Освенцим и… вся жизнь
«Как вышло так: прошли десятилетья,
И через реки крови, море слез
То тут, то на другом конце планеты
Подонки отрицают Холокост!»
С этой женщиной мы до сих пор многие годы встречались
только в лифте и обменивались, как принято между соседями, лишь приветствиями и
ничего не значащими фразами: «Ма шломех?» («Как здоровье?»), «Хаг самеах!» («С
праздником!»). В летнее время я всматривалась в вытатуированный на ее
обнаженной до локтя руке лагерный номер, но задавать вопросы по этому поводу
считала бестактным. И только сейчас, спустя годы, накануне отмечаемого в
Израиле 12 апреля 65-летия Катастрофы (Шоа) европейского еврейства, осмелилась
проникнуть в ее удивительные жизненные перипетии.
Маня (Мириам) Лифчер-Вагман. 2008 г.
1. Краков её детства
Она родилась в октябре 1922 года в Кракове. При рождении родители дали ей имя Миндель. Они так ждали мальчика, которого хотели назвать в честь деда Менделя, что не отступились от этой мечты даже тогда, когда родилась девочка. Изменили только одну букву. У ребенка уже был старший брат Цви и сестры Дина и Ципора, а позже родились еще четверо братьев: Элиэзер, Шимон, Ицхак и маленький Мойшеле.
Еврейское имя Миндель для поляков Кракова было неблагозвучным – сразу выдавало национальную принадлежность его носителя, и нередко было поводом для дискомфорта из-за особого их отношения к евреям. Поэтому девочка позже стала именовать себя Маней, благо, голубые глаза, светлые волосы и курносенький носик придавали ей облик коренной полячки (спустя годы, в Израиле она назвалась Мириам).
Маня Вагман росла худеньким, говорливым и, несмотря
на стеснительность, любознательным ребенком. Чтобы избавить девочку от
худобы, родители приговорили ее пить ежедневно козье молоко (в те годы оно
считалось панацеей от всех болезней), а чтобы умерить излишнюю болтливость,
отец однажды усадил ее к себе на колени и сказал: «С этого дня ты не
рассказываешь ничего! Если что-то спросят, отвечай, что не знаешь». Это так
подействовало, что, когда однажды приехали к ним гости из Америки, она забилась
в угол и стояла, не проронив ни слова. Гости с удивлением спросили: «Кто эта «кипуралэ»
(эквивалент еврейскому слову «шикса» – «нееврейка»)? После отцовского наказа ее
стали называть «Незнайкой».
Общительная Манелэ играла на улице с польскими детьми. Их семья жила не в еврейском Казимеже, а в районе Гжечушка, среди поляков. Рядом стояла церковь, и девочка не раз заглядывала туда с подружками посмотреть на свадьбы и другие церемонии.
Родители Мани, Давид и Сара-Шейндл Вагманы, поселились в нееврейской среде, потому что отец занимался продажей дров и угля, а для складирования такого товара нужно было большое помещение, для бизнеса же – широкая клиентура, состоявшая из поляков. Это давало возможность жить, хотя и небогато, но в достатке.
Несмотря на удаленное проживание от Казимежа, большая еврейская община играла огромную роль в жизни семьи. Отец посещал по субботам синагогу. Вагманы были религиозными сионистами (Давид всегда носил головной убор, а Сара – парик). Отец обучал своих детей ивриту, так что базовые слова они знали.
…Мечта о Палестине будоражила домочадцев еще задолго до рождения Мани. Девочка знала, что папа собирался до ее появления на свет отправиться на землю предков со старшим сыном Цви, мать должна была последовать за ним позже. Но не сложилось: пошли один за другим еще дети… Однако это не помешало всем наследникам Сары-Шейндл и Давида заболеть Палестиной.
Маня училась сначала в религиозной школе «Бейт-Яков», а с шести до четырнадцати лет – в государственной школе, где обучение проходило на идише и польском языках. Когда была окончена школа, родители стали предлагать дочке профессии. Сперва хотели, чтоб она стала портнихой, но у нее для этого не было ни способностей, ни желания. Затем предложили стать шляпницей, но и это ее не интересовало. Все помыслы ее были направлены на общественную работу в еврейском молодежном движении. В десять лет она уже была членом организации «А-Шомер а-дати». Ее старший брат Цви состоял там семь лет активным членом, и она тоже привлекла туда еще двух сестер и младшего брата.
В те довоенные годы, в период взросления, Маня читала запоем. Все удивлялись, как быстро она «поглощала» книги. Съев вкусно пахнущий пирог, который готовили на субботу, и запив козьим молоком, она обычно отправлялась с книгой и одеялом в поле, на зеленую лужайку, чтобы одновременно и позагорать. Мазала себя кремом и погружалась в чтение. Маня не была красавицей, но симпатичной девушкой, несомненно, была, а главное – умницей. Она постоянно стремилась как можно больше расширить кругозор, «стать умной» и этим восполнить недостающую, на ее взгляд, красоту.
Несмотря на мечты о далекой Палестине, родной Краков был мил ее сердцу. Этот город в архитектурном отношении многие считали даже красивее Варшавы. Краков славился своими Королевским дворцом и Королевской дорогой, Мариацким и другими старинными костелами, Ягеллонским университетом, парковым кольцом «Планты», курганами, еврейским районом – Казимежем. Самая большая община диаспоры (в Польше проживало до войны более трех миллионов евреев) славилась своими учеными и фабрикантами, йешивами и синагогами, больницами и театрами. Община добилась столь значительной гражданской автономии, что ее называли «государством в государстве». После войны с фашистской Германией в Польше осталось около шести тысяч евреев (по другим данным – не более четырех тысяч).
Но пока еще не пришли немецкие оккупанты, жизнь текла в обычном русле. Брат Цви, которым Маня всегда гордилась, служил в польской армии, и ему нравилась военная служба. Он собирался поехать в Палестину с любимой девушкой Сабиной, однако смерть ее отца помешала этому. Позже они поженились, у них родилось двое детей. Старшая сестра Дина тоже вышла замуж… Забегая вперед, скажу: никто из большой семьи Вагманов, кроме Мани, не выжил. Всех родных расстреляли в Белжице.
2. Начало
Еще до того, как нацистская Германия оккупировала в 1939 году Польшу, в Кракове, да и в других городах, стало неспокойно, в воздухе витало ожидание перемен. «Хрустальная ночь» в Германии, всплеск антисемитизма в Польше с призывами: «Жиды! Убирайтесь в Палестину!», полеты германских самолетов над польскими городами были зловещими предвестниками войны. В Кракове вспыхнула шпиономания. Все искали шпионов, и Маня – тоже. Только она не знала, где искать и как их распознавать. Все понимали: война на носу.
Конец сентября 1938 года. Уже холодно, надо запасаться топливом. Маня с польскими девочками пошла собирать доски. На улице она никого не боялась, так как чисто говорила по-польски и ничуть не походила на еврейку. Положение в семье постепенно становилось все тяжелее. Весь товар на складе был продан, купить новый не могли.
Наступил 1939 год. Германские самолеты регулярно пролетали над Краковом бомбить Варшаву. Немцы уже вошли в город. Многие нагружали повозки и отправлялись на восток. Вагманы тоже решили бежать из Кракова. Отец боялся выходить из дому, особенно после случая, когда гестаповец вырвал у него на улице клок из бороды. Вагманы взяли телегу с лошадью, нагрузили, насколько было возможно, пожитками и двинулись за ней пешком. Повозка тащилась медленно. Поскольку немцы двигались за ними по пятам, семья решила, что идти дальше бессмысленно, и вернулась. Дом еще был, к счастью, пустым.
Цви и шурин бежали из города в восточном направлении отдельно, на разведку, а когда вернулись за женами, в Кракове уже сооружалось гетто. И все-таки родители и взрослые семейные дети успели объединиться, нагрузить снова телеги скарбом и отправиться в местечко Прошовице, что в 30 км от Кракова. Там жили бабушка и дедушка Мани.
В местечке сняли домик для всей семьи. Надо было как-то зарабатывать на пропитание. Восемнадцатилетняя Маня и ее шестнадцатилетний брат Элиэзер стали кормильцами семьи.
Дошли слухи, что в краковском гетто у евреев есть деньги, но купить нечего. Молодежь организовала доставку туда продуктов. Маня со своим братом стала тоже ездить в гетто, чтобы продавать раздобытые в местечке продукты и обеспечивать средства на пропитание семьи. Обычно они нагружали мешок с провизией (в местечке ее купить было легче), взваливали на спину, садились на поезд утром и возвращались из Кракова вечером. Между собой не общались, чтоб не вызвать подозрений. В гетто входили раздельно через известный им лаз.
Так ежедневно продолжалось довольно долго. Было очень опасно: сестра и брат ездили без желтых звезд, выдавая себя за поляков. Однажды Маня обнаружила, что отменен вечерний поезд из Кракова, предстояло где-то переночевать до шести утра. Благодаря своей смекалке, которая постепенно обострила в ней инстинкт выживания и выработала позже соответствующее поведение, Маня через знакомых нашла польскую семью, и та согласилась за плату впустить ее на ночь. Ведь полякам тоже было трудно: мужчины воевали, женщины искали заработок. В этой семье знали, что она еврейка, и подвергали себя опасности.
…Маня продолжала ездить в Краков с продуктами для жителей гетто. Чтобы меньше подвергать опасности семью, предоставлявшую ей ночлег, целый день бродила по городу или сидела в парке, иногда заходила в кино. Но в одно раннее утро наступил конец ее вояжам: бывший сосед, польский паренек, с которым она играла в детстве, опознал ее и донес гестаповцу об ее еврействе. Немец арестовал Маню и вместе с доносчиком усадил в трамвай, чтобы отвезти в полицейский участок. Когда трамвай тронулся, Маня со злостью вытолкнула из него предателя, стоявшего на подножке. Немец спросил, что случилось, она пожала плечами: «Просто трамвай сильно дернулся, и юноша выпал…».
Из полицейского участка ее и еще нескольких еврейских девушек и парней отправили в краковскую тюрьму «Монтелупих» («Montelupich»). Она не помнит, сколько времени пробыла там, но позже ее и других отправили в гетто. У Мани была мысль убежать оттуда, ведь она знала ходы и выходы, но побоялась, что за это расплатится семья. Дома же родные томились неизвестностью. О том, что брат был тоже арестован, а позже он и вся семья погибли, она узнала только после войны.
Как-то ей позволили написать открытку домой. После получения весточки родители решили собрать деньги и выкупить ее у охранников. С помощью синагог и добрых людей сумма была собрана и отвезена «кому надо». Немцы посланникам сказали: «Ждите». Но вскоре вместо живой Мани родителям привезли урну якобы с ее прахом. Родители, посоветовавшись с раввином, захоронили урну и оплакали дочь. В тот же день хоронили и ее бабушку. Все это происходило за два дня до их собственной гибели от рук нацистов. Они лишились жизни, так и не узнав, что погребли чужой прах.
Из гетто Маню Вагман и группу девушек снова переправили в ту же тюрьму, а оттуда 1 мая 1942 года, усадив несколько человек в грузовик, отвезли в Освенцим. Правда, она тогда не знала, что это был Освенцим (Аушвиц-Биркенау).
3. Освенцим
«Нас привезли в аушвицкую контору, – рассказывает спустя 65 лет после войны Мириам Лифчер-Вагман, – отобрали все вещи, сфотографировали, остригли волосы и вытатуировали на руке номер. В тот день у меня отняли имя и навсегда выкололи на коже руки номер 7428. Меня поместили в женский блок лагеря. Там были еще лагеря для мужчин, детей, цыган, инвалидов…
Первыми пленными были еврейки из Чехии, их считали, да и сами они себя ставили выше польских евреев. Именно из них выбирали смотрительниц, раздатчиц хлеба и других помощниц немцев. Помню, одна из них (позже я узнала, что она было дочерью раввина) как-то после пересчета нас, вернувшихся с работы, столкнула меня с лестницы. Я покатилась вниз, хорошо, что ничего не сломала, но ей ответила: «Мой Бог тебя еще накажет». Дело в том, что позднее одна религиозная еврейка из Прошовице все время склоняла меня к тому, чтобы я верила в Бога и молилась ему, и он мне поможет. Я ей сказала, что у меня в душе свой Бог…»
…На работу в поле, где женщины копали землю, Маню отправляли после
переклички чуть свет, со всеми. Им выдавали на целый день
Многие женщины сразу съедали свой паек, но от этого им становилось плохо. Маня же нашла жестянку, заточив, резала свою пайку на три части, съедая медленно каждую в течение дня. Иногда ей удавалось найти в поле промерзшие корешки, и это тоже поддерживало.
Важную информацию Маня получила от девушки, с которой когда-то училась и дружила: «Ни в коем случае не попадай в больницу, действующую якобы под прикрытием Красного Креста. Оттуда живой не выйдешь». Она это запомнила.
Однажды ответственная подошла к ней и предложила более легкую работу, но Маня отказалась: «Мне и здесь хорошо, я буду как все». – «Ты погибнешь тут, паршивая жидовка», – сказала та. Маня промолчала. Себе же дала слово – никогда не соглашаться на какую-нибудь должность, так как не хотела служить тем, кого ненавидела.
Сколько времени ходила Маня копать землю, она не помнит. Помнит, что в какой-то момент стало прибывать много транспорта с евреями и неевреями из других оккупированных территорий, и это внесло изменения в ее жизнь.
Выдержка из интервью научного сотрудника Центрального
архива ФСБ России Владимира Макарова «Интерфаксу.ру» (от 25 января 2010 года), цитировавшего
документы архива:
«…Начиная с 1940 года, в Освенцим из оккупированных
территорий ежедневно прибывало около 10 эшелонов с людьми. В каждом эшелоне
было 40-50 вагонов. В каждом вагоне – от 50 до 100 человек. Около 70
процентов прибывших уничтожались сразу.
Сначала в Освенциме было три крематория, потом построили
четвертый. Есть показания тех, кто проектировал новые крематории. На территории
было выкопано несколько ям размером 60 на 40 м и глубиной три метра, в
которых также постоянно сжигались трупы. Эти костры горели постоянно.
Основываясь на этих сведениях, Чрезвычайная следственная комиссия пришла к
выводу о гибели в Освенциме более 4 млн. человек».
Рассказывает Мириам Лифчер-Вагман:
«Из поездов выгружали людей, которые привезли с собой чемоданы с добротными вещами. Эти чемоданы немцы забирали у них и сваливали в груды на складах. Понадобилось создать из еврейских узниц команду для разборки и сортировки вещей. Для этого построили специальный барак, а в нем – длинные столы. Команду сформировали из тех, кто отвечал требованиям. Критерии отбора были такими: дисциплинированность, аккуратность, отсутствие дурного запаха, увечья и болезней. Я отвечала этим требованиям, поскольку старалась при любой возможности мыться. Как я поняла позже, группа рабочих, в которой я находилась, была элитной, отличительным ее признаком являлась белая косынка, остальные женщины ходили в красных. Нам разрешалось носить не лагерную одежду, а гражданскую.
Сначала нас проинструктировали, как разбирать новое белье и паковать его для отправки в Германию. В чемоданах иногда оказывались разные вещи, вроде ножниц, бритв. Я припрятала лезвие и мстила немцам, надрезая белье, чтобы их жены не воспользовались им. Время от времени проводились неожиданные проверки, тогда с противоположного конца стола, находившегося у входа, кто-то из наших выкрикивал: «Ахцен!» Это был наш пароль. «Ахцен» означает на идише число «18», а цифра эта символизирует «жизнь».
В соседнем лагере работали югославские женщины-христианки, из числа политзаключенных, которых снабжал едой Красный Крест. Я договорилась с одной из них, что буду давать ей одежду, а она мне – продукты. Так мы заполучили однажды рис и по ночам варили его в блоке. Это спасало от голодной смерти. Я даже делилась кашей и хлебом с самыми слабыми узницами. В лагере существовала взаимная поддержка.
Во время разборки чемоданов я надевала на себя несколько платьев для обмена на еду. Но однажды немец заметил и сказал мне: «Смотри, не попадись!» Оказалось, что среди них тоже были люди. Вот еще случай, когда меня могли расстрелять на месте, а потом сжечь в специальной яме, но не сделали это.
Как-то меня перевели в другой склад, и там я нашла способ, как припрятывать одежду для обмена. Мы с подругой стали использовать огромные бидоны для воды. Однажды наполнили такой бидон вещами и спрятали, но, видимо, кто-то донес. Надсмотрщиками у нас были одна чешка, по фамилии Шмидт, она хорошо относилась к людям, и некая гестаповка, офицер Брандель. И когда мы с подругой припрятали бидон с одеждой, немка подошла к нему, приподняла крышку и увидела содержимое. По правилам лагеря, за такой проступок человека уничтожали, но она сказала: «Ты скотина!» – и ударила по моим слабым от авитаминоза зубам. Потом было расследование. Меня держали несколько дней в одиночке и вызывали на допросы. Я притворялась, что не понимаю по-немецки, это давало мне возможность обдумывать ответы, пока говорила переводчица. Мои подруги решили, что я погибла, и даже поминальную молитву по мне прочитали…
Наказание последовало в виде перевода меня в «васер-команду», которая рубила на берегу озера тростник. Это была ужасная работа: зимой, по щиколотку в воде, приходилось целый день рубить тростник, рядом стояли польская еврейка-надсмотрщица и эсэсовец с собакой. Бывали случаи, когда кто-то из изможденных и промерзших женщин падал замертво, тогда собака бросалась в воду и вытаскивала тело.
Здесь Маня поведала историю с кольцом. До войны из материнского браслета сделали три кольца для дочерей. Когда ее привезли в Освенцим, она упросила чиновницу, из числа еврейских узниц, составлявшую картотеку, чтобы та разрешила ей оставить эту единственную память о матери. И вот теперь надсмотрщица объявила, что немка Брандель (прежняя начальница) требует отдать ей это кольцо. Пальцы Мани распухли от воды, кольцо не снималось, но надсмотрщица поплевала на Манин палец и сдернула это ювелирное изделие. Маня решила как-нибудь вернуть дорогую ей реликвию, пожаловаться немецкому офицеру, но рядом работавшие товарки отговаривали: «Ты что, спятила? Благодари Бога, что жива. Разве в лагере у кого-нибудь есть золото?». И все-таки она пожаловалась офицеру, объяснив, что это кольцо зарегистрировано при ее поступлении в лагерь. Если обнаружат, что его нет, ей дадут 25 ударов палкой, она их не вынесет. Назавтра кольцо было возвращено. Оно осталось у Мани до сегодняшнего дня как единственная память о матери и довоенной жизни (много раз в концлагере оно могло быть отнято у нее, не раз она прятала дорогую реликвию в самые невероятные места).
У Мани не сохранилось фотографий родных, и спустя годы лица сестер и братьев стерлись. Лишь впоследствии ей удалось в одном из израильских кибуцев встретить бывшего возлюбленного ее сестры Фелы (Ципоры), у которого сохранилось коллективное фото с изображением на нем ее родителей и младшего братика. Эту тройку родных ей лиц она вычленила для себя в отдельный снимок и повесила в послевоенной жизни в спальне. А между прочим, возлюбленный Фелы предлагал ей ехать с ним еще до войны в Палестину, но отец не разрешил девушке покинуть дом. Так Фела погибла вместе со всеми, а ее любимый остался в живых.
Родители Мани – Давид и Сара-Шейндл Вагманы с сыном Мойшеле
Но вернемся в концлагерь. Несколько позже Маня поняла, почему у нее и некоторых других узниц был особый статус: их, несколько человек, молодых и здоровых, привезли не на поезде смерти, а из тюрьмы на грузовике. Они предназначались для выполнения тяжелых работ.
Из документов Центрального архива ФСБ России:
«В концентрационном лагере Освенцим немцы организовали
огромного размера комбинат массового уничтожения людей, преимущественно путем
умерщвления отравляющим веществом циклон и последующего сожжения в крематориях
или на кострах. Из всех стран, оккупированных немцами, – Франции, Бельгии,
Голландии, Югославии, Польши, Греции и других, – в Освенцим прибывали эшелоны с
людьми, предназначенными для уничтожения. Лишь незначительная часть наиболее
здоровых, временно используемых как рабочая сила на военных заводах и как
подопытные для различного рода медицинских экспериментов, оставлялись в лагере
для последующего уничтожения».
Продлись война дольше – Маню постигла бы участь остальных уничтоженных.
После случая с кольцом ее перевели на стройку, где она таскала кирпичи, раствор. Вечером, для ночлега, надо было подниматься на верхние нары. У многих не было сил взбираться вверх, а она еще могла это делать, хотя и с трудом.
Там, на стройке, появилась возможность связаться с внешним миром. Строительство возглавляли гражданские инженеры, приезжавшие на работу из соседних городков. У одной польки муж прятался где-то в городке. Он передавал для жены через инженера то записку, то яичко. Жена боялась подходить к нему за передачами, и это делала, преодолевая страх, Маня. Через инженера получала и кое-какие новости извне…
В какой-то период снова увеличилось число прибывавших эшелонов с людьми, предназначавшимися для уничтожения. И опять понадобились группы для разбора их чемоданов и сортировки вещей. Ее снова проверили на соответствие критериям и перевели перебирать чужое добро. На этот раз пункт был расположен близко от крематория. Однажды, когда их вели на работу мимо крематория, она сказала своей подруге: «Видишь эти голые безжизненные деревья? Скоро и мы будем похожи на них, тогда нас сожгут в этом крематории». Маня ежедневно видела тысячи трупов, которых убирали зондер-команды, но назавтра появлялись сотни новых мертвецов. Смрад от горящих человеческих тел постоянно стоял в воздухе. Это подавляло психику, но у Мани оставалась искорка надежды оттого, что она еще держалась на ногах.
Сейчас Мириам уже не может определить, как долго работала на том или ином участке. Тогда все ее мысли были направлены на выживание, все несущественное, не касавшееся ее непосредственно, отсекалось. Она смутно помнит о восстании, вспыхнувшем в лагере, и теперь не может вспомнить, слышала ли стрельбу, видела ли бегущих людей. Только то, что имело отношение к ее существованию, отпечаталось в мозгу. Был запомнившийся случай конфликта с подругой из ее четверки. Тогда привезли изможденных гречанок, и Маня предложила подругам поделиться хлебом с этими несчастными, но та из товарок, которая была религиозной и уговаривала молиться Богу, заявила: «А что мы сами завтра есть будем?» – «Ты уверена, что у нас будет «завтра»? – спросила Маня и в знак протеста ушла от девчонок спать в другом месте.
На всю жизнь Маня запомнила, как однажды, после пересчета построенных в шеренгу работниц, к ней подошли д-р Менгеле и Эйхман. Менгеле спросил: «Ты еврейка?» Она растерялась, но ответила утвердительно. Эти двое ушли, но вскоре вернулись, и снова Менгеле спросил: «Ты уверена, что являешься еврейкой?» – «Да», – повторила Маня. И ее перевели в 10-й блок, где он проводил свои чудовищные опыты. Девушку положили на топчан, подсоединили к разным трубкам, приборам и что-то проделывали над ней, она не знала, что, лишь чувствовала приближение конца. Ей стало уже все безразлично. Ощущала слабость, не хотелось жить (некоторые девушки кончали с собой). Но что-то удерживало Маню от этого шага, скорее всего, по ее словам, желание когда-нибудь снова увидеть родных.
Как долго находилась в руках зловещего доктора, Маня не помнит. Лишь после войны она узнала, что «доктор Смерть», так прозвали Йозефа Менгеле, путем преступных методов превратил Освенцим в самую большую в мире биотехнологическую лабораторию с человеческими существами вместо подопытных животных. В лагере широко практиковались медицинские эксперименты, изучались действия химических веществ на человеческий организм. Испытывались новейшие фармацевтические препараты. Заключенных искусственно заражали малярией, гепатитом и другими опасными заболеваниями в качестве эксперимента. Нацистские врачи тренировались в проведении хирургических операций на здоровых людях. Распространенным явлением была кастрация мужчин и стерилизация женщин, в особенности молодых, сопровождавшаяся изъятием яичников. И Маня была одной из подопытных этого доктора, в результате чего уже не могла иметь детей.
3. Освобождение
В январе 1945 года, когда советские войска уже приближались к лагерю, немцы собрали в Освенциме много тысяч узников и вывели их из зоны, чтобы скрыть следы массового уничтожения. Это был пеший переход, который потом назвали «Маршем смерти».
Из википедии:
«Марши смерти» – передвижение колонн узников нацистских концлагерей в конце Второй мировой войны из зон, которые
должны были быть заняты союзниками. Всего известно 52 таких марша. Во время
этих маршей из-за истощения, избиений и убийства тех, кто не мог продолжать
движение, погибло до 250 тысяч заключенных, из них почти половина – евреи…
Самыми многолюдными были марши смерти из Освенцима и Штуттхофа (недалеко от
Данцига –- Е.Л.)».
У изможденной и легко одетой Мани хватило сил дойти до места назначения – к поезду. Путь был долгим, по дороге ели снег. Девушка видела, как расстреливали совсем немощных и падающих. На поезде привезли в Бухенвальд, где мужчины, не менее тощие, чем привезенные женщины, очень разволновались: они шесть лет не видели женщин. Узники стали опекать прибывших, приносили им воду.
Потом Маню и других повезли в Берген-Бельзен. Это был жестокий и ужасный по условиям содержания лагерь. Но ее поставили работать на кухню, где удавалось что-нибудь съесть.
Вскоре этот лагерь освободили англичане. Для поддержания ослабевших людей британцы стали раздавать сгущенное молоко, консервы и что-то еще из солдатских пайков. Голодные набрасывались на еду, что стало причиной гибели в течение нескольких дней 12 тысяч человек.
После освобождения Берген-Бельзена многих ослабленных и больных лагерников отправили поправлять здоровье в Швецию. В то время Маня весила 39 кг и находилась в крайнем истощении, но она себя называла «бульдозером» и верила, что придет в себя самостоятельно. Среди предлагавших поехать в Швецию был Хаим Герцог, будущий президент Израиля, в то время служивший в британских войсках. О лагерниках заботились многие организации, в том числе и еврейские активисты из Палестины, которые приехали, чтобы собрать выживших евреев и отвезти на землю предков. Через какое-то время она стала себя чувствовать лучше.
Вскоре случайно встретила дядю Иосифа, приехавшего в Германию искать в лагерях своих родных. Он и рассказал об истории с урной, о том, как погибла семья Мани, как его брат Израиль прятался с тремя детьми в бункере у поляков, а после окончания войны уехал с детьми в Ландсберг из-за того, что поляки устроили в Кельце еврейский погром, и его чуть не убили.
Иосиф спросил у нее, что она собирается делать. «Я должна немного набраться сил, – ответила она, – а потом поеду домой», – «Но у тебя нет дома, нет семьи, нет ничего!» И только тогда она осознала всю глубину трагедии. Она пришла в полное отчаяние: «Перенесла ужасы Освенцима, выжила, но ради чего?»
Мане не хотелось жить. Когда один еврей, друг ее сестры из палестинской группы, узнал ее и спросил, что она собирается делать, Маня ответила: «Хочу умереть!» – «Нет! Ты поедешь в Палестину, я заберу тебя туда», – убежденно заявил ей этот член организации «А-Шомер а-дати» и повез ее в хозяйство Герингсхофф. Туда свозили евреев из всех концлагерей для последующей отправки в Палестину. Бывшие узники прозвали это хозяйство «Кибуц Бухенвальд». Там их опекали парни в военной форме из еврейской бригады, обучали ивриту, готовили к репатриации.
«Мы уже немного отошли, – вспоминает Мириам, – стали петь, танцевать. Нас было пять девушек-подруг, и мы познакомились с пятью парнями, немецкими евреями. Среди них был и мой будущий муж, уроженец Дрездена, Рудольф (Руди) Лифчер, который пробыл в Бухенвальде с 1939 по 1945 год.
Руди Лифчер в концлагере Бухенвальд. 1945 г.
На ферме располагались коровник, птицеферма. Мы работали там. Питались хорошо. Я стала поправляться.
Через две недели нас отвезли в Бельгию. В Антверпене поселили в пострадавшем от бомбежки здании, но нам казалось по условиям жизни, что мы во дворце. Мы пробыли в нем несколько холодных месяцев. Раз в неделю возили всех в баню. И даже в оперу однажды повезли. Для меня это был первый в жизни оперный спектакль. А Руди бывал в театре не раз, так как в Германии жил в зажиточной семье, учился музыке, был младшим избалованным ребенком…»
Потом наступил час отъезда еврейской молодежи в Палестину. Парней одели в британскую форму и посадили в грузовики по краям бортов, девушек разместили в середине и так повезли через всю Бельгию и Францию, почти до самого Марсельского порта. Недалеко от Марселя стояли суда, в которых должны были отвезти людей в Палестину. Народу было много, приказано было говорить, что едут не в Палестину, а в Панаму. Отплыли ночью и у острова Крит попали в шторм. Чуть было не налетели на скалы. Всех измотала качка, в том числе избранника Мани. Она считала своим долгом заботиться о нем. Потеряв всех, Маня в 23 года мечтала создать семью, но это желание приходило в противоречие с наплывавшими на нее чувствами: в лагере только и думала, как выжить, а теперь не знала, зачем выжила. Ее будущий муж еще не знал, живы ли его родные. Она решила: «Если он остался один, я посвящу свою жизнь ему». По дороге в Палестину Рудольф (в Палестине он стал Михаэлем) сделал ей предложение.
Маня и Руди в Антверпене. 1946 г.
4. Суровые будни Палестины
На подступах к Палестине британские самолеты обнаружили суда с беженцами и помешали высадке пассажиров в Хайфе. Поскольку эти суда с бывшими узниками в 1946 году были первыми ласточками, британцы еще не очень свирепствовали, как это было позже, в 1947-1948 годах, когда их возвращали на Кипр. Пришлось плыть до городка Атлит, там и высадились.
В Атлите было решено создать группу для кибуца из тех, кто работал на ферме Герингсхофф. Мане подходила работа в коммуне с людьми, к которым привыкла. Этот состав коммуны направили в кибуц Афиким, который уже ждал приема первых репатриантов.
В кибуце Маню поставили ухаживать за банановыми деревьями, но, не привыкшая к жаре, она в первый же день потеряла сознание. Ее перевели на кухню, однако и в кухне стояла жара, тогда еще не было кондиционеров…
Условия жизни были тяжелыми – для новоприбывших построили барачные помещения, ночью крышу поливали водой из брызгалки, чтоб как-то охладить, иначе невозможно было уснуть. Но трудности Мане были не страшны. Начались свадьбы. Их свадьба была одной из первых. К этому времени Руди нашел в Палестине двух братьев, которые успели уехать из Германии в начале войны. Сестру, освобожденную из Берген-Бельзена, нашел в Швеции дядя и забрал в США.
Мириам вспоминает, что бывших узников местное население приняло настороженно, с подозрением. Местные считали странным и непонятным – как это они выжили? У новоприбывших никогда ничего не спрашивали, а им так хотелось излить душу, рассказать о пережитом. Это теперь их чествуют, почитают и просят делиться воспоминаниями.
…Муж и жена находились в душевном тупике; они никогда не рассказывали друг другу о том, что каждый из них пережил в концлагере. Мириам и Руди хотели быстрее забыть о перенесенном и начать новую жизнь с чистого листа. У них не было ни профессии, ни образования, так как семь лет юности (с 17-летнего до 24-летнего возраста) были отобраны войной и лагерями. Молодые искали занятие для себя и поняли, что кибуцная жизнь не для них. Руди не выносил неимоверную жару.
Супруги переехали из Афикима в Пардес-Хану, где сняли убогое жилье, переделанное из бывшего хлева. Сначала Мириам на новом месте присматривала у одной учительницы за ребенком, потом взяла дополнительную работу по хозяйству в религиозной многодетной семье. Но в обеих семьях работодателей, по ее словам, к ней относились только как к рабочей силе. В доме учительницы Мириам ела принесенный из дому кусок хлеба с украдкой сорванным в хозяйском саду апельсином. Так она заглушала голод. И в религиозной семье, хотя постоянно из кухни разносились аппетитные запахи, ей ни разу не предложили что-нибудь поесть. «Таких, как мы, просто не считали людьми, – вспоминает женщина. – От этого было горько, и все-таки мы старались делать для этой страны все, что могли».
И действительно, когда британцы ушли, Мириам, будучи еще в Афиким, пошла добровольцем в национальную службу. И ее Руди тоже служил в армии в 1950 году, в Махане Иона. Он был музыкантом, его хотели оставить на постоянную кадровую работу в военном оркестре, но он отказался из-за того, что военный мундир будил в нем воспоминания о войне и лагере.
Когда началась массовая репатриация, в Пардес-Хане открыли Дом репатрианта, куда супругов пригласил работать. Мириам стала поварихой в яслях, готовила на примусах еду для 35-ти младенцев.
Потихоньку материальное состояние семьи поправилось, Лифчеры купили в Пардес-Хане земельный участок и построили небольшой домик.
Работая с детьми, Маня с завистью смотрела на них. Она уже знала, что из-за опытов нациста Менгеле своих детей у нее не будет. Когда возраст супругов приблизился к сорока, она стала уговаривать мужа удочерить девочку. Рудольф колебался, так как боялся взять на себя ответственность из-за болезни. А она по этой же причине, боясь остаться совсем одной, хотела иметь приемную дочь. Но они любили друг друга, и он, наконец, решился: «Берем ребенка».
Из-за их немолодого возраста было много хлопот и бюрократической волокиты, но им удалось удочерить девятимесячную девочку, которую никто не хотел брать, так как ее ножка была в гипсе. Ребенок покорил супругов милой улыбкой и большими глазами. Они дали девочке имя, соединив имена своих матерей (Шейндл и Дженни), в переводе на иврит получилось имя Яфа – и жизнь их наполнилась смыслом, семья стала полноценной.
После удочерения возникла необходимость переезда в Нетанию. Там жил лечивший Рудольфа доктор, частые поездки к которому изматывали мужа. Пришлось продать в Пардес-Хане землю с домиком и переехать в Нетанию, где жили также два старших брата Рудольфа. В Нетании супруги купили скромную квартирку. К несчастью, жизненные силы 45-летнего Руди были на исходе. Его организм был настолько истощен и ослаблен в Бухенвальде, что медики удивлялись, как в нем еще теплится жизнь. В один из дней ему стало плохо. Она отвезла его в больницу, и в ту же ночь он скончался.
Теперь Мириам предстояло одной поднимать дочь. Девочка была с характером, упрямая, но мать воспитала ее достойным человеком, дала образование, обучила музыке. Теперь у Яфы взрослые дети, она преподает в спецшколе для учеников с ограниченными физическими возможностями…
После смерти Руди Мириам занималась в основном уходом за детьми в частных домах. В преддверии Шестидневной войны и позже работала то в бакалейной лавке, то в магазине обуви, то еще где-то. Трижды, еще при муже, у нее была возможность получить специальность: ее рекомендовали учиться и на экономиста, и на медсестру для яслей, и на социального работника. Но из-за болезни супруга отказывалась от этих шансов.
Овдовев, Мириам не могла оставаться в старой квартире, где все напоминало о любимом, и она, продав старую квартиру, машину, подсобрав деньги, приобрела новую, благоустроенную.
Всю жизнь, кроме всего прочего, Мириам занималась в Израиле волонтерской работой. Как-то она пришла в социальный отдел мэрии и заявила о своем желании помогать людям. Ее прикрепили к клубу слепых, где она до сих пор безвозмездно работает с незрячими людьми.
В 1991 году, впервые после окончания Второй мировой войны, у Мириам появилась возможность поехать в Польшу – в Освенцим и родной Краков. Это была тяжелая поездка. Она отправилась туда со знакомыми, чтобы они поддержали ее в минуты страшных воспоминаний, но у них нашлись свои дела, и ей пришлось быть наедине с тем, что вновь и вновь причиняло душевную боль. В Кракове она бродила, обливаясь слезами, по тем улицам, где когда-то бывала в период своих рискованных поездок с продуктами в гетто. Здесь каждый дом, парк, скамейка что-нибудь напоминали ей. А вот – мост через Вислу, на котором она перед отъездом с семьей в Прошовице пришла попрощаться с другом Изей Эпштейном. Прежде, чем поцеловаться и проститься, они пообещали друг другу встретиться на этом мосту после войны. Судьба его осталась для нее неизвестной.
В Аушвице Мириам пришла в музей, созданный в 1947 году и включенный в список наследия ЮНЕСКО. Там она попросила показать ей картотеку узников. Вместо паспорта протянула руку с лагерным номером. О существовании картотеки она узнала еще в 1981 году от женщины из США, которая вела там учет и помнила Маню, какой она была в те годы. В музее ей выдали копию фотографий, сделанных нацистами в день ее прибытия в лагерь.
Так зарегистрировали Маню в мае 1942 г., в день
доставки в Освенцим
В Аушвице Мириам снова, как и сорок лет назад, прошла под чугунной аркой с надписью «Arbeit macht frei» («Труд освобождает»). Эту надпись 18 декабря 2009 года похитили неизвестные люди, но через три дня она была обнаружена распиленной на три части для отправки в Швецию. Подозреваемые задержаны. В дни похищения чугунного лозунга Мириам сказала мне: «Скажу тебе откровенно: эта надпись цинична, но лично я действительно выжила благодаря адской работе, которая меня закалила».
Мириам с военной делегацией под аркой «Arbeit macht frei». 2008 г.
В ту первую тяжелую поездку Мириам ходила вдоль сохранившихся строений и снова неудержимо плакала. Уже тогда она поняла, что надо доносить до широкого круга людей правду о Катастрофе, напоминать о страшном прошлом еврейского народа, чтобы оно не повторилось. Ведь бывшие узники умирают, свидетелей остается все меньше, скоро их совсем не будет, а отрицателей Катастрофы становится все больше. Она пришла в мемориальный музей Катастрофы «Яд ва-Шем» и предложила свои услуги.
Блок № 10, в котором Менгеле проводил опыты.
Мириам среди военнослужащих израильской армии. 2008 г.
Когда-то, когда дочь была школьницей, ей предлагали пойти в школу рассказывать учащимся о пережитом, но тогда она знала, что будет плакать перед детьми, и ничего путного из этого не выйдет. А теперь музей послал ее на пятидневный семинар, который дал ей многое. Она научилась, как и что рассказывать в зависимости от аудитории. Там, в «Яд ва-Шем», записали ее историю, а совсем недавно ее проинтервьюировала в благотворительной организации «Яд Татия Сара» сотрудница Пикель. Рассказ о прошлом занял четыре диска, и Мириам любезно предоставила мне их, чтобы снова не повторять многочасовый рассказ.
Первая поездка со школьниками в Польшу в 2000 году стала для нее своеобразным экзаменом. Она убедилась, что выработала иммунитет, замкнула свои чувства в броню и теперь может отстраненно рассказывать о происходившем в концлагере. С тех пор она ездила в Польшу с разными составами делегаций раз восемнадцать, порой трижды в году. И , 6 апреля 2010 года, снова поехала с делегацией в Польшу. Там, 12 апреля, в День Шоа, она прошла с группой израильских банковских служащих символический трехкилометровый «Марш жизни», от Освенцима до Биркенау. Для этого на 88-м году жизни ежедневно два часа занимается ходьбой, «тренирует ноги».
Состав делегаций бывает разный – школьники, студенты, военнослужащие, чиновники. Однажды среди военных было пять офицеров-арабов (друзов). Поездка произвела на них неизгладимое впечатление. Возвращается Мириам из поездок уставшей, но с чувством удовлетворения от выполненной важной миссии. Однажды, когда она вернулась из Польши домой, дочь, увидев ее осунувшееся лицо, сказала: «Скажи своему инструктору Дорону, что больше туда не поедешь». – «Нечего диктовать, сама знаю, что делать и как жить», – ответила Мириам.
«Эта работа дает мне духовные силы, она стала смыслом моей жизни и символом победы над смертью, – объясняет мне Мириам. – Я знаю, что у многих участников после поездок полностью меняется отношение к жизни, нашей стране, и даже поведение. Теперь дочь Яфа говорит мне: «Как хорошо, что ты этим занимаешься».
И еще Мириам уточняет, что их, лагерников, неправильно называют «спасенными». «Нас никто не спасал, мы случайно выжили», – уверяет она.
Мириам Лифчер-Вагман в Освенциме в качестве свидетеля
минувших
Оглядываясь на свое прошлое, Мириам соглашается со мной, что вся ее жизнь была и продолжает оставаться ПРЕОДОЛЕНИЕМ. Раньше реальность сама подбрасывала ей барьеры для преодоления, начиная от тех двух лет и восьми месяцев, проведенных в Освенциме; затем в Атлите, кибуце Афиким, Пардес-Хане, Нетании постоянно надо было чего-нибудь достичь, добиться. Даже когда в 66-летнем возрасте, научившись водить машину и получив права, она в первый же день сама отправилась по загруженной трассе в Цфат, на север страны (слава Б-гу, без происшествий), – это тоже было преодолением. Учитель вождения, узнав о поездке, схватился за голову. Но она должна была доказать самой себе, что цель достигнута. Ее любимое ивритское слово «этгар» означает «трудная задача, вызов». Без этого Мириам Лифчер жить не интересно.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3692
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer7/Laskina1.php - to PDF file
Комментарии:
ЖЕКА
Хайфа, Израиль - at 2010-08-27 10:33:12 EDT
Большое СПАСИБО!!!!
Владимир Шевченко
Кременчуг, Украина - at 2010-07-13 03:32:54 EDT
Спасибо Вам за то что вы оставили для наших детей и внуков напоминание о правде жизни.
Желаю долгих лет жизни и простого человеческого счастья.
Спасибо, прочел на одном дыхании вспоминая рассказы моей Мамы об окупации...