Под соловьиное пение
(Из истории села Давыдково)
Мрачная туча висела над Горюхиным... въехала в село плетеная
крытая бричка, на козлах сидел оборванный жид... Жители
встретили повозку смехом и грубыми насмешками...
глумились над еврейским возницею... и восклицали смехотворно:
«Жид, жид, ешь свиное ухо!..»
А.С. Пушкин, История села Горюхина
Этой весной я впервые услышала пение соловьев.
Было какое-то странное чувство – да неужели это в первый раз?! И в самом деле,
я уже в детстве слышала, как поет соловей в сказке Андерсена – он пел
божественно, великолепно! Император сладко засыпал под это пение. Соловей
Алябьева заливался, щелкал в колоратурных руладах знаменитой Барсовой – черная
бумажная тарелка радио превращалась в волшебную птицу. И хотя все говорили, что
певица неимоверна толста, голос ее рисовал что-то маленькое,
грациозно-воздушное. Но соловей был не только сладкозвучен, он еще имел
разудалый посвист былинного Соловья-Разбойника, или превращался в какой-то
непонятный гибрид соловья с канарейкой и пел «жалобно», хоть песня была грубо
скандирующая, солдатская и веселая. В общем, я давно была знакома с соловьиным
пением и видела на картинках маленькую серую пташку, напоминавшую обыкновенного
воробья.
Куда же надо было ехать, чтобы услышать настоящего
соловья? Наверное, куда-нибудь за тридевять земель в тридесятое царство...
Далеко, далеко от шумного города. Но я прожила всю свою жизнь в центре этого
города, редко бывала на природе, и соловьиное пение стало для меня атрибутом
искусства, символом красоты, как пейзаж, нарисованный художником. И вот, этой
весной произошло чудо – в двадцати минутах езды от Кремля мы наслаждались
соловьиным концертом! Более банальной картины я не могла бы нарисовать –
весенняя ночь, лунный свет заливает неясные очертания низины реки, невысоких
деревьев и кустов. В воздухе майская прохлада, аромат пробуждающейся природы. А
над всем этим благоуханным великолепием острый, пронизывающий голос соловья.
Смешно даже пытаться передать словами, что
чувствуешь в такой момент. Можно нагромоздить еще гору штампов, затрепанных
эпитетов, вроде тех, что уже присутствуют в этом описании, но никто не услышит
соловья, если его никогда не слышал раньше. Так что не стоит и задерживаться на
соловьином концерте. Да и рассказ этот вовсе не о соловьях. Примечательно лишь
место, где он происходил.
Деревня, которая здесь испокон веку стояла,
называлась Давыдково. И прославилась она не пением соловьев, хоть пташки эти,
видимо, жили здесь всегда, и в те времена, когда деревня была далеко от Москвы,
и в те времена, когда город приблизился к ней, и тогда, когда деревня уже стала
частью столицы. Не зная о строжайших правилах прописки, соловьи продолжали
здесь вить свои гнезда, улетали осенью на юг, а весной снова возвращались в эту
сугубо запретную зону, не предъявляя вида на жительство. И пока это им сходило
с рук. Видимо, пение не беспокоило хозяина сих мест, а может быть, оно будило в
нем нежные воспоминания о детстве и юности, когда он сам мог слагать стихи о
природе своей родной Грузии. Хозяином этих мест был Сталин. Собственно, он был
хозяином и Москвы, и всей страны. Но лично для себя он облюбовал мелководную
речку Сетунь и окрестные негустые леса, где за высоким забором скрывался
построенный для него дом. Говорили, что в этом доме даже был сооружен тайник
или бункер, где Сталин и проводил остаток своей жизни.
– Здесь расположена дача Сталина, – шепотом
говорили друг другу люди. Приближаться к ней никто не решался: по лесу ходил
патруль, дорога резко сворачивала, повороты ее исчезали за деревьями, и никто
даже издали не мог увидеть высоченного забора в два человеческих роста. Сталин
сам следил за строительством дома. Однажды рабочих предупредили, что приедет
комиссия с очень важными лицами. Всем приказали не поднимать головы и
продолжать работать. Но такой приказ можно было и не выполнить. Много лет
спустя, когда мы проезжали мимо дороги, ведущей к даче, шофер такси рассказал
нам, что он работал в то время на строительстве и, ослушавшись приказа,
незаметно поглядел на приехавших. Среди военных он увидел низкорослую фигуру в
длиннополой шинели и узнал Сталина. Тут только рабочие поняли, для кого
строится дом. Другой таксист тоже завел с нами разговор о сталинской даче,
когда мы миновали поворот дороги, ведущей к ней. Он как бы невзначай заметил: «Здесь,
кажется, жил Сталин?» Когда мы подтвердили, он, ухмыльнувшись, добавил: «Говорят,
он умер...» Мы засмеялись – шел 1966 год, и было самое время усомниться, умер
ли властелин или притаился где-то здесь и командует нами по-прежнему.
Много мрачных слухов ходило об этих местах.
Рассказывали, что в деревне Давыдково жили евреи-ремесленники, которых в
одночасье всех поголовно выселили. Остальных жителей подвергли тщательной
проверке до седьмого колена и оставили доживать век в маленьких, захудалых
домишках вдоль реки Сетунь. На карте Москвы появилось странное название, «Хозяйство
Волынское». Это было подсобное хозяйство со стадом коров, с огородами,
теплицами, которое снабжало дачу свежими продуктами. Там и работали проверенные
давыдковцы. Шли годы. Ничто не нарушало заведенной жизни хозяйства. На рассвете
пели петухи, возвещая приход нового счастливого дня, и заря окрашивала нежным
светом стéны древнего Кремля в центре Москвы и одновременно – стены скрытого от
глаз дома за высоким забором. В Кремле гас свет в кабинете, где всегда работал
на благо народа вождь. Но там была только его тень, а сам он проводил бессонные
ночи здесь, за бронированными стенами и окнами, днем и ночью охраняемого дома.
Заслышав пение деревенских петухов, Сталин ложился спать, и долго еще
ворочался, одолеваемый тяжелыми мыслями и воспоминаниями.
Дача мало напоминала древний зáмок, но в ней тоже
водились призраки, как и подобает обители короля, падишаха, магараджи. Призраки
приходили навестить старого, одинокого человека. Его боялись все живые, но
мертвым уже ничего не было страшно, и они располагались в этом отрезанном от
мира кабинете, как у себя дома. Сколько их было, старых и молодых, родных по
крови и породнившихся с ним в общей борьбе то против царя, то против Троцкого,
то против друг друга... Старик привык к гостям, они даже развлекали его в
долгие ночи. Тягостно было лишь оттого, что все его в чем-то упрекали, всем им
от него что-то было нужно. К одним он относился по-отечески, журил, что зло
против него держат и на том свете. Объяснял, что в их судьбе не виноват, а вся
вина лежит на тех, других, которые уже понесли заслуженное наказание.
Те, другие, тоже навещали Сталина. Их визиты были
неприятны и мучительны. Они заводили нескончаемые споры, в которых хозяин
чувствовал себя не так, как обычно – великим, мудрым, непререкаемым. Жалкие,
мягкотелые интеллигенты! – он презирал их с юности. Недаром само слово «интеллигент»
давно уже стало в народе бранным. Только путаются под ногами и мешают ему вести
народ к коммунизму. Их сомнения, мучения совести гроша ломаного не стоят. Всех
скопом он их терпеть не мог. Но среди них были особенно ненавистные ему
болтуны. Все в них было чужое, враждебное. Блики, отбрасываемые пенсне,
скрывали глаза, речь пересыпалась не всегда понятными иностранными словами. В
его представлении их объединяло что-то трудно уловимое, не только еврейская
национальность, внешнее сходство, манера поведения, но и значительно большее –
их общий путь в революционное подполье, какая-то отрешенность от всего, что не
связано с идеей, которой они служили.
Сталин ненавидел евреев и никогда не скрывал
этого. Собственно, от кого скрывать, их ненавидел весь мир, гнали от себя все
народы во все времена. Гитлер сделал много, чтобы освободить человечество от
этой нечисти, он сделает еще больше. Но надо спешить, евреи, словно
многоголовая гидра – отсечешь тысячи голов и тут же появляются новые. Они
проникают во все щели. Сколько их в науке, в искусстве! Напялят русскую
фамилию, как маскировочный халат, и, глядишь, все уже окружено ими. У его ближайших
соратников еврейские жены, его дети наплодили ему еврейских внуков. От этой
последней мысли горечь из желудка подступила к самому горлу. Действовать надо
немедленно! Какие только планы не приходили в голову, один лучше другого. Надо
все взвесить и все решить самому. Никому он не мог доверить, может быть,
последнее великое дело своей жизни. Он знал, как разжигать зависть, страх,
раболепие и ненависть людей друг к другу. Он хорошо знал своих подданных...
Не знал мудрый Сталин только одного, что не хватит
ему жизни для завершения этого последнего дела. Смерть настигла его внезапно.
Сама ли она пришла, или ей помогли найти дорогу другие, об этом, наверное,
никто точно не узнает. Опустел дом-крепость, а деревня Давыдково затаилась в
ожидании своей дальнейшей участи. Недобрые предчувствия ее сбылись – приказано
было снести деревню с лица земли, а на ее месте построить новый район Москвы и
присвоить ему имя исчезнувшей деревни.
Мы оказались теми счастливцами, которые из центра
Москвы, со знаменитого Арбата, переселились в этот новый, с иголочки, район.
Коммуналку с семнадцатью соседями мы сменили на кооперативную отдельную
квартиру. Ничто не могло омрачить радость новоселов, ни безликие серые дома, ни
захудалый сельмаг с полупустыми полками, ни бездорожье и непролазная грязь, в
которой мы буквально тонули. Нам все было нипочем, ведь это временные трудности,
а впереди прекрасная жизнь.
– Где вы теперь живете? – спрашивали меня. –
Неужели согласились уехать навсегда из центра?! – И я объясняла, что наша новая
квартира в Давыдкове совсем недалеко от Кремля, ведь это правительственная
трасса, по которой «слуги народа», то есть, члены правительство, ездят на свои
загородные дачи. И обязательно добавляла: – Там расположена бывшая дача
Сталина. В слове «бывшая» было так много смысла: и дачи как бы нет, и Сталина
нет, и место из запретного для таких, как мы, стало местом нашего жительства. –
Приезжайте в гости, – приглашала я. – Мы пойдем гулять на реку, в лес, и я
покажу вам высокий забор, в щелочку можно и дом увидеть. Дача продолжала функционировать
и охранялась днем и ночью. По слухам, там жили уже не властелины, а наоборот,
потерявшие власть политические эмигранты-коммунисты. Такое соседство нас не
смущало и настроение не портило.
***
Наш дом стоял в конце поселка, и окна квартиры
смотрели в настоящую «неприбранную» природу. Не какие-то пыльные бульвары и
подстриженные скверы города, а живая речка с зелеными берегами была перед
глазами. Я чувствовала себя совершенно счастливой. И даже без сил добравшись
после работы домой, тут же забывала о поездке в переполненных автобусах, о
тяжелых сумках с продуктами, которые надо было тащить из центра. – Вот сейчас
передохну, поем, и мы с сыном и нашей собакой пойдем гулять в лес.
Но сегодня меня ждал дома неожиданный сюрприз. Меня
встречает радостным лаем собака. А где же Дима? Обычно мой одиннадцатилетний
отпрыск набрасывается на меня с кучей новостей. Отметки, замечания учителей,
требование классного руководителя немедленно прийти в школу, классные интриги и
смешные истории, все это сыплется, как горох из мешка. На этот раз в квартире
необычная тишина. Произошло что-то экстраординарное.
– Дима, где же ты? У тебя все в порядке? – Из
глубины квартиры доносится неясное бормотание. Я нахожу сына в столовой на
диване. Он сидит, поджав под себя ноги, уставившись в открытую книгу. Но читать
он не может, так как в комнате темно.
– Почему не зажигаешь свет? Ты испортишь себе
глаза. – Дима поднимает от книги лицо, он как будто осунулся. Я никогда не
видела его таким серьезным.
– Мама, ты только не волнуйся, (это его
постоянная присказка). Завтра меня будут бить всем классом, – говорит он очень
спокойным и тихим голосом.
– За что?! Что ты натворил? – Я всегда была
готова к очередным неприятностям в школе. Мой сын был «недисциплинированным», «несобранным»,
«несознательным», «неусидчивым», «невнимательным». Все эти «не» я выслушивала
на каждом родительском собрании от классной руководительницы «Веры-Серы»,
грузной, непривлекательной учительницы истории Веры Сергеевны. Кроме «Веры-Серы»,
она имела и другую подходящую кличку: «Задумчивый бегемот». Не вполне было
понятно, почему бегемот был задумчив. Я никогда не видела эту энтузиастку
своего дела не в боевом настроении. Ее хриплый голос можно было слышать на
большом расстоянии от класса, где она вела урок истории или воспитывала своих
подопечных на очередном классном собрании. – Из тебя никогда не получится
настоящего коммуниста! – вопила она каждому провинившемуся, иногда занимаясь
исподтишка рукоприкладством: то пихнет, то встряхнет за шиворот. Дети ее
терпеть не могли, а родители... Ну, об этом я могла только догадываться. Сама
же я обходила школу десятой дорогой, боясь случайной встречи с бегемотом. К
жалобам учителей на моего непоседливого сына я привыкла. Учился он неплохо,
особенно отличался на уроках французского языка. Дисциплина же дело десятое.
Некуда было парню энергию девать, вот и носился на переменах по школьным
коридорам, где правила предписывали бедным ученикам от мала до велика ходить
чуть ли не парами и переговариваться вполголоса. Ну, кто может выдержать это?
Мы вполне сочувствовали всем отступникам, и двойки по поведению просто
игнорировали. Бывали в школе и потасовки между мальчишками, то появится Дима с
синяком на лбу, то с шишкой на голове. Все это я считала нормальным.
– Но почему тебя будут бить всем классом, чем ты
провинился перед всеми?
– Я разбил пингвинье яйцо, – сказал он тихо. –
Какое яйцо? Пингвинье? Ты разве был в зоопарке? – недоумевала я. – Да нет же,
мама, яйцо было не у пингвина, а у Вережкина в портфеле. Ему папа привез его из
экспедиции, и он приносил показать яйцо на урок зоологии. – Как же ты разбил
это яйцо, если оно было не у тебя в портфеле, а у Вережкина? – Я выбил у него
портфель из рук. У нас такая игра: подбираемся незаметно сзади и своим
портфелем выбиваем портфель у зазевавшегося. – Что за идиотские у вас игры, –
возмутилась я. – Но почему Женя Вережкин не всыпал тебе хорошенько сам? Причем
тут весь класс? – Жене было не до драки, он заглянул в портфель и заревел. На
меня с кулаками набросился Соков, но его остановил Семенов. Он сказал, что
Вережкин принес яйцо для всего класса, чтобы все посмотрели. И теперь весь
класс мне объявляет бойкот и все вместе меня будут бить.
Дима сидел в углу дивана, опустив голову. Я
хотела его обнять, успокоить, но он отстранил меня. Я чувствовала по его
рассказу, по голосу, что мучит его больше всего не предстоящая расправа, а
собственная вина. Надо было ему чем-то помочь, ободрить.
– Ты ведь не нарочно это сделал, ты просто забыл,
что у Вережкина в портфеле это злосчастное яйцо. Хочешь, я пойду завтра с тобой
в школу и поговорю с классной руководительницей? Ребятам надо объяснить, что
произошло все случайно. Вы ведь все выбиваете друг у друга портфели, значит,
это мог сделать и кто-то другой.
Закусив губы, Дима отрицательно покачал головой.
Ему, видно, очень хотелось заплакать, но он сдерживался, что было сил. – Нет, я
один пойду в школу, пускай бьют, я не боюсь. А как ты думаешь, мама, когда меня
ударят, я должен стоять без движения, или могу защищаться? – У меня холодом сжалось
сердце! Так во все времена расправляются с беззащитными жертвами, забивают
камнями, рвут на части. Жестокость детей подстать жестокости взрослых. Как
защитить мне моего бедного сына, попавшего в беду?
В комнате стало совсем темно, а мы все продолжали
сидеть на диване, думая каждый свою думу. Для меня это был маленький эпизод,
такой обычный в человеческом обществе, так часто повторяющийся, что и
удивляться нечему. Одиннадцатилетний мальчик не мог сделать подобных обобщений.
Для него это было соединение несоединимого: справедливое возмездие за
несуществующую вину. Он не хотел ничего плохого, вышло все случайно – значит,
он не виноват. И в то же время драгоценное чудо с Южного полюса навсегда
исчезло из-за него. Как совместить, понять? Ничего не решив, мы разошлись по
своим комнатам. Утром, провожая Диму в школу, я снова предложила пойти с ним
вместе, и снова он категорически отказался. На вид он был спокойнее и веселее,
видно, привык к мысли, что надо «претерпеть», и тогда все станет на свои места.
Когда захлопнулась за ним дверь, я совсем разволновалась: ну как я могла
отпустить сына на расправу, хоть и детскую! Эти милые детки могут и изувечить.
Я решила пойти в школу, вместо того, чтобы идти на работу (позвоню в
лабораторию и скажу, что заболела, как-нибудь потом объясню ситуацию, меня
поймут). Время близилось к девяти. По моим представлениям потасовка должна была
произойти после уроков, так как времени перед началом занятий просто не было, а
на перемене не решатся устраивать драку на глазах учителей. Так что мне надо
быть около школы часам к двум. Идти к Вере Сергеевне я не решалась, ко всем
сыновним неприятностям прибавится ему и ябедничество, этого дети, как правило,
не прощают. Я решила подождать Диму в отдалении от школы и идти на большом
расстоянии за ним так, чтобы он меня не заметил. И если ему достанется пара
тумаков от «возмущенного народа», не стану вмешиваться и даже не расскажу потом
о своем ослушании. Но если все примет опасный оборот, кому же заступиться за
него, как не мне.
С трудом дождалась я появления ребят на широком
школьном крыльце. Они вываливались из дверей, группами или поодиночке, с такой
быстротой, как будто ветер им дул в спину. А вот и знакомые физиономии: круглая
отличница и любимица всех учителей Вера Столповская. Форма на ней сверкает, в
косах банты. Сережа Штовба и Вова Зеликман, не переставая о чем-то горячо
спорить, сбегают по лестнице. Откуда-то сбоку к ним незаметно подкрадывается
знаменитый второгодник Соков. Бац, и у Зеликмана из рук выпадает портфель.
Соков, хохоча, убегает, а пострадавший спокойно поднимает портфель с земли, не
прекращая спора. А вот и мой герой появляется в дверях. (Форма нужна другая,
замечаю я про себя, фонари на коленях, руки торчат из коротких рукавов. Вид
оставляет желать лучшего). Издалека вижу, что ребята из его класса собрались
группой и о чем-то совещаются. Главенствует верзила Семенов, он размахивает руками
и что-то кричит.
Дима спускается с лестницы и не оглядываясь идет
по направлению к дому. Идти ему недалеко, минут пять-семь. Не теряя его из
виду, следую по параллельной тропинке. За ним на расстоянии идет группа из
двенадцати ребят, я точно сосчитала, среди них и девочки. Жени Вережкина не
вижу, может быть, от расстройства он сегодня и в школу не пришел, а может быть,
доверил отомстить другим, такая позиция удобнее. По дороге идут люди, спешат с
работы домой с тяжелыми сумками в руках. Я прячусь за их спины, не выпуская из
виду ребят. Недалеко от нашего дома Соков обгоняет Диму и преграждает ему
дорогу. Я вижу, как ребята теснят его к площадке, где стоят огромные контейнеры
для мусора. По их поведению мне кажется, что ни у кого из них нет охоты
драться, и все совершается ради ритуала. Кто-то толкает Диму, кто-то ударяет в
грудь портфелем. Девочки зло что-то выкрикивают, но «рук не марают». Сердце мое
стучит где-то в горле, руки леденеют, еле сдерживая себя, чтобы не броситься на
помощь. Я подошла уже совсем близко, меня могут заметить и узнать. Но все
обходится, акция завершена, последние тычки получает жертва, и для подведения
черты Семенов вырывает из рук Димы портфель и бросает его в глубокий мусорный
ящик. Все безразлично поворачиваются спинами и расходятся по разным дорогам.
Все в порядке, кровопролития не произошло, я
начинаю дышать спокойно и иду в обход к дому, чтобы прийти позже Димы. Мне
показалось, что он не плакал, так что все ничего, могло быть значительно хуже.
Когда я, спустя полчаса, вернулась домой, сын с аппетитом уплетал подогретый им
самим обед.
– Ну, как прошел день? – спросила я, стараясь
придать голосу полное безразличие.
– Ничего особенного не было. По математике
четверка, по французскому пять, – с полным ртом ответил Дима. – А как же
кончилось дело с разбитым яйцом? – Как видишь, я цел, – коротко заключил он,
явно не желая разговора на эту тему. Вечером, когда Дима уже спал, я тщательно
помыла его портфель, побывавший в помойке.
Ну вот, все проходит, и эта неприятность ушла из
нашей жизни. Я надеялась, что предполагаемый бойкот не состоится: детская
память короткая, злиться ребята долго не умеют. Но я была неправа. На другой
день меня ждал новый сюрприз. На этот раз, вернувшись с работы, я застала Диму
в слезах. Дело приняло совсем другой оборот.
– Меня обзывают евреем! На всех столбах написали «Манов
– еврей», – всхлипывал он. – Я не один еврей в классе, а обзывают только меня.
Среди одноклассников Димы было несколько еврейских фамилий, но я подозревала,
что все эти ребята были записаны русскими. Мимикрия давно приняла всеобщие
размеры. Мы ведь тоже носили русскую фамилию. Не могу сказать, чтобы услышанное
было для меня какой-то особой неожиданностью. Мы жили в один из тех
повторяющихся в нашей интернациональной стране периодов, когда антисемитизм
висел над головой уже не как мифологический дамоклов меч, а как обыкновенный
топор, который можно повесить, по меткому народному выражению, в зловонном
помещении.
За свою недолгую жизнь мой сын испытывал на себе
удары этого топора намного чаще, чем выпало на мое детство, хотя и мне
досталось немало. В недалеком прошлом еврея оскорбляли, называя жидом. Но за
это теоретически можно и под суд попасть. Теперь все упростилось, и кричат тебе
в лицо, или шипят в спину – еврей! Значит это то же самое: презираемый, чужой,
не такой, как все. Совсем маленький Дима не раз спрашивал, почему ему на улице
говорят, что он еврей, как это узнают, ведь на лице не написано. Давным-давно
велись у нас дома душеспасительные разговоры, когда ребенку объясняют такие
вещи, которые в нежном возрасте понять трудно или невозможно и которые
заставляют маленького человека ощутить враждебность мира, почувствовать свою
уязвимость, стать в оборонительную позицию. В общем, мы закладывали в душу сына
то, что и делает еврея евреем во все времена и всюду, где бы ни посчастливилось
ему родиться. И сейчас все происходящее для меня было ясно и даже логично. Одно
происшествие вытекало из другого: разбил ценный экспонат, нанес ущерб
коллективу – значит, чужой, враждебный элемент, не как все. Но ведь он же
еврей, этим все объясняется, все стало на свои места.
В голове моей был кавардак. Что делать, с кем я
должна разговаривать, на кого жаловаться, и главное – кому?! Я понимала, что
самое правильное было успокоить в первую очередь себя, а потом с холодной
головой прочесть очередную лекцию сыну о человеческой гордости, о равенстве, о
благородстве и низости, о неумолимой, непоборимой реальности. Но это уже было,
и не один раз. Сейчас я справиться с собой не могу, я взорвусь от бурлящего во
мне возмущения. Все эти размышления пронеслись в моей голове в одно мгновение.
Я не успела снять пальто и, выслушав новое сообщение сына, сразу же побежала в
школу. К кому, я сама не знала. К директору, к заведующему учебной частью, к
старшей пионервожатой? Много было наделенных властью фигур на административной
лестнице. Не идти же мне к «бегемоту», который терпеть не может сына! Но,
дисциплинированная гражданка, я знаю, как дóлжно идти по начальству. Начинать
надо с классного руководителя.
Занятия уже закончились, и я нахожу Веру
Сергеевну в учительской. По моему виду она понимает, что произошло что-то
особенное, и приглашает меня в пустой класс. Садимся мы по установленной
традиции, она – за учительский стол, а я за парту, с трудом умещая под ней
ноги. Такое положение делает меня сразу зависимой, на ступеньку ниже: ученица и
учительница. Так бывает на всех родительских собраниях, когда мы, родители,
выслушиваем и похвалы и разносы в адрес своих детей. Но мы всегда как бы на
месте детей, а учительница на недосягаемой высоте. Мой муж давно уже отказался
ходить на эти собрания, считая их для себя унизительными. Ну, а я терпеливо
сношу все, понимая, что иначе хуже будет сыну.
– Так я вас слушаю, товарищ Манова. На меня
смотрят настороженные холодные глаза. Я с трудом справляюсь с волнением. У меня
дрожат руки, срывается голос. Я не хочу показывать своего состояния, но ничего
не могу с собой поделать.
– Вера Сергеевна, моего сына в школе оскорбляют,
против него ополчился класс, его побили. – За что? – спрашивает она, и чуть
заметная розовая краска заливает ее щеки и шею. Мне ясно, что за этим вопросом
скрывается ее осведомленность. – Дима нечаянно разбил пингвинье яйцо,
принесенное Женей Вережкиным. – Нечаянно ли? – многозначительно, как бы для
себя, говорит учительница. А мне бросает: – Самосуд недопустим в советской
школе. Я им покажу! Если хотите, приходите завтра на пионерский сбор. Я созову
экстренный сбор после уроков, – решительным голосом заключает Вера Сергеевна, и
как бы невзначай добавляет: – Посмотрим, что нам ребята расскажут.
Знает стерва всю эту историю, и делает вид, будто
слышит в первый раз, думаю я, уж кто-нибудь из любимчиков ей донес, а она
решила не встревать. Вот только не уверена, известна ли ей суть оскорблений, о
которых я упомянула. Но она меня ни о чем больше не спрашивает, и мы сухо
прощаемся.
Возвращаюсь домой с тяжелыми мыслями. До сих пор
действующими лицами событий были подростки, школьники. Теперь на сцену выходит
педагог, «учительница первая моя», как поется в песне, выражение, ставшее уже
нарицательным. Она и самоотверженная воспитательница, любящая детей, бессребреница
(а кто еще согласится за гроши работать?), и в то же время, существо крайне
ограниченное. Ей бы умывать деток да зады подтирать, а она их учит в меру своих
сил. Дети чувствуют убогий ее интеллект, называют без всякого уважения «училкой»,
но одновременно и любят, как добрую тетю, если училка добра к ним. Ну, а если
не повезет, и к серой личности педагога прибавляется злобный характер, что тут
поделаешь, надо терпеливо переходить из класса в класс, чтобы удрать от мегеры.
Наша Вера-Сера была значительно хуже предыдущей, действительно первой
учительницы моего сына. Дина Михайловна хоть любила своих малышей,
первоклассников и второклассников. За это мы прощали ей смешные ошибки в
русском языке. То потребует «обложить» учебники, что значит обернуть их
бумагой, то, прислушавшись к шуму в конце класса, громогласно заявит: «Что-то у
меня в заду шумно». Однажды устроила переполох, изобретя новую систему всеобщей
слежки с целью поднятия дисциплины. Придя домой, Дима рассказал о новых
правилах на уроках. Дина Михайловна назначает дежурных на каждый день. Кто этот
дежурный, ученикам не известно. Весь день дежурный следит за всем классом,
тайно делает пометки и в конце дня сдает их учительнице. Мы пришли в ужас от
этого детского ГБ. Муж пошел в школу разъяснять «училке», что она воспитывает
доносчиков, шпионов. Но бедная Дина Михайловна не поняла, почему папа Димы так
разволновался. Она ведь заботится о дисциплине в классе, и ничего плохого в ее
нововведении нет. Все же слежка была вскоре отменена, то ли не принесла
результатов, то ли еще кто-то выразил свое неудовольствие.
Но все познается в сравнении, и получив вместо
доброй, заботливой Дины Михайловны Веру-Серу, этот бурлящий котел энергии,
коммунистической сознательности, воспитательского рвения, кристальной честности
и невежества, мы пришли в полное уныние. Преподаватель истории на несколько
лет, да еще классный руководитель! Вот не повезет, так не повезет. Хоть
переходи в другую школу или переезжай в другой район, или... Это последнее «или»
еще не появилось на нашем горизонте. На другой день после уроков я пришла в
школу на экстренный пионерский сбор. Когда я вошла в класс, ребята уже чинно
сидели за партами, сложив, как полагается, руки перед собой – поза,
демонстрирующая прилежание и повиновение. Как их много, милые, розовощекие,
глазастые. Такие паиньки на вид, что тут же хочется забыть причину, по которой
они здесь собрались. Я села на свободную парту и стала их разглядывать. Мне
казалось, что я со всеми давно знакома, знаю их характеры, склонности. Уже
больше четырех лет слышу их имена, рассказы об их успехах и неудачах, о
проказах и происшествиях. На собраниях встречаю родителей и выслушиваю отчет
классного руководителя о каждом ученике. Почти одна семья. Один за всех и все
за одного – это их девиз. Сначала их приняли скопом в октябрята, потом в
пионеры, еще через пару лет они станут все без исключения комсомольцами. Ну, а
еще позже пополнят ряды коммунистической партии. Широкая, светлая дорога перед
этими самыми счастливыми на земле детьми. Они все это твердо знают, ни тени
сомнения на их детских лицах. Я перевожу взгляд с одного лица на другое, а они
в свою очередь разглядывают меня, понимая, почему мама Димы присутствует на
сборе отряда.
Но вот на пороге класса появляется Вера
Сергеевна. Грузное ее тело на коротких ногах энергично катится в направлении
капитанского мостика – письменного стола, в центре между доской и рядами парт.
Гремя крышками парт, ребята встают и секунду приветствуют ее стоя. После
милостивого «садитесь», все плюхаются на свои скамейки. В классе воцаряется
непривычная тишина, в ней ощущается настороженность, ведь ни для кого не
секрет, почему созвали их на собрание. Чувствуют ли они себя виноватыми?
Сомневаюсь. Они ведь коллективно вершили справедливый суд. Я смотрю на сына, он
сидит наискосок от меня, и я вижу его пунцовые щеки, вспотевший лоб и
беспокойные, напряженные глаза. Я нервничаю не меньше, чем он. Ну скорей бы уж
началось это дурацкое разбирательство! Учительница что-то изучает в большом классном
журнале. Потом, не глядя на класс, она коротко командует:
– Манов, выйди к доске. – Дима медленно вылезает
из-за парты и подходит к учительскому столу. Он стоит вполоборота к классу,
видимо не желая, чтобы видели его лицо. – Итак, Манов расскажет всему классу о
своем поведении, – торжественно объявляет Вера Сергеевна. В классе чувствуется
общее оживление, как будто все поняли, что поведение плохое только у Манова, а
все остальные ни в чем не провинились.
– Вот сегодня подходящий случай, – продолжает учительница,
– перед всем классом сознаться в своих недостатках. Какие у тебя недостатки,
Манов?
– Я не уступаю старшим место в автобусе, – не
поднимая головы, тихо говорит Дима.
– А еще? – наступает на него бегемот.
– А еще... я не перевожу стариков через дорогу, –
бормочет мой сын. Он собрал вспомнившиеся и набившие оскомину правила из устава
пионеров. Видимо, не этих признаний ждет от него Вера Сергеевна. Она начинает
свое медленное передвижение по классу.
– Ну, вспомни, Манов, какие еще ты совершаешь нехорошие
поступки, несовместимые со званием пионера?
Я ловлю быстрый взгляд Димы, брошенный в мою
сторону. Он просит помощи, но чем я могу помочь?! – Ну, что же ты молчишь? Расскажи
классу, как ты выбиваешь у ребят из рук портфели. В голосе учительницы явное
раздражение. Она останавливается перед Димой и сверлит его глазами.
Теперь я поняла стратегию этой воспитательницы
будущих строителей коммунизма: судилище устроено над Димой. Моя жалоба возымела
действие, бегемот разъярился и хочет растоптать ни в чем неповинного.
– Но, Вера Сергеевна, у нас в классе почти все
выбивают портфели. Это такая игра, более уверенно возразил Дима. – Разве это
правда? – обратилась Вера Сергеевна к классу. – Вот ты, Иванов, скажи, ты
выбиваешь портфели? – Я не выбиваю, – не вставая, буркнул Иванов. – Видишь,
Манов, вовсе не все так поступают. – Но не успела она окончить фразу, как
Иванов, движимый вдруг проснувшейся совестью, неожиданно внес уточнение: – Я,
Вера Сергеевна, уже два дня не выбиваю портфели.
Наступило общее замешательство. С задней парты
кто-то пропищал: – Все это делают, чего врать-то! – Еще несколько голосов
присоединились несмело. – Да, да, это игра, все так дурачатся, не один Манов.
Лицо учительницы покрылось буроватыми пятнами,
она явно не ожидала такого поворота дела. Контроль над заранее спланированными
событиями ускользал из ее рук. Нужно было на ходу перестраиваться. После
нескольких секунд раздумья она пошла в наступление.
– В результате твоего недопустимого поведения,
был разбит ценный экспонат, пингвинье яйцо! Ты не можешь этого отрицать. – Что
мог Дима возразить, в этом он был виноват.
– Я сделал это нечаянно, – почти шепотом сказал
Дима.
– Ну, что ж, – заключила Вера Сергеевна, ты
совершил плохой поступок, и ребята решили тебя наказать. Разве это не справедливо?!
Хотя в другой раз я требую, чтобы такие дела не решались кулаками, – для
порядка добавила она.
Но тут неожиданно раздался громкий, какой-то
окрепший, голос Димы:
– Вера Сергеевна, то, что меня побили, это
ничего, так должно было быть. Но потом меня оскорбили по национальности! – Вера
Сергеевна останавливается перед Димой и пристально смотрит ему в лицо.
– Как же тебя оскорбили? – делая удивленные
глаза, спросила она.
– Всюду написали: Манов – еврей. – На лице учительницы
появилась тень улыбки.
– А какая твоя национальность? – вкрадчиво
спросила Вера Сергеевна. – Еврей, ответил Дима, он вытер рукой капельки пота
над верхней губой и бросил растерянный взгляд в мою сторону. Вера Сергеевна
снова поплыла между партами.
– Так что же тут оскорбительного? – продолжала
она мягким голосом. – Вот посмотри в классный журнал, сколько национальностей в
нашем классе. И грузинка есть, и украинцы, и русские, для меня вы все
одинаковые. Ты, Манов еврей, и никакого оскорбления в этом слове нет.
Я окаменела. Мне бы встать, мне бы подойти к этой
сволочи и плюнуть ей в лицо, или хотя бы крикнуть, чтобы она прекратила этот
издевательский спектакль, где никто из присутствующих, кроме нее и меня, не
понимал, что действительно происходит. Комедию-то ломала она для меня, меня она
хотела наказать за непокорность, за то, что не снесла молча положенное таким,
как я, унижение.
Из оцепенения меня вывел звонкий голос моего
сына:
– Да, еврей слово не оскорбительное, но... – Дима
остановился на секунду, – но... когда это пишут на столбах и заборах, это уже
оскорбление!! – Дима почти выкрикнул эту фразу. Видимо, он сам был горд, что
нашел нужный ответ. Я ликовала! Я не ожидала от одиннадцатилетнего мальчика
такого ответа. Бегемот задумался, наступило короткое молчание. Теперь мне было
уже смешно, весело наблюдать за явной растерянностью немолодой, опытной
учительницы, которая всегда знала ответы на все вопросы и была твердо убеждена,
что правда только на ее стороне. Спектакль не удался, и она была обескуражена.
Я даже толком не помню, как она закончила пионерский сбор. Наверное, подвела
какой-то итог, пожурила своих подопечных. Но все было так невыразительно, что
не осталось в памяти.
Мы возвращались домой молча. Я чувствовала себя
такой усталой, будто на мне воду возили. Сын тоже выглядел измученным, бледным.
Какой след останется у него в душе от всего пережитого? Ведь это на первый
взгляд маленький эпизод. На самом деле, после перенесенной травмы дети раньше
времени взрослеют, иногда озлобляются или замыкаются в себе. Но я надеялась на
веселый характер Димы, на его беззаботность и незлопамятность. Смутные
воспоминания шевелились во мне, не давая успокоиться. Ведь и в моем детстве
было что-то подобное. Я вспомнила с необыкновенной ясностью, как во время
войны, в эвакуации, в далекой казацкой станице меня хотели побить за то, что я
дружила с еврейской девочкой, беженкой из Витебска. Почему-то меня принимали за
русскую, а подружка моя говорила на идиш, у нее был сильный акцент. Над ней
смеялись, называли жидовкой. Я почти забыла этот случай, была я в то время
моложе, чем мой сын сейчас. И вот память вытащила на поверхность то, что
казалось погребенным навсегда. Вытащила и больно ткнула носом: Смотри, такой
опыт не забывается никогда, чуть что – и горькая обида прошлого ошпарит и
соединит настоящее с давно прошедшим... Нет, надо перестать обо всем этом
думать, ничего же ужасного не случилось.
***
Мы с сыном шли по нашему новенькому району. Уже
ничто не напоминало здесь деревню, на месте которой стояли многоэтажные жилые
корпуса. Но деревенское название района осталось – Давыдково, и осталась пока
нетронутой зеленая пойма реки Сетунь, и лес, а в лесу по-прежнему стоит дом за
забором. «Бывшая дача Сталина», уже громко говорят друг другу люди. «Говорят,
он умер?!» – как многозначительно заметил шофер такси в тысяча девятьсот
каком-то году.
А над всем этим временем и пространством
разливалось соловьиное пение. Я только сейчас его услышала. Каким бальзамом оно
обволакивало душу, исцеляло, успокаивало. Снова пришла весна, вернулись из
далеких краев соловьи. Они не замечают перемен на земле, ничего не знают о
нашей истории, не замечают, как поколения сменяют друг друга и тираны приходят
и уходят... А соловьи остаются.
И деревня Давыдково вошла в
историю. Я, и мой сын, и Вера Сергеевна, учительница истории, и дружные
пионеры, и даже разбитое пингвинье яйцо – мы все уже принадлежим ей. Мы ее
песчинки, заполняющие время. Время истекает нами. И останется ли след?
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2837
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer6/ATumanova1.php - to PDF file
Комментарии:
Александр
n.dakota, usa - at 2014-08-02 17:56:38 EDT
Мы возвращались домой молча...Смутные воспоминания шевелились во мне, не давая успокоиться. Ведь и в моем детстве было что-то подобное. Я вспомнила с необыкновенной ясностью, как во время войны, в эвакуации, в далекой казацкой станице меня хотели побить за то, что я дружила с еврейской девочкой, беженкой из Витебска.
Почему-то меня принимали за русскую, а подружка моя говорила на идиш, у нее был сильный акцент. Над ней смеялись, называли жидовкой. Я почти забыла этот случай, была я в то время моложе, чем мой сын сейчас. И вот память вытащила на поверхность то, что казалось погребенным навсегда. Вытащила и больно ткнула носом: Смотри, такой опыт не забывается никогда... Нет, надо перестать обо всем этом думать, ничего же ужасного не случилось...
==================================
В этом и УЖАС- хочется "перестать обо всём этом думать, а не получается. Очень сильные строчки , великолепная статья, спасибо.
Соотечественник
- at 2010-09-22 05:30:06 EDT
то есть, если еврея назвать евреем -это оскорбление?!
Какая-то извращенная логика...
Я знаю евреев (и не только евреев), которые гордятся своей национальностью.
Soplemennik
- at 2010-06-11 00:33:08 EDT
Как это всё знакомо! Но мне повезло. Нашим классным руководителем была прекрасная русская женщина, доброй памяти, Лариса Михайловна Проскурина. Она отважно, именно отважно, боролась с антисемитским настроениями в классе.
Ирина
Беэр-Шева, Израиль - at 2010-06-10 03:08:43 EDT
Как же мы все одинаковы..,не смотря на разные имена не только нас ,но и наших первых и не первых учителей..,в не зависимости от места проживания.
...у каждого из нас было свое " яйцо пингвина".Свои "Веры-Серы"...
Мы-"соловьи"!Что бы не происходило с нами ..,в любое время мы продолжаем "свою песню"..."Зима" не вечна-и это обнадеживает...
ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ рассказ.
Здоровья автору и его близким.
Прохожий
- at 2010-06-07 08:30:42 EDT
Трогательно.Чудксно.