В годы нашего пионерского детства наставники любили рассказывать детям в назидание историю о Володе Ульянове, который, возвращаясь домой из гимназии, бодро рапортовал: «Из истории – пять, из арифметики – пять, из географии – пять, из Закона Божьего – четыре». Мол, уже тогда будущий вождь мирового пролетариата сознавал, что религия – опиум для народа, а поэтому больше чем на четверку в изучении этих глупостей не претендовал.
Окончив консерваторию второй раз (почему – скажу ниже), я невольно вспомнил этот рассказ. Ибо в моем дипломе стояли пятерки по всем предметам, кроме двух из цикла, который по заветам вышеупомянутого пламенного борца с «поповщиной» и его соратников заменял Закон Божий в наши студенческие времена. Четверки я получил по истории КПСС и по научному коммунизму
Советские консерватории их студенты иногда в сердцах называли «университетами марксизма-ленинизма с физкультурным уклоном». Насчет «уклона» мои соученики явно преувеличивали, просто их по понятным причинам пугала потенциальная возможность сломать палец во время игры в волейбол или даже руку на регулярных зачетах по лыжным кроссам, где будущих профессиональных музыкантов готовили «к труду и обороне». И все-таки физкультура у нас была только раз в неделю. А вот предметы марксистско-ленинского цикла действительно отнимали уйму времени. На каждом курсе был свой, а то и два. Так, историю славной большевистской партии, неуклонно движущейся от победы к победе, мы должны были изучать полтора года, посвятив параллельно один из семестров еще и знакомству с «научным атеизмом». И по каждой дисциплине не только читались лекции, но и проводились семинары. Мало того, нас еще заставляли конспектировать «первоисточники», то есть работы классиков марксизма.
К счастью, в мои времена четвертый из них уже не только был переведен в разряд лжепророков, но и заклеймен как объект антимарксистского культа личности и субъект, проявивший излишнее рвение во имя строительства светлого будущего и тем самым грядущее коммунистическое завтра слегка замаравший. А вот, например, Дмитрий Дмитриевич Шостакович, как я недавно прочел в воспоминаниях его дочери и сына, был вынужден конспектировать работы тогда еще всесильного вождя, почитавшиеся за последнее и поэтому единственно верное слово в марксизме. Правда, из уважения к всемирной славе композитора к нему приставили персонального наставника, который к тому же великодушно закрывал глаза на то, что конспекты Дмитрия Дмитриевича были написаны разными почерками (их изготовляли его добровольные помощники).
У студентов, естественно, таких помощников не было. Но тратить время на чтение и осмысление «первоисточников» не хотелось и им, да и на инструментах, между прочим, тоже желательно было заниматься помногу, часами. Но где эти часы взять, когда больше двадцати четырех в сутки не предусмотрено, а есть еще многочисленные предметы музыкального теоретического цикла? Поэтому конспекты переписывали друг у друга. Я, обремененный еще и работой в филармоническом оркестре, тем не менее, переписывать студенческие конспекты считал ниже своего достоинства. Но нечаянно открыл для себя замечательный источник, с которого можно было сдувать, не рискуя попасться на чужих ошибках. Выяснилось, что статьи в «Большой советской энциклопедии», посвященные отдельным работам «святой троицы» марксизма, как раз и представляют собой развернутые и весьма тщательные конспекты этих самых работ, причем весь «джентльменский набор», требуемый учебными планами, в БСЭ содержался.
Еще я быстро понял, что история КПСС, в сущности, мало чем отличается от истории СССР, которую мы основательно прошли в музыкальном училище. Разве что «исторические» пленумы и съезды рассматривались в консерватории чуть подробнее. В их бесчисленных судьбоносных постановлениях можно было бы запутаться, если б я не вывел для себя одну железную закономерность. Все эти постановления строились по одному шаблону. Сначала говорилось о том, каких впечатляющих побед добились мудрая партия и руководимая ею великая страна в предшествующий период в промышленности (сельском хозяйстве, культуре и т. д., в зависимости от темы очередного съезда-пленума). Потом констатировалось, что на этом победоносном пути допущены отдельные досадные ошибки, в результате которых кое-что делалось совсем не так, как следовало. После чего шло перечисление ошибок, причем тут уже выяснялось, что не так делалось практически все. Затем назывались меры, призванные допущенные ошибки и перегибы исправить. Причем, как правило, они были прямо противоположны мерам, предписанным предыдущим «историческим решением» на ту же тему. Организовали МТС? Реорганизовать. Создали совнархозы? Распустить. Разделили обкомы на городские и сельские? Соединить. И т. д. и т. п.
Установив все эти закономерности, я решил несколько подсократить для себя изучение истории партии, во время первой же зимней сессии сдав ее экстерном. Чтобы потом двигаться дальше, а к последнему курсу получить желанное свободное время для подготовки к дипломному экзамену по специальности.
Основная сложность заключалась даже не в том, чтобы запомнить многочисленные цифры, в которых не было никакой логики, ибо они брались с потолка. Основная трудность была в том, чтобы излагать все на особом языке, который одна преподавательница с почтительным трепетом в голосе назвала «нашим марксистско-ленинским». Ни к Марксу, ни к Ленину, ни даже к Энгельсу он никакого касательства не имел. Те, как бы ни относиться к их теоретическим изысканиям и практическим действиям, писали довольно живо, даже образно. «Наш марксистско-ленинский» создали партийные функционеры и «научные работники», от марксизма кормившиеся. Суконность и многословность этого языка были призваны скрыть противоречивость «всесильного-потому-что-верного» учения, а главное – затушевать вопиющие несовпадения теории с практикой.
Каюсь, это я сегодня такой умный. А тогда моей главной заботой было без потерь сдать очередной экзамен и по возможности не лишиться повышенной стипендии, которая после смерти отца была для нашей семьи существенным финансовым подспорьем. Поэтому, даже иронизируя иногда по поводу несуразностей в изучаемых предметах, я старался глубоко в противоречия не вдаваться, чтобы иметь возможность, пользуясь неплохой своей памятью, воспроизвести все, что положено, на очередном экзамене...
Пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы убедить завкафедрой марксизма-ленинизма (он как раз и вел историю КПСС у студентов второго курса, с которыми я вознамерился сдать предмет зимой) разрешить мне досрочный экзамен. Я пообещал ему посещать вместе со старшекурсниками семинары, изготовить все требуемые конспекты... Кажется, его добила моя нахальная ссылка на то, что наша «руководящая и направляющая» всегда призывала выполнять планы досрочно. Он сдался.
Но, видимо, решил наказать студиозуса за самонадеянность. На экзамене, молча выслушав ответ на первый вопрос, он велел переходить ко второму. Не задал никаких дополнительных вопросов и после него. Потом открыл мою зачетку, посидел над ней задумчиво и вдруг сказал:
- Я не могу принять у вас экзамен.
Обомлев, я воззрился на него с молчаливым вопросом на физиономии.
- По новому учебному плану ваш курс должен сдавать промежуточный экзамен по истории КПСС летом. А вы его не сдали.
- Но почему же вы мне сразу об этом не сказали? Я бы его сдал. И что теперь делать?
- Посещать занятия со своим курсом.
Здрасьте! После того как я потратил столько времени на лишние семинары, на подготовку к этому к экзамену? После того как фактически его сдал? Я вышел из класса совершенно обескураженный.
И тут, к счастью вспомнил, что наша преподавательница истории СССР в музучилище была приятельницей той, которая вела историю КПСС у моего курса, от коего я вознамерился было оторваться. Обе женщины когда-то вместе учились на рабфаке. Будущая консерваторская потому, что действительно была «от сохи», а будущая училищная потому, что была еврейкой, и в институт ее без рабфака не принимали.
Личностью, кстати, наша Рахиль Осиповна была колоритной. Слова из знаменитого рассказа Ираклия Андронникова «Первый раз на эстраде» о «старухе, повитой рыжими косами», казались мне сказанными про нее. Правда, от рыжины у Рахили, как мы ее между собой называли, остались только огненные веснушки на широком улыбчивом лице, а когда-то рыжая, ныне поседевшая голова была прикрыта шляпкой, вполне, впрочем, на уложенные кружком косы смахивающей. Долгое время я не мог понять назначения этой шляпки (предположение о религиозности нашей исторички мне, естественно, в голову не приходило, и справедливо; к тому же Рахиль была старой девой, а девушки, как я знал из Шолом-Алейхема, даже старые, волосы прикрывать не обязаны). Но однажды, навестив ее во время болезни, мы впервые увидели Рахиль Осиповну без шляпки, и печальная истина нам открылась – преподавательница наша была лысовата...
Вполне ортодоксальная советская историчка, она, тем не менее, прощала мне «неудобные» вопросы и даже по-своему ценила их. Много лет спустя, когда мы с ней встречались, она припоминала то и дело, как я когда-то ставил ее в тупик, доказывая, например, что нашествие Наполеона на Россию сыграло объективно-прогрессивную историческую роль. Была такая формула для характеристики ползучего захвата царской Россией все новых и новых территорий: дескать, это не империализм в чистом виде, потому что Россия объективно способствовала прогрессу колонизируемых народов. Пародируя этот постулат, я развернул перед изумленной Рахилью такую демагогическую цепочку: если б не было нашествия Наполеона, будущие декабристы не попали бы во Францию и не заразились бы там революционным духом, и не «разбудили» бы Герцена (как вам, кстати, этот образчик ленинского поэтико-политического тропа?), а уж о том прогрессе, который не имел бы места в результате всех предыдущих «не», просто страшно и подумать... Рахиль, хоть и приходила в ужас от подобного крамольного допущения, не без плохо скрытой еврейской гордости восхищалась моими выкладками.
К ней я и обратился за помощью. Женщина деятельная, она в тот же день переговорила со своей приятельницей, и та согласилась принять у меня экзамен за весь год. Видимо, приятельским симпатиям я был обязан и тем, что Клавдия Георгиевна, выслушивая мои ответы через несколько дней, данных на подготовку к экзамену, не особенно мучила экзаменуемого дополнительными вопросами. Мог ли я предвидеть, что много лет спустя она отыграется?
Явившись с пятеркой в зачетке к завкафедрой, я ощущал себя победителем. Выслушав мою реляцию, он с неудовольствием взял зачетку, снова посидел над ней задумчиво и, когда я уже было затрепетал, предвидя новый казус, вывел оценку и расписался. Приняв книжку, я с изумлением увидел, что в графе «оценка» стоит «хорошо». Черт возьми! Он же не возразил мне ни по одному пункту ответа, не потрудился задать ни одного дополнительного вопроса, за что же четверка-то? Но качать права уже было поздно, да и бессмысленно. Скажи спасибо, что тебя не заставили протирать штаны на лекциях и семинарах по истории КПСС еще целый год!
Позже, когда я оттрубил в армии весь положенный срок, взятый туда с третьего курса, эта «полторалетка за полгода», как и некоторые другие, досрочно сданные экзамены, позволили мне закончить консерваторию на год раньше положенного. Но играя в нашем областном филармоническом оркестре и даже заняв по конкурсу вполне приличное место второго помощника концертмейстера, я быстро заскучал. Праздничные гастроли звезд – дирижеров и солистов – слишком часто перемежались с унылыми буднями. К тому же натура моя, склонная к теоретизированию, требовала чего-то другого. И год спустя я решил поменять музыкальную специальность, став историком. А еще через год, основательно подготовившись, поступил в консерваторию второй раз, теперь на историко-теоретический факультет.
Пользуясь наличием у меня первого консерваторского диплома с отличием, благоволивший ко мне ректор позволил не только не сдавать вступительный экзамен по истории СССР, но и не посещать предметы марксистско-ленинского цикла. В мою зачетку автоматом выставлялись оценки из прошлой жизни, в их числе и злополучная четверка. В результате, я, наверное, был единственным студентом в СССР, который не изучал «марксизм». Представляете, как злились на кафедре, почитавшей себя главной в любом советском вузе?
Все бы и завершилось торжеством вопиющей безыдейности, но тут на мою беду для выпускников вдобавок к госэкзаменам по специальности ввели еще один государственный экзамен – по научному коммунизму. А такой оценки в моем прежнем дипломе не было. И замаячила перспектива снова осваивать уже полузабытый «наш марксистско-ленинский».
Здесь я проявил некоторую беспечность. Накануне экзаменов для дипломников был устроен цикл консультаций для студентов, дабы они освежили в своих головах догматы всепобеждающего учения, а также усвоили документы и указания наиновейших совещаний и пленумов. Я же, вместо того чтобы смиренно обречь себя на двухнедельное послушание, отправился на музыковедческую конференцию в Новосибирск, посчитав, что она важнее для моего профессионального будущего. И это, наверное, стало последней каплей, переполнившей бочку терпения наших марксистов.
Настал день экзамена. Билет мне достался легкий, с вопросами, ответы на которые я вроде бы знал, и я, не особенно волнуясь, вслушивался в дискуссию, которую затеяла госкомиссия со сдававшей передо мной дипломницей. Обсуждался животрепещущий вопрос – как надо говорить: «товарищ Брежнев», «Леонид Ильич Брежнев» или «товарищ Леонид Ильич Брежнев». Тогда как раз были популярны два анекдота об этом персонаже. В одном из них провозглашение его императором откладывалось по причине, что он никак не решит, как его тогда надо будет называть, Леонид Первый или Ильич Второй. В другом объяснялось, что «дорогой Леонид Ильич» получит звание генералиссимуса (маршала ему накануне присвоили!), как только научится без запинки выговаривать это слово. Так что я, слушая беседу членов госкомиссии со студенткой, потешался от души, стараясь сохранять серьезную мину на лице, приличествующую торжественности момента.
Настала моя очередь. Довольно равнодушно выслушав ответы на вопросы в экзаменационном билете, деятели марксистско-ленинской кафедры обрушили на меня град вопросов. Напрасно наш ректор, входивший в госкомиссию по должности, пытался их урезонить, робко говоря: «Ну, вроде бы все ясно...» Вопросы сыпались, я отбивался. Но тут уже знакомая читателю Клавдия Георгиевна, ставшая к этому времени заведующей кафедрой и секретарем партийной организации, задала мне еще один. Его я, в отличие от всех предыдущих, хорошо запомнил: «Почему по мере продвижения к коммунизму руководящая роль КПСС будет возрастать?» Сегодня он звучит особенно забавно, не правда ли? Но тогда мне было не до смеха, потому что ответа я не знал. И не только я, как вскоре выяснилось... Тем не менее, поднаторевший в дни подготовки к экзамену в «научно-коммунистической» риторике, я принялся рассуждать на предложенную тему.
- Нет, - прервала мои словоизлияния наша главная марксистка. – В программе партии четко записаны пять пунктов, согласно которым роль КПСС будет возрастать. Перечислите их.
Я признался - пунктов не помню, но уверил, что смысл их знаю и пытаюсь изложить.
- Нет, - снова повторила Клавдия Георгиевна. – Надо перечислить пункты. И я позорно сдался.
- Есть еще вопросы? – спросил экзаменатор и посмотрел на мою мучительницу.
- Нет, - в третий раз произнесла она. – Но последний ответ меня не удовлетворил.
Мне поставили четверку. Полученная на госэкзамене, в отличие от экзамена рядового, вроде того, который я когда-то сдавал по истории всевластной КПСС, она лишила меня права на второй диплом с отличием.
Расстроенный, я вышел из класса. И тут меня заело: что за пять пунктов таких, чем они отличаются от того, что пытался своими словами изложить я? Зашел в читальный зал, попросил дать мне брошюру с последней партийной программой. Соответствующие пункты в ней, и правда, нашлись, но... четыре! Откуда Клавдюша взяла пятый? Тут меня осенило. Я попросил дать мне только что выпущенный учебник по научному коммунизму. Точно! В нем доводы о возрастании были действительно разбиты на пять пунктов, хотя, разумеется, ничего к партийной библии создатели учебника добавить не могли. Они и не добавили, а просто разделили довольно длинный последний тезис на два, причем не процитировав его, а изложив своими словами, пусть и близко к тексту! А наша главная марксистка, не позволившая мне сделать примерно то же самое, видимо, изучала свой предмет не по первоисточникам, а по учебникам... Признаюсь, некоторое моральное удовлетворение от осознания сего факта я получил.
Но еще большая моральная сатисфакция ждала меня впереди.
Перед самым началом выпускного акта председатель госкомиссии, ныне покойный первый скрипач Квартета имени Бетховена и профессор Московской консерватории Дмитрий Михайлович Цыганов, принимавший у нас только экзамены специального цикла и высоко оценивший мою дипломную работу (выглядит, как и многое тут, нескромно, я понимаю, но из песни слова не выкинешь), подозвал меня со сцены и попросил сказать несколько слов от имени выпускников. Я возразил, что, во-первых, кончаю консерваторию не со своим курсом (действительно, я и во второй раз сократил срок обучения на год), а во-вторых, не имею диплома с отличием, тогда как подобная честь обычно предоставляется именно безупречным отличникам. И тут Клавдия Георгиевна, сидевшая рядом с Цыгановым, воскликнула с ласковым материнским укором в голосе: «Ну что за формальности! Вы у нас и без диплома с отличием лучший выпускник»
И Дмитрий Михайлович кивнул, даже не подозревая, что невольно опроверг тезис о неуклонном возрастании руководящей роли КПСС...
