Пятый пункт. Пятый пункт любого документа, касающегося личности отдельно взятого гражданина великого Советского Союза.
Любая анкета, формуляр библиотеки, медицинская карточка в поликлинике, множество других важных и совершенно второстепенных документов, не говоря о паспорте, без которого советский человек чувствовал себя абсолютно незащищённым, в числе первых содержали следующие пункты:
Фамилия
Имя и отчество
Дата рождения
Место рождения
Национальность
...
Национальность...
Встреча первая.
Мои родители, убеждённые коммунисты, воспитывали меня в духе интернационализма. До семи лет я знал, что я – советский мальчик, гражданин самой справедливой страны в мире, где все равны. Понятие „равенство“ в моём сознании относилось не только к материальному достатку, что мы почитали главным достижением („В нашей стране нет богатых и бедных – у нас все равны!“), но и к равенству людей вообще, что исключало их разделение по любым другим признакам.
В конце 1937 года наша семья снимала комнату в Москве на Таганке у вполне доброжелательных людей, предоставивших в то непростое время такую возможность людям, вернувшимся из-за рубежа.
Однажды, когда я был дома один, наша хозяйка, встретив меня в коридоре, негромко спросила:
– Скажи, Эрик, а кто ты?
К такому вопросу я привык. В Японии. В Токио отец заведовал корпунктом ТАСС, там наша семья прожила семь лет, там прошло моё детство. Но здесь в Москве... И я, как всегда, гордо ответил:
– Я – советский мальчик, – и добавил, – вы же знаете!
– Да это я знаю, – ответила хозяйка, – но советские мальчики бывают разные – русские, украинцы, евреи, грузины...
Эта новость меня поразила. Как так? Ведь в этом одно из достоинств нашей Родины, что все здесь равны, все – одинаковые советские люди. Оказывается и в Советском Союзе советских людей различают по каким-то не очень понятным мне признакам.
Вечером, волнуясь, я спросил у мамы:
– Скажи, кто я – украинец или евреец?
– Не евреец, а еврей, – сказала мама, – ты же знаешь, в мире живёт много разных народов. Наш СССР – страна очень большая, и здесь тоже живут люди разных народов и живут очень дружно.
На следующий день я сообщил хозяйке, кто я такой.
– Так я и думала, – заключила она, и на этом моя первая встреча с пятым пунктом завершилась. Завершилась, впрочем, совершенно без какого-либо чувства дискомфорта. Тремин „пятый пункт“ в то время в ходу не был, но слова „народ“, „нация“, „национальность“ в моей памяти осели.
Встреча вторая
Примерно год спустя, наша семья обзавелась личным владением – небольшой частью дома и крохотным участком при нём. Находилось это „имение“ в пригороде Москвы, в дачном посёлке Джамгаровка, что у станции „Лось“ Ярославской железной дороги.
К этому времени я твёрдо знал, что СССР составляют одиннадцать республик, что каждая республика имеет свою природу, свою историю и свой язык, и что после Великой Октябрьской революции народы этих стран добровольно решили жить вместе. Кроме этих основных народов в СССР живёт также много других не таких многочисленных народов тоже со своими языками и культурой. В ходу было словечко „нацмен“ (сокращение понятия „национальное меньшинство“; испльзовали этот термин, в основном, применительно к отдельно взятым личностям). Евреев, к которым по не очень понятным мне причинам принадлежал и я, также считали нацменами. Официальное отношение к жителям союзных республик и к нацменам было в те годы, я бы сказал, нежное, отеческое, без каких-либо намёков на ведущую роль „первого среди равных“, как это было в послевоенные годы.
Вскоре у меня появились приятели – ребята из соседних домов, и мы часто играли в лапту „двенадцать палочек“, „казаки – разбойники“ или в мои японские технические игрушки. Ближе других были мне братья Мосины – мой ровесник Серёжа и на пару лет постарше – Вася. Однажды Вася меня спросил:
– Эрик, а какая у тебя нация?
Это я уже точно знал и ответил:
– Я – еврей.
– Ну, понятно, – откликнулся Вася, – значит – жид!
Короткое это слово я услыхал впервые, и никакого впечатления оно на меня не произвело.
– Мы так тебя теперь и будем называть! – воскликнул Серёжа, – Ладно?
– Ладно, зовите так. – Ответил я, не чувствуя никакого ущерба. Тем более, что у многих соседских мальчишек были довольно устойчивые прозвища, и в этом многие усматривали некий шик.
Несколько дней ребята меня так и окликали, а я совершенно спокойно отзывался на это обращение. Однажды это произошло при маме. Она позвала меня домой и, не пожалев времени, обстоятельно объяснила мне истиный смысл и оскорбительное значение этого слова. Рассказала об антисемитизме, о еврейских погромах на Украине и в Бесарабии, о деле Бейлиса в Киеве, о черносотенцах и об их призыве: „Бей жидов, спасай Россию!“. Рассказала и о том, что и сегодня в нашем Советском Союзе есть люди, сохранившие подобное отношение к евреям, но что наше коммунистическое правительство с такими идеями борется и в светлом будущем места им, конечно, нет.
На злополучное это обращение я откликаться перестал, объяснив, что считаю его оскорбительным, и надо отдать справедливость Серёже и Васе – с той поры больше никогда, даже в сороковые годы, когда антисемитизм был практически государственной идеологией, мне от них слова „жид“ слышать не пришлось. Но в то предвоенное время это событие существенно омрачило картину счастливой жизни народов в дружной семье Советского Союза.
Встреча третья
Во время войны мама и я находились в эвакуации в глухой западно-сибирской деревне Константиновка, что в сорока километрах южнее крупного железнодорожного узла Татарск. Приехали мы туда в конце сентября 1941 года, и я пошёл в четвёртый класс деревенской школы. Учительница Дарья Акимовна заносила в классный журнал основные данные обо мне. В ответ на вопрос о национальности прозвучало:
– Я – еврей.
Надо было видеть реакцию класса! Все, как один, рывком повернулись ко мне. В классе стало тихо. Дарья Акимовна подняла глаза от журнала:
– Что случилось?
Тишина. Ребята, перешёптываясь, возвратились к своим занятиям. На перемене ко мне подошли несколько ребят. Наиболее решительный из них – Колька Макеев по кличке „Макуй“ – потребовал:
– Ну-ка, Ерик, скажи-ка „кукуруза“!
– Кукуруза.
Безукоризненное произношение поставило ребят в тупик.
– А как, по-вашему, я должен был сказать? – спросил я. Но ребята отошли в сторону и стали что-то тихо, но жарко обсуждать. Больше мне подобных вопросов не задавали. Со временем, за обыденными делами, об этой моей особенности вспоминать перестали. Местные жители к этой проблеме возвращались только в связи с сообщениями о зверствах фашистов.
У меня вообще сложилось убеждение, что жители Константиновки никогда не видели евреев. То есть, возможно, встречали редких евреев во время посещения Татарска, но никогда не связывали конкретных людей с этим понятием. Просто такого случая не представлялось. Но твёрдо знали: еврей – это плохо. Почему плохо, объяснить толком не могли, но что плохо, не сомневались. Такое вот крепко усвоенное конкретное знание.
Весной 1943 года в Константиновке обосновалась топографическая партия и, по-видимому, надолго. В школу пришли два моих ровесника Бергер и Марков – сыновья сотрудников партии. Оба – городские мальчики. Добрые отношения с ними наладились легко и быстро. Особенно с Эдиком Бергером. Возможно, из-за его фамилии, в которой угадывалось еврейское происхождение. Что в последствии и подтвердилось – отец его был евреем.
Как-то мы с Эдиком обсуждали выбор професии. В детстве я мечтал стать машинистом на железной дороге. Со временем меня стали интересовать и другие специальности, связанные с разъездами и экспедициями – морская служба, география, геология и многие другие. Думал я и о работе корреспондента или дипломата. Эдик рассказал, что в Москве открыли учебный Институт Международных отношений специально для подготовки дипломатов. В ответ на высказанное мною намерение поступить в этот институт он совершенно спокойно сообщил:
– Но ты же еврей, а евреев в Институт Международных отношений не принимают.
– У нас в Советском Союзе такого быть не может! – Выпалил я.
– Ну, что ты! Да это всем известно. Не сомневайся!
Поражала совершенная невозмутимость Эдика. Это было второе в моей жизни потрясение, связанное с проблемами равенства в нашей „самой справедливой“ стране. Что отдельные „товарищи“ могут по-разному относиться к представителям разных народов, это я уже хорошо знал. Но, что такое может происходить по повелению советской власти, поверить до конца не мог.
Встреча четвёртая
Прошло много лет. Закончилась война, мы вернулись из эвакуации. Годы „борьбы с космополитизмом“, жуткое „дело врачей“ с последующей дискриминацией еврейских специалистов во всех сферах жизни советского общества окончательно укрепили в сознании наличие государственного антисемитизма. Политика эта не исчезла и со смертью Сталина, хотя и не принимала столь откровенного вида, как в последние годы его правления.
В 1966 году нашей дочери Светлане исполнилось десять лет и она вступала в пионеры. При подготовке к этому важному событию она задала сакраментальный вопрос:
– Папа, почему, когда Таню Царёву (речь шла о её подружке-однокласснице) спрашивают, кто она, Таня отвечает „русская“, а я должна отвечать „еврейка“?
Я, как когда-то моя мама мне, объяснил дочери о множестве народов, населяющих наше государство, о различном их происхождении и, в общем, удовлетворил её любознательность. Но, беседуя об этом со Светланой, задался вопросом, какое же официальное определение имеет это понятие – „национальность“. Заглянул в некоторые справочники, бывшие дома, но слова этого в них не нашёл. В библиотеке просмотрел „Словарь иностранных слов“, „Философский словарь“, соответствующие тома „Малой Советской энциклопедии“ 1930 года, „Большой Советской энциклопедии“ 1936 года, другие справочники и... Слова этого не нашёл.
Поразительно! Термин „Национальность“ фигурирует в паспорте каждого советского гражданина, в многочисленных персональных документах, мало того, слово это имеет место в названии одной из палат Верховного Совета – „Совет Национальностей“, но что оно обозначает, каково его формальное определение, ни в одном из справочников найти не удалось.
К этому времени издательство „Советская Энциклопедия“ завершило выпуск второго многотомного издания „Большой Советской энциклопедии“. Один из моих школьных друзей приобрёл её полный комплект, и я поехал к нему в надежде отыскать в ней это таинственное слово. Но – тщетно! Множество понятий с эпитетами „национальная“, „национальное“, „национальные“ занимало несколько страниц, слово „нация“, наконец, с известным сталинским его определением, а вот „национальности“ – нет.
– Барахло ваша энциклопедия, – сказал я другу, – в ней даже слова „национальность“ нет!
Хозяйка дома – совладелица энциклопедии – не поверила:
– Не может быть!
Но убедившись, что это так, возмутилась:
– Мы платили по пять рублей за том, купили пятьдесят пять томов, и в них, может быть, нет и других важных слов! Давай напишем письмо в редакцию, пусть объяснят, что обозначает слово „национальность“, и почему его нет в энциклопедии.
Что мы и сделали. Кроме этого мы просили дать в письме чёткое определение понятия „национальность“ без ссылок на другие источники.
Ответ пришёл через месяц с лишним. К сожалению, письмо редакции „СЭ“ за подписью доктора исторических наук Афанасьева (инициалов, грешен, не помню) у меня не сохралось, о чём горько сожалею, но содержание его помню хорошо.
В первой части доктор подробно разъяснял, чем отличаются понятия „нация“, „народность“, „племя“, относя их общностям, находящимся на различных ступенях культурно-экономического развития и государственности. Не буду останавливаться на этих определениях, основанных на базе марксизма-ленинизма.
Во второй, заключительной части было дано определение понятия „национальность“. Мне часто приходилось его повторять, и я знаю, что цитирую его буквально:
„ „Национальность“ это понятие, которое определяет, к какой этнической общности относится данный <конкретный – э. н.> человек“.
Я был удовлетворён, получив, наконец, столь долго искомое разъяснение. Но, как это часто бывает, спустя пару дней жизнь преподнесла неожиданный сюрприз.
События эти происходили весной, как я упоминал, 1966 года. В мартовской газете „Известия“ № 58 (15146) была опубликована заметка о том, что „Уполномоченные Советского Союза 7 марта одними из первых подписали Международную Конвенцию о ликвидации всех форм расовой дискриминации... “ и далее по тексту: „В статье 1 Конвенции даётся развёрнутое определение понятия „Расовая дискриминация“, которое включает ... любое различие, исключение, ограничение или предпочтение, основанное на признаках расы, цвета кожи, родового, национального или этнического происхождения“.
Бросились в глаза слова „различие“ и „этнического происхождения“. Я заглянул в письмо из редакции „СЭ“..., потом – в паспорт... „Различие, основанное на признаках ... этнического происхождения“. Значит, граждан Советского Союза различают по этническим признакам... Значит в СССР существует расовая дискриминация. Не просто существует, но узаконена, поскольку любая анкета, формуляр библиотеки, медицинская карточка в поликлинике, множество других важных и совершенно второстепенных документов, не говоря о паспорте, в пятой строке содержал пункт „Национальность“. Пресловутый „Пятый пункт“.
В кругу близких друзей я поделился своим открытием. Продемонстрировал письмо за подписью д. и. н. Афанасьева, газету „Известия“ и свой паспорт.
– Да, – сказали друзья, – не слабо! Однако, не держи ты эти бумаги вместе – взрывчатое это сочетание!
Вот к чему привела нас четвёртая встреча с пятым пунктом – результат „вечного вопроса“, заданного дочерью Светланой накануне вступления в пионеры.
После этой четвёртой было ещё несколько мелких встреч с пятым пунктом, но, как принято говорить в последнее время, не судьбоносных. Поделюсь двумя из них для передачи атмосферы в обществе, не присваивая им порядкового номера.
28 Июня 2000 года,
Дюссельдорф.
Не публиковалось.