     Этот 83-летний человек, будучи в возрасте, когда люди, отойдя от дел, доживают свой век в тихом и умиленном созерцании мира, находится в центре немецкой литературной и политической жизни, каждый год давая ей своим существованием все новые сюжеты.
     Да, он литературный критик - маститый, старейший, популярнейший. Ну и что? Ведь мирная же, тихая, вроде бы достаточно далекая от общественных страстей профессия. Так почему же о нем все время говорят и пишут, почему одни превозносят его, а другие проклинают и желают ему смерти, почему его лицо знакомо каждому интеллигентному немцу?

     Как-то увидев в Берлине на уличном рекламном плакате его лицо, я подумал, что основатели национал-социализма наверное в гробу переворачиваются, представляя себе этот супереврейский облик, запечатленный на рекламных щитах германской столицы.
     Крупное старческое лицо, висячий нос, большие немного выпуклые глаза, в которых непередаваемая смесь иронии и печали.
     В Варшаве начала сороковых, где прошла его молодость, такой, только окаррикатуренный облик изображали немецкие антисемитские плакаты - наглядная пропаганда в завоеванном городе. На одном плакате - голый безобразный человек в пенсне, отдаленно напоминающий Троцкого, сидит на куче черепов, хитро и надменно улыбаясь. На другом - волосатая горилла в бессильной ярости сжимает руки. Это были графические изображения заговора мирового еврейства.

     Не пребывает ли идея этого извечного заговора в немецком массовом сознании и по сей день?

     В первые послевоенные десятилетия антисемитизм проявлялся, в основном, в правоэкстремистской среде, и то чаще всего в виде разговоров о непомерно больших с точки зрения немцев выплатах Израилю. Откровенно юдофобские выступления и уж тем более антисемитские выкрики и плакаты, как это было недавно в Берлине во время возврата берлинской улице ее старого названия Юденштрассе, казались невозможными.
     Прорыв этого "кольца запретов" сделал известный кинорежиссер и драматург Райнер Вернер Фасбиндер, написав и поставив осенью 1985 года во франкфуртском театре "Камершпилле" пьесу "Мусор, город и смерть". Главным героем пьесы был богатый еврейский спекулянт, скупающий старые добрые немецкие дома и строящий бездушные небоскребы. За сценическим образом этого "жирного кота", разбогатевшего на послевоенных бедах немецкого народа, угадывался весьма известный в Германии человек - председатель Совета евреев в Германии, богатый торговец недвижимостью Игнац Бубис, единственный уцелевший отпрыск еврейской семьи, погибшей в одном из гетто Польши.
     Руководство Еврейской общины Франкфурта-на-Майне буквально грудью встало против этой постановки, заполонив перед ее началом сцену театра. Скандал разгорелся нешуточный и вылился он затем в дискуссию об антисемитизме в культуре.
     Следующий залп был сделан силами одного из представителей исторической науки. В июне 1986 года престарелый историк Эрнст Нольте опубликовал в газете "Франкфуртер альгемайне" обстоятельную статью под названием "Прошлое, которое не хочет проходить". В статье содержалась ревизия представлений о Холокосте. Убийства евреев нацистами, как утверждал Нольте, не являются чем-то уникальным и вполне сравнимы с другими такого рода убийствами, которым так богат двадцатый век. Так что нечего, мол, бесконечно твердить о злодеяниях немцев. Более того причины Холокоста, в сущности, понятны. Это естественная реакция на большевистский террор, своего рода защитная реакция немцев.
     И опять дискуссия, опять взрыв страстей, возникновение целой школы историков, утверждающих, что масштабы Холокоста преувеличены, что его вообще практически не было…

     Общество словно старалось освободиться от кошмара прошлого, от груза вины, от видения шести миллионов теней, стоявших над страной. "Наши деды не преступники", - скандировали молодые люди, стройными рядами проходившие по центральным берлинским улицам в день открытия выставки, посвященной преступлениям нацизма. "Хватит размахивать моральной дубиной Освенцима!" - вторил им знаменитый писатель Мартин Вальзер на торжественной церемонии вручения ему премии немецких книгоиздателей. В своем недавно изданном и ставшем бестселлером романе "Смерть критика" он пишет об убийстве критика-еврея, в образе которого
     легко угадывается реальный человек, законодатель литературных мод Марсель Райх-Раницкий, который и является героем нашего повествования.
     Вальзер - не первый немецкий писатель со сладострастием ненависти размышлявший о смерти Райх-Раницкого. О том же думал
     в 80-е годы Петер Хандке, изобразивший критика как лающую брызжущую слюной собаку-ищейку, в поведении которой "будто давало себя знать проклятие" и чья кровожадность усугублена опытом гетто. А потом в середине 80-х в книге Кристы Райниг "Женщина в фонтане" идут размышления о том, что невозможно писать, ибо все время приходится думать о том, как критик оценит книгу. Интересно, как один герой успокаивает другого: "Райх-Раницкий давно мертв… Может быть, его гложет тайный недуг - рак, инфаркт или душевная болезнь. Все это может проявиться уже в следующем месяце. И тогда ты свободен писать что хочешь… Ну тогда случится дорожное происшествие, его собьет машина или раздавят при обгоне справа".
     Веселенькие тексты! Особенно когда речь идет о реальном человеке.
     Господи помилуй, какие же страсти кипят в литературной жизни этой благополучной Германии, какое средоточие ненависти, какие комплексы неполноценности ощутимы в этих литературных экзерсисах!

     Так что же за человек - Марсель Райх-Раницкий? Ответить на это вопрос теперь легче, ибо пару лет назад в Германии вышла его автобиографическая книга "Моя жизнь", ставшая бестселлером, недавно переведенная на русский язык и выпущенная издательством "Новое литературное обозрение". Читается она с захватывающим интересом, так как трудно вообразить себе человеческую жизнь столь полную поразительных совпадений и приключений, судьбу, через которую XX век прошел словно повозка всеми колесами, не только не сломав, не растоптав личность, а наоборот, подарив долгую, полную трудов и борьбы жизнь.

     Сто лет назад Владимир Жаботинский, размышляя о национальном еврейском воспитании сравнил влюбленность молодых евреев в русскую культуру с унизительной любовью свинопаса к царевне. Думал ли юный внук раввина и сын разорившегося торговца, отправленный в детстве семьей из родного польского городка в Берлин к богатым родственникам, что его влюбленность в немецкую культуру унизительна? Конечно, нет. Учась в берлинской гимназии, он жадно пил густой настой немецкой литературы и впоследствии скажет, что эта литература и есть его отечество.
     Он мечтал стать критиком - не прозаиком, не поэтом, а критиком. Он станет им 15 лет спустя, пройдя через такое, что не могло присниться ему в самых страшных снах.

     После выстрела Менделя Гриншпана в советника германского посольства в Париже фон Рата и "Хрустальной ночи" еврейских погромов, прошедших по всей Германии, 18-летнего выпускника гимназии Марселя Райха (вторая часть фамилии появится у него через 10 лет) выслали на родину в Польшу. А год спустя началась Вторая мировая война и вместе с родителями и старшим братом он оказался в Варшавском гетто.
     Единственное, что он знал, была немецкая литература, немецкий язык. И, как ни странно, это знание языка пригодилось ему в том перевернутом, находившемся на грани исчезновения мире, которым было гетто. Райх стал заведовать бюро переводов в юденрате - правительстве этого полумиллионного общества, имевшего постоянные письменные контакты с немецкими властями.
     Через него проходили потоки самых разнообразных документов, регулировавших существование этого общества. Именно Райх 22 июля 1942 года, в первый день массовой депортации гетто, записывал на заседании юденрата выступление руководителя подразделения эйнзатцгруппы, присланного проводить эту депортацию, оберштурбманнфюрера Хёфле, выступления, представлявшего собой смертный приговор гетто. И он же потом вместе с молодой женой стоял в густой толпе во время многочисленных селекций, когда движение руки эсэсовца в одну сторону означало - смерть, а в другую - жизнь, и на его глазах уходили на смерть отец и мать. Именно он, понимая, что дальше не выжить, помог еврейским боевикам "гробануть" кассу юденрата, получив за это 10 тысяч злотых, которые помогли им с женой выбраться из гетто и скрываться на арийской стороне города.
     Для всего этого нужны были недюжинная предприимчивость, изворотливость, талант выживания. А когда никакой талант не мог помочь, выручал случай. Так было, когда он, измученный, ограбленный польскими "шмальцовниками", с печатью расы на лице, которая означала смертный приговор при первом же открытом выходе на улицу, случайно познакомился с пьяницей-рабочим, на полтора года укрывшим его с женой в своем ветхом домике в варшавском предместье. Полтора года Райх с женой - грязные, голодные - клеили в темном подполе сигареты на продажу, умирая от страха, что терпенье их вечно пьяных хозяев кончится.
     Приходилось поддерживать это терпение обещаниями отблагодарить после победы над немцами, читая приносимые хозяином немецкие газеты, интерпретировать их содержание таким образом, что выходило: война вот-вот кончится.

     Пушечная канонада возвестила о приближении линии фронта, в дом постучался первый русский солдат. И Марсель с женой побрели в толпах беженцев в Люблин, где формировались новые органы власти. Побрели навстречу новой "третьей" жизни, если первой считать его берлинское детство, а второй - годы в варшавском гетто.
     И снова трансформация облика, занятий, среды. Райх становится функционером коммунистической Польши, вступает в партию, получает офицерское звание, работает сначала в военной цензуре, а затем консулом в Лондоне и по совместительству сотрудником спецслужб, занятым выяснением настроений и связей польской эмиграции. Вот тут пришлось сменить фамилию, ибо его отцовская - Райх - не очень-то подходила для представителя Польской народной республики. Так он стал Раницким.
     В 49-м в странах соцлагеря начались политические процессы над высшими партийными руководителями - Сланским, Райком и другими лидерами, "привезенными в обозе Красной Армии" и бывшими чаще всего евреями. Эта волна не могла не докатиться до Польши. И вскоре преуспевающий молодой дипломат и разведчик Марсель Раницкий оказывается в тюрьме, откуда, правда, скоро выходит, вычищенный из партии, без работы, без средств к существованию.
     Его опять, как когда-то в гетто, выручает принадлежность к немецкой культуре. Теперь-то, в своей уже четвертой по счету жизни Марсель становится критиком, специалистом по немецкой литературе, разумеется, гэдээровской. О западногерманской культуре и речи нет в социалистической Польше. Он переводит книги Анны Зегерс, Бертольта Брехта, Иоганнеса Бехера, пишет об их творчестве обстоятельные статьи. Тем и живет, вступив в Союз польских писателей, завязав связи с издательствами и редакциями газет и журналов - вольный литератор не без труда, но вполне пристойно вписавшийся в польскую действительность начала пятидесятых годов и дожив в этой действительности до оттепели 56-го, когда железные скрепы, сковывавшие "соцлагерь" несколько ослабели и стало можно хоть на время, в какую-нибудь эдакую научную командировку выезжать за границу.
     В 58-м Марсель и уехал с одним чемоданом и пишущей машинкой. Уехал, чтобы больше не вернуться.
     Совершив этот побег, как когда-то из гетто, он в 38 лет начинал свою пятую и последнюю жизнь, располагая все тем же единственным достоянием - любовью к немецкой литературе.

     В возрасте, когда люди пожинают посеянное, Райх начинал все сначала. Наводил мосты с писателями, (кое-кого он знал по их визитам в Польшу), ходил по редакциям, предлагал темы, готовые статьи. Его никто не знал, он был для литературной среды Германии одним из нередких беглецов из-за железного занавеса, ищущих себе применение. Но, видно, было в его статьях нечто такое, из-за чего в самых престижных немецких газетах его публиковали с ходу, без сокращений, а радио охотно предоставлляо ему микрофон.
     Через два года после приезда "Ди цайт" - эта немецкая "Литературка" причислила Райх-Раницкого по результатам опроса к ведущим литературным критикам немецкоязычных стран, а некоторое время спустя предложила ему должность штатного литературного обозревателя. Одновременно он вел на Северогерманском радио серию передач под названием "Литературное кафе", гостями которого были все ведущие писатели Германии. Проработав ряд лет в "Ди цайт", Райх-Раницкий возглавил литературный отдел "Франкфуртер альгемайне", превратив его в форум современной германской литературы, а на телевидении начал вести передачу "Литературный квартет", которую смотрела вся страна.

     Четыре литературных критика - трое постоянных участников и один приглашенный - обсуждают пять недавно вышедших книг, обсуждают место каждой из них в литературном процессе, затронутую проблематику, героев, использованные художественные средства, а подчас и политические аспекты произведений. На все про все отводится один час пятнадцать минут, но весь этот час многомиллионная аудитория не отрывается от экрана.
     Облик ведущего, его манеры и стиль рассуждений знала теперь вся страна. Его упрекали во многом - в агрессивности, навязывании своего мнения, многословии, но смотрели все. В сущности, Райх-Раницкий своими передачами, статьями и книгами вывел литературную критику из стойла академической традиции, сделав книгу общественным событием. "Квартет" прокладывал мост между читателем и писателем, между литературой и жизнью. И недаром от оценки "Квартета" зависела раскупаемость книги, а за Райх-Раницким закрепилась слава "делателя литературных репутаций". Отсюда же и стремление некоторых писателей скинуть иго критика, раскрепоститься, не думать о его оценках, а будучи гипертрофированным такое стремление приводит к мечте о смерти критика.

     Недавно "Квартет" прекратил свое существование, но Райх-Раницкий продолжает работать, оставаясь в центре литературных и политических страстей Германии.