Холодная вода элегий…
ב
ס"ד
Т-Ш.Г. посвящается
Низкий забор полностью увешан фиолетовыми гирьками
пассифлоры. Ржавые, беличьи хвосты на круглых верхушках сосновых крон,
глубокие воронки во влажной садовой земле, оставленные заезжим гусаром-кротом
и, как памятка – не забыть бы, - прилипший к окну зеленый листик. А дальше -
озвученные скрипом гравия парковые дорожки, по которым снуёт несчётное
количество муравьев, и погрузневший от впитанной за ночь влаги куст любви, и красные
от читки под луной, глаза шиповника.
Ветер, наконец, успокоился. Где он сейчас, ведь
был здесь с минуту назад, мешал сердцебиению хорошо вести себя, просился в дом,
подрагивал, едва уместившись между пластиковым жалюзи и окном. Быть может, он вернулся
на страницу "Коэлета" ("Экклезиаста"), "на круги свои"?
В небе зажегся козий рожок молодого месяца.
Молнии, узкие, как пингвиньи клювы, разрезательными ножами вспарывали холодное
небо. Сумрачные подмастерья облаков обложили небосвод темной материей туч, еще
немного и пойдёт дождь.
Люблю дождь.
Переезжай в Петербург, на севере тянет элегии
писать – климат располагает.
- Это верно. Когда читаю "Дуинские
элегии"[1]
меня пробивает ознобом, но люблю я дождливое солнце, а в Петербурге дождь
одной рукой держится за тучу, а другой смахивает слезинки со щеки. Ренессанс
Брейгеля не по мне. Люблю дождь в Иерусалиме, люблю Иерусалимский ветер
полукругом, как благословение священников у западной стены Храма.
Смышленый солнечный колобок расплетается
длинноворсной пряжей и бежит вниз с высоких гор Иудеи до серебряных плантаций
древних олив Самарии. Солнечные ворсинки, не застревая в йодистой кроне ореха,
капельками горячего сплава, на честное слово опаивают утреннюю яблоню, а затем,
как по шашечной доске, быстро перемещаются по траве, по веранде, по застывшей
горлице и, стремительно побеждая, уходят в дом.
Лето нынче бесконечное, жаркое настолько, что
кажется люди, прошедшие сквозь его горячее (жидкое) стекло, изменились, и никогда
уже не будут такими, как до нынешнего лета.
Этим летом слово "невыносимо"
приобрело еще один добавочный, несколько зловещий смысл. К примеру, - прошедшее
лето, даже будущей зимой невозможно будет из себя вынести –
отпечаток его на всём, на всех, он попросту – внутри нас.
Прислушиваясь к шипящему жару и наблюдая за тем, как
чёрная тушь обводит молодой месяц маар хешван (ноябрь), я встречаю горячую
волну ночи, горькую, как горошина перца на языке и, привыкая к белесым звездам,
ловлю себя на безумной мысли о том, что уже смутно представляю себе
восьмигранную ханукальную зиму.
Декабрь солнечный в корзине.
Его дожди не посещают.
В горах ни маковой росинки,
В домах Россини угощают.
И взморье голубое, соло
В песок бросается и стонет,
И присыпает раны солью,
Крича, как раненный спросонок[2].
О Господи, какая бездомная отрешенность ждет меня
в конце этого долгого лета, какой ветхий монолог, эхом пропадающий на склоне
гор!.. И только притянутая шприцом в звенящую пустоту ночи, мечется, как
приговорённая, тень от последней свечи.
В твоей коллекции появилась редкая бабочка.
- Спорю, у Набокова такой бабочки не было! – Говоришь
ты. - Голова у нее находится в заднем крыле, глаза красные, выбирает всегда
черный цветок "лантана"; ночью спит на этом цветке, а днем действует.
Появляется в Израиле в самые жаркие дни. Правда, красавица?
- Еще какая!
Бабочка, в самом деле, удивительная. Но еще более
удивило странное оцепенение, сразу и бесповоротно охватившее меня при виде её.
Казалось, что я когда-то была уже в похожей ситуации. Всего лишь диковинный,
красный отсвет на ладони, блестящий, словно смазанный бриллиантином, жалкий,
неживой комок - бабочка, приколотая к картонке.
Моё подсознание, не зная грамматики, выбрасывает
обморочные сполохи воспоминаний. Баниас. Сосновый бор. Колокольчиками
названивает и искрится вода. Пастораль июльского дня. Из заповедника вылетают
три бабочки песочного цвета, а вслед за ними еще штук сорок. Пролетая над
серединой ручья, они застывают над водой и, совершено неожиданно, одна за
другой замертво падают вниз.
Оглушенная внезапной тишиной, я вижу прозрачное
дно Баниаса, странным образом вынырнувшее на поверхность ледяной воды и
приблизившееся к моим глазам настолько близко, что ясно видны были овальный
провал, мелкая галька, оранжевое солнце, плоско укрывшее дно ручья апельсиновой
кожурой, и мертвые, ставшие огромными, бабочки.
Уже уходя, я слышу, как кто-то громко произносит:
"Это похоже на ледяное притяжение".
Из Израиля ты на несколько дней полетела в
Петербург.
- Я вернусь, и тогда мы вместе поездим по Самарии
и Иудее. - Сказала ты и добавила - не знаю, когда ещё придется…
В зеленоватой, укутанной рябью воде, плавают
розовые перья и лимонные лотосы. Сбитый крем облаков приникает к птичьим
занавесям на окнах, а затем сладкими каплями остывает на лбу оконной рамы.
Стремглав выбежав из цыганского табора, мчится по улицам города ветер. Прыгая
через скакалку дождя, он пытается удержать равновесие, но всякий раз с грохотом
падает на каменные плиты вечернего Петербурга.
С самой высокой точки поселения Алон Морэ видна
долина Януах, - в этой широкой долине стояли евреи перед заходом в Шхем,- и
высоты поселения Итамар, откуда видны три моря: Мертвое море, Средиземное море
и Кинерет, а напротив Итамара высится гора Арума, с плывущими по хребту сизыми
тенями облаков.
Тель Арума. Поселение
"Итамар" Апрель, 2011 г.
Бусинки дождя на ресницах; запах сонливой пыли;
смычок Иудейского ветра на горе Мория, и лимонные шарики солнечного коктейля,
загнанные в скалистые лузы Самарии, - все это уже давно знакомо и близко тебе
до боли. Вся эта первозданная красота останется в тебе навсегда.
Такая тишина, такой простор.
И воздух йодистый не въедлив,
И нежный световой узор
Растаять и расстаться медлит.
И ясные, издалека видны
Верхушки горные под снегом,
И долго льются, протекая, дни
Холодною водой элегий.
Дождь пошел накануне твоего возвращения. Он набирал силу, крупные капли падали на святую землю и как хасидский нигун, проникали в самое сердце. Разбуженная трепыханьем свитка и прошитая золотой нитью Иерусалима, я стою под дождем моей жизни, вздрагивая, как лист под упавшей каплей, от непрестанного чуда начала начал – «Берешит бара...»[3]
Иерусалим, октябрь 2011
Август – 2010 март
– 2012 Ариэль
Примечания
[1] Райнер
М. Рильке.
[2] Стихи
автора.
[3] "В начале сотворения…- Первая недельная глава святой
Торы "Сотворение мира".
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2517
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer4/EsPasternak1.php - to PDF file
Комментарии:
Лея Алон(Гринберг)
Иерусалим , Израиль. - at 2012-04-23 11:41:11 EDT
Этер, мне ближе всего и дороже всего ваше описание этой земли. Я не раз вам писала,что ваша проза -это поэзия. И прекрасно её сочетание с вашими стихами.В этих местах я бывала, а вы жили , и чувство к ним в вашей крови. Спасибо.Лея.
Роланд Кулесский
Натанья, Израиль - at 2012-04-17 16:45:29 EDT
Чтобы унять боль иногда хочется бередить рану. Сколько боли в этом - "О Господи, какая бездомная отрешенность ждет меня в конце этого долгого лета, какой ветхий монолог, эхом пропадающий на склоне гор!.. И только притянутая шприцом в звенящую пустоту ночи, мечется, как приговорённая, тень от последней свечи".
Очень трогает!
Ирина
Беэр-Шева, Израиль - at 2012-04-16 12:12:57 EDT
Переплетение сезонов года, переплетение пейзажей, переплетение воспоминаний, красавица-бабочка, наколотая на картонку, и мертвые бабочки, устлавшие дно Баниаса,рождение, сотворение элегий - это эссе Эстер Пастернак. Оно - венок метафор, ярких и неожиданных, создающих поистине волшебные образы, красочный, зыбкий, неправдоподобный, но реальный мир Земли обетованной.
И долго льются, протекая, дни
Холодною водой элегий.
Эстер, мне не совсем понятно: "Сумрачные подмастерья облаков обложили небосвод темной материей туч".
Может быть, так: "сумрачные подмастерья-облака"?
И диссонанс: облаков - обложили
Ирина, Беэр-Шева