Буханка хлеба
Авиозу
Почему я вспомнил именно этот день? Ведь там, во время боёв в предгорьях Кавказа, были дни более яркие – если можно назвать яркими дни пребывания в аду. Дни, когда я чудом избегал смерти, или, вернее, смерть избегала меня. Например, тот осенний день 1942 года, когда бронепоезд «Сибиряк» отразил атаку стада немецких танков. Четыре 76-миллиметровые пушки бронеплощадок и две 37-миллиметровые зенитки и два крупнокалиберных пулемёта на открытых платформах впереди и позади бронеплощадок против десятков танковых орудий. Да и сравнить ли маневренность танков с маневренностью бронепоезда, привязанного к железнодорожной колее... Правда, экипажи бронеплощадок были укомплектованы добровольцами-сибиряками, железнодорожниками, которые служили танкистами во время боёв на озере Хасан и на Халхин-Голе. Вечером того дня у меня появилось стихотворение:
Воздух вздрогнул.
Выстрел.
Дым.
На старых деревьях
обрублены сучья.
А я ещё жив.
А я невредим.
Случай.
Грешен. Даже во время боёв у меня иногда выкраивалось время глотать книги стихов, они во множестве валялись на путях отступления. И писать стихи. Наверно, в семнадцать лет все пишут стихи…
Случилось это уже позже того дня. А сколько ещё не менее страшных дней пришлось пережить летом и осенью 1942 года... Почему же не те дни, а именно этот, прокручивается в моём сознании со всеми подробностями от подъёма до отбоя, как полнометражный документальный фильм? Хотя, собственно говоря, подъёма не было, ночь была бессонной.
Шесть разведчиков отдельного дивизиона бронепоездов в ту ночь вернулись из ближнего немецкого тыла и по приказу майора Аркуши, командира дивизиона, заняли оборону вдоль северо-западного края железнодорожного вокзала. Майор предупредил, что, как только нас сменят пехотинцы, мы должны пробраться в теснину, в которой скрылся бронепоезд. Километра три от станции. Туда он сумел отойти своим ходом вчера вечером после боя с немецкими танками. Болванкой был пробит сухопарник бронепаровоза. Воентехник Тертычко под огнём противника, обжигаясь, заглушил пробоину поленом и паклей. Ночью должен был подойти «чёрный паровоз» и вытащить бронепоезд в тыл. «Чёрными» называли все небронированные паровозы, от «овечки» до «ИС» и «ФД». По какой-то причине «чёрный паровоз» ночью не пришёл. И не пришли пехотинцы, которые должны были нас сменить. Тоже по какой-то причине.
Занять оборону!.. Что бы сказал майор, увидев эту оборону? Но ведь у него была карта-километровка с горизонталями, и он даже по карте мог представить себе абсурдность такого приказа. Оборона! Шесть человек, вооружённых автоматами, гранатами и кинжалами, должны были прикрыть участок фронта шириной не менее километра, доступный атакам немецких танков…
А что сумеет пехота, которая должна сменить нас?
К майору Аркуше я относился с уважением. Он лучше меня знал, как воевать. У меня в петлицах не было не только двух шпал, но даже ни одного треугольника. Почему же такой идиотский приказ? Значит, ему приказал кто-то, может быть, генерал. Нехорошие мысли вползали в голову ортодоксального комсомольца. Я стыдился самого себя. Но такая оборона!..
Почему именно этот день я вспоминаю? Странно. Отчётливо помню все подробности его, но не могу вспомнить, когда именно всё произошло, не могу прикрепить его к определённой календарной дате. Помню только, что этот летний день с лёгким пушистыми облаками на ярко-голубом небе, вероятнее всего, конца августа 1942 года, будил в душе противоречивые чувства. С одной стороны – не придётся мокнуть под дождём. С другой стороны, такой день – раздолье для немецких самолётов, от которых нет спасения. Но если уж говорить о дне, то, конечно, от подъёма до отбоя.
Подъём все-таки был. Минута, когда в этом ярко-голубом небе появилась проклятая «рама». Этот немецкий разведывательный самолёт с двумя фюзеляжами, хоть он не стрелял и не бомбил, мы ненавидели, пожалуй, больше, чем убивавшие нас «Юнкерсы» и «Хейнкели». Медленно, словно паря, «рама» своим жужжанием выматывала нервы. Мы ведь знали, что она наблюдает за нами, за каждым нашим движением. А через несколько минут на привокзальную площадь и всё открытое рядом с нею пространство с грохотом, который мы слышали, находясь в полукилометре оттуда, выкатили немецкие танки и грузовики с пехотой. Со своего наблюдательного пункта я пытался сосчитать танки. Иногда получалось двенадцать. Иногда четырнадцать. Танки стояли, заслоняя друг друга. В бинокль отчётливо было видно, как немцы, танкисты и пехотинцы, расположились завтракать у своих машин. И нам не мешало бы. Только еды у нас не было. И позиция наша – ужаснее не бывает. Но ведь мы ждали пехоту.
По привычке я приготовил данные для стрельбы бронеплощадок, хотя понимал всю бессмысленность расчётов. В самом благоприятном случае из лощины могло стрелять только орудие передней бронеплощадки. Но по привычке данные для стрельбы были приготовлены, и по привычке мы передали их бронепоезду. Благо, связь у нас была налажена, и для этого не пришлось тянуть линию. Степан Лагутин, несмотря на свой рост и вес, в сапожищах сорок шестого размера легко взобрался на телеграфный столб и накинул провод от телефона на третий и четвёртый провод между столбами, шагающими вдоль железнодорожного пути. А у бронепоезда на те же провода накинули провод их телефона.
Нас торопили с возвращением. Уже ничего не сказали о пехоте, которая должна сменить. С минуты не минуту ожидался «чёрный» паровоз.
Внезапно в небе появились три наших истребителя. К такому празднику мы не привыкли. Больше месяца не видели нашей авиации, если не считать ночных полётов «кукурузников» – «У-2», пилотируемых героическими женщинами. Немцы хозяйничали в небе. Истребители ринулись к раме. Мы уже предвкушали, как она, подлая, заполыхает и рухнет не землю. Но случилось невероятное. Это мерзкое, едва передвигающееся устройство вдруг на невероятной скорости стало уходить от наших истребителей и скрылось за горизонтом. Такого мы даже представить себе не могли. Нам открылось ещё одно свойство «рамы», что, естественно, не добавило любви к ней. Истребители развернулись и улетели на восток, посрамлённые неудачей.
И вдруг на нас навалился неописуемый грохот. Мы чувствовали себя так, словно, прижимаясь к шпалам, лежим между рельсами, по которым несётся тяжёлогруженый состав. «Катюша»! Я услыхал её второй раз в жизни. Неделю назад подобный грохот застиг нас врасплох на перроне почти такого же вокзала. Не знавшие, что это, испуганные, оглушённые неслыханным ранее, необычным, мы вскочили в первую же раскрытую дверь и бросились на пол. То была станционная уборная. Представляете станционную уборную во время войны? Стыдясь друг друга, мы доковыляли до Терека – добро, до него было не более двухсот метров, и окунулись в бурную холодную воду. Мы пытались смыть с себя экскременты, но отмыть удалось лишь автоматы и гранаты. Пришлось раздеться догола и выбросить обмундирование. Остались в одних кальсонах. В таком виде, с оружием и гранатами, связанными проводом, добрались до бронепоезда. Не понимаю, как бронепоезд не развалился от хохота. Несколько дней меня преследовало зловоние. К еде прикоснуться не мог. Так состоялось моё знакомство с «катюшей».
Тогда реактивные снаряды пролетали над нашими головами и взрывались неизвестно где. А сейчас мы наблюдали результаты этого залпа в пятистах метрах от нас. Загорелось четыре танка – три Т-4 и один Т-3 – и несколько грузовиков. Вся площадь была завалена немецкими трупами. Я смотрел на горящие машины, на трупы и такая радость обуяла меня, что даже на какое-то время забыл о проклятой «раме», удравшей от наших «ЯКов». Но когда немцы начали грузить в кузова раненых, я опустил бинокль. Хоть и немцы, но не для меня такое зрелище. Конечно, я постарался, чтобы моя трусость осталась незамеченной ребятами
В это время подошла наша смена, которую уже не ждали, взвод, ведомый младшим лейтенантом. Тринадцать человек, даже не взвод, а отделение. Но здесь, на Кавказе, тринадцать человек могли считаться ротой и даже батальоном. Двенадцать красноармейцев оказались азербайджанцами. В основном молодые ребята. Половина из них не знала русского языка. Младший лейтенант – мрачный пожилой дядька, худой и небритый, с перекошенным кубиком в одной петлице. У всех, включая младшего лейтенанта, винтовки-трехлинейки. Ничего себе вооружение против танков! Жалко их стало до ужаса. Я тут же объяснил младшему лейтенанту, что немцы без единого выстрела могут пройти через вокзал на железнодорожные пути и дойти до Терека. Взвод окажется в окружении. Я описал обстановку именно в тех выражениях, которые формулировал в течение нескольких предрассветных часов. Посоветовал отойти на пятьсот-шестьсот метров и окопаться на склоне холма над рекой. Младший лейтенант молча выслушал меня и не отреагировал. А я что? Не мог же семнадцатилетний пацан, красноармеец без звания, хотя и командир отделения разведки, приказать пожилому командиру взвода, младшему лейтенанту. Субординация. Да и части разные.
До бронепоезда мы добрались без приключений чуть ли не в тот самый момент, когда подошёл чёрный паровоз. Звякнули буфера последней открытой площадки с зениткой. Мы взобрались, и ребята угостили нас завтраком. Повезло. Как бы мы добирались, опоздав к прибытию «чёрного паровоза»?
На площадку пробрался старший лейтенант, командир бронепоезда, и очень сердечно, совсем не по-уставному благодарил нас за данные о немцах. Оказывается, произошло нечто невероятное. По грунтовой дороге в лощину, параллельную железнодорожному пути, прикатило несколько «виллисов». В одном из них был член Государственного комитета обороны, народный комиссар путей сообщения, товарищ Каганович. Железнодорожники, экипажи бронеплощадок, относились к своему наркому с пиететом и стихийно устроили ему грандиозную встречу. Некоторых он знал лично. А вокруг генералы и прочие высокие чины. И тут как раз по телефону поступило наше сообщение и подготовленные данные для открытия огня. Естественно, бронепоезд ничего сделать не мог. Но кто-то из чинов сказал, что можно подкатить «катюшу» и передать ей эти данные. А другой чин сказал, что «катюша» всё ещё засекреченное оружие, и она не может открыть огонь, когда над нами висит «рама». Тогда ещё кто-то сказал, что надо связаться с полком истребителей. Нарком приказал связаться. Связались. Всё-таки не младшие лейтенанты. А результат мы наблюдали. Степан Лагутин вовремя накинул провода, а я просто так, ради интереса, естественно, не имея представления о нашем участии, доложил о результатах, когда и нарком, и генералы, и прочие чины ещё были рядом с бронепоездом.
Кто-то из ребят по секрету сообщил, что, вроде, по пути к бронепоезду Каганович лично застрелил какого-то командира роты, который в течение суток не вёл своих бойцов на передовую, а бродил где-то и отбирал у кабардинцев баранов, выдавая им липовые справки. Правда это или выдумка – не знаю.
Старший
лейтенант ушёл к себе, а мы завалились спать у зенитки и проснулись уже в Беслане.
Возможно, именно благодаря «Катюшам» я выделил ЭТОТ день. Когда ещё во время боёв на Северном Кавказе случалось, чтобы наше отделение на передовой не подвергалось смертельной опасности? А ведь именно таким выдался этот день, безопасным!..
В Беслане располагалась база бронедивизиона – шесть пассажирских вагонов. Один из вагонов был наш, разведчиков, и ещё кого-то из управления, уже не помню кого. Когда бронепоезда приходили на экипировку в Беслан, мы отдыхали в своём вагоне. Вот и на сей раз предстояло несколько дней отдыха и безделья, пока будут менять поврежденный сухопарник бронепаровоза. Да и площадки были основательно поклёваны. И орудиям потрудившимся предстоял основательный уход.
Вагон был непривычный, заграничный. Говорили, что польский, поставленный на наши оси. Застеклённые двери отделяли купе от коридора. Какой-то доброжелатель, зная моё пристрастие к литературе, оставил на моей полке газету «Правда» с опубликованной там пьесой Корнейчука «Фронт». Проглотил эту пьесу и задумался.
На фронт мы выехали из Грузии в начале июля. Воевать начали под Армавиром. За два месяца доотступались до предгорий Кавказа. Зачитали нам приказ № 227 – «Ни шагу назад!» – ещё недалеко от Армавира. Но в действиях нашего дивизиона я не замечал перемен. Воевали, как и до приказа. И командир дивизиона майор Аркуша был таким, как до приказа. И слухи доходили до нас, что он так же не в ладах с комиссаром дивизиона, батальонным комиссаром Лебедевым, как воевал с ним до приказа. Батальонный комиссар Лебедев. Мы, так называемые славяне, вообще не понимали, зачем дивизиону понадобился этот сукин сын и трус, которого никто ни разу не видел в бою. И вот перед глазами текст пьесы, в которой разрешили критиковать генералов. Шутка сказать – не каких-то командиров взводов – генералов!
Я вспомнил сегодняшнее утро. Кто отдал приказ расположить оборону там, где мы её занимали и где сменил нас несчастный взвод мрачного младшего лейтенанта? А попробуй не быть мрачным, когда у тебя только треть положенного личного состава, половина которого не понимает твоего языка. И вооружение против немецких танков – трёхлинеечки образца конца прошлого столетия… Выходит, не такие уж крамольные мысли возникали в моей голове тем утром…
Я пишу сейчас под контролем жесточайшей внутренней цензуры. Я пытаюсь честно описать свои чувства той поры – чувства ортодоксального комсомольца, добровольца, свято верившего в гениального полководца и его безупречный Генеральный Штаб. Я опасаюсь, что на эти чувства влияют мои нынешние знания о войне, о полководцах, и о нас, несчастных. Даже моё отношение к батальонному комиссару Лебедеву в ту пору я оценивал как недопустимую крамолу. Но, просеивая воспоминания о мыслях по прочтении пьесы, снова и снова вижу пацана, в душе которого затеплилась надежда, что на фронте что-то изменится. Не в действиях красноармейцев. Я видел, я знал, как они действуют. И не в действиях майора Аркуши. Я видел, как он действует. Изменится в действиях генералов. Могут же они, если захотят. Пример – сегодняшний залп «катюши». (Правда, кто-то из ребят сказал, что это организовали не генералы, а чины пониже.) Я пытаюсь беспристрастно вспомнить, что именно я думал тогда об этом залпе, к которому оказался причастен. То, что в душе слегка задрал нос по поводу этой причастности, помню точно. Простите семнадцатилетнему. Но пришло ли мне в голову, что, если бы на фронте существовала связь и взаимодействие между родами войск, утреннее побоище не было бы исключением? Вероятнее всего, этот успех я связал с внезапным приездом ближайшего соратника великого кормчего и в очередной раз пришёл в восторг от того, что у нас такие вожди…
Из репродуктора в коридоре вагона доносилась музыка. Песни, которые мы знали. Но тут… Я не расслышал названия песни и её автора. Вероятно, не обратил на это внимание, всё ещё просматривал газету. Но тут тихая музыка вонзилась в душу. Нет, не вонзилась – окутала её добрым облаком. И слова вроде бы простые, даже примитивные. «Споёмте, друзья. Ведь завтра в поход. Уйдём в предрассветный туман». Но мелодия! И этот задумчивый, мягкий аккомпанемент баяна! Я выглянул в коридор. Мои друзья, те, что были в коридоре, застыли, глядя в чёрную тарелку репродуктора. Лица их были одухотворены. Это были не те, привычные мне головорезы. Не положенная нам по штату интеллигентность внезапно снизошла на лица моих друзей и подчинённых. Затихла мелодия. «Вы слушали, – произнёс диктор, – песню композитора Соловьёва-Седого «Вечер на рейде». Передаём…» Не знаю, как мы восприняли бы песню в другой день. Но в этот!.. И сейчас, когда звучит «Вечер на рейде», передо мной возникают картины этого дня. И то первое необычное восприятие этой песни.
Я вышел в тамбур и стал в открытой двери вагона. Метрах в пятидесяти, на запасном пути, стоял бронепоезд. На бронепаровозе копошились ремонтники. Но ассоциация с песней, в которой «наш бронепоезд стоит на запасном пути», у меня почему-то не возникла.
Наши вагоны примостились на невысокой насыпи. По осыпающейся гальке шла цыганка, а за ней выводок грязных, измученных и худых детей, вероятно, погодков. Пять девочек и мальчиков, самой старшей не более десяти, а младшему, типичному микеланджеловскому купидону, но очень замурзанному, не больше пяти. Цыганка тоже была истощенной. Мне она показалась старой. Не меньше тридцати, может быть, даже с лишним. Распущенные чёрные волосы ниспадали ниже лопаток. Из одежды её я запомнил только длинную развевающуюся чёрную юбку. Цыганка увидела меня и остановилась.
– Хорошенький, дай погадаю.
Я рассмеялся. Хорошенький! Додуматься до такого!
– Не надо гадать. Погодите, я вам чего-нибудь вынесу. – Хорошенький! Она с такой же лёгкостью могла назвать меня Аполлоном Бельведерским. Зашёл в купе, взял со столика буханку хлеба и вынес цыганке. На глазах у неё появились слёзы. Дети, которые до этого меланхолично босыми ногами перекатывали гальку, вдруг посмотрели на меня как на существо неземное. Буханка хлеба в ту пору, конечно… Но ведь их шестеро. Таких голодных. О, я знал, что значит быть голодным!
– Хорошенький, дай руку. Погадаю тебе. Хорошее у тебя будущее, хоть и трудное.
– Нет, спасибо, не надо.
Из-за моей спины из тамбура протиснулся Коля Гутеев.
– Погадай мне.
Цыганка пристально посмотрела на Николая и отошла от лесенки вагона.
– Постой! Я тебе тоже дам буханку хлеба.
Цыганка на мгновение остановилась. Остановилась так, что, казалось, завизжали тормоза. Снова глянула на Колю и, не промолвив ни слова, направилась к вокзалу. Дети поплелись за ней.
Из вагона нас окликнул Степан Лагутин, и мы забыли о встрече с цыганкой.
Вспомнил о ней только в октябре. Госпитальная палата, в которой я лежал, в другой жизни была школьным классом. Госпиталь в городе Орджоникидзе. В огромном окне сверкала заснеженная шапка Казбека. Я смотрел на неё, как завороженный. Что-то говорило мне, что эта неземная красота отторгает от меня все боли и несчастья. Не знаю, не помню, были ли такие цвета на одежде цыганки, но однажды перед заходом солнца, когда одна вершина Казбека зарумянилась, а на второй нерешительно смешалось розовое с нежно-лиловым, я вспомнил цыганку у подножья нашего вагона. И выводок голодных детей. И изумление на их лицах, когда она почему-то просто так вдруг не взяла буханку хлеба. Почему она отказалась погадать Коле Гутееву? Неужели знала, что произойдёт? Неужели знала, что случится той страшной ночью, когда погибнет Коля, а меня, раненого, Степан Лагутин чудом вытащит из немецкого тыла? О каком трудном моём будущем она говорила? Может быть, знала о моём ранении? Ладно, допустим, она знала, что Коля погибнет. Но ведь он предложил ей буханку хлеба! Гадая, могла не сказать ему о гибели. Почему она этого не сделала? Шутка ли, буханка хлеба! Отказаться от неё матери пяти голодных детей, чтобы не высказать правды, которая никому не может быть известна... Невероятно!
Я пытался вспомнить, как выглядела эта цыганка. Красивая? Не знаю. Тогда мне, семнадцатилетнему, она казалась старой, значит, не должна была казаться красивой. Не помню, в госпитале или только сейчас, вспоминая, я увидел на её измождённом лице гордое благородство.
ЭТОТ день вместил в себя многое. Правда, он оказался днём исключительным: в отличие от других дней, наше отделение, находясь на передовой, на самом деле не подвергалось опасности. И всё же, мне кажется, не в этом его исключительность. Я увидел мать, которая не солгала, хотя ее ложь никто не в состоянии был бы обнаружить. Не солгала и оставила голодными своих детей!
Прошло шестьдесят шесть лет после того летнего дня 1942 года, который прокручивается сейчас в моём сознании как полнометражный документальный фильм. Наверное, это закономерно, что самым ярким событием ТОГО дня, почти не обратившим на себя внимание в ту пору, осталась встреча с цыганкой.
Июнь
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2930
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer15/Degen1.php - to PDF file
Комментарии:
витя зильберштейн
торонто, канада - at 2009-09-26 23:08:14 EDT
мои родители познакомились на фронте в госпитале.мама расписалась на рейхстаге,перед этим прошла всю блокаду ленинграда.в действующей армии с 23 июня1941г.
спасибо Вам огромное.Шона това ве мотука ,гмар хатима това!
будьте здоровы и счастливы,пишите ещё нам на радость - на зло врагам!
Lubov Gil
Beer Sheva, Israel - at 2009-09-24 01:29:09 EDT
Глубокоуважаемый Ион Лазаревич!
Посылаю Вам уточненный сайт моей статьи "Испанская грусть":
http://www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=1579
Если у Вас возникнут проблемы, пожалуйста, дайте мне знать по эл. почте:
gilmi@bezeqint.net
Всего Вам самого доброго! Любовь Гиль.
Ион Деген
- at 2009-09-23 06:48:39 EDT
Дорогие читатели, отреагировавшие на мой рассказ!
Спасибо огромное за добрые слова. Они убеждают меня в том, что, как сказал Твардовский, я не пишу как в книгу жалоб на вокзале узловом. Это очень важно для человека, ненавидящего процесс писания.
Многоуважаемая Любовь Гиль!
Вероятно, Вы сообщили неправильный адрес. Он не открывается.
Ещё раз всем
ГМАР ХАТИМА ТОВА!
Lubov Gil
Beer Sheva, Israel - at 2009-09-21 09:32:49 EDT
Дорогой Ион Лазаревич! Ваш волнующий рассказ, как и все Ваше творчество, словно по велению волшебной палочки, погружает
читателя в место и время описываемых событий. Восхищаюсь Вашим талантом, талантом литератора и Человека!
Большое спасибо! Шана това вэ мэтука! Хатима Това!
P .S. Если найдете время, ознакомьтесь, пожалуйста, с моей статьей "Испанская грусть" в №225 "МЫ ЗДЕСЬ" (www. newswe. com),
где я пишу о Толедо, и, в частности, о Вашей связи с этим городом, о которой мне известно из Вашей статьи "Родословная". Мою статью
можно найти через архив или переходя на раздел "Корни и крона", в котором есть еще несколько моих статей по теме -
родословная ( №163,164, 165, 171), конечно, если Вам это интересно.
Всего Вам самого доброго! С глубоким уважением - Любовь Гиль.
Роберт Азарьев
Нью Йорк, Нью Йорк, США - at 2009-09-14 15:26:18 EDT
Уважаемый Ион Лазаревич!
Случайно наткнулся на один из Ваших рассказов в "заметках" и уже не смог оторваться, пока не прочитал все, что было доступно в интернете. Спасибо огромное. Ваше творчество и в самом деле заставило задуматься о многом. Хотел спросить у вас кое-что: вы служили на Кавказе и часто описываете те места, откуда я родом. Родился я в Дагестане, в Дербенте - этот городок известен, как столица горского еврейства. Интересно, случалось ли Вам во времена вашего боевого прошлого служить с горскими евреями? Было бы очень интересно узнать об этом. Дело в том, что мы с моими единомышленникам создали горско-еврейский портал www.juhuro.com и собираем материалы о наших соплеменниках. Адрес моей электронной почты: razaryev@msn.com
С уважением Роберт Азарьев
Э.Левин: уточнение
- at 2009-09-08 13:46:57 EDT
Ион Деген - Monday, September 07, 2009 at 12:50:04 (EDT):
Эрнст Левин предложил классификацию пишущих: поэты, версификаторы, халтурщики и графоманы. По этой классификации (...) я себя посмею причислить к версификаторам, рассказчикам.
Дорогой Ион, к категории версификаторов я отнёс две подгруппы: А – те, у которых (в отличие от поэтов)
„нету своего сокровенного, вечного, несказанного“, что они могли бы поведать мiру, и Б – те, которым „только кажется, что его нету“. Разумеется, Вы, как и все мы (в отличие от графоманов) причисляете сами себя к категории А, ибо категорию Б Вам вправе присваивать только посторонние. Что я и делаю:)))
Буквоед - д-ру Дегену
- at 2009-09-08 08:17:35 EDT
Дорогой Ион Лазаревич, спасибо за рассказ. Интересно бы узнать мнение Ваше и ув. ВЕКа как врачей, почему цыгане так часто правильно предсказывают события.
Акива
Кармиэль, Израиль - at 2009-09-08 00:00:03 EDT
Сегодня во второй раз перечитал рассказ. Было бы несправедливо ко всем остальным рассказам, если бы я этого не сделал, потому что все, что я читаю в этой рубрике, я читаю повторно после книг.
Многие писатели пишут интересно, но написать так, чтобы читатель стал сам участником описанных событий, это могут очень немногие, таков Деген.
Я зримо вижу как горят немецкие танки, я вижу, как немцы грузят в машины своих раненыъх, я вижу этого мл. лейтенанта и даже кубарь в его пыльных петлицах на пропитанной потом гимнастерке.
Что касается циганки, то если у циган существует какое-то объединение, и, если у них существуют какие-то награды, они должны немедленно вручить ее Дегену. И такой рассказ написал человек, который в детстве чуть не погиб от цыган. В голодный 1933 год ему удалось избежать смерти, повезло.
Не озлобился.
Эйзе ата гадоль, ЕВРЕЙ-ДЕГЕН!!!
Марк Азов
Назарет Илит, Израиль - at 2009-09-07 15:03:49 EDT
Ион, дорогой! Сочтемся славою, точнее, махнем, не глядя. Версификация - это совсем другое, чисто литературная игра.У тебя же - правда, которая тянет на правду другого, высокого,уровня. Вещь получается вроде бы документальная, но документальные вещи порой бьют дальше чисто художественных.
Просто мы с тобой работаем в разных жанрах, хотя воевали в одном.
Рина
Иерусалим, Израиль - at 2009-09-07 15:01:24 EDT
Дорогой Ион Лазаревич! Спасибо за рассказ. Так прозрачно и ёмко написано.
Желаю Вам доброго здоровья. Шана това!
Игрек
- at 2009-09-07 13:46:40 EDT
Дорогой Ион Лазаревич, прежде всего, спасибо за вобщем-то - все: литературу, и конкретно - этот рассказ, за Вашу жизнь, за Ваш пример того, как можно, оказывается, прожить такую долгую жизнь в таких обстоятельствах и остаться человеком. И далеко во-вторых, несколько слов о Вашей цыганке. Странная штука такие цыганки. Моя мать в самом конце 43-го оказалась на станции Бахмач по пути домой в освобожденный Гомель. И там ей встретилась цыганка с детьми. И предложила погадать. Как говорит мать: "Никогда до этого и никогда после у меня даже мысли не было согласиться на подобные вещи". Но тут вдруг согласилась и даже нашла что-то чем отблагодарить. Должен объяснить, как мать оказалась в Бахмаче. Она закончила 10 классов в 41-м и смогла со своей матерью и тремя младшими сестрами (младшей - 2 года) эвакуироватья в Казахстан. Там, в 41 году она вступила в партию и вскоре была назначена комсоргом огромной по важности стройки железной дороги Акмолинск-Карталы. Можете представить уровень ее идеализма, который она пронесла до начала 50-х и, слава Богу, похоронила там его навсегда. В 43-м она оставила семью в Казахстане и по какому-то направлению ехала в только что освобожденный Киев, чтобы.. поступить в университет. По пути хотела заехать в Гомель, чтобы узнать что-нибудь об отце, ушедшем с железнодорожными войсками на фронт в 41-м, после чего ничего о нем не было известно. Так вот, возвращаясь к цыганке. Цыганка эта, печально посмотрев на мать, сказала что мать свою она уже не увидит, что она умерла, но отца она не скоро, но найдет, но не узнает. Факты были такими: ее мать сразу после отъезда моей матери заболела тифом и умерла в ноябре 43. До сих пор неизвестно, где похоронена. Отца она разыскала в конце 46 в одном из дальних военных госпиталей, где после ампутации ноги и проблем с другими последствиями попадания под немецкую бомбу в 42-м, он почти безнадежно отбывал время, ожидая смерти и не желая искать семью, чтобы не быть обузой (он уже знал о смерти жены). Когда мать вошла в палату, где было много больных, она его не узнала. Такая вот цыганская история.
Матроскин
- at 2009-09-07 13:01:56 EDT
Очень приятный рассказ, спасибо!
Роман Трахтенберг
Реховот, Израиль - at 2009-09-07 09:11:17 EDT
Великолепно, пронзительно, подобно всему, что читаю у Вас, уважаемый Иона Деген.
Ваш сосед по скамье на встрече Памяти в Иерусвлиме, когда посол Родионов подошел пожать Вам руку, а сосед вступил с ним в спор, укоряя его, что Россия помогает вооружить Иран атомной бомбой.
Марк Азов
Назарет Илит, Израиль - at 2009-09-07 08:19:26 EDT
Ион, дорогой! Ты,наверно, единственный человек, которому я завидую. Ты умеешь писать о войне.Писать голую правду и делать это художественно, так, чтобы люди пришли к великим ( без преувеличения)обобщениям на две единственные темы: Жизнь и Смерть, - не всякий может.Я к нашей кровавой каше боюсь прикоснуться, хожу вокруг да около.Ты был и остался бойцом.Наверно потому,что хирурги - это тоже солдаты, но мирного времени.
Валерий
Германия - at 2009-09-07 06:23:15 EDT
Спасибо дорогой Доктор!
Все,что Вы пишите это Правда и Надежда,которая,как известно,умирает последней.
Здоровья и долголетия Вам.
Акива
Кармиэль, Израиль - at 2009-09-07 05:48:52 EDT
Замечательный рассказ, как и все, что написано И. Дегеном.
Это явно новый рассказ, я не читал его до этого. Это действительно нельзя забыть, несмотря на все передряги через которые прошел автор.
Спасибо Ион Лазаревич.
Самуил
- at 2009-09-06 20:18:04 EDT
... того летнего дня 1942 года, который прокручивается сейчас в моём сознании как полнометражный документальный фильм.
Удивительное искусство Иона Дегена и в сознании читателя прокручивает этот полнометражный фильм. В моем, во всяком случае. Поймал себя на том, что не могу писать отзывы на рассказы Дегена сразу после прочтения. Нужно время, чтобы «придти в себя» в самом буквальном смысле слова. Вот сейчас только, пару часов спустя, вернулся после прогулки и пишу: спасибо, дорогой Ион Лазаревич!
Борис Дынин
- at 2009-09-06 19:03:06 EDT
Та война была для многих такой ПРАВДОЙ, что не сказать ПРАВДУ цыганка не могла, и сказать не могла. Дорогой д-р Деген, Вам дано доности ее до нас, не сопричастных ей. Тяжело соприкасаться с ней, но у Вас слышится: "Есть и светлое в НЕЙ" Спасибо!
Э.Левин
- at 2009-09-06 18:07:47 EDT
Спасибо,дорогой Ион Лазаревич: эта цыганка и буханка - ещё один драгоценный камешек из неистощимых "каменных пещер", и опять в хорошей, добротной оправе!
ВЕК
- at 2009-09-06 16:47:25 EDT
Дорогой Ион! ТАК видят Богом избранные и призванные - званым это не даётся.