Schapiro1

ПРЕЖДЕ всего хочу предуведомить читателя, что с Павлом Золкиным я лично не знаком, голоса его стихового не слышал и не знаю, что он думает о своих стихах. Поэтому моё послесловие есть не что иное, как разговор с читателем о том, как Борис Шапиро читает Павла Золкина, а не о том, как на примере этой книги показать студентам-литературоведам арсенал техники стиха и стилистики русской поэзии на закате ХХ-го века.
     Может ли быть, что я не понял главного, недооценил важного, и что компетентный читатель составит себе совсем иную картину? Не исключаю. Тем более интересно узнать другое мнение. Свою же задачу я вижу именно в том, чтобы представить поэзию Золкина через призму субъективного восприятия. Я — читатель, не судия.


     * *

     „ЧЕРТЫ молчания" — красноречивое название. Не само молчание, но его границы, зона перехода слова из дозвукового состояния в слышимое. Заглавие книги Павла Золкина обозначает центральную область его поэтической работы, тематизирует немодное в наше время переходное пространство между посюсторонним и потусторонним мирами.
     Приведу полностью замечательное стихотворение (стр. 37), в котором вижу поэтологическую программу:

       Зима... зима...
	   спят холмы спят леса в отдалении
	   поколение за поколением
	   третий мир словно миф или сон
	   а в итоге реален лишь он
	   молчаливы в метелях деревья
	   на ветвистых корнях — на коленях
	   до весны до тепла далеко
	   солнце зимнее так высоко
	   а рассеянный свет у щеки
	   шепчет мне сохрани... сохрани...

     В поэзии Золкина eдинственная реальность в конечном счёте — третий мир, миф, сон, переходное состояние. Не само бытие, не речь, но возникновение бытия, речи. Постоянная работа поэта — преодоление немоты.
     Ни один поэт, начиная от античных времён, будь то авторы текстов библии, молитв, греческие, латинские, индийские, китайские, персидские, арабские и еврейские, и до нескончаемого будущего, не мог и никогда не сможет пройти мимо этой темы. В русской поэтической традиции её коснулись в большей или меньшей степени все от мала и до велика. Но центральной тема преодоления немоты стала, пожалуй, у Андрея Белого и Осипа Мандельштама. Вернёмся, однако, к стихотворению Золкина „Зима...".
     Первая строфа (Зима...), первый мир — сейчас, здесь, время, состояние, холодное время, холодный ландшафт — зима, неуютный посюсторонний мир.
     Вторая строфа (спят холмы...), второй (потусторонний) мир — сон в отдалении, одновременность — недосягаемый платоновский мир вещей в себе, место, где поместились все „до", все „вне" и все „после".
     Третья строфа прямо называет тему — третий мир —, сравнением приводит его в соприкосновение со вторым и, отмежёвывая от первого, объявляет в конечном счёте единственной реальностью.
     Остальные три строфы проходят этот цикл ещё раз: четвёртая уточняет реалии посюстороннего мира, его немоту и подчинённость; пятая подчёркивает недостижимость тепла и света во втором, потустороннем мире; шестая снова возвращается к теме и называет атрибут бытия третьего мира (рассеянный свет у щеки) и поэтическую задачу в нём (сохрани...).
     Роли первой и второй строф меняются местами при повторном чтении. Зима, время года, воспринимается как холодное, неразделённое движением пространство-время, не начавший ещё взрываться начало-исток, то есть второй, потусторонний мир. Спящий же ландшафт, в котором география — нерасчленённая даль, а хронология — смена неразличимых поколений, становится действием, сном, и поэтому приобретает черты посюстороннего мира.
     Так и качается восприятие на этой семантической качели. И только ось её, пограничная область, позволяет обрести опору и становится третьим миром, в котором неяркий, но свет, и шёпот негромкий, но голос: сохрани.
     Центр же стихотворения приходится на слово „молчаливы". Относится ли оно к первому миру или ко второму, в любом случае — не к третьему, который отграничивает первый и второй друг от друга. В этом-то узком пространстве на лезвии бытия, на его переходном крае, создаёт Золкин свои „черты молчания" — нити речи.

     * * *

     ПИСАТЬ о потустороннем сегодня весьма непросто. Промышленная революция изменила не только ранее традиционный образ жизни, но прежде всего картину мира и человека и всю систему основных понятий. Изменились общеупотребительные значения слов, разрушились многие фразеологические связи. Непонятными стали традиционные образы и идиомы.
     Попытка же радикально подчинить духовную жизнь условиям материального бытия породила особенные извращения. В частности, плоды советской философско-атеистической пропаганды питают ещё и сегодня сознание духовно ограбленного народа. Её миф о том, что трансцендентность есть якобы бред буржуазных мракобесов, а метафизика – удел религиозных фанатиков, не дал „новому человеку" ни опоры, ни облегчения, но выхолостил эти понятия и создал предпосылки для рыночно организованного шарлатанства. Фантастическая безграмотность нуждающихся в помощи и духовной опоре, а также просто ищущих понимания, позволяет коммерсантам и фокусникам (часто таким же безграмотным) выуживать последние деньги, злоупотребляя надеждой.
     Рамки жанра послесловия (и необходимость зарабатывать на жизнь) не позволяют мне сейчас уделить подобающее место сравнительному анализу архаической, античной, сред-не-ве-ко-вой и современной нам картин мира. Моя тема здесь – поэзия Павла Золкина.


     * * * *

     ПРИРОДА поэзии трансцендентна, а сфера её действия – метафизика, то есть система явлений, отношений и связей в мире, недоступных прямому или косвенному чувствен-ному восприятию. Буквально метафизика (ta meta ta jusika) значит: то, что за физикой.
     Один из важнейших принципов естественнонаучного подхода состоит в строгом разделении процесса научного бытия на субъект и объект, то есть в том, что учёный, наблюдатель, комментатор исключён из круга изучаемых им явлений. Описание картины мира внешним по отношению к ней учёным составляет предмет физики.
     Метафизика касается того, что есть вне физики. А вне физики (вне картины мира без наблюдателя) есть сам учёный, не его тело или био-физико-химические процессы в нём, а человек (как идея) со всем своим духовным миром. Я не излагаю здесь, во что верю. Я лишь объясняю, как что называется по общепринятой терминологии в западноевропейской и ближневосточной традиции.
     Таким образом, должно стать понятным, что создание колебаний струн и распространения звуковых волн в различных средах относится к акустике, то есть физике; а создание и обмен идеями, которые могут опираться на производство и восприятие звуковых волн, относятся к музыке, то есть к метафизике.
     Необходимо подчеркнуть, что восприятие звуковой волны ухом есть акт чувственный, т. е. физический, а восприятие звука, звукового образа есть акт психический, духовный, т. е. метафизический. То же ^[1] касается разницы между восприятием световой волны определённого цвета и видением цвета, восприятием рисунка букв и пониманием написанного слова.
     Хочу привести по этому поводу один пример из записей ^[2] Пауля Целана о его встрече с Нелли Закс в Цюрихе в 1960 г.

     26-го мая: Отель „цум Шторхен" („У аистёнка"). 4 ч. Нелли Закс,... „Я верующая". Когда я на это сказал, что надеюсь мочь богохульствовать до самого конца, она ответила: „Не известно, что верно."

     [ ^[3] Нелли Закс и Пауль Целан сидели на террасе второго этажа за столом у перил над Лимматом напротив друг друга, Нелли Закс – лицом к ратуше на другом берегу над водой и спиной к Цюрихскому озеру, из которого вытекает Лиммат, Пауль Целан – лицом в сторону озера, так что его взгляд упирался в Мюнстер, двубашенный кафедральный собор чуть дальше на той стороне.
     И тут Нелли Закс увидела золотистый свет над водой на фоне ратуши, примерно над серединой реки. Этот свет напомнил ей сияние от благословляющих рук на довольно тёмной картине Рембрандта „Благословение Яакова". Для Нелли Закс появление золотисто-зелёного света над водой во время разговора о Боге было знаком, подтверждающим её трансцендентный опыт.
     Нелли сказала Паулю, что видит над водой сияние, золотистое как благословение, и что она верующая... . Пауль не обернулся, он смотрел Нелли в лицо, в говорящий рот, в глаза, смотрящие мимо него на золотистый свет, и не понимал, что она действительно видит то, о чём говорит.
     Следующим письмом Целан посылает в Цюрих стихотворение, посвящённое Нелли Закс:]

Цюрих, цум Шторхен

Нелли Закс

О слишком многом шла речь
и о малом. О Тебе
и Всё-таки-Тебе, о
замутнении светлым,
о еврействе, о
твоём Боге.

О
Нём.
В день Вознесенья, на той стороне
стоял собор и протягивал нам
немного золота через реку.

О твоём Боге шла речь, и я
говорил против Него, я
принудил сердце своё
надеяться
на
высшее Его, на задыхании хриплое,
гневное слово. –

Твои глаза смотрели на меня и как бы мимо,
твой рот
говорил им вслед, так что я слышал:
„Мы
не знаем, ты знаешь,
мы
не знаем,
что
верно..."

     Париж, 30-е мая 1960 г.

     * * * * *

     „ДЛЯ ТОГО-ТО и дана нам музыка", – писал Кристобаль де Моралес ^[4] – „чтобы обучать и воспитывать душу." Такое мнение о назначении музыки опиралось, конечно, на хорошо развитую систему представлений об устройстве метафизического и на культуру действий и поступков в нём. За тысячелетия истории человечества эта культура претерпела развитие, отражённое в истории музыки, поэзии, религий и науки, и через них во всей деятельности людей.
     Одной из основных категорий картины мира многих эпох было понятие о потустороннем – о „втором мире" по Золкину, если я его правильно понял. Взаимодействие с поту-сто-рон-ним осуществлялось посредством множества оберегов и других амулетов, заклинаний и ворожений, обетов и молитв, обрядов, ритуалов, – предметов и действий, характеризуемых свойством отчуждённости. Поэзия же при этом была и осталась средством общения людей с потусторонним и друг с другом через потусторонние сферы.
     География потустороннего вполне соответствовала жизненному опыту в обычном, „первом" мире и, как правило, повторяла его географию.
     В архаические времена, когда Земля ещё была плоской, потустороннее утраивало мир: Вселенная состояла из миров земного (здешнего), надземного (высшего) и подземного (низшего). Так, например, у древних египтян вся местность и река Нил были представлены трижды, Нил небесный, Нил земной и Нил подземный.
     В античные времена Земля была круглой, находилась в центре Вселенной и замыкала нижний мир в себе. Но соответствие небесной, земной и подземной местностей сохранялось. Примерно 2.000 лет назад месопотамские звездочеи, „волхвы", шли на поклонение в Палестину, потому что Палестине соответствовало на небосводе созвездие Рыб, в котором тогда ожидалось появление Звезды – так в то время в Вавилоне называлась Большая Конъюнкция (схо--ж--де--ние в одном созвездии трёх наиболее ярких планет), происходящая примерно раз в 10.000 лет.
     К потустороннему часто относилось всё, что недостижимо: небо и занебье, мысли и помыслы. Платоновское пространство идей было легко принято современниками, несмотря на оглушающую абстрактность этого понятия, потому что для него было готово удобное место в их системе понятий – категория потустороннего, абстрактно отражающая сю сторону и управляющая ею.
     Многочисленные духи и боги, населявшие поту-сто-рон-ние сферы, определяли происходящее в земном мире так же, как разум, воля, чувства, идеи и намерения определяют в конечном счёте поведение человека. Человек и его мир были в высокой степени подобны.
     Музыка сфер воспитывает в человеке вселенскую душу, а поэзия позволяет ему вступать в общение с миром и людьми невзирая на различия времени и культуры, невзирая на расстояния. Поэзия сама – пограничное явление, третий мир. Она преодолевает границы.

     * * * * * *

     ГРАНИЦА между земным и потусторонними мирами проходила в былые эпохи практически везде. Сегодня мы сказали бы, граница с потусторонним фрактальна. К ней относились яйца, могилы, животы беременных, семена, гениталии, верхушки деревьев и вершины гор, пещеры, колодцы и родники, зеркала, заросли папоротника и барбариса, и многое другое, всё, откуда приходит жизнь, и всё, куда убираются её остатки: земля, вода, огонь. Сюда же относились, естественно, иконы и идолы.
     К границе с потусторонним относилось также лицо и в особенности глаза и рот. Лицо было символом, осущест-вляв-шим связь земного, чув-ст-вен-ного организма с метафизиче-ским „я" т. е. с душой, с божественной сущностью ^[5], прихо-дя-щей из „высшего" мира и уходящей после смерти на Земле в один из потусторонних миров, „высший" или „низший". Просто исчезнуть душа не могла, поскольку небесный огонь неугасим.
     Метафизическая функция лица была связана с ритуальной маской. Макияж, поддерживающий у некоторых людей чувство идентичности самим себе, остался нам в наследство от тех времён. Но самое важное наследство – это имя и связанное с ним метафизическое свойство, которое мы называем: понятие чести. Не случайно пощёчина, удар по лицу, воспринимается нами и сегодня совсем иначе, нежели удар в любую другую часть тела: пощёчина – это покушение на наш метафизический суверенитет.
     Выражение „глаза – зеркало души" понималось в ан-тич-но-сти вполне буквально. Считалось, что через глаза можно заглянуть непосредственно в область потустороннего, в которой обитает душа человека (или животного!).
     Процесс зрения представлялся в ближневосточном культурном ареале в античные времена следующим образом. Источник божественного огня души человека (или животного) освещал изнутри черепа через глаза окружающее про-стран-ство. Невидимый потусторонний свет из глаз смотрящего заставлял окружающие предметы светиться вторичным светом, который далее воспринимался биологическим глазом. То есть, процесс зрения был похож на радиолокацию глазом. Недаром про умерших говорили, что их глаза потухли.
     Античный человек видел, как слышал: крикни к лесу и услышишь ответ. Так что легко понять, откуда берётся вера в „дурной глаз". Если душа черпает для локации поту-сто-рон-ний свет из „нижнего" мира, то тому, на кого смотрят, может быть нанесён ущерб, от коего, однако, можно защититься амулетом, если в нём в достаточной степени аккумулирован потусторонний свет из „высших" миров.

     * * * * * * *

     УСТА поэта, заслуживают особенного внимания. Черты молчанья – очертанья губ. К небесному огню направлен разговор. Горнило лёгких, вдох-воздуходув на слова раскалённого простор. Мысль изречённая так же похожа на её исток, как отлитая подкова на изначальный расплав. Тютчев цитировал Сенеку, а тот в свою очередь Клеанта, ученика Зенона.
     Однажды в музее культуры народов мира в Берлине моё внимание привлекли так называемые сосуды „рекэ" (recuay) – поющие сосуды для общения с предками. Берлинский музей обладает замечательной коллекцией этих сосудов из древнего Перу. При выливании воды или вина они издают свистящие и поющие звуки. Выполнены эти сосуды иногда в виде головы, а носик, из которого вытекает жидкость – часто в виде рта или же как специальное устройство на лбу и реже у сердца.
     Сосуды рекэ как правило изукрашены орнаментами, иеро-гли-фа-ми и бытовыми картинками. На некоторых из них видно, как этими сосудами пользуются: их слушают, а иногда в них говорят. И я вспомнил, одну альбомную репродукцию изображения на греческой вазе. Подпись под картинкой гласила: Гимнаст танцует под звуки шалмая. На картинке же были изображены старик с воронкой у рта и юноша, кричащий в эту воронку.
     Изображения с трубой или воронкой имеют самое непосредственное отношение к поэзии. Тютчев работал цензором, а Гомер по определению Овида – рупором ^[6]. В Греции ему платили не столько за декламацию гекзаметров, сколько за право говорить в его рот, вернее через его рот в потусторонний мир. В античные времена и греки, и перуанцы, и многие другие сообщали через рты поэтов новости умершим родственникам и любимым, спрашивали их мнения и со-ве-та, напоминали, жаловались, короче звонили родителям по одностороннему метафизическому телефону с помощью „специалиста", если это у них самих по каким-либо причинам не получалось.
     Таким образом, рот является органом слуха для живущих во втором (по Золкину) мире и, следовательно, рот сам относится к третьему, пограничному миру. Рот – место, откуда слова приходят, куда они деваются и где они могут застревать. Черты молчания, набит словами рот, но нет ни выхода, ни входа. Крик, жалоба, молитва, ода, смятенье, ругань, плач, привет, благословение, свобода, словб: могила рта пуста, страшна и необъятна. В нём нет пространства, рта нет, есть уста.
     Слова накапливаются во рту как космическая пыль. Они притягиваются друг к другу, разогреваются, переходят в расплав и горят в занёбьи, не сгорая, тем огнём, от которого стал свет, и увиден был, что он хорош.
     Мысль изречённая не есть ложь, как ребёнок родившийся и, тем более выросший, не может быть ошибкой. Ложью может быть цитата, подвергшаяся вольной или невольной цензуре. Мысль изречённая так же похожа на её исток, как отлитая подкова на изначальный расплав, — говорил Клеант.
     Опасность тут даже не в том, что перевод или пересказ могут исказить мысль, а в том, что не всегда легко уловить различие между службой и служением, между цензором и рупором. А себя обмануть оказывается, как правило, легче, чем других.

    * * * * * * * *

Примечания

Науки, изучающие взаимодействие физических процессов и метафизических явлений, называются сегодня когнитивными. Латинское cognitio – значит различение, распознавание, познание от глагола cognoscere – знакомиться, узнавать, познавать.
Paul Celan und Nelly Sachs, Briefwechsel, Hrsg. Barbara Wiedemann im Suhrkamp Verlag, Frankfurt a. M. 1993. Перевод избранных писем и комментарий по-русски смотри в вестнике „НОЙ" No. 12, Москва 1994.
Примечание переводчика. Переводы стихов с немецкого здесь и далее Б. Шапиро.
Cristуbal de Morales, род. ок. 1500 в Севилье, ум. 1553 в Малаге, композитор, капельмейстер и педагог, один из первых испанских полифонистов.
Приведу хотя бы один конкретный пример и упомяну в этой связи стоиков. Стоики представляли себе божественную сущность как небесный огонь, из которого „сделаны" божественные силы, а также солнце, звёзды, планеты и молнии. Небесный огонь обладал свойством притягиваться к любому другому небесному огню.
     Душа человека опускалась в момент рождения к нему на Землю по сложной астрологической траектории как искра небесного огня и укреплялась в нём, когда он научался произносить своё имя. Считалось, что поскольку животные, хотя и понимают своё имя, но не научаются его произносить, то и душа в них не укрепляется, а блуждает в пространстве; поэтому человеком движут высшие помыслы, а животным – нет. Стоики считали, что если человек ведёт себя как животное, то потому, что его имя ослабевает, честь теряется, и небесный огонь его души начинает бродить в пространстве.
     Стоик Диоген сeлойкейский (Диоген из Селойкеи на Тигре, ум. ок. 150 до н. э.), чьи деяния часто ошибочно приписываются жившему в бочке кинику Диогену синопскому (род. ок. 400, ум. межд. 328 и 323 до н. э.), поставил замечательный эксперимент, с помощью которого он надеялся объективно отличить человека от животного. Диоген селойкейский нашёл дерево, зажжённое молнией, т. е. горящее небесным огнём, зажёг от него масляный фонарь и отправился на рынок, где было много людей.
     Диоген рассчитывал по наклону языка пламени заметить притяжение небесного огня в фонаре к небесному огню души человека и таким образом отличить „настоящего" человека от животного в облике человека. Фонарь же он подносил к лицу. Но пламя не отклонялось, и Диоген „днём с огнём человека не нашёл". Эксперимент Диогена сeлойкейского послужил серьёзнейшим толчком в развитии парадигмы научного исследования.
Не имея в пожилом возрасте средств к существованию, Гомер, знаменитый в Греции как сочинитель гимнов и ораторий, был вынужден эмигрировать в Египет и поселился сначала в Мемфисе, а потом в Пи-Рамзесе, где жил долго и умер в почёте и относительном благополучии. В Египте он получил государственное обеспечение „за труд жизни, посвящённый заботе об образовании народов для памяти о деяниях людей и почитании богов", что позволило ему на склоне лет создать „Илиаду" и „Одиссею" (По роману Кристиана Жака: Christian Jacq, «Ramses. Le fils de la lumiere», chap. 43 et 44; Йditions Robert Laffont, S. A., Paris 1995. См. также: Christian Jacq, «Le Juge d’Egypte», vol. 3: «La Justice du vizir»; Librairie, Plon, Paris 1994).

(окончание следует)

___Реклама___