Kireev1

Часть 1. Семейные хроники. История рода и племени...

Раз уж решил начинать с истории, поясню: в бытность свою «архивистом-публикатором» (так официально называлась моя должность в Киевском областном государственном архиве, на которую согласилась зачислить меня, невзирая на тогдашние гонения, его директор Неонила Войцеховская – жена милицейского генерала, заместителя министра и главы украинского уголовного розыска, в силу какового семейного положения она никого и ничего не боялась), я получил уникальную возможность документально отследить, «откуда есть пошел» мой род по всем его линиям.

Так что большую часть далее сказанного мог бы я подтвердить и документально – но предпочту ограничиться предложением поверить мне и моим предкам на слово. Разве сухой документ, к примеру, о «дозволении построить дом», данном купеческой семье Гендельман в 1892 году, заменит эту же историю, рассказанную одной из моих бабушек? Или трудовая книжка солиста московского Большого театра Евгения Петрова (баритон) заменит рассказы о моем непутевом деде из уст другой бабушки, а затем – и моих московских родичей по деду?..

Наверное, возможный мой читатель уже понял, что я родился на скрещении не просто двух родов, но двух племен – еврейского и славянского. Причем оба рода были в этих племенах весьма старинными, многосотлетними.

Материнский род Киреевых вообще, исходя из непроверяемых в принципе семейных апокрифов, пребывал в Киеве еще чуть ли не с до-ордынских княжеских времен. А фамилия наша звучала тогда как «Киреївы», и производилась от слова «кирея» - цельнокроеный из толстого войлока плащ с глубоким капюшоном и прорезями для рук, длиной до пят, никакими ветрами, - с дождями ли, со снегами ли, - не пробиваемый. Словом, предки наши явно были такими мастерами кройки и шитья весьма популярных в народе «кирей», что и фамилию получили по мастерству своему...

...Итак, во времена где-то между Великой Смутой и царстованием Алексея Михайловича Романова «Тишайшего» Киреевы жили сперва на Куреневке, где еще в 50-е годы ХХ века стояла наша старенькая «хатынка» с роскошным ореховым садом вокруг, и традиционной «осокой» (камышовыми стеблями) на дощатом крашеном полу, а затем, где-то в середине Х1Х века – и на Бессарабке, в двух шагах от Крещатика, на Мало-Васильковской улице (от большевистского переворота и доныне – улица Шота Руставели...).

Были Киреевы практически всегда тем, что называется «средний класс» - умелые ремесленники или управляющие среднего звена. Мой прадед, Григорий Киреев, был, к примеру, метрдотелем – главным управляющим знаменитой не только в Киеве гостиницы и кондитерской «Семадени», здание которой до сих пор сохранилось на Крещатике.

Его хозяин-миллионщик, толстый грек Семадени, жил то в Греции, то в родной Одессе, а в Киев наведывался пару раз в год, предоставив управление хозяйством полностью в руки прадеда. И тот в считанные годы поставил дело так, что оба заведения, и особенно кондитерская, стали самыми популярными и престижными в Киеве. А среди молодежи, особенно университетской и армейской, выпить чашечку кофе «у Гриши», или угостить даму пирожным «от Семадени», не один десяток лет считалось наивысшим шиком...

Должность метрдотеля столь престижного заведения была, судя по всему, не только доходной, но и почетной. Во всяком случае, дочь Григория Киреева, а для меня – бабушка Лиза (Елизавета Григорьевна), смогла, несмотря на мещанское происхождение, окончить четыре класса классической женской гимназии, и даже получать каждый год похвальные грамоты и призы. Один такой приз, – жизнеописания великих деятелей науки и искусства издания пресловутого 1913 года, – с дарственной надписью «Елизавете Киреевой – эа успехи в учебе и благонравие...» на титульном листе, до сих пор с нами, теперь уже – на земле Израилевой...

...А потом, в 1917-м, как на грех, большевистский переворот подвалил, стала повсюду разруха, которая была преимущественно «в головах», - и получилась из Лизы Киреевой секретарь профсоюза швей и шляпниц Киева, активная общественница. В 1921 году вышла она замуж за такого же, как и она, активиста Евгения Петрова – одного из девяти известных в до-большевистской России братьев Петровых, среди которых был и привеченный М.Горьким поэт Петров-Скиталец. А в Киев моего деда занесло ветрами революции – в 1905 году он, 15-летний мальчишка, оказался среди защитников последней баррикады на Красной Пресне, у мебельной фабрики Шмидта. Был судим, но по малолетству избежал наказания, отделавшись только высылкой из Москвы...

И едва только жизнь стала снова налаживаться, он почти сразу же после рождения дочери, в 1924 году, вновь пустился в скитания – до самой Москвы, где и утихомирился, наконец, в роли солиста Большого театра (баритон), и примерного (может быть...) семьянина. Во всяком случае, его сын Аркадий Петров, то есть мой дядюшка по линии деда, стал вполне известным и даже весьма авторитетным в Москве музыковедом, специалистом по джазу, его сын, а мой двоюродный брат, Дмитрий Петров – известным архитектором, и так далее...

А рожденная 8 марта 1923 года Ирина Евгеньевна осталась в Киеве с мамой Елизаветой, вернувшей в документы фамилию «Киреева», а в руки – иглу шляпницы....

И в тот же год, когда мой дед «завеялся» в Москву, совсем рядом с нами, через два-три квартала, на улице Бассейной, родился в феврале и мой отец, нареченный после «брит-милы» Шломо – а в звучании, более применительном к местному произношению, Соломоном...

Отцовские роды Погребинских (по деду Биньямину и прадеду Вельвелю) и Гендельманов (по бабушке Суре-Гене – Софье и ее отцу Арону), как выяснилось затем в архивах, поминаются среди обывателей Киевской и соседних губерний еще со времен Богдана Хмельницкого. Род Погребинских среди богачей не числился, но зато были в нем известные когда-то (в местном, конечно, масштабе) раввины, и даже, кажется, один цадик. А так – все больше ремесленники в меру дозволенного властями, как мой прадед Вельвель, к примеру. Он, правда, принадлежал не к киевским Погребинским, а пришел в Киев из местечка Паволочь в начале 90-х годов Х1Х века, и несколько лет ютился с такими же, как он, в одной каморке на десятерых, был подмастерьем, потом комиссионером, мелким торговцем, пока не встал на ноги и не вытащил в Киев всю свою немаленькую родню. В Киеве, в 1895 году, родился у него сын Биньямин...

Софья Ароновна Погребинская (Гендельман) и Бениамин Бенционович Погребинский

И в этом роду тоже были разнообразные гуманитарии, скажем, троюродный брат отца, один из лучших поэтов военной поры Семен Гудзенко (помните знаменитое: «Когда на смерть идут – поют./А перед этим можно плакать...»?..) Бабушка Софья частенько показывала довоенную «фотку», на которой оба Семена стоят рядом после победного матча за волейбольную сборную пионерлагеря...

Были и другие, включая в их число и умельцев лихо обращаться с различной цифирью, что оказалось свойственно и моему деду Биньямину Погребинскому. В детстве еще, упав с забора (засмотрелся, сидя верхом на жердине, на проходивший по улице казачий полк, а какой-то «вояка»-москаль как бы шутя дернул коня в его сторону), он сломал ступню правой ноги, и остался на всю жизнь инвалидом, хромцом, чего не скажешь о его уме хозяина, а по-нынешнему говоря, менеджера, и профессионализме бухгалтера. Именно эти его достоинства и позволили ему претендовать на руку невысокой и на редкость красивой девушки с твердым взглядом и крепкой рукой – Софьи (Суры) Гендельман, дочери Арона Гендельмана из Белой Церкви, совладельца сети стекольно-посудных лавок и магазинов, покрывавшей три губернии: Киевскую, Черниговскую и Черкасскую...

И до сих пор стоит бывший «собственный гендельмановский» дом на Большой Васильковской (она же – Красноармейская), 107. Именно оттуда наша семья в 1996 году и уезжала в Израиль... А построили его Гендельманы в 1893 году – «золотом десятилетии» экономического бума, когда Киев разросся и застроился до неузнаваемости, превратившись из маленького, хотя и губернского, городка в крупный промышленный центр Украины – тогда еще, впрочем, Малороссии...

Дом был пятиэтажным, с высокими сводчатыми окнами по фасаду, просторным парадным, большими удобными квартирами. Тогда считалось, что потолки ниже трех-четырех метров пригодны только для «мужицкой хаты», а в приличных домах, даже «доходных», то есть с квартирами, сдающимися внаем, потолки должны быть не только высокими, но и украшенными гипсовой лепкой, как минимум – орнаментом из цветов и листьев, а лучше – ангелочками с луками и гирляндами цветов. В «нашем» доме, естественно, ангелочков не было, зато плоды, цветы и листья были разбросаны по потолкам всех комнат в изобилии...

Род Гендельманов прожил в этом доме всего 28 лет... Пережили там и Первую мировую, и годы безвластия, и приход большевиков... которые и покончили с мирным семейным гнездышком. В 1921 году заявился в дом отряд красной не столько от идеологии, как от пьянства матросни, и потребовал, чтобы все жиды в 24 часа убрались ко всем чертям. Так и разметало стальным ветром Истории большой род Гендельманов по всему Киеву – от старого «Евбаза» («Еврейского базара», а затем – площадь Победы) до Печерска. А бабушка моя с отцом и матерью оказались на Жилянской (ныне – улица Жадановского).

И это было как раз перед свадьбой! Дедушка Биньямин к тому времени решился открыть собственный магазинчик (он вообще отличался некоторым прогностическим талантом, и вовремя чуял, как меняются ветра на самых крутых поворотах местной истории). Он не только торговал так называемым «скобяным товаром», но и занялся кустарным производством «ленточных» двуручных пил – жуткого, по тем временам дровяного отопления, дефицита. Так что Софа Гендельман шла под хупу не просто с бухгалтером, но – с хозяином...

Собственно, производством это было назвать трудновато. Просто по вечерам, закрыв лавку, дед вместе с родней, своей и Софьиной, становились в подсобке к двум маленьким станочкам, вручную разматывали очередной рулон металлической ленты (где достал ее дед – так и осталось загадкой), на одном станке натягивали ее на деревянную раму пилы, а на другом – нарезали и затачивали зубья... За пол-ночи выходило десятка два готовых пил, которые расходились порой за пол-дня, а значит – вечером снова к станку...

Магазинчик этот продержался почти до самого конца НЭПа, помог деду и бабушке поднять на ноги маленьких детей – старшего Мордуха (Митю) и младшего Шломо (Соломона), да и чем ни то запастись в предвидении (дедом, естественно) очередных «крутых» времен. Дед, как всегда, предвидел вовремя, а бабушка столь же вовремя принимала необходимые, на ее взгляд, меры, чтобы обеспечить благополучие семьи в любых обстоятельствах. И особенно в хорошие времена, вместо того, чтобы баловать семейство разносолами да модными тряпками, предпочитала активно покупать золото и драгоценности. Как выяснилось в годы войны, она была не менее провидицей, чем дед – по-своему, конечно...

В конце 20-х годов, вовремя ликвидировав ставшее вдруг небезопасным «дело», дед вспомнил про свое бухгалтерское образование, и довольно легко устроился на службу в Октябрьскую больницу, где – с небольшим перерывом – и проработал до пенсии, дослужившись до главного бухгалтера главной в республике больницы («главнее», то есть «анкетнее», была только так называемая «цековская» больница в пригородней Феофании, но настоящее лечение все «большие люди» того времени получали именно в Октябрьской, в отдельном корпусе...).

Видимо, эта дедова «служба» и сыграла главную роль в том, что многие в нашем роду оказались прямо или косвенно связаны с медициной. А те, кто в медики не вышел, пошли – опять-таки, по дедовой родовой линии – в ученые, гуманитарии, журналисты...

И сейчас, вспоминая деда Биньямина и бабушку Софью (светлая им память!), я понимаю, насколько истинными евреями они были – именно по складу и укладу души. Хотя, скажем так, ни он, ни она черезмерной религиозностью не отличались, в синагогу дед стал ходить уже на пенсии, да и то в основном – для общения, а не для молитвы. Обязательными были только некоторые семейные праздники, особенно Песах, ритуал которого дед, впрочем, не слишком соблюдал, за исключением отсутствия в доме «квасного», горок мацы на столе, и первой торжественной чарки вина из старинной, еще его деду принадлежавшей, серебряной стопочки. Да еще традиционная «гефилте фиш», изготовление которой бабушка превращала в целое событие – от длительного обсуждения, какую рыбу и где купить, до торжественного последнего «томления» ее в большом чугунном сотейнике, с ежеминутным ритуальным выбеганием из-за праздничного стола – на кухню под ожидающими взглядами полутора десятков родственников...

Хотя «до войны» все это, наверное, выглядело несколько иначе. И родни у нас было раз в пять, а то и в десять побольше... Я до сих пор храню старую, еще 1936 года издания, карту Киева, на которой отмечена вся тогдашняя еврейская жизнь – и еврейский театр, и библиотека, и еврейские школы... Впрочем, школы были и другие – скажем, польские, венгерские, немецкие, русские...

Часть 2. Семья. Начало пути.

Тот самый год 1936-й... На карте Киева этого года не отмечены новые школы – их с каждым годом открывалось все больше, и в том числе 136-я средняя школа на улице Жадановского (нынче – снова, как встарь, Жилянская). В шестой класс этой школы, после очередного «укрупнения» и слияния, пришел среди прочих новый ученик – мальчишка с лицом мечтателя и строгими глазами мыслителя. Звали его Сеня, его еврейство никого тогда не удивляло и не раздражало, да и было тогда в каждом классе еврейских мальчишек подавляющее большинство.

Сеня Погребинский (фото 1940 года)

Новичка посадили было к Фейге Криворук, а для друзей – Фане, девчонке взбалмошной, и очень энергичной. Но пару раз прогулявшись с одноклассниками после уроков, Сеня очень быстро поменял место. И устроился рядом с одной из самых «боевых» девочек в классе – Ирой Киреевой.

Она была к этому времени на особом счету – все знали, что она отличный организатор, но организовать она может все, что угодно: от внеочередного субботника до.... И когда стало ясно, что она подружилась со спокойным Сеней Погребинским, многие учителя вздохнули с облегчением, уповая на целительную силу такой дружбы.

А дружба у них завязалась на основе... математики, которую Ира не очень хорошо понимала, а Сеня – едва ли не лучше всех в классе. Был в их классе только еще один мальчишка по имени Май Кучеренко – но он считался вообще лучшим математиком школы, и все говорили, что это будет гордость советской науки... Но у Сени было одно преимущество – он умел объяснять, хотя и делал это довольно эмоционально, особенно если ученица, не дай Б-г, отвлекалась на что-то постороннее. Этого Сеня не понимал: как можно говорить о кино или книгах, если еще не выполнена работа на сегодня? Доходило до крупных ссор, после которых Сеня частенько хлопал дверью и уходил, чтобы... вернуться вечером, и начать все сначала.

Впрочем, это и ссорами назвать нельзя было – просто характер у моего отца уже тогда был упертый настолько, что даже мамину прирожденную бесшабашность смог усмирить, хотя бы на время. А ведь была мама девчонкой отчаянной, грозой всех окрестных хулиганов и просто мальчишек – особенно тех, кто держал в уме обыкновение обижать других девочек, не хуже парня лазала по деревьям и стреляла из рогатки, и просто взглядом и голосом владела уже тогда не хуже иного ротного старшины. Хотя, с другой стороны, воспитание у нее было самое что ни на есть спартанское – и не только потому, что жили они, как все, трудно и голодно. Просто в ежовых рукавицах приличия, такта и вкуса, полученных еще с гимназии, держала ее мама, Елизавета Григорьевна.

Все это выковало особенный характер и у моей матери – бесшабашно-удалой, и в то же время по-своему расчетливый, осторожный. Впрочем, трудно сказать, какой бы она стала, не познакомься она с моим отцом. И не будь у него с детства заложено в характере умение и воля бережно, но неукоснительно настоять на своем. Впрочем, только в тех вопросах, которые он сам считал принципиальными, в том числе учебу и человеческую справедливость – во всем остальном он столь же бережно, и не вдаваясь в долгие споры, предпочитал находить какой-то компромисс, а порой и уступать.

На этом они и сдружились поначалу, а потом, к концу школы, уже и не мыслили себя друг без друга. И бабушка Софа с дедушкой Биньямином вовсе ничего не имели против такой тесной дружбы – хотя они все-таки были евреями, а мама – украинкой... И даже когда их классный руководитель Петро Васильевич Иващенко осторожно побеспокоился, не боится ли Софья Ароновна, как бы чего из такой дружбы не вышло, она ему отрезала:

- А вы-то чего боитесь? Не вы же будете дедушкой... Я вот, по-вашему, бабушкой могу стать – и то не волнуюсь...

А дальше должны были начаться студенческие годы, и... Словом, жизнь покажет...

...И жизнь показала. Последний экзамен, выпускной бал – вечером 20 июня 1941 года. А 21 июня 1941 года Сеня и Май, уже золотые медалисты и гордость 136-й школы, сдали документы в Киевский госуниверситет на факультет математики...

«22 июня, ровно в четыре часа,

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война...»

Часть 3. «Сороковые, роковые, военные и фронтовые...»

Выпуск 1941 года, – тридцать парней, и почти столько же девушек из 136-й школы, – уже к полудню 22 июня стояли у военкомата. Но почти все они были на год моложе призывного возраста. Так что их отправили в райком комсомола, за инструкциями.

Из райкома кое-кого, в том числе и Сеню Погребинского, послали обратно в военкоматы – помогать оформлять дела на мобилизованных. А девочкам секретарь райкома, молодой губастый парнишка, сказал:

- А вы займитесь лучше оборудованием в вашей школе эвакопункта – я дам вам все бумаги, а вы найдите кровати, посуду, продукты...

И пошло-поехало...

Так начались самые страшные четыре года их жизни...

«Я тебя называю «батя» -

так солдаты звали комбатов.

Только не был ты им, комбатом,

в сорок первом,

и в сорок пятом...

Был – четырежды наземь павший,

горькой гарью дорог пропахший...

И четыре сна у жены,

как четыре камня, черны...

Выпускник сорок первого года,

летней ночью вы шли по городу –

с бала школьного шли... в солдаты.

Пять – из двух ваших классов десятых

пять вернулось – из тридцати...

Стали звездами на пути...

Ты отвык давно от шинели,

что подушкой была и постелью,

и проходишь главнокомандующим

по машинному залу громаднейшему...

Но трещит за спиной перфоратор,

как трещали в ночи автоматы...

И мне кажется почему-то –

рядом с нами идет сквозь пожар

с фотокарточки старой, мутной,

пулеметчик,

старший сержант...»

...Эти стихи я написал в ранней юности, только начиная соприкасаться с искусством «прибивать подлежащее к сказуемому». Но несмотря на всю их неуклюжесть, мне они дороги до сих пор. И в них – все по правде...

(Продолжение следует)