Мы
познакомились с ним случайно. Каждое утро он выныривал из темного подъезда старого
дома с облупившимися стенами в загаженный собаками скверик, выходивший с
безалаберной и шумной улицы имени героя варшавского гетто Мордехая Анилевича, где
он, старик, жил, на более тихую и просторную улицу другого легендарного еврейского
героя - Бар Кохбы, садился на выщербленную деревянную скамейку под благообразным
тенистым платаном и принимался тонкой, обломанной веточкой отпугивать от заскорузлого,
смахивающего на древний пергамент, лица настырных мух, которые своими до
неприличия дерзкими приставаниями не давали ему покоя. Веточка была сухонькая, старенькая,
как и сам жилец дома с облупленными стенами; на ней, как и на нем, едва
держалось несколько жухлых и жалких листиков, подуй ветерок покрепче, и они
облетят.
Когда докучавшие
ему мухи улетали к соседнему мусорному баку, чтобы полакомиться каким-нибудь зловонным
деликатесом, старик ненадолго засыпал. Может, это только со стороны казалось,
что он дремлет, а, может, он просто прикрывал свои утомленные глаза - пускай,
мол, хоть в конце его ухабистого земного пути отдохнут немножко, смотри, не
смотри, ничего нового в его патриаршем возрасте на белом свете уже не увидишь.
Иногда старик
надвигал на маленькие, как морские ракушки, уши соломенную шляпу, запахивал
потертую куртку, вставал с деревянного трона и, подстегивая себя неразлучной веточкой,
прохаживался в допотопных, советского производства, сандалиях, привезенных на
Ближний Восток из бывшего Советского Союза, от улицы Мордехая Анилевича до
улицы Бар Кохбы и обратно.
По правде говоря,
первый раз, когда я его увидел, то собирался по обыкновению пройти мимо съежившегося
незнакомца, как проходят мимо одиноких и захиревших деревьев, тоскующих о
своей далекой и славной молодости, о тех временах, когда они тянулись к синему небу,
чтобы своей буйной праздничной зеленью порадовать Господа Бога, не мороча Ему
голову своими жалобами на недуги, на утраты и обиды, но что-то меня вдруг
остановило - взгляд мой зацепился за веточку с жухлыми листиками, которой
старик, когда вставал и совершал вокруг платана короткие прогулки, погонял, словно
хлыстом, свои худые, в широких, белых панталонах, ноги, упорно отказывавшиеся
отрываться от земли, словно они были вмурованы в раскаленный асфальт.
- Простите, -
вдруг обратился он ко мне, - вы говорите по-русски?
- Да.
- У нас в
Одессе, скажу вам по секрету, все говорили по-русски... даже греки, - сказал он
с приветливой, чуть озорной улыбкой, которая была моложе его на уйму лет, и обмахнулся
своей веточкой, как японским веером. - А тут... в ИзраИле не с кем и
поговорить. Все суетятся, спешат, бегут...
Слово Израиль
он произнёс с ударением на третьем слоге и еще раз задорно улыбнулся. - Извините,
я вас, наверно, задерживаю?
- Нет, нет, -
солгал я, чтобы не обидеть его.
- Каждый день
с девяти утра до двенадцати и с четырех до семи я сижу вон на той скамейке под
платаном. Надеюсь, вы отсюда видите её?
- Вижу.
- Это мое
постоянное место в ИзраИле. Так вот, сижу и терпеливо жду, авось, кто-нибудь из
прохожих присядет рядом. Жена моя Люся говорит, что когда я умру, а умру я,
по-видимому, скоро, эту скамейку назовут моим именем – скамейка имени Зюни из
Одессы... По паспорту я, как вы понимаете, Зиновий, но меня все всегда почему-то
звали ласкательно - Зюней... Так будем же знакомы.
- Очень
приятно, - ответил я и тоже назвал своё имя, чувствуя, как в моем сердце затеплилась
симпатия к этому сгорбленному, антикварному старику. Я вдруг поймал себя на
мысли, что теперь наше знакомство с ним вряд ли оборвётся и будет наверняка
иметь какое-то еще неясное для меня, скорее всего мимолётное продолжение. - Разве,
многоуважаемый Зюня, за целый день никто к вам так-таки и не присаживается? Разве
все проходят мимо?
Зюня прищурился,
посмотрел на меня насмешливо-игривым взглядом и сквозь частокол вставных зубов
с ехидной ленцой процедил:
- Почему вы так думаете? Я же не тифозный. Присаживаются.
Но как назло всякий раз не те....
- Что, прошу прощения, значит не те?.. Не
вашего возраста?
- Не те, кто говорит по-русски... Больше всего
местные люди... Старухи с полными авоськами фруктов и овощей, чтобы перевести
дух, молодые женщины с детишками в колясках или с пушистыми, вроде бы
китайскими собачками на коленях. Бывает, конечно, что кто-нибудь возьмет да и спросит
о чем-то по-ихнему, поздоровается, бросит «бокер тов», а я, скажу вам по
секрету, на иврите ни бэ, ни мэ... только улыбаюсь, как последний олух. Ведь улыбку
и слёзы все и без всякого перевода понимают. Правильно я говорю?
- Правильно.
Все понимают, - сказал я, удивляясь его говорливости и желанию как можно дольше
поддержать негаданно завязавшуюся беседу.
- Скажу вам
по секрету, я тут уже восьмой год живу, а кроме «бокер тов» только «беседер» и
«ма нишма» знаю. Маловато для одессита, который любит всласть почесать языком..
Бывает, конечно, что и наши, говорящие по-русски, присядут. Курят одну сигарету
за другой, жвачку жуют, лузгают семечки и матерятся наперегонки. Если бы вы только
знали, как они матерятся. В пять, а то и в шесть этажей. Похлеще, чем в Одессе,
а ведь она на весь мир своими крепкими выражениями славится. Вонь от мата
коромыслом стоит. Вы, наверно, не поверите, но я никогда в жизни не матерился,
хотя полвека не в санатории для пионеров-отличников работал, а на стройках, где
без мата как без кирпичей или цемента ну никак не обойтись... Никогда я свой
рот матерщиной не поганил. Даже, когда мне очень хотелось... А вы, я сужу,
извините, по вашему внешнему виду, тоже, по-моему, не материтесь....
- Каюсь, порой
приходится...
Моя откровенность, видно, пришлась ему по душе,
и он, смешно путаясь в своих нелепых панталонах, попытался ускорить шаг, чтобы если
уж не поравняться со мной, то хотя бы слишком от меня не отстать.
- Маленькая
просьба. Если вы можете, не мчитесь от меня во весь опор далеко вперёд, это, не
про вас да будет сказано, я уже рвусь к финишу, а вам еще рановато. И говорите,
пожалуйста, громче... Со слухом у меня проблемы с самого детства. Боюсь, что когда
наш всемилостивейший Господь Бог призовёт меня к себе, я не услышу Его голоса. Моя
дочь Диана обещала купить мне слуховой аппарат... В Одессе, скажу вам по
секрету, кроме моря можно все купить.
- Ну, раз
обещала, то обязательно купит. И вообще надо верить, что Бог вас к себе позовёт
нескоро, - искренне утешил я его, попутно узнав, что его дочь Диана проживает в
Одессе.
- Нескоро, - хмыкнул
он и снова одарил меня игриво-насмешливым взглядом. - Какой хозяин, скажите на
милость, любит, когда у него засиживаются в гостях? А я уже, спасибо нашему Главному
Хозяину, засиделся под Его крышей... Пора честь знать и откланяться....
Его было
интересно слушать, но на такую долгую беседу с незнакомым человеком я, право
слово, не рассчитывал, у меня были неотложные дела в городе, и я уже готовился
по-дружески с ним попрощаться до, следующего раза. Но Зюня уловил мою
нетерпеливость и великодушно произнес:
- Очень рад
был с вами познакомиться, - он помолчал, пожевал свои иссохшие губы и добавил: -
Но, если позволите, как испокон веков повелось у нашего брата-еврея, еще один малюсенький
вопросик вдогонку. Можно?
- Да, -
удостоил я его своим не очень вдохновляющим согласием.
- Вы в
шахматы играете?
- В юности
играл... Сейчас некогда. Работа, работа, работа...
- Жаль... У
нас в Одессе все евреи в шахматы играли. Даже знаменитый пианист Эмиль Гилельс.
Говорят, что Эмиль играл хуже, чем на рояле, но играл и даже выигрывал. Мир не перевернулся
бы, если бы мы с вами сели на скамеечку под платаном и одну-другую партишку сыграли
бы. Вспомните молодость, и, как Ботвинник или Капабланка, двиньте, пожалуйста,
пешку с клеточки е-2 на клетку е-4, а дальше всё само собой пойдет. На всякий
случай я бронирую за вами белый цвет...
И Зиновий, когда-то
игравший, видно, не хуже, чем знаменитый Эмиль Гилельс, улыбнулся своей обезоруживающей,
не по летам задиристой улыбкой.
- Спасибо за
бронь и до свидания, - сказал я, не прельстившись забронированным первым ходом белыми.
Старик долго
провожал меня взглядом, как будто он стоял на перроне, а я догонял уходящий
поезд.
- До
свидания, - промолвил он и помахал мне своей мухобойкой-веточкой. Долгое время
наши пути с Зюней не пересекались. Когда я проходил мимо скамейки, то она либо
пустовала, либо была оккупирована незнакомыми людьми, и я уже почти не
сомневался, что с ним случилось что-то неотвратимое. Мне не хотелось думать о самом
печальном варианте, но в голову упрямо лезли только мысли о смерти, о том, что
старик и без слухового аппарата, обещанного дочерью Дианой, всё-таки услышал
призыв Господа, нашего Главного Хозяина, и, вдоволь погостивши на этой грешной земле,
откланялся. Я корил себя за то, что не осведомился, в какой квартире и с кем
кроме жены Люси, намеревавшейся присвоить его имя скамейке в сквере, он живёт,
есть ли у него в Израиле дети, внуки, родственники. Не может быть, чтобы никого
не было. Неужели старики приехали доживать свой век в стране, в которой у них
нет ни одной родной души и им не на кого опереться?
Если Зюня
жив, решил я, то обязательно сыграю с ним в шахматы. Белыми ли, черными ли, не
имеет значения.
Был бы только
жив!
Как же я
обрадовался, когда через неделю ещё издали увидел его под платаном в прежней позе,
в той же экипировке – надвинутая на уши соломенная шляпа, тяжелые сандалии на
босу ногу, полотняные панталоны. Единственным сюрпризом была для меня только
шахматная доска, которая вместе с ним грелась на солнце. На её разрисованной
поверхности красовались два вздыбившихся друг против друга коня - белый и
черный, чуть ниже на кромке была выгравирована дарственная надпись «Зиновию
Каплану в день его шестидесятилетия от коллектива третьего Одесского
стройуправления» и год «1984»
- Вы, как я
вижу, уже приготовились к бою, - после обмена короткими приветствиями сказал я.
- Я всегда к
бою готов... Всегда!.. Был бы только противник, которому можно дать мат. Чего
греха таить, иногда прихватываю с собой доску. А вдруг среди прохожих найдется какой-нибудь
желающий, партнер. Но до сих пор я так никакого соперника и не дождался. Говорят,
морская набережная игроками кишмя кишит. И специальные столики там сколочены.
Но к морю я уже не ходок. От ходьбы в горку сразу же задыхаюсь. Вас сам Бог
послал. Может, вы согласитесь, и мы с вами скрестим шпаги...
- А доска у
вас красивая, - промолвил я уклончиво, продолжая стоять под платаном.
- Приятно
слышать. Скажу вам по секрету, все, что я нажил, я оставил дочери – квартиру на
Матросском спуске, машину «Жигули», дачу на Лонжероне, свои награды - медали
«За оборону Одессы» и «За доблестный труд», а эту доску и любовь привёз сюда.
- Любовь?
- Меня
удивляет ваше удивление. Вы, наверно, ни разу не были в Одессе. Этот город
нельзя не любить. Какой-то босяк-остроумец сказал, что даже покойники любят
Одессу.
- Ух, ты! Лихо
сказано!
- Жалко, что я
не сплю по ночам, даже таблетки не помогают, а то ходил бы и ходил бы во сне по
Одессе до самого рассвета. По Дерибасовской, по Ришельевской, по Привозу... -
Зюня открыл доску и стал торопливо расставлять фигуры: - Ну что? Начнем,
пожалуй, как пел покойный Лемешев. Ваш ход!
Он так меня
упрашивал, что отказаться я не мог. Ничего со мной не станет, подумал я, если из
гуманных соображений я сыграю с ним «партишку». Мы же под этим платаном не за почётное
звание чемпиона мира поборемся.
Проще всего было
бы сделать несколько ходов, зевнуть фигуру и сдаться. Но такая быстрая и
умышленная капитуляция никак не устроила бы Зюню, он, видно, жаждал честной борьбы
и достойного сопротивления. Для такой упорной борьбы в моем скудном шахматном распоряжении
не было необходимых средств - ни домашних заготовок с неожиданными и смелыми
жертвами, ни хитроумных комбинаций, я понятия не имел о дебютах и эндшпилях, о
защитах Нимцовича и Каро Канна, о ферзевом гамбите, я вообще давно к шахматам
не притрагивался, и мне, вообще-то говоря, было абсолютно все равно, выиграю я у
своего противника из Одессы или с треском продую. Единственное, в чём я и
впрямь был заинтересован, так это в том, чтобы приободрить, душевно поддержать
одинокого человека, волей судьбы заброшенного вместе с Люсей в конце его долгой
и нелегкой жизни в заштатный приморский город Израиля, так не похожий на родную
Одессу. Я вдруг представил себе, что передо мной на скамейке сидит не Зюня из
Одессы в своих допотопных, еще советского производства, сандалиях и в широких,
как паруса, панталонах, а мой отец, который не только никогда в шахматы, но даже
в простонародные шашки не играл, знать не знал знаменитого пианиста Эмиля
Гилельса, не строил высотные дома, не отдыхал на своей даче в Ланжероне, не
получал от швейной артели «Рамуне» - «Ромашка» или городского комбината
бытового обслуживания именных подарков к своему шестидесятилетию, а день-деньской
корпел за своим преданным, трофейным «Зингером», и меня с ног до головы окатило
зябкой волной не то стыда, не то жалости, а, может, тем и другим чувством вместе.
Каково же было бы моему отцу, будь он на месте этого Зюни, у которого дочь
Диана и сын оказались бы с ним на совершенно разных континентах - на Украине и
в Америке, а сам он, их любимый родитель, их заступник и защитник, - на Земле
обетованной?
- Сыграем,
Зюня, - сказал я с какой-то поспешностью, стараясь избавиться от внезапно нахлынувших
сравнений. - Но только с одним условием: без реванша. Времени у меня в обрез.
Кто проигрывает, тот выбывает. Договорились?
- Ладно, - неохотно
согласился Зюня. Он медленно, по-профессорски достал бархатный футляр с очками,
протёр их чистым носовым платком, напялил на переносицу и бережно, с тоскливой лаской
поправил фигуры, словно они были не из покрытого лаком дерева, а живыми, трепетными
существами.
Партия
развивалась мирно. Я долго задумывался над каждым ходом, чтобы не ударить лицом
в грязь, а Зюня блицевал.
- За вами не
угонишься, - заметил я с некоторой изумленной завистью.
- Привычка. Когда-то,
лет пятьдесят тому назад, скажу вам по секрету, я был перспективным кандидатом
в мастера спорта. В сеансе одновременной игры на двадцати досках я единственный
из участников, а состав подобрался на славу, сделал с самым неповторимым
кудесником Михаилом Талем ничью.
- О-о-о!
- А вы не окайте!
Когда-то я был мужчиной что надо... Умел и дело делать, и выпить, и лезгинку сплясать...
- Вы и сейчас
мужчина.
- Не льстите,
сударь. Мужчина во мне уже давно умер. Шах!
Я прикрыл
короля конём.
- А я вас недели две не встречал.
- Жена
болела. Очень Люся болела... У неё что-то с легкими. Я уже хотел подкрепление
вызывать – звонить в Одессу Диане. И сыну моему Эдик в Чикаго решил сигнал
бедствия послать, чтобы немедленно прилетел. Диана, может быть, тут же примчалась
бы, а за Эдика я не ручаюсь - у него там, скажу вам по секрету, большущая клиентура
- дай Бог такую каждому еврею. За два дня до болезни мамы Эдик позвонил по
телефону и сказал, что на прошлой неделе вырвал у вице-мэра Чикаго гнилой зуб
мудрости. Господи, Господи, до какого же счастья мы, евреи, дожили – наш парень
у вице-мэра зубы рвет, а тот ему за это еще пачками зелененьких платит! Кто бы
раньше мог подумать о таком счастье в Одессе? Это даже самому Леониду Утёсову в
голову не пришло бы. Правда?
- Чистая
правда – не пришло бы.
Зюня неожиданно
оборвал рассказ и стал что-то лихорадочно искать под скамейкой.
- Заболтался и
нечаянно рукавом смахнул с доски офицера, - сказал он. - А слон, скажу вам по
секрету, слишком большая фора.
Ни о чем
секретном Зюня не сообщал, но зачастую вставлял в предложение для большей, что
ли, доверительности и красочности это неуместное, укоренившееся в его лексиконе
присловье.
- Не беспокойтесь. Я подниму вашего слона, -
успокоил я его, нагнулся и водворил на место оброненную фигуру.
- Спасибо. Трудновато
стало мне, старику, землице кланяться – нагнусь, а разогнуться не могу. - Он
сделал длинную рокировку и продолжал: – Так на чем же мы с вами остановились?
Ах, да! На моих потомках... Плохо, конечно, когда потомки не успевают к
похоронам родителей. Но что поделаешь? Ведь, если хорошенько подумать, таков железный
закон природы: детям жить, а нам, старикам, помирать...– Он вздохнул, отправил
сползшие на конец носа очки в роговой оправе на прежнюю высотку, взял белого
пехотинца противника и повертел в своей большой, с набухшими венами руке. - Сейчас
я у вас, милейший, пешечку съем. С лишней пешкой шагать к победе веселей, как
говаривал директор шахматного клуба, мой первый учитель Евсей Исаакович Зельдин.
- Ешьте,
ешьте. Пусть Вам будет на здоровье, - сказал я, надеясь, что это начало Сталинграда
и что через пять-десять ходов я буду наголову разбит.
- Если
хотите, можете взять свой ход обратно. Вам я в порядке исключения разрешаю.
Зюня
оживился, глаза его засияли. Видно было, что он испытывает удовольствие от
собственного многословия, от своей доброты и великодушия. Зюня, согбенный,
невзрачный Зюня в нелепых штанах и доисторических сандалиях весь светился
изнутри, и этот свет озарял и меня, сливался с лучами расточительного
израильского солнца, с зеленым, прохладным свечением листьев векового платана,
колеблемых легким и благодатным ветерком.
До
миттельшпиля было еще далеко, но я уже лишился второго пехотинца. Зюня глубоко
задумывался над каждым ходом, готовя мне очередную западню. То и дело склоняясь
над доской, он пристально разглядывал нестройные порядки моего войска и бормотал
себе под нос избитую песенку про Костю-моряка, который привозил в порт шаланды,
полные кефали, и при появлении которого в пивной в почтительном порыве вставали
все биндюжники Одессы.
Пока Зюня погружался в свои раздумья, я
старался отвлечься от игры и задать ему какой-нибудь нешахматный вопрос – чаще
всего о его детях.
- Диана и
Эдик к вам в Израиль часто приезжают?
- Реже, чем
эта... забыл ее фамилию... чернокожая советница Буша, - отвечал он, не отрывая
взгляда от доски и борясь со сползающими на кончик носа очками.
- Кондолиза
Райс.
- Так точно.
- Им Израиль
нравится?
- Нравится...
Очень нравится. Но оба они не хотят жить ни с арабами, ни с евреями. Диана, та
замужем за украинцем Петро Луценко. Он у нее заведующий кафедрой в Одесском сельхозинституте.
А Эдик говорит, что тут слишком много Моисеев.
- Слишком
много Моисеев? Каких Моисеев?
- Отвечу вам
чуть позже, а пока, вы, милостивый государь, вы попали под связку и, потеряете,
по-моему, качество. А без качества, как поется в известной песне, жизнь плохая,
не годится никуда...
- Пора,
видно, белый флаг вывешивать. Не подобает мне с такими мастерами тягаться.
- Нет, нет, -
перебил меня Зюня. - Полугаевский у Портишь выигрывал и без качества, - решительно
остудил он мою пораженческую решимость и, чтобы еще больше привязать к
скамейке, вернулся к ответу на мой вопрос.
- Мой Эдик
говорит, что в нашем государстве каждый встречный и поперечный – Моисей, потому,
что он и только он точно и безошибочно знает, по какому пути ИзраИлю следует идти...
А что же в итоге получается?
- Что же? -
подыграл я ему
- А получается,
говорит мой умненький Эдик, вот что: каждый Моисей изо всех сил тянет в свою сторону
и в результате сторон, куда надо бы ИзраИлю идти хоть отбавляй, а пути, как до
сих пор не было, так и нет..
- Что и
говорить, к зубному кабинету верный путь куда легче найти, - сказал я не без
подковырки и, чтобы как-то сгладить свою дерзость, спросил:
- А ваша Диана с братом согласна?
- Она не согласна. Будь она согласна, разве
Луценки купили бы в ИзраИле квартиру.
- Квартиру? - выпучил я на него глаза.
- Ту, где мы живём... Эдик похвалил покупку. Вовремя,
говорит, надумали, на случай вынужденного отступления с «ридной матери»
Украины. Мол, мало чего там может, произойти. Квартира хорошая, три комнаты,
кухня, балкон, а главное - скамейка рядом, платан, русский магазин «Наташа» с пивом
«Балтика» и со свиными сосисками. Пива мне нельзя, а свинину, скажу вам по
секрету, я обожаю... Пока мы живы, будем квартиру Дианы сторожить.
Больше его расспрашивать было неудобно, я и
так превысил свой лимит любопытства, но Зюня, словно почувствовал, что у меня еще
один вопрос повис на губах, продолжил:
- В Иерусалиме в университете на медицинском
наша внученька Лора, младшая дочка Дианы учится. Тут ее имя переделали на Лиору.
Иногда она к нам на субботу и на праздники приезжает. Тогда мы сторожим
квартиру втроем. Эдик прав. Ведь уже сейчас в Киеве, скажу вам по секрету, погромщикам
памятники ставят, а в другом украинском городе, я забыл в каком именно, грозятся
всех жидов в Днепре утопить. Если в Одессе с евреями станет худо, Диана и Петро
переберутся сюда – она с компьютерами на «ты», он - крупный специалист по растениям
и фруктам. Чего-чего, а растений и фруктов в ИзраИле – завались, к тому же оба
шпарят по-английски, хоть и не родились в Лондоне, а на Канатной улице...
Словом, не пропадут
Зюня сам не
заметил, как мало-помалу втянулся в разговор. Выиграв кроме двух пехотинцев еще
и качество – ладью за слона, он вдруг против моего ожидания сник и потерял к
партии прежний интерес – то ли устал, разморился на солнце, то ли разочаровался
в моих способностях дать ему достойный отпор. Он стал меньше задумываться над
ходами и в конце концов, имея явное позиционное и материальное преимущество,
предложил мне ничью, которую я из уважения к его прошлому высокому рейтингу не
принял.
- С какой
стати вы предлагаете мне ничью, когда у вас выигрышное положение
- К вашему сведению у меня, дорогой мой
товарищ, уже все положения проигрышные. Жалко, что, как говорил мой учитель
Евсей Исаакович Зельдин, с одним игроком нельзя сыграть вничью. С
«малхемовесом». Ботвинник ему проиграл, Бронштейн... Таль... Скоро и кандидат в
мастера Зюня Каплан ему проиграет...
- С кем вы
сказали нельзя сделать ничью?
- На идише «малхемовес»
означает смерть. Каждый с удовольствием предложил бы ей ничью. Но она ни с кем на
ничью не играет. Знаете что - давайте отложим нашу партию на другой день. Вы
ведь и завтра пройдете мимо моей скамейки и послезавтра, и послепослезавтра, а
мне делать нечего, за это время я успею еще раз внимательно проанализировать и
оценить свою и вашу позиции и спокойно буду вас ждать на свежем воздухе.
- Пройти, то,
наверно, пройду. Но я не могу вам обещать, что у меня будет время для
доигрывания, - сказал я.
- Если будет,
то обязательно доиграем, - настаивал Зюня. - Обязательно. Несмотря на мои очень
уж неприличные годы память у меня, скажу вам по секрету, хорошая. Я все восстановлю
без всякого обмана, ничего не прибавлю и не убавлю, расставлю на доске все, как
было. Можете быть уверены. Или начнем новую партию?
- Уж как вы
захотите, - пообещал я ему и поднялся со скамейки.
Зюня сгреб с
нее выигранные им фигуры и, нервно мигая, посмотрел на меня с пронзительным, прощальным
взглядом, таким, каким когда-то, бывало, в Литве, в Вильнюсе, смотрел на меня мой
престарелый отец, неусыпный сторож моей жизни, когда я брался за ручку обитой
дерматином выходной двери его квартиры и когда, как всякий раз ему казалось, я уходил
от него навсегда.
Дела вынудили
меня надолго из солнцем зажаренного, как шашлык, Израиля уехать в страну исхода
и, если честно признаться, в суматохе чужого города я успел, к стыду моему, забыть
про Зюню, про скамейку под ветвистым платаном и недоигранную партию, в которой
у меня не было никаких шансов на спасение.
Но по приезде
домой меня почему-то снова потянуло на ту дорожку, на засиженную, выцветшую
скамейку, на которой целыми днями сиднем сидел сторож дочкиной квартиры Зюня
Каплан, но и на дорожке, и на скамейке я встретил чужих людей, которые курили, караулили
свои свертки и целлофановые мешки с продуктами, ласкали своих пушистых
баловней-пекинесов, а иногда кое-кто оглашал тихие окрестности въевшимся в
кровь импортным сквернословием.
Но всякий
раз, когда я проходил мимо платана, а проходил, я мимо него чуть ли не через день,
то заслуженного строителя Украины Зиновия Каплана, там не заставал.
Томимый
дурными предчувствиями, я старался менять график своего прохода через скверик мимо
скамейки, но картина, к великому сожалению, не менялась.
Видно, жена
Зюни Люся - вторая сторожиха квартиры дочери Дианы Луценко снова захворала, а у
внучки Лиоры в университете начались зачеты и экзамены, и, кроме самого Зюни,
за больной некому ухаживать.
Может, и сам
старик занемог. Не богатырь же... Как никогда мне вдруг захотелось доиграть с
ним отложенную партию или попробовать взять реванш в новой, снова пожертвовать
своими пехотинцами и попасть под связку, которая неизбежно ведет к потере качества
и позорному проигрышу.
Но моим хотениям,
к несчастью, не суждено было сбыться.
На одном из
уличных фонарей близ улицы имени Мордехая Анилевича мне бросилось в глаза развевающееся
на ветру похоронное извещение с оборванными не ветром, а злоумышленником краями,
обычным в таких случаях благословением памяти и до ужаса знакомой фамилией –
«Зиновий Каплан»
Опустив
голову, я постоял возле фонаря, а потом направился, словно к надгробью к
скамейке, сел и вдруг среди кучки окурков, стаканчиков из-под мороженного,
брошенных целлофановых мешочков с надписью «Зиль везоль» - «Самые дешевые
товары» увидел тонкую, почти растоптанную веточку с жухлыми, полуживыми
листочками, которой Зюня столько лет обмахивался, отпугивая настырных,
израИльских мух.
Я бережно поднял
ее, как реликвию, с земли, очистил от пыли и в сумраке, опустившемся на
разгоряченный город, медленно и суеверно стал ею обмахиваться. Мухи уже давно спали
беспробудным сном, и я толком не знал, кого же я в тот вечер отпугивал
доставшейся мне в наследство от Зюни веточкой – может, собственное бессилие
что-то изменить и вернуть назад, может, избавляющее от тревог и дурных предчувствий
беспамятство, а, может, подкрадывающегося тихой сапой «малхемовеса», с которым еще
никому не удалось сыграть вничью и разойтись миром...
