... Я никогда не переставала помнить о Вите. Вне зависимости от того, как были расставлены фигуры: Москва ли, САО или New York, я испытывала радость и бремя близкого знакомства с ним. В каком-то смысле, Витя никуда не ушел из нашего круга, поэтому, думая о Вите, я думаю обо всех нас.
Еще не так давно у всех нас был план жить долго и много сделать со своей жизнью. И когда тот, в чьих способностях мы меньше всего сомневались, умирает, он оставляет нас с чувством жестокой несправедливости. Совершенной кем? Мы ищем ответ, чтобы подставив его в мистическое уравнение, где есть уже начало и конец, получить то гармоническое решение, которое было нам обещано.
Конечно же, было! Прожив четверть жизни «за пределамк», в здоровой комфортной стране, я, оглядываясь, ясно вижу, перед какой неразрешимой задачей поставила нас когда-то моя суровая географическая Родина.
Понятно, что любое время предлагает своим детям идеалы, с которыми жить нельзя. Та пропасть между идеалами и реальностью, которую мы должны, взрослея, преодолеть, чтобы все-таки жить, глубина ее и преодолнмость кажутся мне характеристиками времени и мест. А вот та ловкость, с которой мы справляемся с этой работенкой, преуспев кто больше, кто — меньше, — это уже кое-что про нас.
Набор идей, питавших нас — бедных детишек второй половины двадцатого, был боязливо замешан нашими усителями на полузадох-шемся христианстве в его вторичных проявлениях и свежегальванизированном культурном космополитизме. Звучит кошмарно, но пусть меня поправят! Только что разрешенные слова «душа» и «дух» разбудили даже самых сонных, а Витя не был из их числа. Приспособить эти идеи к бесцветному мифу советской действительности сумели немногие товарищи из нашей среды, и те, кто справились с этим полностью и окончательно, вряд ли заслуживают хорошего слова. Уж очень непросто было попасть в «первачи» ...
Мало кто так яростно, как Витя, бился за то, чтоб вернуть изначальный блеск понятиям, «честь, доброта, милосердие». То него дуя, то иронизируя, мы, желающие Вите добра, восклицали: «Да неужели же ты не можешь понять?» То-то и оно, что не мог он понять!..
Стремясь найти первичный источник света, он верил в людей, из которых исходит свет, полагая, что им ведомы тайны творческой гармонической жизни. Он бережно носился со всякой козявкой (прошу прощения у козявок) в надежде, что и там есть искра Божья. А свету, между тем, в нем самом было предостаточно!
За всеми его привязанностями и увлечениями (я говорю о мире идей и искусства) стояло страстное желание жить в сфере абсолютных величин. Например, в поэзии его сердце отдано бунтующей Цветаевой и Мандельштаму, чьи отношения с Вечностью так интимны, а связь с «державным миром» так воздушна.
Размышления о роли ученого в мире, месте науки — в эволюции и прогрессе, и, наконец, человека — во Вселенной занимали Витю на протяжении всей его жизни. Он все время ощущал узость рамок той микрокультуры, к которой любой человек привязан фактом своего рождения, и из попыток выйти за эти рамки вырос Витин интерес к проблеме внеземных цивилизаций.
За словами «наука», «прогресс», «цивилизация» для Вити стояли не безнадежно увядшие газетные ярлыки, как для подавляющего большинства моих современников, а живые полнокровные понятия. Что же, выражаясь языком романтически-метафорическим, его кровью они и напитались...
Итак, чтобы жить, надо внести поправки туда, куда они вносятся, и забыть накрепко о тех местах, куда поправки внести нельзя.
Витя не хотел вносить поправки, идти на компромиссы и вступать в недостойные сделки с судьбой, что делало его жизнь довольно-таки мучительной. Он не научился и забывать о хрустальных постройках Золотого (или как мы его там называем) века, что помогало ему возрождаться снова и снова.
Он был хорошим хранителем ценностей, на которые расщедрилось наше время.
Тель-Авив
