Как-то в компании
местных любителей славянской словесности одна дама, владеющая русским столь же
уверенно, сколь и бесцветно, как все на свете отличники, спросила меня:
— А что это за писатель такой, Сергей Довлатов? Случайно прочла его книжку
«Чемодан» и с удовольствием бы перевела...
Да, думаю, теперь бы вы все «с удовольствием», когда «Чемодан» остался на
перроне, а его (вот какой рассеянный, — в Америке позабыть оформить страховку,
загнуться в машине «скорой помощи»...) обманчиво грозного роста владелец отбыл
с беззащитной улыбкой в страну запредельной популярности...
А тогда на Чугунную улицу, чья окраинность была подчеркнута заржавелыми рельсами, в обшарпанный трехэтажник: «партком — профком — редакция» (вывеска логично сменила предыдущую: красноречивый красный фонарь) заглядывали только наши активные рабкоры. Клинические, признаться, люди, работавшие рабочими и ; страдавшие графоманией. Издателям и читателям было еще не до нас. Ни на Востоке, ни на Западе. На дворе стояли глухонемые семидесятые.
Сергей Довлатов
Мы
тесно служили: пятеро сотрудников в одной каморке; для Довлатова даже не
оказалось заляпанного лиловым, как морями — глобус, письменного, чернильной
эры, стола. Он сидел вдвоем со своим тогдашним приятелем, впоследствии — парторгом
Союза писателей Ваней Сабило, по его собственному выражению, — как в
бюстгальтере. Ваня с трудом кропал коротенькие спортивные заметки, поясняя, что
он писатель и поэтому ему тяжело... Сергей боролся с похитителями сокровищ из
заводской библиотеки: «Кто вернет нам „Лунный камень" и „Гранатовый
браслет"?», а также с пьянством, вдохновенно описывая
брожение в завсегдатаях вытрезвителя. Думаю, что его экспертиза была точней
милицейской: он-то безошибочно чуял, где «солнцедар», а где «тридцать третий»,
сколько градусов и сколько стаканов...
В трудно
произносимом и столь же бессмысленном названии нашей газетки отразилась
футуристическая паранойя советского мышления. Мы были — «Знамя прогресса», но
мы были молоды, талантливы, на нас сыпались упреки и премии. Мы были первой
газетой в городе, ставшей еженедельником.
Рита Будевницкая превращала свою
«Профсоюзную жизнь» в трогательно переживаемую читателями мелодраму. Так бы,
наверное, описывала собрания бедная Лиза с одаренностью Карамзина. Геннадий
Кабалкин в тихих бухгалтерских нарукавниках рылся в архивах, выкапывая то
старого коммуниста, то опознавательный знак публичного дома и передавая время с
такой бесстрастностью, что начальство молчало. Собственно, редактор был
неплохим человеком, томился рассеянным склерозом, любил медальки и грамоты, к
работе почти не прикасался, что означало — не мешал. Если только партком или
кто-то выше гневались, принимал он меры, крутые и глупые, поскольку искренне не
понимал, что им от него, а ему
от нас – надо...
В мою трудовую влепил
однажды выговор — «за белогвардейские тенденции в материалах». А позже заклеил
благодарностью...
Появлялись и
исчезали разной интересности сослуживцы, но завершала личный список «ЗП» всегда
Люся Краснова, гениальная машинистка, дополнявшая нашу и без того скандальную
продукцию своими фрейдистскими опечатками: обжуливающий — вместо
«обслуживающий» персонал столовой, автоклуб «За рублем».
Даже на этом не
бледном фоне Довлатов крупно выделялся лирической повествовательностью своего
юмора, его профессиональным обаянием.
— Вчера моя Глаша
(Глаша — его собачка, дочку зовут Катя; Сергей просил не
путать, о ком он рассказывает) укусила на пляже критика N. Далась ей его пятка. Теперь как писателю мне конец...
Ему всегда
хотелось превратить редакцию многотиражки в литературный «почта-клуб». Он
органически не воспринимал того, что ответственный секретарь Е Бинкин
(срослось, произносилось в одно слово, псевдоним Евг. Багров не спасал) называл
производственной дисциплиной. Звонок в
полдень:
— Понимаешь, стою
в тапочках, в телефонной будке, звоню с Гражданки..
— Как фамилия
гражданки? — сурово спрашиваю я. Впрочем, на «Гражданский
проспект» ни у кого из жителей нашего всегда все-таки «бурга» язык не
поворачивался: ни тебе пилястры, ни ангела - какой же это проспект...
Довлатов был как
бы шагающим памятником Литейного, частью города, но мне
почему-то кажется, что Нью-Йорк шел ему больше: соразмерней и
современнее.
В маленьком,
единственном на нашей улочке, магазинчике, покупали мы что-нибудь на обед —
естественно, глушили горький гуталиновый кофе. И Сергей всегда умилял
продавщицу изяществом своего заказа
— 50 граммов
голландского, нарежьте, пожалуйста. И 25 — масла...
На большее денег
у галантного богатыря, как правило, не было. Ему вообще как-то не хватало
простора в нашей муравьиной действительности, точней не скажу, мы дружили
поверхностно. Друг в друге ценили прежде всего чувство юмора
Я в свое время
наотрез отказалась читать его лагерные рассказы, потому что их
автор служил в охране... Пусть в армии, пусть подневольно, но...
Он был старше,
терпимее к людям. И, как я однажды выразилась, имея в виду не только его
могучий рост, — настолько выше всякой морали, что...
— Есть ситуации,
когда нужно быть идиотом, чтобы не украсть, — вещал он из своего
«бюстгальтера». Что оскорбляло мой юношеский идеализм. Кстати, однажды он украл
у меня целый очерк, вставив его в свою рабочую повесть, заказанную журналом
«Нева». Извинение пришло почтой на листочке в цветочках, что, дескать, аванс
был давно получен, истрачен, а редакция требовала отдачи.
Уверена, что,
если бы очерк не был опубликован, то есть, если бы в плагиате нельзя было
уличить, — он бы и буквы чужой не тронул. В этом и заключается нравственность
писателя, которая выше — вашей — морали.
— Гриша, дай я тебя поцелую, каким бы ты был замечательным полицаем в 41
-м, — наклонялся он к мясисто-мордастому редакционному алкашу и антисемиту,
чувствовавшему себя по-хозяйски благодаря партбилету и крестьянско-арийскому
происхождению.
ЛОМО же наше — Ленинградское оптико-механическое объединение — отличалось
от Суэца, как у нас говорили, только отсутствием арабов.
Здесь по-прежнему брали на работу с темным национальным прошлым. Довлатову,
например, даже не пришлось настаивать на своем менее преступном армянстве. Его
приняли за еврея, но — приняли...
Генеральный директор фирмы был самодуром хрущевской школы. Помню, как вдруг
удовлетворил он заявление на квартиру, нацарапанное на тыльной стороне
наждачной бумаги. Объяснение слесаря, «Это чтобы Вы с ним в туалет не пошли»
—показалось директору убедительным...
Кстати, этот эпизод нашла я и в записных книжках Сергея, в его трехтомнике,
ласково иллюстрированном «Митьками».
Откроешь
— и журчит катающий гласные баритон. Довлатов ведь был именно рассказчиком,
блестящим рассказчиком, если не преуменьшать и не преувеличивать его особое
дарование.
Говорят, газета выжимает из писателя соки. Но Довлатов писал все более
сочно, и многие его анекдоты выросли из газеты. И я не без радости вспоминаю
Чугунную улицу, до которой всех нас вез троллейбус № 13. Там был.6 его
кольцо. И никакого другого транспорта. Везение? Невезение?
Мы играли судьбой и словами и за хорошую шутку платили друг другу
символический гонорар — 20 копеек. Память неподвластна инфляции. Я храню одну
такую монету — персональную премию от Довлатова.
Однажды дала я информацию. «Каждый, кто приобретет следующий номер газеты,
получит бесплатно троллейбусную карточку».
— Что же мы теперь будем делать? — рассмеялся Сергей. — На нас же подадут в
суд!
— Увидишь, — пообещала я.
Через неделю четверть газетной полосы
занимала
фотокарточка уходящего троллейбуса с цифрой 13 на «спине»...
Мне кажется, что это о нем и о нас поет Булат Окуджава...
