В доме, где я родился, в гостиной стояло пианино,
или, как говорили в нашем милом провинциальном Николаеве, "инструмент".
Дом моих родителей был, что называется, открытым домом. Я не припомню, чтобы
мы когда-нибудь обедали без приглашенных к столу приятелей отца или матери.
Ужинали родители без нас, детей, и непременно с друзьями. Вечерами же на
инструменте кто-нибудь обязательно играл. Чаще всего это была Сильва , девица
на выданье, дочь доброй знакомой родителей. Мать моя при посторонних никогда
за фортепьяно не садилась.
- Это для мальчиков, - говорила она. - Старший
уже неплохо играет.
Однако иногда, чаще по воскресеньям, когда наша
домработница Матильда уходила в костел, а отец работал в своем кабинете,
мама играла. Играла много и хорошо. Так я познакомился с мелодиями, разительно
отличавшимися от тех, что я слышал вне дома. Это, прежде всего, были полонез
Огинского "Прощание с родиной" и вальс "Амурские волны".
Мама говорила:
- Это музыка моего детства и юности.
Я же мог часами слушать её игру, забывая гонять
по улицам.
Война прервала наше музицирование, но вальс "Амурские
волны" всегда звучал в моей душе напоминанием о матери, о доме…
После войны я впервые попал домой только в 1946
году, курсантом Высшего военно-морского инженерного училища. Оно находилось
в Ленинграде и пользовалось огромным авторитетом, особенно у девушек. Да
и я сам, я не буду скрывать, гордился своей формой, своей причастностью
к флоту и тем, что живу не где-нибудь, а в самой северной столице. Каникулы
в училище выпадали на сентябрь, сразу после плавания на боевых кораблях,
но, к сожалению, в сентябре все мои сверстники уже начинали учебу и не могли
разделить со мной мои походы на реку, в яхтклуб. Однако это было не единственным
моим огорчением. Донимали меня частые обеды с гостями и родственниками.
Застолья устраивались по поводу моего приезда, и родители получали от них
удовольствие, но мне они ломали день и вызывали откровенную скуку.
В те времена я заметил, что в подготовке трапез
и их проведении активно участвует некая пожилая, довольно высокая дама с
гордой осанкой и темным иконописным лицом. Звали её Наталья Николаевна Моренко.
Одета она была очень бедно. Однако, несмотря на её роль - что-то среднее
между домработницей, приживалкой и гостьей, - моя мать относилась к ней
не только с огромным уважением, но даже и с каким-то трепетным почтением.
Мне же казалось, что мать унижается, ведет себя, мягко говоря, неравноправно.
Особенно меня задевали мамины полу-просьбы-полуприказания: -
Проводи Наталью Николаевну!… Подай Наталье Николаевне!…Помоги
Наталье Николаевне донести до дома…. И тому подобное.
Однажды, уловив, очевидно, на моей физиономии высокомерное
выражение при выполнении очередной её просьбы, связанной с Натальей Николаевной,
мать буквально изменилась в лице. Такой я её никогда не видел. -
Не смей! - только и смогла произнести она.
Вечером в отцовском кабинете, где всегда, с детства,
меня "ставили на ковер", мать, очень волнуясь, рассказала: -
Девичья фамилия Натальи Николаевны - Иловайская.
Усадьба их стояла там, где находится сейчас железнодорожная станция Иловайская.
Знаменитый историк Иловайский, автор гимназического учебника, - её родной
дядя. Отец - генерал. Моя мать арендовала земли помещиков Иловайских. Их
дочь Наташа десятью годами старше меня. Разница в общественном положении
между нами была…ну, как у тебя с твоим адмиралом. И все-таки Наталья Николаевна
заметила меня, еврейскую. Девочку, дочку одной из арендаторов. Она всегда
проявляла ко мне щедрость и добрые чувства, а после смерти моего отца настояла,
чтобы меня отдали в частную гимназию и позволили приезжать в их имение на
уроки музыки. Я одна из тринадцати детей моей мамы кончила гимназию, я одна
училась музыке. Наша семья была религиозной. Мой отец считался цадиком.
Ты просто плохо представляешь себе взаимоотношения в большой еврейской семье
того времени в местечке Долинская. Именно там, в доме Иловайских, я впервые
услышала вальс "Амурские волны", который привез с русско-японской войны
муж Натальи Николаевны…
- А дальше? - спросил я. -
Дальше был кошмар.
Мужа Натальи Николаевны в 1918 году выбросили из
окна мчавшегося поезда. Кто это был? Революционные матросы, махновцы, "зеленые",
анархисты или просто местные бандиты. Ей это было все равно. Усадьбу сожгли
те же крестьяне, которых семья Иловайских лечила и учила. Наталья Николаевна
бежала в Николаев с двумя девочками на руках. Скрывалась, на работу её нигде
не брали: она ведь была из "бывших". Вторично вышла замуж за автогонщика,
спортсмена, человека, как говорили из хорошего дома. Однако его заработка
учителя физкультуры не хватало на самый скромный обиход семьи с тремя детьми.
Третьим был их общий ребенок Кока Моренко, Коля сейчас он учится в Киевском
институте физкультуры. Мы с папой всегда старались помочь им, чем могли.
Обе её дочери, Ада и Лека, выросли красавицами.
Обе вышли замуж за евреев. Ада - за довольно известного тогда артиста кино
Борушного, Лека - за артиста нашего николаевского театра, Славина. Обе родили
девочек, и обе разошлись с мужьями, не простив им то, на что многие другие
в их положении закрывали глаза. Но эти были - Иловайские!*
Пришли немцы, фашисты. Вся семья Моренко оказалась
в оккупированном Николаеве. Жили как все - приниженно и голодно. Однажды
Наталью Николаевну вызвал к себе немецкий комендант. Он ей сказал, что знает,
кто она и сколько она вынесла от большевиков, но его заваливают доносами.
И он достал папку с кучей бумажек. Вот, - прочитал он. - " У нас во дворе
бегают жидовские дети". "До каких пор рядом с нами будут находиться жидовские
девочки?" Я прошу положить конец этим письмам. Девочек поместили в подвале
частного дома подруги Коки Моренко на 7-й Слободской. Там они просидели
три года. Выпускали их в садик только ночью, и то ненадолго. Они выжили.
И все три года Наталья Николаевна была с ними. Я надеюсь, ты понимаешь,
чем это ей грозило, если бы в подвал заглянули немцы. Но она не думала о
себе ни минуты - только о внучках. Вот какая она дворянка, Иловайская Наталья
Николаевна. А ты? Наши еврейские мудрецы говорили: " Не судите о людях,
не побывав ни их месте, в их положении…" Мать встала, и вышла из комнаты.
Сложилось так, что с Натальей Николаевной я больше
не повстречался. Когда в пятьдесят пятом вернулся из лагерей, её уже не
было в живых. За колючей проволокой я часто думал о ней, поняв на собственном
опыте, что такое сила духа, верность друзей и смелость поступков. С тех
пор при звуках вальса "Амурские волны" я мысленно видел высокую тонкую красавицу
в объятиях офицера среди разбросанных по комнате чемоданов и кофров, привезенных
с русско-японской войны. Видел так, как писал об этом Исаак Эммануилович
Бабель.
На последних курсах училища моим основным и, пожалуй,
единственным увлечением были танцы. Да, танцы. Думаю, что через это увлечение
прошли все, или почти все, молодые люди. У меня, может быть, оно проявлялось
сильнее, чем у других, в связи с тем, что я три года - а в юности это огромный
срок - встречался с воспитанницей хореографического училища Ритой, моей
первой любовью.
Повышенная стипендия и регулярная материальная
помощь отца позволили мне выбрать в качестве постоянной танцплощадки зимний
сад гостиницы "Европейская" на улице Бродского. Народу там бывало немного:
входной билет стоил дорого - двадцать пять рублей, вдвоем, стало быть, пятьдесят
- сумма по тем временам немалая. Зато там было великолепно! Играл чудесный
джаз-оркестр, да и публика выглядела приятно.
Однако самым большим наслаждением или, как сейчас
говорят, кайфом был ужин после танцев в ресторане второго этажа гостиницы.
Я приходил туда часов в десять вечера, садился за постоянный столик у эстрады
и заказывал всегда одно и тоже: куриную котлету с зеленым горошком, рюмку
"Старки" и кофе, который подавали на горящей спиртовке. Это выглядело романтично,
и стоили относительно недорого. Ресторан гостиницы "Европейская" не был
излюбленным местом шумных компаний, веселых женщин, преуспевающих цеховиков
и хулиганистых парней. Общество такого рода собиралось в те годы в "Метрополе",
а в "Европейской" постоянным посетителем считался, например, Зяма Гердт
- в то время артист кукольного театра Сергея Образцова, что был на улице
Рубинштейна у Пяти Углов. Поверьте, в те годы Зяма, светлая ему память,
не был еще образцово-показательным Зиновием Гердтом - совестью своего поколения.
Нет, он любил общаться с красивыми девушками и остроумными парнями. Часто
за его столом я видел писателя Финна, Эльмара Грина, да и многих других,
кого я, увы, уже и не вспомню. Ресторан посещала в основном интеллигентная
публика, разбавленная большой долей морских офицеров.
Однако главной достопримечательностью этого ресторана
был небольшой оркестр и его солистка Ольга Склауни. Она пела, как правило,
романсы, танго и другие спокойные мелодии с четко выраженным танцевальным
ритмом. Без преувеличения - все были влюблены в эту стройную, темноволосую,
смуглую молодую женщину с чувственными губами и несколько крупноватым породистым
носом. Я съедал свой ужин, выпивал свой кофе, прослушивал второе и третье
отделение концерта и вполне успевал к 23.45 (к концу увольнения), в Адмиралтейство,
где располагалось училище. Бегом по Невскому, с докладом дежурному офицеру
- двадцать минут. Мне это место казалось земным раем. Так прошел год-полтора,
до самого моего ареста.
Между прочим, когда в 1961 году, через двенадцать
лет, после всех лагерей, ссылок, тяжелой работы и учебы я снова попал в
"Европейскую", - никакого земного рая я там не обнаружил. Яркий свет, громкий
развязный смех, явное преобладание командированного люда и размалеванных
девиц удивили и огорчили меня. Правда, посуда и столовые приборы оставались
еще прежними, еще подавалась красная икра на подставках со льдом, еще встречались
знакомые лица среди официантов, и все еще к каждому гостю неизменно подходил
метрдотель. -
Добрый вечер! Что-то вы нас давно не посещали.
Служите? На каком флоте?
Метрдотель узнал меня. Я был не только обрадован,
но и польщен. Нахлынули воспоминания юности. -
Что-то у вас стало как-то по-другому. Не так, как
раньше. Проще, что ли… Нет того оркестра, нет Ольги Склауни. Люди другие.
Шум. Яркий свет…
- Она у нас уже давно не поет. А что стало по-другому,
то, думаю, вы не правы. У нас так было всегда. Просто вы изменились.
Я был обескуражен. Рушился мир моих грез и восхитительных
воспоминаний, согревавших меня в самые лютые времена. Мой лагерный друг,
петербуржец Саша Рафалович, в трудные минуты говаривал:
- Мы еще посидим в "Европейке", мы еще потанцуем
с мировыми девочками!
Саша Рафалович на волю не вышел Он умер от дизентерии
в Салаватском лагере, в Башкирии, в декабре 1954 года, самую малость, не
дожив до освобождения. А ресторан оказался просто миражем…. Уходя, я поинтересовался,
не знает ли "метр", где бы я мог найти Ольгу Склауни. Он не знал. Так я
её никогда и не увидел. А хотелось. Ведь мы были знакомы. Более того, 26
июня 1949 года она даже пригласила меня к себе домой и познакомила со своей
мамой.
Ольга жила в небольшой, но отдельной квартирке,
выгороженной из огромной старо петербургской квартиры в одном из шестиэтажных
домов на Кронверкском. В ожидании традиционного чая, я обратил внимание
на легкую этажерку у рояля, нижняя полка которой была буквально забита старыми
нотами. Первое, что попало на глаза, меня просто ошеломило. Из виньетки
буклета на меня смотрело еще не округлившееся лицо юного Утесова. Надпись
на титульном листе гласила: "Знаменитый куплетист Леонид Утесов". А ниже?
" Надо знать, как гулять. Одесса.1914 год". Открыв буклет, я увидел на одной
стороне разворота ноты, а на другой - слова куплетов: "Надо знать, как гулять,
перед Богом отвечать…" Знаменитый куплетист! Если Утесов родился в 1895
году, то в 1914-м этому "знаменитому куплетисту" было девятнадцать лет.
Я присел у этажерки. Вскоре мое внимание привлекли ноты вальса "Амурские волны".
Этот вальс не сопровождался словами, и был он посвящен некоей Вере Яковлевне
Кирилленко.
-Вера Яковлевна Кирилленко - моя бабушка, - произнесла
мама Ольги, остановившаяся подле меня и заглянувшая через мое плечо.
Увидев мою неподдельную заинтересованность, она
продолжала: -
Мать её гречанка, а отец - итальянец из Генуи.
Девичья её фамилия - Склауни. Вот Олечка взяла для своего артистического
псевдонима её, прабабушкину, фамилию - Склауни. Бабушка была обворожительна.
И дедушка мой был красавец. Когда они венчались в Керчи, весь город сбежался
полюбоваться на эту пару. Всю жизнь бабушка любила только его, была с ним
до его последнего, смертного часа. -
А как же посвящение композитора? -
Возможно, увлечение и было. Или, скажем так, влюбленность.
На этом вся музыка замешана…
И далее, уже за чаем: -
Дочь бабушки Веры Яковлевны, Евгения Александровна,
- моя мама. Отец - Михаил Гедеонович Гедеонов, потомственный дворянин, был
морским офицером. Мы с Олечкой это сейчас не афишируем, сами понимаете.
Мы чудом уцелели, когда из Ленинграда высылали всех "бывших". Кого теперь
интересует, что мой дедушка Александр Александрович Кирилленко был героем
русско-японской войны? Его именем даже редут на Русском острове назван.
Так и назвали - редут капитана Александра Кирилленко. После окончания войны
он был представлен государю, тот присвоил ему звание полковника и назначил
командиром того знаменитого 2. Восточно-Сибирского полка, в котором служил
капельмейстером сочинитель этого самого вальса Макс Кюсс. Детство свое я
провела во Владивостоке. Хорошо помню Кюсса еще и потому, что наши дома
были рядом, на одной улице, и я даже дружила с его дочерью Фридой. -
Фридой? Кюсс был немцем? -
Нет, они были евреями. Все, что я рассказываю,
я помню со слов родственников дедушки и бабушки. Вот храню издание "Амурских
волн" и других вальсов, подаренных им бабушке, маме, с посвящениями и автографами.
Ведь у нас в семье все играли на фортепьяно, в доме всегда было много музыки
и молодежи. Приходили дедушкины сослуживцы, другие офицеры. Танцевали, пели,
музицировали. И Кюсс приходил, гостил в нашем доме. Душой всех этих вечеров
была, конечно же, бабушка. -
Знаете, - сказал я, - мне тоже довелось служить
во Владивостоке. Я там учился в военно-морском училище на Второй речке.
Бывал на Русском острове. Там тогда базировался учебный отряд флота. Там
же, во Владивостоке, я проходил свою первую морскую практику. Плавал на
транспорте "Смоленск". -
Вот как интересно! А не играете ли на рояле? -
Так, немного, как всякий мальчик из хорошей семьи.
-
Так давайте сыграем в четыре руки "Амурские волны"!
Жаль, слов нет, а то бы Олечка спела…Олечка! - окликнула она дочь. - Подпой
нам. -
Да нет же, - возразил я, - есть слова. Я сам слышал,
как "Амурские волны" исполнял хор. -
Не может быть. Кто теперь помнит этот вальс?
Я не стал спорить. Мы сели за рояль. Я - справа.
Играла в основном она, я как мог, аккомпанировал. Где уж мне было играть
с листа…
Так прошел этот милый вечер. А на следующий день,
27 июня, в два часа пополудни, я был арестован. Больше ни Ольгу Склауни,
ни её мать я не видел и нигде упоминаний о них не встречал.
Как показало время, в нашем споре о словах вальса
"Амурские волны" прав оказался я. Вот что стало известно. В 1944 году ноты
полузабытого вальса "Амурские волны", сохранившего название, но потерявшего
автора, случайно попали в руки талантливого композитора и военного дирижера
Владимира Александровича Румянцева. Он служил в Хабаровске, руководил ансамблем
песни и пляски Дальневосточного фронта. Музыка вальса взволновала его, а
название "Амурские волны" ассоциировалось с широкой и могучей рекой, на
берегу которой стоит Хабаровск. Композитор решил сделать хоровое переложение
вальса для своего ансамбля. Слова к нему попросил написать солиста, руководимого
им коллектива Серафима Попова.
Ни Румянцеву, ни Попову ничего не было известно
о романтической истории создания вальса "Амурские волны" и о его авторе.
Они даже фамилию капельмейстера Макса Кюсса никогда не слышали. Музыка вальса
навеяла им совершенно иные образы, которые и были воплощены в тексте песни.
Ансамбль её разучил, стал исполнять. Она обрела широкую популярность на
советском Дальнем Востоке. Долетел этот вальс и до Балтики, где флотский
ансамбль несколько изменил слова. Таким образом, у Серафима Попова появился
соавтор - К. Васильев. В этом новом виде вальс был впервые записан на радио
и прозвучал на всю страну. А спустя два года очередную, третью по счету
обработку вальса "Амурские волны" осуществил известный хоровой дирижер профессор
Владислав Соколов. Руководимый им Московский хор молодежи и студентов спел
этот вальс на Всемирном молодежном фестивале в Будапеште, после чего его
запели во многих странах мира. Навсегда забыв еврейского автора.
А как же сложилась судьба самого Макса Кюсса? Он
родился 20 марта 1874 года в Одессе, в бедной многодетной еврейской семье.
Учился там, в музыкальном училище, зарабатывал на жизнь игрой в частных
оркестрах на свадьбах и других торжествах. О его крещении никаких документов
или упоминаний нет. В двадцать четыре года он сочинил свою первую ставшую
известной музыкальную пьесу "Грезы любви". В том же 1898 году он становится
дирижером собственного оркестра и женится. Поступив на военную службу, уезжает
с семьей на Дальний Восток. Здесь, во 2 Восточно-Сибирском полку, и развернулся
его композиторский дар. Очень возможно, что его музой и была Вера Кирилленко.
После русско-японской войны он остался в армии. В годы первой мировой войны
Кюсс служил дирижером в 5-й казачьей дивизии, а затем руководил оркестрами
различных подразделений Красной Армии. В 1927-м демобилизовался и вернулся
в Одессу, где и дожил до конца своих дней. В этот период в стране звучала
другая музыка, и о вальсе Макса Кюсса забыли. Он дирижировал самодеятельными
оркестрами в клубах и школах. Горький это был хлеб.**
Очевидцы, знавшие Кюсса, рассказывали после войны,
что видели его, высокого и прямого шестидесятисемилетнего капельмейстера,
в колонне многих тысяч одесских евреев, которых гнали по Пушкинской улице
к месту их трагического конца румынские солдаты и украинские полицаи. Слава
Б-гу, что жена не дожила, а дочь была далеко. Их расстреляли из пулеметов
в селе Дольник под Одессой. Памятник на месте братского захоронения поставлен,
насколько я знаю, совсем недавно, в самые последние годы.
Наши мудрецы говорят: "Не вспоминай, как он умер.
Помни, как он жил…" А ведь стоит вспомнить и то, и другое. Кюсс - это типичный
пример русского композитора с еврейской судьбой. Русские антисемиты стерли
в памяти народа его имя, а немецкие - просто уничтожили его.
__________________________________________________________________________________
* В 1890 году против подновлявшихся новых антиеврейских
законов. "Этими правилами,-- писал Г Соловьёв - у евреев отнимается всякая
возможность существовать даже в так называемой черте оседлости", организовали
сбор подписей писатель Толстой, историк Соловьёв, литератор Гец. Однако,
вскоре поступил запрет.
"Гнусный донос написал реакционный историк профессор
Д.И. Иловайский, ярый антисемит. Он донёс о собираемых подписях под юдофильской
петицией, что вызвало реакцию правительства." В. Г. Короленко.
** По настоящему рассказу израильское радио сделало
передачу (Шуламит Шалит), после которой на радио позвонил ученик Кюсса отставной
майор, одессит господин Верник. Он поделился своими воспоминаниями и очень
тепло и взволновано говорил о Максе Абелевиче прекрасном музыканте, замечательном
учителе и добром человеке.
