обзывайся, Генадьев, итак всю школу мне испортил. А, во-вторых, не приставай .
Смеялись оба. Его голос стал грубым. Странно было, что он помнит те шутки, прозвища, названия книг и фотографии из Белого альбома над ее столом.
Уходя на работу, дочь обкладывала старую женщину подушками, чтобы та не упала. Одна из подушек свалилась на пол и ногам старухи стало холодно. Если бы там улеглась кошка, было бы теплее, но кошка ушла в другую комнату, хитроумно растворив обе двери. Старая женщина слышала далекую молодую возню, но не испытывала стыда.
День толкался в окно, форточка двигалась от ветра, качалась верхушка огромной липы, облака суетливо пересекали раму. Казалось, что дом плывет куда-то к далекой церкви Вознесения, чей купол был как маяк среди окрестных невысоких зданий. И церковь, и дом стояли на пологих холмах и улыбались друг другу. Когда она получила здесь комнату в первом послевоенном году, мама боялась подходить к окну, пугалась высоты и Лялька смеялась над ней: « Бабушка бояка». Мама уже тогда стала странная, все делала медленно, словно через силу. Отец уехал весной сорок первого к старшей дочери в Минск. Но все кругом потеряли кого-то - и она сама потеряла Марка, призванного в конце того лета, и от этого горе, не становясь проще, было привычным. Мама же словно не смирилась, перестала зажигать по пятницам свечи, хотя при соседях это было бы и неудобно. Жизнь требовала - и мама стояла в утренних очередях, делала бабку, вязала, возилась с Лялькой, но что-то угасло в ней, как те свечи, навсегда. Раньше была большая семья, по пятницам все собирались за столом с белой скатерью в их полуподвальчике на Белинского, дед читал непонятные, страстные слова из старой книги, протягивал руку над серебряным стаканчиком, сам резал хлеб. Марк принимался иногда объяснять ей привязанность стариков к ненужным обычаям. Она не задумывалась- нужные ли, ей нравилось сидеть за столом и петь песни, нравилось крахмалить скатери, печь булки «косичкой» и собирать на стол. При Марке она не пошла бы работать на завод. » Моя жена должна сидеть дома», -говорил он, и никогда ей так не жилось, как три предвоенные года с ним.
В тридцать девятом родился и через два дня умер ее Семочка, на кладбище Марк плакал и говорил «Сынок, сыночек», не стесняясь языка, который не понимал его сослуживец по заводу. Через год они гуляли по плотинке, нарядные, она ощутила первые поглаживания завязавшейся жизни и сказала ему. Он купил огромный букет сирени и завел ее в фотоателье, и тот снимок был их последним- вместе. Марк был голубоглазым, рыжим, коренастым, и никто не был за жизнь так- ее, как он. В остальное потом примешивалось суетливое ощущение недозволенного и жалость к себе. Марк походил на ее отца- они оба любили мастерить- только отец был краснодеревщик, а Марк, хотя и выучился на инженера, сохранил прежнее умение сапожника. Он вырос в южном городке, ненавидел зиму, слякоть и ворчал на погоду, прибивая набойки всей родне. Его брат, вернувшийся в сорок шестом, съездил потом в тот городок, и говорил с соседями, отводившими глаза, и узнал и родительское зеркало в темной оправе, и резную тумбочку, стоявшие в их прихожей.
Форточка перестала раскачиваться, стало душно, облака потемнели, но не разразились дождем, а опустились ниже, облепляя окно. Старая женщина увидела, что край облака протиснулся в комнату и заслонил свет, и удивилась, а потом поняла, что это мама пришла закрыть окно, и перевернуть ей подушку, чтобы было прохладнее. Мама села рядом на край дивана и положила ей руку на лоб, и стало легко.
Вика проснулась от того, что кошка вспрыгнула на тахту. Дождь лупцевал окно, нужно было закрыть форточку и вытереть мокрый подоконник. Она выключила оставленный в коридоре свет. Дверь в другую комнату была приоткрыта и Вика заметила, что рука старой женщины свесилась с края дивана, почти касаясь пола, а голова повернута вбок. Видно было отошедшую челюсть.
Вика поправила голову, повторяя единственную фразу, которую знала наизусть, согнула прохладную руку и притянула одну к другой ладони с костными шишками на пальцах. Кошка сидела в дверях, не заходя в комнату. Ветер ударил в окно, старая рама распахнулась, цветочный горшок не удержал ее и упал на пол. Вика поняла, что когда она закроет окно и уберет осколки, слабое тепло уже исчезнет из старых ладоней и сидела неподвижно.
Оказалось, что он знает, как нужно подвязать челюсть. Он помог, и много помогал потом. Мать договорилась, чтобы перед сжиганием прочитали все, что нужно, пришлось везти молодого раввина на край города в геннадьевской машине, а для остальных подали автобус. Потом пошли в кафе, где был заказан стол. Те, кто не стал есть, сидели просто так- родня была большая, собирались редко, не виделись годами.
Через неделю он провожал ее назад. В маленьком аэропорту на заграничный рейс регистрировались нарядные люди. Пришлось перечислять шкатулки и блюда каслинского литья, о которых предупреждали, что не пропустят, но, все-таки, разрешили. Пока бросали вещи на ленту, лопнул кулек с книгами. Она стояла с внутренней стороны нейтральной зоны с охапкой книг в руках и смотрела на него. Он выглядел усталым, волосы не были уложены и лицо казалось шире. Это было крестьянское лицо сорокалетнего мужика. Он терпеливо ждал, чтобы она нагляделась. Вика вдруг поняла, что он похож на человека, с которого вылепили солдата с девочкой на руках
Летели только свои, незачем было улыбаться. За ней ухаживал сидевший рядом седобородый мужчина. Он купил ей духи, которые долго выбирал на тележке у стюардессы. Седобородый был инженером меднообогатительного комбината и не жалел о потраченных долларах - его земля велика и обильна.