Соломон Нохумович Рабинович умер в Нью-Йорке во вполне чеховском возрасте, в 57 лет, когда зрелость, подорванная длительной болезнью, не успевает перейти в старость. Подобно своему персонажу, мальчику Мотлу, он мог смело сказать: «мне хорошо, я помер», потому что его пылкая душа наверняка не выдержала бы даже извещения о революции в России, не то, что пережить ее воочию. Он был лучезарно восторжен в идеях, прежде всего в идее сионизма как собирания своего народа под сень Сиона, в родных и неведомых палестинах, но при этом социально чрезвычайно пуглив и робок: при первом же грозном погроме просто слинял в Европу, а чуть зарделась Первая Мировая, в том же испуге, с бебехами и детьми рванул из Германии через Данию в Америку. Он разделил судьбу огромной части своего народа. В начале 20-го века во всем мире жило 20 миллионов более или менее явных евреев, десять из них – в пределах Российской империи, главным образом, в черте оседлости. И более половины из этой армии составили вторую, самую мощную волну эмиграции из России. Остальные евреи, подобно клопам, попрятались по своим местечкам и лишь наиболее отчаянные и восторженно беспощадные ушли в революцию.
Что такое еврейское местечко? Какой-нибудь Кобрин или Переслав? – на 15 тысяч жителей 5 тысяч гешефтов или, говоря шершавым английским, бизнесов по полутора сотням профессий или занятий: торговля (Хофманы), скорняжество (Шумахеры), портновство (Тейлоры), извоз (Фурманы), ювелирное дело (Гольдсмиты), брадобрейство, похоронное дело, москательство, переплетение книг и судеб (сводничество или брачное маклерство), гостиницы, рестораны – каждый как может вытягивает из соседа копейку, днем прибавляя по мере возможности доходы, а ночью по мере необходимости семейство.
Соломон Нохумович, будучи почти самоучкой (а любой нормальный еврей – самоучка, даже с университетским дипломом и ученой степенью) освоивший сразу три языка (идиш, иврит и русский), стал первым литературным классиком идиша или жаргона, гортанной версии немецкого.
Только еврейская, точнее, только идишианская литература могла начаться с шуточек и юмора. Конечно, у него много и серьезных вещей, и даже пронзительно трагических («Иоселе-Соловей», «Блуждающие звезды»), но он так и остался отцом мальчика из Касриловки, Менахем-Мендла и других развеселых неудачников еврейского бесконечного праздника жизни. Его рассказики и словечки давно переросли в анекдоты, пословицы и летучие выражения. Его Тевье-молочник гуляет по сценам всего мира в исполнении и великих актеров и просто любителей – от Москвы и Варшавы до незаметной на карте Кармел, что в Калифорнии.
Произведения Шолом-Алейхема сродни живописи Марка
Шагала: те же восторженные, плывущие по небу любовные истории, те же огромные
и печальные еврейские глаза у коз и невест, тот же букет романтики и вонючих
перин, та же картузность и пейсохатость диковатого народа, распявшего себя
по всему, почитай, человечеству. То, что он сделал для своего народа, сродни роли Пушкина и Шекспира. Относительно же других народов он сделал не менее великое: он пробудил сочувствие к евреям и потеснил презрение к ним. Нет, антисемитизм после него не умер, только возрос, может быть, даже благодаря ему возрос: я знал одного, вполне зрелого антисемита, который признался мне, что до Шолом-Алейхема просто ненавидел всех жидов, а, прочитав его шеститомник, теперь даже знает, почему и за что он их ненавидит. Честь и хвала писателю, объяснившему этому антисемиту его самого.
В Америке судьба Шолом-Алейхема сложилась, в общем-то, удачно, по крайней мере, без потрясений. Он умер, оставив нам свою наивную улыбку и веру в светлое будущее хотя бы одного народа, оставив свои рассказы, пьесы и романы, а также внучку, прекрасную писательницу Бел Кауфман.
