Shaar1

Этот диск привезли мне из Лондона, потому что диски фирмы «ОЛИМПИЯ» в Израиле не продают.

Называется он «Музыка династии Огиньских».

Нам – советским – ничего не известно о династии Огиньских. Лишь с одним из них мы знакомы, да и то сказать – менее чем поверхностно: с автором знаменитого полонеза «Прощание с Родиной».

Вспоминаются гипертрофированные выспренность и патетика, ничем не оправданные драматизм и пафос, в ауре которых тяжеловесно-траурно преподносился этот Полонез публике в СССР:

«Последний раз подошёл композитор к роялю. Вокруг него сидели друзья по оружию, убелённые сединами, закалённые в боях и походах товарищи, офицеры, генералы. На некоторых – перевязки, сквозь которые сочится кровь. Огиньский поднял руки над клавиатурой, и в зал полилась тёплая, исполненная поэтической грусти, проникновенная мелодия».

Скорбно-приподнятый голос лектора вещал публике заурядного абонементного концерта, будто специально кем-то настроенной на эту надуманную, вовсе не обязательную, высокую значительность и излишнюю приподнятость лекторского тона, его интонации:

«Но вот композитор доиграл последний аккорд. Ни восклицаний восторга, ни аплодисментов. Воины, патриоты Свободной Польши, сидели, молча, очарованные.

В долгой этой тишине вдруг мягкий, низкий голос генерала с лицом, изборождённым морщинами, тихо, отчётливо произнёс:

– Не-е-е-т, эт-то не полоне-е-з. Эт-то – прощание с Ро-о-диной…

И закрепилось за Полонезом название: ''Прощание с Родиной''.

В этот вечер композитор оставил Родину навсегда».

Так писали и говорили об Огиньском и его Полонезе в советское время. При этом не забывали легендарное имя Тадеуша Костюшко, движению которого принадлежал композитор.

За что боролись поляки? Против чего восстали? С кем воевали?

Вероятно, для того, чтобы не смущать лектора, не снимать с мероприятия флёр ложной серьёзности.

Положение Польши в середине ХХ века и впрямь живо напоминало эпоху Разделов Речи Посполитой. Только захвачена она была не тремя державами, а одной. Да и захват этот тоже назывался не захватом, а более выразительным, светлым и радужным словом. Потому что оно, это слово, ярче отображает дух времени.

То, что при Екатерине Второй было захватом, – при Усатом Горце стали именовать Освобождением.

Не могли же советские лекторы обнажать параллель между эпохой захватов с разделами и периодом освобождения, всеобщей борьбы за мир и необратимого движения к коммунизму.

А Полонез Огиньского был любим, популярен. Его играли все оркестры СССР: симфонические и духовые, народные и эстрадные. Его пели хоры на слова специально к нему сочинённые Евгением Долматовским. Не было концерта «по заявкам радиослушателей» без известного всему Советскому Союзу Полонеза.

Что же это за династия? Кто он, последний, яркий отпрыск её?

Огиньские – древний славянский род, уходящий своими корнями к первым поколениям Рюриковичей. На протяжении веков знатная ветвь Огиньских выдвигала на княжеский престол великих князей Черниговских. Но в XVII веке родовая традиция их прервалась, и пошли они на службу к великим князьям литовским.

По смерти польского короля Августа Третьего, Михаль Казимир Огиньский считал себя первым кандидатом в короли Польши по знатности рода. Был он действительно родовитее Потоцких и Радзивиллов, Чарторыйских и Браницких.

Более того: он был великим гетманом литовским.

Однако у Екатерины Второй были на этот счёт свои соображения, и она продвинула в короли пана Станúслава Понятовского.

Великий гетман литовский кровно обиделся на Екатерину и присоединился к конфедератам. Этот контрмарш был его местью императрице, демонстрацией его силы, чувства незаслуженной обиды и несправедливого унижения.

Широко образованный, знавший языки, Михаль Казимир обладал талантами музыканта и художника, полководца и государственного деятеля. Но владел всеми этими профессиями на уровне дилетанта.

Так он умудрился с семью тысячами хорошо вооружённых, снабжённых всем необходимым, воинов проиграть сражение восьмистам двадцати солдатам А.В. Суворова у польского местечка Сталовичи в 1771 году.

Побитый, униженный, великий гетман литовский эмигрировал – бежал – в Париж.

Из тех далёких времён дошёл до нас весёленький анекдотец об отношениях Великой императрицы и её подданного, тоже великого, но не императора, а гетмана.

Разница, быть может, и не большая, но – существенная.

Итак, говорят, что Екатерина прислала экс-гетману Огиньскому в Париж уведомление о конфискации всего его имущества и о лишении его всех званий и регалий. К этому уведомлению она, кокетливая и лукавая женщина, приложила красиво упакованный и изящно оформленный флакончик с… нашатырным спиртом.

После этого, осмелится ли кто-нибудь обвинить императрицу в отсутствии у неё чувства юмора?

А одно из имений графа – местечко Круглое с угодьями и двумя с половиной тысячами крестьян – было подарено Екатерине Романовне Дашковой, подруге и соратнице императрицы. Другое – графу Репнину, который оказался истинным джентльменом. Он добросовестно и старательно пересылал незадачливому экс-гетману все доходы с имения последнего.

А вот Екатерина Романовна этого как раз и не делала.

Как говорится, что с твоего воза упало – на мой попало.

Таков дядя нашего героя. Он был старше своего племянника на 34 года. Но между ними ни одного из Огиньских, отличившегося хоть чем-нибудь, хоть каким-нибудь подвигом, открытием или произведением искусства – не было.

Михаль Клеофас Огиньский – автор популярного Полонеза – был щедро наделён талантами от природы. Ему предсказывали блестящую дипломатическую карьеру. Но учиться он предпочёл – музыке. Играл на скрипке, на виолончели и на фортепиано.

Учителями его были самые яркие знаменитости того времени: русский композитор О.А. Козловский – автор музыки Российского Гимна на стихи Г.Р. Державина «Гром победы раздавайся», того самого Гимна, который имел обыкновение грозно насвистывать сам Кирила Петрович Троекуров.

Вместе с Козловским преподавал молодому Огиньскому музыку и директор Парижской Гранд-Опера итальянец Джованни Виотти, известный автор множества скрипичных концертов. У него Огиньский брал уроки игры на скрипке.

В 1789 году двадцатичетырёхлетний аристократ уезжает в Гаагу и Лондон для выполнения первой своей дипломатической миссии. Домой он возвращается накануне второго раздела Речи Посполитой.

Польша – в угнетённом, подавленном состоянии, удручённая и безответная. Под впечатлением этого настроения пишет Огиньский траурный Полонез Фа-минор. Проникнутая трагизмом и скорбью, пьеса сразу стала популярной, любимой до такой степени, что пронёсся слух, будто композитор, написав её, покончил с собой. Слух этот дошёл до автора и немало позабавил его.

Тадеуш Костюшко возглавляет Движение сопротивления вместе с генералом Домбровским. Примыкает к ним и Михаль Клеофас Огиньский.

В это время он занимает должность великого литовского подскарбия, то есть, по сути, министра финансов. Себя он называет «Гражданин Огиньский» и отдаёт всё своё имущество в фонд национального движения.

В этот короткий, но славный период борьбы, что только с ним ни случается? Разумеется, были победы и поражения, он попадал в плен и приговаривался к смерти. Конечно же, бежал, переодевшись горничной, как в пошлом, тривиальном водевиле.

После поражения Армии Костюшко, Огиньский уехал в Италию.

В Венеции он – один из организаторов Польских Легионов – готовится к новому этапу борьбы за освобождение Польши.

Полонезы и вальсы, мазурки и патриотические песни рождаются в его сердце едва ли не каждый день. Не всегда и не всё успевает он записывать, занятый главным для каждого поляка делом жизни – работой на освобождение Родины: мобилизацией людей, увеличением численности Польских Легионов, их пополнением, снаряжением, оснащением и подготовкой к боевой деятельности.

Многие его произведения так и пропали, не записанные вовремя. Но одна песня – самая главная, самая необходимая по тому времени, та, что сразу стала народной, а вскоре превратилась в национальный Гимн Польши, знаменитая Песня Легионов – она не пропала, не затерялась в небытии.

Композитор Огиньский написал её вместе с поэтом Йозефом Выбицким и генералом Домбровским. И даже в наши дни нет на свете поляка или польки, которые не знали бы слов этого Гимна. Даже если они живут в Канаде или в Бразилии, в Австралии или в Англии, первые слова песни наполняют их сердца чувством гордости и любви к Родине. Эту песню всегда и везде поют поляки стоя:

«Если у народа есть история и литература – он никогда не забудет своего существования» – писал мемуарист и продолжал:

«Юношество пело марш Домбровского и слеталось под знамёна Франции, дралось и умирало в надежде заслужить внимание Европы к судьбе Польши!».

Корыстная, хитрая, безжалостная Европа раздавила, растерзала на части его Родину, как браконьеры – медведя. А он – простодушный, целомудренный – у этой Европы внимания ищет.

Движение Польских Легионов было задумано и основано Наполеоном Бонапартом. К нему, к избавителю, к спасителю едет Огиньский в Париж. Первый Консул не отказывает дипломату во встрече и слушает его с интересом и вниманием.

Момент для возрождения Польши не подходящий. Вопрос запутанный, сложный. Но в скором будущем решение его станет возможным.

Окрылённый, вдохновлённый этим великим человеком, Огиньский садится работать. Он сам пишет либретто и музыку оперы «Зелида и Валькур или Бонапарт в Каире».

Между тем, на русский трон восходит Александр Первый.

Наш граф, наш композитор, вдохновлённый Наполеоном на одноактную оперу, наш борец за Свободу Польши, «Гражданин Огиньский», с лёгкостью балетного танцора совершает пируэт. Теперь он демонстрирует своё миролюбие новому царю и возвращается в Россию.

Под обаяние Александра подпали тогда многие поляки. Среди них и князь Àдам Чарторыйский, друг юных дней царя и бывший одно время у него даже Министром Иностранных дел.

«Царь сказал мне, – пишет князь – что он далеко не одобряет политики и образа действий своей бабки; что он порицает её принципы; что все его желания были на стороне Польши (…); что он оплакивал её падение; что Костюшко в его глазах был человеком великим по своим добродетелям».

Иными словами, белокурый, синеокий царь-красавец намекает пану Àдаму на то, что он не одобряет второй и третий разделы Польши в 1793 и 1795 годах. Он порицает принципы бабки своей Екатерины Второй, совершившей эти разделы. Он оплакивал падение Польши и признавал Костюшко великим человеком.

Из этого следовало, как понимал пан Àдам Чарторыйский, что Александр даст Польше Свободу и Независимость. И если это – правда, то зачем полякам бороться против нового царя?

Как говорил незабвенный Остап-Сулейман-Берта-Мария и пр. и пр. и пр.

В 1807 году Наполеон, как и обещал, учредил Герцогство Варшавское. Однако Огиньский к тому времени был уже сенатором в Петербурге.

И всё же, к моменту вторжения Бонапарта в Россию, в армии французского императора числилось девяносто восемь тысяч солдат и офицеров Польши.

Богатый и влиятельный, он женился вторым браком на итальянке Марии Нэри и посвятил себя музыке.

В одной из агентурных записок Фаддея Булгарина («О лучших домах в Вильно»), предназначенных для Третьего отделения, неожиданно натолкнулся я на следующую запись:

«Г-жа Огиньская, сенаторша, хитрая итальянка. Reunion des patriotеs» (фр. объединение патриотов – Л.Ш.).

А вот как характеризует жену композитора Моравский.

Это – не писатель, не композитор. Он – польский генерал. И сабля в его ножнах – не для того, чтобы бесцельно висеть у ноги, украшая своего обладателя, а для того, чтобы рубить. Рубить – с плеча! И он – рубит. Он пишет, не робея:

«Не было влиятельного человека, не было сколько-нибудь молодого русского генерала, а возможно, не было и плечистого лакея, который бы не был её любовником. Их дополняли актёры, певцы, простые солдаты (…). Кроме Залусской, прижитой с Огиньским, все остальные её дочери были от разных других отцов».

В войне 1812 года Огиньский, как патриот Польши, не встал в строй французской армии.

Как представитель общественной элиты России, он не поднял оружие против Наполеона.

Он играл на скрипке или на виолончели, сочинял салонные пьесы, устраивал концерты камерной музыки для таких же, как он, дилетантов в своём имении, в Залесье (Ныне Беларусь – Л.Ш.).

Но вот, война окончилась. По решению Венского Конгресса, царь Александр Первый создал Польское королевство.

По старой национальной традиции, короля Польши должен избирать и назначать Польский Сейм.

Что же делать с польским королём в новой ситуации?

Желудки русских царей-самодержцев не переваривают эту польскую традицию.

Поэтому и не знают цари: что с этой польской традицией делать?

Долго думал русский царь над этой проблемой и нашёл решение!

Неожиданное как пожар и оригинальное как часы с музыкой. Простое решение. Как и всё, что воистину гениально!

Королём Польши царь назначил… себя! Без совещаний с Сеймом.

А зачем с ним совещаться? Польша – часть России. А он – царь её. Хозяин России, великой и неделимой.

С мечтами о независимости полякам пришлось расстаться. Как, впрочем, и после Второй мировой войны.

Царь не мог забыть того, что Польша не только с восторгом встречала Наполеона, но и на службу к нему шла с верой и надеждой, хотя он – Александр – обещал ей независимость. Не мог он забыть и того, что его – Победителя, изгнавшего французов из Польши – улицы Варшавы встречали хмуро, угрюмо, холодно.

И тут, как всегда на периферии исторических событий, внезапно, трепетно заискрится еврейский нюанс:

«Одни евреи, которым так мало доверяло наше правительство, проявили русский патриотизм, встречая восторженно нашу армию.

Александр с удивлением смотрел на толпы старых и молодых евреев, которые несли ему навстречу разноцветные хоругви с его вензелями, били в барабаны и играли на трубах и литаврах, распевая гортанно какие-то гимны, сочинённые еврейскими пиитами в честь русского народа, с которым они чувствовали связь, несмотря ни на что».

Так писал русский писатель первой половины ХХ века, поэт, критик, историк Г.И. Чулков.

До нашествия Наполеона Царь Александр Первый не мог дать Польше независимость из стратегических соображений.

После войны он мог это сделать. Но теперь уже не хотел.

Обида на то, что поляки не оценили подвига, совершённого царём во имя Польши, конечно, играла свою роль. Но было это не главным. У Александра и его окружения развилось тотальное недоверие к Польше и полякам.

Начавшие появляться в Польше тайные общества, словно метастазы в теле, поражённом раковой болезнью, вызывали глубокую озабоченность царя.

Явление это было характерным и для России. Вызревали грозные события 1825 года. Но за Россию царь был спокоен. Полякам же следовало указать на их место в Российской империи.

Всеобщее уныние охватило польскую общественность. Началась эпидемия эмиграции поляков из России. Уехал Костюшко. Уехал Адам Чарторыйский. Разочарование, душевная опустошённость, обида охватили и Огиньского. Решение эмигрировать уже созрело в его сознании, в сердце.

Бесцельно сидя за фортепиано, он что-то наигрывал. Вдруг одна из мелодий приникла к сердцу. Композитор записал её. За нею – ещё одну, и ещё. Всё это он расцветил фиоритурами, украсил трелями, группками мельчайших нот в стиле барокко, сыграл раз и ещё раз, немного подумал и озаглавил мелодию: «Прощание с Родиной».

А год на дворе был 1823. Давно отгремела война и все её отголоски. Давно закончился Венский Конгресс и создан был Священный Союз. Даже Наполеон Бонапарт, преданный многими друзьями и почитателями, в том числе – и Огиньским, умер уже в своём заточении на острове Святой Елены.

Баха и Генделя, Глюка и Чимарозу давно сменили композиторы-романтики Шуберт, Паганини, Вебер, Россини.

Польское королевство возродилось. А то, что королём Польши стал русский царь, это – пустяк, до которого теперь никому нет дела.

В это время казалась окончательно раздавленной и мечта о свободе и независимости Польши. Однако так только казалось.

Пройдёт всего семь лет, и поляки вновь возьмут в руки оружие. Вновь поднимут лозунг Свободы и Независимости.

Но лидерами этих событий будут уже другие люди.

От времён Костюшко и Огиньского полякам останется только Гимн «Еще Польска не сгинела».

В тиши своего Залесья Огиньский тихо и скромно переписал начисто новый Полонез, сам дал этому Полонезу название, после чего он грустно собрал свои вещи, сел в карету и уехал.

Он уехал в Италию, во Флоренцию. Там он тихо и незаметно прожил ещё десять лет и так же тихо, и так же незаметно умер в 1833 году.

Кроме известных уже музыкальных сочинений, Огиньский оставил после себя четырёхтомный труд «Мемуары о Польше и поляках с 1788 по 1815 годы». Труд этот был издан во Франции один раз. Зато в России – ни разу. Жаль. Это может быть интересно.

Ещё одна работа Огиньского – «Письма о музыке» – до сих пор существует лишь в рукописи. Почему?..

На этот вопрос вряд ли кто-нибудь может ответить.

Между фортепианным вариантом Полонеза, что на диске, полученном мною из Лондона, и тем, что знаем мы – мало, очень мало общего.

Вероятнее всего, кто-то из советских композиторов по заданию партии, как водилось тогда, с большим талантом и мастерством обработал и оркестровал эту неприхотливую пьеску. Кто-то в музыкальных верхах Москвы понял, что она далека от совершенства и для «классики» не подходит. Поэтому в оригинале мы её и не слышали.

Но голос «свободной» Польши, как и голоса других «свободных» стран «народной демократии» нам должны были демонстрировать!

Вот и появилась она – уже обработанная – в советском концертном репертуаре где-то в пятидесятых годах, вскоре после назначения маршала Рокоссовского военным министром Польши.

Мне, почему-то, кажется, что Полонез этот обработал и оркестровал Александр Гаук, замечательный дирижёр, который в разные времена тех послевоенных лет дирижировал лучшими оркестрами Москвы, Ленинграда и других городов СССР. Он нередко занимался оркестровками для симфонического оркестра и этим расширял круг любителей фортепианной музыки. Широко известен в его оркестровке замечательный цикл фортепианных пьес П.И. Чайковского «ВРЕМЕНА ГОДА». Но уверенности в том, что именно он оркестровал Полонез Огинского, у меня, конечно же, нет. И жаль, что безымянный композитор, талантливо сделавший из поделки яркую, интересную пьесу, остался анонимом, а дилетанта перевели в категорию классиков за счёт труда того, кто эту поделку поднял до уровня искусства.

Тут я предвижу возражения: есть, мол, много примеров обработок пьес одного автора – другим. Разве это предосудительно?

Нередко это вызвано просто необходимостью: написана, например, пьеса для фортепиано, а потребность появилась сыграть её, к примеру, струнным квартетом. Без обработки такое не сыграешь.

Или: услышал Равель гениальный фортепианный цикл Мусоргского «Картинки с выставки» и подумал, что в его, Равеля, оркестровом изложении картинки эти обретут бóльшую яркость, живописность, колорит, в них ярче откроются внутренняя глубина, свет и перспектива.

Великий француз оркестровал цикл. Оркестровка справедливо считается конгениальной, а авторство пьесы записывается: Мусоргский-Равель.

Другой пример: Бетховен написал вариации на тему Сальери. Зачем, для чего он сделал это? Оба композитора в этом случае великие мастера музыкальных композиций. Оба хорошо известны в мире музыки.

Бетховену не только понравилась тема из оперы Сальери. Он уловил в этой теме множество выразительных возможностей, не использованных автором.

Сальери показал тему в опере. Тема осталась не развитой так, как хотелось этого симфонисту Бетховену. Но в опере не всегда есть возможность для композитора развивать тему. Есть там драматургия сценического действия. Углублённая разработка элементов темы в оркестре и даже в голосах ведёт иногда к застою в развитии сюжета.

Вот и взял Бетховен тему из оперы и в рамках своего искусства – в данном случае пианистического – углубил её, показав все прелести этой мелодии, всё их разнообразие. Одновременно дал он и пианисту возможность блеснуть своей техникой, и инструменту – фортепиано – продемонстрировать своё звуковое и динамическое богатство.

Главное же заключается в том, что, работая над этими вариациями, Бетховен наслаждался прелестями музыки, рождённой другим композитором. В то же время, он чувствовал себя соавтором этого композитора в новой версии, называемой «Вариации на тему Сальери».

Совсем другое дело, когда профессиональный композитор тайно, украдкой обрабатывает дилетантскую пьеску, автор которой лишён умения развивать музыкальную мысль, создаёт нечто, не имеющее ни формы, ни профессионально выстроенной мелодической линии, ни гармонического языка, нечто, лишённое стиля и самобытности.

Музыкальная поделка становится вдруг произведением искусства. А тот, кто сделал из этой поделки произведение, остаётся анонимом. Его труд приписывается любителю.

Я люблю Полонез Огинского. Но не тот оригинал, что играет на диске фирмы «Олимпия» далёкий потомок графа – Иво Залусский, а тот, что звучал в Москве в исполнении большого симфонического оркестра, а равно – и хора профессора Свешникова.

Есть в том Полонезе, очищенном от ненужных украшений и обретшем целостность формы, грусть и боль расставания с Родиной, есть в средней части, в низких голосах, звуки борьбы, противостояния, есть конфликт. И фанфары, зовущие к победе, словно рождаются из этой борьбы, из её кровавой энергии, в смертельном этом противостоянии. И уже невозможно слушать эту музыку отстранённо и безучастно. Слушатель чувствует как невольно, незаметно для себя, становится он частью этой борьбы.

Борьбы, в которой добрые силы, к сожалению, не побеждают.

Полонез этот, прежде всего, замечательная, ностальгическая мелодия. Она всегда будет щемить душу, как видения первой любви, она будет преследовать слух и память эмигранта, напоминая оставленную когда-то, но не забытую им Родину.

И никогда-никогда не сможет эмигрант на далёкой своей чужбине освободиться от этой преследовательницы-мелодии, от этого наваждения печали, от милой, но жестокой, желанной, но причиняющей мучительную боль, взаимозависимости мелодии и человека, потому что она есть – его прошлая жизнь.

И желанна она потому, что нет у него, у эмигранта, ничего более мрачного и отчаянного, более беспросветного, безнадёжного, и бессмысленного, чем – перспектива.

На красивейшей из площадей Одессы, Соборной площади, на пьедестале из крымского диорита возвышается бронзовая статуя. Исполненная пластики и гармонии, излучает она благородное величие.

Это – памятник графу М.С. Воронцову, генерал-губернатору Новороссии и Бессарабии. Здесь он губернаторствовал более двадцати лет.

В мрачные годы уничтожения «буржуазной» культуры и борьбы против религии, в двухстах метрах от памятника, был взорван великолепный Преображенский собор. Руководители «новой культуры» – культуры бескультурья – решили взорвать и памятник.

К нему подогнали трактор на гусеницах. Монумент, словно вор, схваченный на месте преступления, был связан петлёй из стальной цепи, прицепленной к трактору. Мотор зарычал, трактор рванул, цепь напряглась. Фигура графа дрогнула, но не упала.

Царский генерал устоял под натиском превосходящих сил новых вандалов.

Лукавый, безымянный герой умственных баталий подсказал новым хозяевам города поместить на постаменте известную эпиграмму Пушкина и оставить царского генерала «полугероем» и «полуневежей». На удивление зевакам и на смех прохожим.

Так, «заклеймив» губернатора, спасли памятник, поставленный ему благодарными горожанами.

Пронеслась над Одессой очередная «кампания». Эпиграмму сняли. А на оголённый фронт пьедестала водрузили стилизованную раму, и в ней – всего одно слово: ВОРОНЦОВ.

Кто он такой? Грузчик? Извозчик? За что ему памятник? Где и кем – работал? Он генерал? За что и где воевал?

Всё это – не имеет значения. Одесситы, вот уже в каком поколении, спустя полтора столетия после смерти губернатора, отдают ему честь, хранят в своих сердцах добрую память о нём. Они хорошо помнят, кто такой Михаил Семёнович Воронцов, чем заслужил у Родины и у них, одесситов, эту добрую память.

Что же до надписей, то, как показывает пример графа Воронцова, новые хозяева приходят один за другим и уходят, будто и не было их. Ветер уносит их имена. Ветер приносит новые.

А имя графа – светлая, живая, несмываемая дождями, нестираемая временем, славная страница истории города.

…Новый генерал-губернатор и поэт-изгнанник прибыли в город почти одновременно. А.И. Тургенев, брат декабриста, писал:

«Воронцов берёт Пушкина к себе […] и будет употреблять, чтобы спасти его нравственность, а таланту даст досуг и силу развиться».

Пушкин был принят с дружеской лаской, введён в круг ближайших друзей Воронцова, зачислен на должность коллежского секретаря в его штате. Но службой себя он не обременял.

«Приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе».

Как видим, отношения двадцатичетырёхлетнего «ветреного сочинителя» с его начальником и меценатом начались идиллически. Хотя в том же письме мы находим и отражение гордого, независимого нрава поэта:

«На хлебах у Воронцова я не стану жить – не хочу. И полно».

Кто же он такой, этот надменный вельможа, этот «полумилорд, полукупец»?

Раненый при Бородине, он отправляется на излечение и берёт с собой 50 раненых офицеров и 300 солдат. В своём имении заботится он об их лечении, здоровье, питании.

Много ли знаем мы генералов, наделённых такой степенью щедрости и ответственности за души своих подчинённых?

Хладнокровен, отважен в бою, улыбчив, он разделял с солдатами все тяготы войн и походов.

«При Краоне блистательно выдержал сражение против самого Наполеона» (Вересаев, «Спутники Пушкина»).

Не зная, о ком это написано, можно подумать, что – о Суворове.

Корпус, которым командует Воронцов, покидает Париж после войны с Наполеоном. В различных «Бистро», ресторанах, магазинах и магазинчиках его офицеры задолжали очень много денег хозяевам этих частных заведений.

Генерал из собственных средств оплачивает все долги своих подчинённых. Это – более полутора миллионов рублей! И всё только для того, чтобы о русском офицере не осталась дурная слава.

Генерал-губернатор Воронцов положил начало русскому торговому судоходству в Чёрном море, разведению лесов в губернии, прокладке дорог и мощению улиц «в Одессе пыльной», проложил там первый водопровод, открыл первую публичную библиотеку.

Противник крепостного права, он требовал законности и по отношению к евреям, в покровительстве которым не раз обвинялся.

Да простят меня читатели за длинную цитату из короткого документа, который называется:

«Всеподданнейшая записка генерала от инфантерии и кавалера Воронцова касательно мер к преобразованию еврейского народа».

Уже в самом названии этого документа мы видим нечто новое для России. Но сам текст – много удивительней:

«Бесчеловечны меры, что указано применить к ним: выслать из местечек, поселить в одном месте, лишить участия в правах жителей, строгими полицейскими мерами затруднить им даже временную отлучку с возложением на них разных обременительных повинностей.

Смею указать, мой государь, сии подданные Вашего Величества крайне бедны. Отстранение от привычных занятий обречёт их на истребление через нищету и умственное отчаянье. Эта участь падёт на людей ни в чём не провинившихся.

Наоборот, будучи верными подданными, евреи заслужили полное от правительства доверие. Благоразумие и человеколюбие призывают отказаться от жестокой меры, ибо плач и стенания несчастных будет порицанием правительству и у нас, и за пределами России.

Они обвиняются в пороках, кои есть следствие их бедственного положения от разных гонений на протяжении веков.

Ежели намеченная мера по заключению русских евреев в резерваты[1] возымеет действие – не вызовет ли это ещё большую порчу нравов среди них. Благоразумие и человеколюбие призывает отказаться от этого варварства.

По моему мнению, Ваше Величество, никакой особенно крутой меры против евреев принимать не следует.

Припадаю к стопам Вашим, государь, о смягчении судьбы несчастного народа».

Мы глядим в глубину двухсотлетнего прошлого. В этой ретроспективе виден весь Пушкин, от рождения до трагической его гибели. И он для нас – животворный источник русской поэзии, литературы, культуры. Он – гигант века, гений – на векá.

Для Воронцова же, лишённого нашей ретроспекции, поэт был сосланным мелким чиновником со скверной репутацией, которому он, Воронцов, обещал покровительство.

Свой творческий путь Пушкин только начинал. Зато легенды о его амурных похождениях быстро создавали ему определённый, как говорят нынче, имидж в обществе.

Он, только лишь начавший свою жизнь, требовал для себя равенства в отношениях с Воронцовым – человеком заслуженным, имеющим генеральский чин, облечённым высокой властью и доверием самого императора. Да и по возрасту граф был старше молодого поэта на целых 17 лет.

Генерал-губернатор в силу этой разницы в общественном положении, возрасте и заслугах перед отечеством и понять-то не мог претензий поэта.

«Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или одою, – а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, – дьявольская разница!»

Но, если шестисотлетнее дворянство Пушкина – постулат, мягко говоря, сомнительный, то восьмисотлетнее дворянство генерал-губернатора не подлежит ни малейшему сомнению:

«…начинается оно в ХI веке с известного скандинава Шимона Африкановича, пришедшего на службу к Великому князю Киевскому Ярославу Мудрому в 1027 году.

От Шимона ведут свои родословия несколько русских дворянских родов: Вельяминовы, Воронцовы, Башмаковы, Соловцовы, Исленьевы и Исленевы, Аксаковы, Воронцовы-Вельяминовы, Шадрины. Это один из самых древних русских родов».[2]

Однако тон, в котором написаны процитированные строки пушкинского письма, изначально не воспринимается из-за грубости, не свойственной воспитанному молодому человеку из приличного общества. Высокомерие молодого поэта никак не оправдано и, потому, совершенно непонятно.

Александр Раевский – сын легендарного генерала, героя 1812 года, давний друг Пушкина. Он давно и страстно влюблён в свою дальнюю родственницу – супругу графа Воронцова. Пушкин же страдает, ревнует, переживая любовь к «негоциантке молодой» Амалии Ризнич.

Воронцов знакомит поэта со своей красавицей женой, в те дни беременной. Елизавета Ксаверьевна не производит впечатления на Пушкина. Он даже пишет своим кишинёвским приятельницам о графине в непозволительно скабрезном тоне.

О жене генерал-губернатора много писали мемуаристы той эпохи. Вот характерная запись некоего француза А. Галле де Кюльтюр:

«Графиня Воронцова – единственная женщина, которая посмела сделать исключение из правил (идти навстречу любовным притязаниям императора Николая – Л.Ш.). Легкомысленная молодая женщина, которой в её стране не приписывают добродетелей Лукреции и суровости римских матрон, из гордости или из расчёта выскользнула из рук царя, и это необычайное поведение доставило ей известность».

Так и хочется спросить увлечённого пошлостью мемуариста: уж не потому ли «не приписывают», что «выскользнула»?

Пушкин находится в Одессе благодаря готовности Воронцова принять ссыльного поэта. Он получает денежное содержание, не работая. Любимый женщинами, он бравирует своими победами, пишет о них в письмах и, забывая об элементарной сдержанности, передаёт изустно. Он вторгается в семью своего патрона и… не понимает, за что тот зол на него. Склоняя жену губернатора к измене, он сочиняет на мужа её злые оскорбительные эпиграммы, унижает его и не видит в том греха.

«Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню. Он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности» (Курсив Пущина).

Какие уж тут «козни», когда влюблённость Пушкина в Воронцову пылала так ярко, что, только не желая того, можно было не видеть этой влюблённости.

Совсем другое дело – ответное чувство графини к поэту.

Об этом сохранились лишь намёки, недомолвки, мемуарные строчки, не всегда вызывающие доверие. Да ещё – стихи. Удивительные стихи, отмеченные глубиной чувства, пронзительностью страдания и какой-то особой, звонкой и в то же время щемящей, хрупкой музыкальностью.

Говорят, стихи – не доказательство. Может быть.

Правда, новые пушкинисты на основе логичных рассуждений – не фактов, не новых писем или других документов – только логичных рассуждений, стали доказывать, что «Талисман» не относится к Воронцовой. И «Ангел» – не к ней, и «Расставание» – тоже не с ней, и «Заклинание» – не ей, не ей, не ей!

До чего же любят пушкинисты рушить легенды. Они просто не знают, что разрушить легенду, связанную с именем Пушкина – всё равно, что сжечь знаменитый холст Леонардо.

Ведь без легенд, окруживших его ещё при жизни, и живущих с ним вот уже двести лет, и Пушкин – не Пушкин!

Конечно, Воронцов – крупный государственный деятель, дипломат, военачальник, приближённый царя. Что же до Елизаветы Ксаверьевны, то она – просто красивая женщина.

Пока, однако, между Пушкиным и Воронцовой нет ничего. Лишь к зиме, на шумных и весёлых одесских балах, приёмах, празднествах, в которых Елизавета Ксаверьевна принимает самое деятельное участие, поэт и первая дама города начинают замечать друг друга.

На приёмах у Воронцовых общество делилось на две группы: в бильярдной сам граф и его друзья, приближённые, сослуживцы.

В гостиной – графиня и её гости. Там же, разумеется, Пушкин и Александр Раевский, который имел ни с чем несравнимое влияние на поэта в то время.

«Вы – мой неизменный учитель в делах нравственных», – писал ему Пушкин незадолго до приезда Раевского в Одессу. Больше всего действовали на поэта циничность и нигилизм друга:

Байроническая разочарованность во всём и насмешка над жизнью, внушаемые Раевским, заинтриговали Пушкина:

А вот что писал об Александре Раевском его отец:

«Я ищу в нём проявления любви, чувствительности и не нахожу их… Чем больше он неправ, тем тон его становится неприятнее, даже до грубости. Он не верит в любовь, так как сам её не испытывает».

Ещё образчик, идущий, на этот раз, от самого Раевского. Он пишет сестре о грибоедовском «Горе от ума»:

«Твоя глупая пьеса отвратительна во всех отношениях».

Адъютант Воронцова ещё со времён французского похода, Александр Раевский, на правах родственника, бывал в доме генерала чаще, чем Пушкин. Влюблённый в графиню нигилист замечал, что другу она нравится всё больше и больше.

Сама же Елизавета Ксаверьевна, относясь к Раевскому дружески до фамильярности, никак не отвечала на его домогательства.

Ревность к Пушкину и любовь к графине, замешанная на злости, разгораются в душе Раевского.

Любовь и ревность – страшный сплав. Там, где он разливается, выгорает всё дотла.

Отчаявшийся ревнивец решает убрать поэта со своего пути и отомстить графине за равнодушие к его, Раевского, чувствам.

У Раевского ум «был помрачён завистью, постыднейшей из страстей. Без любви, с тайной яростью устремился он на сокрушение супружеского счастья Воронцовых».

«Мне хочется сравнить его (Пушкина – Л.Ш.) с Отелло, а Раевского – с неверным другом Яго».

Домогаясь любви графини, Раевский расчётливо и хитро сеет в сердце графа ревность к Пушкину. Любовь же крепнет именно тогда, когда перед ней ставят препятствия.

Тут-то и начались осложнения между поэтом и его вельможным покровителем.

Коллежский секретарь получает предписание выехать из Одессы на сбор сведений о борьбе с саранчой. Формально, такое предписание не выходит за рамки обязанностей коллежского секретаря. Но ведь раньше-то ничего подобного не было!

Раньше поэт получал «досуг и силу развиться»!

Возбуждённое пушкинскими эпиграммами, одесское общество разделилось в своём отношении к распоряжению губернатора.

В своих воспоминаниях, рассказывая об этом эпизоде, Липранди пишет:

«Граф послал […] несколько военных и гражданских чиновников (от полковника до губернского секретаря), в числе их был назначен и Пушкин, положительно с целью, чтобы, по окончании командировки иметь повод сделать о нём представление к какой-нибудь награде».

Пушкин знаком с Липранди с 1820 года по Кишинёву. Очень интересна запись самого Пушкина о Липранди:

«Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) нелюбим нашим правительством и в свою очередь не любит его».

Интересная и богатая событиями жизнь Липранди изобилует фактами столь же противоречивыми, сколь и не бесспорными. Но к Пушкину у него отношение дружеское и доверительное. В этом смысле запись Липранди об истории с саранчой вызывает любопытство и интерес.

«Во всём этом было так много злого и низкого, что оно само собой не могло родиться в голове Воронцова, а, как узнали после, внушено было самим Раевским».

Очень похоже на то, что идею высылки Пушкина в Михайловское тоже подал ревнивый и мстительный друг поэта. Но, когда доверчивый Пушкин всё понял, было уже поздно. И под впечатлением от этого открытия, уже там, в Михайловском, написал он стихотворение «Коварность»:

Поэт и воин любили одну женщину. Оба оставили по себе память светлую, неизгладимую. Есть ли необходимость сравнивать их? Поэт настолько выше всех мерок и критериев, что роль его в русской словесности просто невозможно переоценить.

Что же до воина, то, не попади поэт в Одессу, мы вспоминали бы воина в одном ряду с Багратионом и Н.Н. Раевским (старшим), Милорадовичем и Скобелевым.

…Но тогда не было бы «Евгения Онегина», прообразами персонажей которого были некоторые герои данных заметок.

Кто не был в этом месте Одессы, тот Одессу не видел. Его называли Николаевским бульваром и Бульваром Фельдмана, Приморским бульваром и Бульваром Пушкина…

Он утопает в щедрой зелени ласковых, широколистых платанов. Поэтому в самое жаркое время года там – приветливое обилие тени. Внизу же, под ним – играющая солнечными бликами, словно дети «зайчиком», нежная лазурь величаво-спокойного моря, с его ни с чем несравнимым, благоуханным бризом.

У одного конца бульвара – замечательное произведение архитектуры. Это дворец Воронцова. У другого – скромный, но романтически возвышенный бюст Пушкина, выполненный с тонким вкусом и трогательной любовью к поэту.

Взгляд Пушкина обращён к дворцу графа. А на пьедестале надпись. Она лаконична, как сама проза великого мастера, классика русской словесности:

Никто не смог отнять у одесситов природного права сердец, права любить. Любить обоих: и губернатора, и поэта. Оба они привнесли в этот чувственный, светлый и радостный город терпкий, как вино, и нежный, как ландыш, аромат поэзии и культуры, человеческого доверия и любви, богатство иронии и неиссякаемый источник юмора.

И кажется, что с высоты Соборной площади, от памятника Воронцову и Преображенского собора, восстановленного во всей красе, тянется к Одессе прибрежной невидимая глазом дуга взаимопонимания и прощения, вольтова дуга любви к городу и горожанам, которые не заняли позиции в прижизненном споре Строителя города с Поэтом.

Они, жители Одессы, достаточно мудры. Они столь щедро озарены нежностью, что сумели сохранить любовь – к обоим.

И, словно отвечая этой любви благодарных горожан, с высоты своих пьедесталов, улыбаются друг другу Воронцов и Пушкин. И, улыбаясь, подмигивают они тороватым, лукавым глазом одесситов, понимая, что давно простили друг друга.

Примечания

[1] Резерваты (резервации) – территории для принудительного поселения коренного населения. То же, что и гетто. В России это назвали «чертой оседлости».

[2] В.Н. Алексеев: «Графы Воронцовы и Воронцовы-Дашковы в истории России», 2002.