Елена Бандас

Закон сохранения энергии

 Шуламит Шалит

Несколько слов об авторе

Под моим окном растет высокое раскидистое дерево, названия которого я долгое время не знала. Но однажды, в спонтанном порыве, устыдившись своей необразованности, я позвонила Тове Якоби, знающей «в лицо» каждое дерево, цветок и, кажется, каждую травинку в Израиле. Только начав свое описание, я тут же услыхала в ответ: это сейсам hоди, что в буквальном переводе означало как будто сезам индийский. Но русских названий она, конечно, не знала.

Прошли годы, пока в 1996 году мне в руки не попал долгожданный словарик (правда, с ошибкой уже в самом названии «Ботаническая терминогия» вместо «терминология» и даже неточно написанной фамилией автора – не по его вине), в котором мой «сезам» обрел свое настоящее название: дальбергия. С удивлением узнала, что автор словаря Елена Бандас – недавняя репатриантка. Написала ей письмо и получила ответ. С тех пор мы и знакомы. Правда, заочно. В 2003 году Лена мне написала, что передала в издательство новый словарь, теперь – общий биологический, который будет включать и ботанику, и зоологию, и физиологию, и генетику... Вышел он в свет в 2005 году.

«Иврит-англо-русский толковый биологический словарь»[1] (заметим, и с латинскими терминами, в нем почти 400 страниц) стал для меня неоценимым подарком, источником счастливых и увлекательных открытий.

Как обычно переводили на иврит название не растущей в Израиле березы? Словом ливнэ, от лаван – белый. Куда как просто, казалось бы, использовать устоявшийся термин, нередко встречающийся в ивритской поэзии первой части двадцатого века, с приездом в страну Израиля, в основном, из России, многих будущих классиков литературы. Но ученый-исследователь не может в своей работе опираться только на стихи, даже если они принадлежат известным поэтам.

С помощью указателя нахожу сначала на русском языке слово береза, вижу, что искомое слово надо искать на стр. 250, и нахожу такой ряд (русский-английский-латынь-иврит): береза – birch – Betula – shadar, то есть на иврите есть специальный термин шадар! Никто не собирается обижать классиков, но как отрадно и полезно знать истинный термин! Словарь Е. Бандас для меня не просто ценное пособие, эта книга открыла мне неведомые стороны личности талантливого автора. Наряду с основным словарным корпусом, Елена Бандас включила в книгу подборку из 600 русских обиходных пословиц, поговорок и идиом, разделив их на главки «Царство животных», «Растения», «Тело человека», «О фазах жизни». Это показалось интересным. Ведь на самом деле творчество начинается там, где кончаются стереотипы и приходит вдохновение.

Свою книгу Елена предварила оригинальным предисловием – эпиграфом. Оно хоть и несколько пространно, но обнаруживает в авторе человека, которому не чужды ни филология, ни поэзия, ни философское осмысление мира:

– А всеядный от слова есть, и яство, и яд – тоже.

– Верно. А, может быть, труд возник от таруд – загруженный работой, а смех – от самеах (рад), симха (радость)?

– И сачок, саквояж, рюкзак – от слова мешок, от ивритского корня сак?

Когда встают со всех сторон

Иноплемённые реченья –

Узлы корней, сплетенья крон,

Ещё туманные значенья, –

За шагом шаг иду вперёд,

И штрих, и звук запоминая,

Как следопыт, нащупав брод

И нити строк соединяя.

Как интересно сопоставить имена какого-то, скажем, растения – на разных языках! Вид дуба, называемый по-русски черешчатым, англичане считают именно английским, на иврите этот вид – летний, а классик систематики Карл Линней в XVIII веке дал ему название крепкий на древней латыни. Так словарь даёт представление о внешнем облике растения, строении его листа, о его физиологии, о климатической зоне его распространения – всестороннее, объёмное впечатление только по описанию.

И сочная краска, и точное слово

Бледнее любого явленья живого.

Но многоязычие – радуга света –

Объемлет лучами все грани предмета.

Слагаются краски, оттенки и блики,

И в них отражается мир многоликий.

(Из разговора с воображаемым читателем)

Такое вот предисловие к словарю.

Последние стихи Лена прислала недавно, с просьбой вклеить их в окончательный вариант эпиграфа. Я так и поступила.

Что же касается воспоминаний Елены Бандас, которые мы сегодня представляем читателю, то они возникли так.

Узнав, что я поддерживаю связь с Марией Анатольевной Шнеерсон, Лена сказала, что она была коллегой и другом ее мамы – Клары Барской. Я говорю: Мария Анатольевна сказала, что если меня это интересует, она может прислать мне свои стихи, в основном, сатирические. Только потом, когда они с сестрой закончат работу над своими воспоминаниями. И вдруг Лена говорит, что многие из этих стихов она помнит наизусть, и начинает читать.

Каждый раз она меня чем-то поражала.

Рассказывала так вдохновенно, что я предложила ей записать свои рассказы о времени, о доме, о родителях, о себе, собрать фотографии...

И вот Лена прислала свои воспоминания. Сначала без названия. Всего страниц 17. Сухо, сжато, одни факты. Как я могу делать замечания столь ученому человеку? Но я ведь тоже читатель. Мне должно быть интересно! Потом были второй и третий варианты. И появилось название, мне кажется удачное, и эпиграф – в стихах! Браво, наш новый автор! Итак:

 

Закон сохранения энергии

И шорох лет, как листопад,

Не заглушит ключа – истока,

Что камертоном издалёка

Даёт нам высоту и лад.

                                                                                                                   Елена Бандас

Говорят, что деяния отцов сказываются на семи последующих поколениях. Но кто сейчас знает, что было семь поколений назад? Бурная история человечества не способствует сохранению памяти об истоках рода. Так, видимые мне пути нашей семьи пролегли через четыре страны: Польшу, Белоруссию, Россию и Израиль. Но, к счастью, в упакованных для переезда вещах всегда удавалось найти место для семейных реликвий: писем, документов, фотографий. Они и помогли мне сейчас протянуть связующую нить.

Прежде я думала, что фамилия моего отца, Бандас, происходит от итальянского слова «банда», означающего «шайка разбойников»; оно стало международным, ибо и разбойники – явление международное. Лишь в Израиле, в Тель-авивском музее диаспоры, компьютер выдал, что у этой фамилии – основа ивритская. Бен дат – сын веры. А замена ивритского звука т на идишское с в окончаниях – явление обычное: например, в словах шабат (шабес), талит (талес)…

Фамилия же моей матери, Барская, не связана с барством, а происходит от названия бывшего польского городка Бар и отражает пути миграции нашего народа на восток, в эпоху войн и передела границ. Вместе с моими предками оказались на западе Украины и Белоруссии семьи Варшавских, Слонимских, Винницких, Слуцких…

Мой отец Лев Липович Бандас родился в Раваничской Слободе Червеньского района, у города Борисова в Белоруссии. Дед его, Иосиф Родов, был убит вместе с его женой – бандой поляков в 1918 году. Отец моего отца, столяр Липа Самуилович Бандас, после смерти первой супруги женился на своей двоюродной сестре Годе (1889-1941). От первого брака Липы – Хана-Рейзл (1895-1973) и Арон (1896-1969), от второго – братья Лазарь (1913-1944), Лейб (Лев) – мой будущий отец – (14.01.1914 – 03.10.2006) и Яков (1916-1996).

Мой дед с папиной стороны, столяр Липа Бандас. 1910

Мой дед Липа в 1914 году отвёз Рейзл в Лондон, где жили два его брата (затем пароходом она добралась до Америки), вернулся домой, но остальных членов семьи спасти от Первой мировой и последующих бед не успел, умер в 1918-м от язвы желудка. Так Года Бандас, в девичестве Родова, разом лишилась и родителей, и мужа.

Вдова зажигала свечи по субботам и растила ребят одна, работая в Новоборисове уборщицей. Отец до последних дней жизни с болью вспоминал: «Бедная моя мама, её каждый день из-за меня вызывали в школу!» Года, моя бабушка, расстреляна немцами в г. Борисове осенью 1941-го. Она уже сидела в грузовике, который должен был увезти её от фашистского цунами, но поняла, что не оставит сестру Енту с двумя малолетними дочками – сестра была больна. Года, пятидесяти двух лет, сошла с грузовика и осталась с сестрой. Ей так и не довелось познакомиться с моей мамой и со мной. Единственной памятью о матери осталось у папы её двухстраничное, от 24.08.1939 года, письмо к нему на идиш: «Мой дорогой и любимый сын…»

Седобородый дед Иосиф успел научить четырёхлетнего внука буквам идиша, но мамино письмо было последним, что отец прочёл на этом искоренённом в советской стране, да и по всей Европе, языке.

Мой отец Лев Бандас и его брат Лазарь, сентябрь 1932

Сыновья не посрамили память родителей. У двоих из них чудесным образом проявился талант Липы к работе с древесиной: Лев и Лазарь до войны выписывали из-за границы журналы с чертежами деревообрабатывающих станков, и отцу удалось получить образование в этой области. Стать бы и Лазарю специалистом – его письмо брату Лёвке из Киева (февраль 1941) сохранилось: «Работаю на заводе конструктором и занимаюсь в институте. Сейчас я на III курсе. Недавно сдал экзамены – и успешно. Совмещение работы и учёбы требует некоторого напряжения».

Лазарь, капитан-танкист, зам. начальника штаба 39-й танковой дивизии (Третий Украинский фронт), был направлен на учёбу в Военную Академию в Москву, но вернулся в боевую часть, решив, что не может учиться, когда другие воюют.

В 1944 году, получив тяжёлое ранение в область грудной клетки от снайперского выстрела на улице румынского города Бакэу, Лазарь спустя несколько месяцев скончался в госпитале, в этом же городе он и похоронен. «Он был самым талантливым из нас», – говорил о нём отец. Орден Отечественной войны, медали «За отвагу» и «За оборону Сталинграда» – боевые его награды. «Королевой не успел обзавестись».

Лазарь Липович Бандас. 01.03.1944 (3-й Украинский фронт)

Арон в годы войны работал на военном заводе в тылу, сумев спасти жену и двух дочерей от Бабьего Яра, а Роза, старшая сестра, как выяснилось много позже, в Нью-Йорке вышла замуж, организовала швейное производство и магазины конфекциона при нём – её дочерей, Берту и Глорию, урождённых Зингер, мы тщетно пытались разыскать, приехав в Израиль.

Яков участвовал в Финской войне, а затем чудом уцелел в тяжелых боях на острове Ханко – гвардии артиллерист, старший лейтенант (ордена Красной звезды и Отечественной войны, медали «За оборону Ленинграда», «За отвагу» и другие).

Он лишился двух пальцев на правой руке, что не помешало ему после войны стать начальником цеха на заводе спортивного судостроения в Ленинграде, жениться на докторе Любови, тоже фронтовичке, растить дочерей...

...Итак, в детстве Лев, мой будущий отец, брал уроки игры на скрипке, его приглашали на праздники и свадьбы – скрипка оказалась кормилицей, на заработки мальчика семья купила корову. С 14 лет он уже работал на нефтяном заводе в Новоборисове.

В 1935 году отец поехал в Ленинград, в Лесотехническую Академию, подрабатывал грузчиком в порту, чтобы обеспечить себе возможность учиться. В Академии он руководил джазом, где и сам был трубачом и саксофонистом; на мандолине играл в оркестре народных инструментов, а на скрипке – в симфоническом. При этом имел «отлично» по высшей математике и, конечно, по специальным дисциплинам.

  

Джаз Лесотехнической академии. Сидят справа налево: первый – Лев Бандас, третий – Арон Барский, четвёртый – Арон Янтовский. Пианист – Флигельман. Стоит второй справа – Рафаилов

Стал инженером по деревообработке, на военной кафедре – штурманом авиации.

В 1930 годы сошлись пути моих родителей. Мама тоже приехала учиться в Ленинград и после двух лет работы в библиотеке Дома культуры 1-й Пятилетки поступила в 1933 году на филфак Ленинградского университета; аспирантуру русского отделения окончила в декабре 1941 года, в блокадную зиму.

Клара Барская, моя мама. 1938

Мама, Барская Клара Александровна (15.06.1912-08.01.1987), была правнучкой купца первой гильдии Эли Сендерова (Ильи Александрова), который получил право на жительство в Петербурге и дал медицинское образование сыновьям: Моисей и Наум стали терапевтами, Яков – отоларингологом; были в семье и пять дочерей, старшая из них – Гитл, моя прабабушка (Гита Ильинична Александрова, в замужестве Барская, 1860-1944).

Эли Сендеров (Илья Александров), мой прапрадед. Фото 1895 года

Зисл Александрова, моя прапрабабушка. 1895

Гита Ильинична Александрова, их дочь, в замужестве – Барская. Моя прабабушка. 1895

Наум Ильич Александров, сын Эли и Зисл. 1895

Среди внуков Эли и Зисл, его жены, были два ленинградских профессора: Владимир Яковлевич Александров (1908-1996), цитолог, и Самуил Наумович Александров – в области радиационной медицины (он умер в 54 года от инфаркта на заседании Учёного совета); их внуком был и мамин отец, Александр Израилевич Барский (1884-1941), который в 1902 году окончил медицинский факультет Киевского университета и стал лучшим в Мозыре (Белоруссия) дантистом, а также – основателем добровольной пожарной дружины.

Александр Барский, дантист, основатель добровольной пожарной дружины Мозыря – в центре. 1917

Мамина мать Елена Ароновна, урождённая Абрамович, родом из Вильно, была акушеркой; она заразилась холерой, принимая роды, и умерла в 1915 году. (Доктор Владимир Хавкин первым получил действенную вакцину против холеры. Уже в 1892 году в России заболели холерой около 600 тысяч человек, и Хавкин, работавший в Париже, в лаборатории Луи Пастера – ибо в России ему работать не давали – предложил безвозмездно передать России метод изготовления противохолерной вакцины и был готов лично приехать в Петербург для вакцинации. Правительство России отказалось).

Александр Израилевич и Елена Ароновна Барские, мои дедушка и бабушка. 1910

Старшая сестра Елены, Ревекка, заменила мать трёхлетней Кларе и её годовалому брату Арону.

Моя мать и её брат – Клара и Арон Барские, 1919

И через Мозырь, как через Борисов, прокатывались трагические события эпохи, банды сменяли одна другую. Мама помнила, как их семья уходила лесами, чтобы уберечься от белополяков. Она помнила крик Пилсудского, который пытался обуздать своих громил: «Пся крев!» («Пёсья кровь!»); поляки, подобно белым и зелёным русским, радовались возможности грабить и убивать евреев.

Власть, которая установилась, тоже оказалась грабительской – у доктора Барского отобрали каменный двухэтажный дом, взяв расписку, что отдаёт он свой дом добровольно (в этом доме на Ленинской улице и в 1960 годы размещался горисполком).

Однако мама никогда не забывала мозырские овраги с лисичками (там сейчас заповедник), полноводную тогда Припять (ещё не осушили болот Полесья), школьных друзей, с которыми переписывалась и встречалась долгие годы, оперетты Кальмана, любимые с мозырских времён. Она сохранила талес и свиток Торы (последний и сейчас у меня) дедушки Саши. В моей же дальней памяти звучит: «Ревеченька, Ревечка», – так дедушка звал жену.

Александр Барский с женой Ревеккой, дочерью Кларой и сыном Ароном, 1935

Мама поступила на русское отделение филфака, получила диплом с отличием, была оставлена в аспирантуре и успела до войны с блеском сдать кандидатский минимум и написать диссертацию о мемуаристе, либерале-западнике П.В. Анненкове (под руководством профессора, члена-корреспондента АН СССР Н.К. Пиксанова).

Людоедские времена пощадили моих родителей, хотя отец, глядя на институтские фотографии, называл преподавателей, которых «посадили», а у мамы в одну ночь «село» полкурса (по доносу Ольги Ж., студентки, приревновавшей мужа) – потянули всех приятелей общительной пары. Но мама в круг их общения, к счастью, не входила.

Арон Барский учился вместе с папой в Академии и играл с ним в джазе, он и познакомил друга со своей сестрой. Дедушка Саша благословил: «Людей с одинаковым мировоззрением, характером, темпераментом нет, а раз нет – нужно жизнь устроить так, чтобы знать, что у каждого есть своё я и поэтому уважать я другого».

Будущий же отец мой в июле 1938-го писал молодой жене о встрече с родными в Новоборисове: «Мама встретила меня со слезами радости на глазах. Надо видеть её улыбку, когда она говорит о тебе. Не могу себе простить, что забыл твою фотокарточку. Был устроен небольшой вечер, нам посвящённый, – такой скромный, что дядя Гриша и тётя Ента даже стали просить извинения. Но всё было так искренно, что это меня тронуло. Все жаждут тебя видеть».

Отец забыл увезти с собой и фотографию своей мамы. Через три года не станет ни Годы, ни её младшей сестры Енты с мужем Григорием Рольбиным, ни их дочек Фиры и Гуты, ни сестры Брайны и её пятерых детей – и эта зарисовка из письма осталась мне вместо фотографии бабушки с отцовской стороны, ибо и в семьях других братьев не нашлось её фото, хоть они и вспоминали её как любящую и преданную мать. А может быть,  у неё просто никогда не было лишних денег на фотографию…

В 1939 году, когда я родилась, моя мама сдавала кандидатские экзамены, а папа писал диплом. Ввиду их занятости, меня отвезли в Мозырь, к дедушке Саше, который в марте 1941-го скоропостижно умер; пришлось маме забрать нас с бабушкой Ревеккой в Ленинград. Так, по трагически-счастливой случайности, вскоре мы оказались не на оккупированной территории, а в осаждённом городе.

Папу в июне 1941 года мобилизовали. Он вспоминал: «Я считал себя вполне подготовленным штурманом. Тем не менее я был направлен в Военно-морское авиационное училище морских пилотов. На юге страны (под Баку) был сформирован боевой разведывательный морской авиаполк, оснащённый самолётами МБР-2 (Морской Ближний Разведчик, экипаж – 3 человека: лётчик, штурман и стрелок-радист). Причём, кабины лётчика и стрелка были закрытыми, а у штурмана – открытая ветрам, снегам и дождям. По завершении курса полк в составе трёх эскадрилий взял курс на Север. Перелёт был совершён за 23 часа 10 минут чистого времени с шестью промежуточными посадками и длился один месяц. Перелёт прошёл благополучно, не считая нескольких вынужденных посадок отдельных самолётов из-за тумана, а также – одного продырявленного топляком на реке самолёта (топляк – бревно, торчавшее из воды).

Газета Северного флота писала, что перелёт с Юга страны на Север впервые в истории страны был выполнен на самолётах этого типа, при отсутствии на трассе оборудованных морских аэродромов, в сложных метеоусловиях. Совершили то, что казалось немыслимым в мирное время даже для опытных полярных лётчиков.

Перед нами были поставлены задачи: разведка подводных лодок и мин противника, обеспечение охраны конвоев и кораблей по курсу их движения, ледовая разведка: по Северному морскому пути шли корабли с грузами для жителей Севера, для армий Карельского фронта, для воинов Северного флота».

Позже были получены американские «Каталины», тоже – морские самолёты.

«Это позволило летать на дальнюю разведку, а конвои сопровождать до 12 – 14 часов вместо четырёх. Экипаж "Каталины" (ПБН-1) – 7 человек: 2 пилота, штурман, борт-инженер, два стрелка и радист». Полк осуществлял ледовую разведку и сопровождал конвои судов союзников, доставлявших в Мурманск оружие и продукты по ленд-лизу.

Отец стал флаг-штурманом авиаполка, летал у скалистых берегов Баренцева моря, при обледенении крыльев и фюзеляжа, в полярных ветрах, штормах и туманах. Боевые и учебные полёты, иногда – вынужденные посадки: на Северной Двине, на Белом море, гребля на резиновых шлюпках в ледяной воде. Часто в руках штурмана была жизнь экипажа. Видимо, там и полюбил он этот тост, заключавший любое наше застолье: «Дай бог, не по последней!»

В полковом оркестре играл на трубе. Награждён двумя орденами Красной звезды, медалью «За оборону Советского Заполярья» и другими.

Лейтенант Лев Бандас перед боевым вылетом. 1943

Мы с мамой и бабушкой провели в блокадном Ленинграде осень 1941-го и небывало холодную зиму 1942 года. Возможно, помог выжить запас продуктов (сухари, печенье); мама готовила его для отъезда по распределению, ещё в начале сентября ожидая заявки. У нашего дома N 8 по улице Жуковского падали бомбы (на углу Жуковского и Маяковского, Маяковского и Некрасова дома были разрушены бомбардировкой, а на нашей улице, через дорогу, пятиэтажный дом сгорел от попадания зажигалки), у нас же только лопнули стёкла.

Мама работала санитаркой в нейрохирургическом отделении больницы имени Куйбышева на улице Маяковского, вплоть до попадания бомбы в это здание.

Я помню огромный продолговатый аэростат воздушного заграждения, который везли по нашей улице. А мама не забыла, как я её успокаивала: «Тревога хорошая, это зенитки плохие». В бомбоубежище я читала вслух «Мойдодыра», листая по памяти страницы. Там же, видно, и заразилась: «Корюшка», – сказал доктор, дядя Наум.

Письма из блокадного Ленинграда на фронт проверяла военная цензура, поэтому мамину открытку от 12.12.1941 года следовало читать между строк: «Дорогой мой! Не писала тебе целую вечность. Знаю, что это непростительно, но не могу заставить себя писать часто. Да и что напишешь? Разве узнаешь ты из письма о том, что мучает, что отнимает силу и здоровье? Вот и молчишь. Но ты должен знать, живы мы или нет. Для этого я периодически посылала тебе телеграммы. Но вот уже пятый день, по не зависящим от меня причинам, телеграмму никак не отправить. Хочу тебя обрадовать: шестого числа приехал Яша. Он у нас ещё не был, его не отпускают, но я была уже у него два раза. Принесла ему свитер и кое-что из продуктов. После того питания, которое он получал там, тут ему трудновато. Последнюю твою открытку получила за 2 ноября. Это единственная радость – больше ни от кого писем не получаем. Нет того дня, чтобы доченька несколько раз о тебе не вспомнила. Спасём ли её?».

Банку варенья, которую мама принесла Якову Липовичу (воинская часть была тогда расквартирована в Ленинграде), придя к нему по заснеженным улицам голодного и промёрзшего города, в семье моего дяди помнят до сих пор.

В грузовике, по уже подтаивающему льду Ладоги, мы эвакуировались с Ленинградским университетом в марте 1942-го из Ленинграда к станции Кобоны.

В поезде мне исполнилось три года, и первая фраза, сохранённая моей памятью из раннего детства, было застенчивое, с пониманием недопустимости просьбы и попыткой её смягчить: «Мама, я хочу хотя бы самую маленькую корочку хлебца».

В поезде ленинградцы получили по тарелке куриного бульона, а мама свою порцию от слабости не удержала и разлила.

Добрались до Мордовии, где в селе Кемля базировалась тогда папина эскадрилья, и профессор В.Е. Евгеньев-Максимов поддержал маму в её желании высадиться:

«Друг мой, если в такое время можно показать ребёнку отца…» Высадились в Саранске. Когда наш огромный паровоз с трубой ещё стоял под парами у перрона, некий молодой человек вызвался подсобить слабой женщине с её старой матерью и ребёнком, сказал: «Как не помочь ленинградке!» – и сиганул с нашим саквояжем вниз с платформы навсегда. А один тюк исчез, пока мы с бабушкой стерегли багаж, сидя на скамье в зале ожидания, а мама добывала билеты.

Маму, в её блокадном облике, папа узнал с трудом. Мама на протяжении первого года после блокады была признана инвалидом 2-й группы. Но теперь с нами был родной человек, его поддержка и помощь. Помню папиных товарищей, лётчиков, на лесной поляне с высокими, в малиново-розовом цветении, травами – первое впечатление моё о природе, 1942 год – много позже я узнала в этих травах Иван-чай, кипрей.

В деревне Ичалки, у Кемли, мама учила детей:

– Нюрочка, читай. С, а – са. П, о – по. Г, и – ги. Что получилось?

– Валенки!

Мама купила козу Марусю, отпаивала меня молоком и сывороткой. Посадила картошку, огород вскопали дважды, урожай вырос – на удивленье!

Позже отец со своим экипажем улетел на север, а мы переехали в Загорск – мама получила работу в Москве, на Высших Военно-морских политических курсах, где она читала лекции по литературе.

В пять лет я впервые услышала от сверстников, кто я такая, и прибежала домой: «Бабушка, они говорят, что я жидовка!» «Чего плачешь? Ты и есть жидовка!» – не стала утешать меня бабушка. Был и ещё один, тоже неудачный, опыт социальной жизни. Мама возвращалась домой поздно, после работы старалась купить продукты, уставала от дальних дорог в Москву и обратно; отдав меня в детский сад на станции Лосиноостровская, иногда туда наезжала. Застав меня однажды в постели, укрытой с головой и в слезах – любимым развлечением соседки, дочери заведующей, было выковыривать из стены штукатурку и крошить мне её в глаза – мама тут же увезла меня. Теперь я вновь оставалась с бабушкой, утешаясь запахом маминого шарфика. В 1944 году я увидела виноград – привезённую мамой из Москвы гроздь – светло-зеленые, с тонкой кожицей, продолговатые «дамские пальчики». Тогда же, впервые за годы войны, я получила куклу, она была похожа на дитя войны, без кукольной пухлости и румянца. До того куклой мне был кусок жестяной трубы, который звался «Ваней».

Мы с мамой 5 августа 1944 года

В этом же году к нам приехал в отпуск папа, в форме военно-морского офицера, с шоколадом, сохранённым для нас из лётного пайка, с прекрасными песнями, что я запомнила навсегда, всеми теперь любимыми «Бьётся в тесной печурке огонь», «В лесу прифронтовом» и песней морских лётчиков, не слышанной мною позже:

Над мачтой ветер вьётся,

волна под ветром бьётся,

лихие краснофлотцы

плывут, поют.

Они, как птицы, реют,

как рыбы, плыть умеют,

фашистскую акулу

неплохо в море бьют.

Наверно, эта песня была слишком бодрой и залихватской для тех, кто уцелел…

Однажды ночью мама разбудила меня: «Доченька, война кончилась!» Мама хотела, чтобы я запомнила тот день; мы поехали на парад Победы, на Красную площадь, где на мостовой были свалены поверженные фашистские знамёна, где торжественным был проезд маршала Г. Жукова на белом коне, где сверкал фейерверк – салют Победы.

Скоро папа приехал в Загорск и отвёз нас на Ленинградский вокзал. На крышах, буферах и подножках отправлявшегося в Ленинград поезда сидели и стояли люди.

Папа, октябрь 1944

Мы вошли в вагон.

Вернулись в нашу комнату на улице Жуковского. Зияли пустоты разрушенных домов, на куполе Исаакия была защитная сетка, в Петергофе стоял остов Дворца.

 Мы уже знали о гибели Лазаря.

 Младший лейтенант Арон Барский в его последнем письме 05.08.1941 писал о назначении на курсы усовершенствования командного состава. Дядя Алик вспоминал о моём напутствии перед его отъездом на фронт: “Чтобы всё было хорошо!”; он был помощником командира 562-й зенитной батареи 56-го Отдельного зенитного артиллерийского дивизиона в Крыму, у Феодосии. По книге памяти города Севастополя, он пропал без вести в ноябре 1941 года.

Стало известно о гибели моей бабушки в Борисове. Ещё не были ясны масштабы трагедии. Папа не прощал себе, что не вывез мать из Белоруссии. Двоюродный брат отца Яков Каплан воевал в партизанском отряде, но товарищи по оружию выдали еврея немцам. Позже, в Израиле, отец передал в музей Яд ва-Шем 23 свидетельских листа о близких, погибших в родных краях. А о скольких и вспоминать некому, потому что с фронтов не вернулись двести тысяч евреев из пятисот тысяч сражавшихся!

Обелиск на месте расстрела евреев в Новоборисове. Бабушка Года Бандас – среди них

Впоследствии мне не раз приходилось слышать фразу о том, что евреи «воевали» в Ташкенте – где, кем, для чего это было выдумано?

Одна из пяти дочерей Эли Сендерова, Мария Ильинична Александрова, в замужестве Вольфсон (1872-1962) с дочерью Еленой пережили блокаду в их коммунальной квартире на Фонтанке. Елена Яковлевна Вольфсон (1902-1990), завуч школы при психиатрической больнице им. Скворцова-Степанова, каждый день и в любую погоду шла пешком на работу через весь город, сохраняя оптимизм, неизменную доброту и терпение. Её брат Илья погиб на фронте. Потеряла тётя Маша и второго сына – Семён Яковлевич Вольфсон с двумя малолетними дочерьми погиб в Минском гетто. В Алуште после войны жила русская вдова Ильи с двумя сыновьями: Володей, который был репрессирован, реабилитирован, превратил сухую каменистую землю у алуштинского домика в райский сад и вскоре умер от рака, и Яковом, который вырос у моря, плавал, как дельфин, стал пилотом вертолёта, тушил лесные пожары и делал другую необходимую, часто опасную работу; умер в 1994-м, в 60 лет, внезапно, вскапывая огород. У него остались сын и дочь с семьями в Симферополе.

Елена Яковлевна Вольфсон. Алушта, 1955

Началась послевоенная жизнь. Соседями нашими по коммунальной квартире были Явичи, оставшиеся в блокадном городе; их сын, ушедший на фронт добровольцем, погиб. На кухонных столиках стояли керогазы, потом пленные немцы оборудовали в доме газовые плиты. Один из них написал карандашом на ватмане и подарил маме два моих портрета, которые и теперь у меня хранятся. Комната отапливалась круглой печью с гофрированной поверхностью, дрова для неё лежали в ванной, смежной с уборной. По дровам и фановой трубе ходили крысы.

Баня была на улице Некрасова, бывшей Бассейной (где и жил «человек рассеянный» Самуила Маршака). В зале десятки женщин мылись на каменных скамьях из шаек – цинковых тазов, наполняемых из горячего и холодного кранов, были там и два душа на всех – кажется, это был общий класс, «душевые» были дороже.

Со временем в доме установили батареи парового отопления, ванна обрела своё основное значение, а во дворе, занятом раньше поленницами дров, разбили скверик.

Мы покупали продукты по карточкам, стояли в очередях. Помню спиралевидный «хвост» во дворе одного из домов на улице Жуковского, где мы с мамой часа два продвигались шаг за шагом под снегопадом к прилавку, где продавали муку.

Результатом войны стали и болезни каждой из нас. У бабушки – запущенная глаукома, приведшая к слепоте (две операции в Ленинграде позволили видеть пальцы перед глазами), у мамы – дистрофия сердца, неврастения, впоследствии – невозможность рожать из-за состояния сердца, у меня – туберкулёзный бронходенит.

Сказали – ехать в сосны, чтоб зарубцевалось. Для мамы начались очереди в ломбарде: заложить-выкупить. Зато мы три лета провели на Рижском взморье, в Дубултах, где тогда ещё не знали, что такое замки на дверях, где дюны у мелководного шельфа залива заросли лозняком, а посёлок на реке Лиелупе, с его тротуарами из серых вафельных плиток, дышал соснами и жасмином. Мы купались в 17-градусной воде Рижского залива, покупали свежую ароматную клубнику, и я поправилась.

В 1946 году я пошла в женскую школу на улице Чехова, в бывшем Эртелевом переулке, уже умея хорошо читать. Сначала я не понимала, что и зачем надо складывать и вычитать, но после нескольких маминых объяснений всё наладилось.

На фотографиях класса в первые годы – более 40 заморышей, одетых кто во что горазд. Моя подруга Наташа, сказочница, которая занимала класс на уроках без учителя, реабилитированный отец которой вернулся лишь спустя несколько лет, носила в школу завтраки нашей однокласснице – её отец погиб на фронте.

Первый класс 194-й женской школы Ленинграда. 1946. Рядом с учительницей справа: Елена Бандас (с бантом), Белла Зингиревич, Наташа Альтварг («сказочница»)

Отмечали Новый год, мама «доставала» ёлку. Купили деда Мороза, из ваты с соломой, на деревянной подставке, худого, с лицом исстрадавшегося еврея.

Он оставался с нами долгие годы.

Папа демобилизовался в звании старшего лейтенанта в 1947 году, невредимый, если не считать радикулита на всю жизнь – результата подвешивания бомб на самолёты. Он начал работать на фабрике музыкальных инструментов имени Луначарского, где производили гитары, домры, балалайки, мандолины и арфы – рядовым инженером, затем Старшим технологом, впоследствии – Главным конструктором. Был автором изобретений, книг «Щипковые музыкальные инструменты», «Производство и ремонт щипковых музыкальных инструментов», «Арфа. Устройство и ремонт», лауреатом премий Выставки достижений народного хозяйства и первой домрой фабричного оркестра народных инструментов, одного из прославленных самодеятельных коллективов с богатым народным и классическим репертуаром. Отец знал устройство каждого станка, весь процесс производства как недорогих инструментов (эти гитары звучали в электричках и походах), так и инструментов для концертного исполнения, по индивидуальным заказам лучших солистов, лауреатов международных конкурсов, для симфонических и струнных оркестров. Он знал рабочих по именам, был прост, скромен, внимателен к людям, его уважали и любили, он выполнял обещания, никого не подводил, говорил правду, был ответственен, надёжен, не поучал и не делал замечаний. Однажды новичок назвал инженера Бандаса жидом, это вызвало такое негодование коллектива, что тот не проработал на фабрике и месяца, вынужден был уволиться.

Папа в конструкторском бюро фабрики имени Луначарского, 1956

На юбилеи отец получал адреса – поздравления от товарищей и из центральных организаций. «Всем из нас, кто пришёл в конструкторское бюро молодым, Вы помогли "расти" и "созревать". О прошедших годах совместной работы мы будем помнить с благодарностью»…, "большие заслуги в развитии музыкальной промышленности…", "сочетание в Вашем лице инженера и музыканта…", "вклад в совершенствование инструментов, механизацию и автоматизацию производства…", "один из ведущих специалистов фабрики, прекрасный инженер, отличный музыкант и великолепный товарищ…"».

Может быть, всё-таки помогли все эти пожелания «долгих лет жизни»?

Говорили, что в Ленинграде есть два крупных специалиста на предприятиях музыкальной промышленности – один на фабрике пианино «Красный октябрь», другой на «Луначарке» – Лев Бандас. Для отца фабрика была вторым домом, но он не мог быть главным инженером или директором – этих назначали и присылали «сверху», последнего директора – с завода по изготовлению кирпичей.

Папа, октябрь 1957

Папа, при его занятости, мною почти не занимался. Я прыгала на улице через скакалку, забывая о себе и о времени. Училась играть на пианино, прокатном, а затем – и на собственном – из чувства долга перед родителями. Читала книги из домашней библиотеки. К 12 годам став грамотным человеком, правила мамины корректуры.

Была бабушкиными глазами, гуляя с ней и читая вслух всего «Обломова», а она объясняла, как лечь, чтобы уснуть, вспоминала со мной французский, знакомый ей по «Войне и миру», и пела о самой себе любимый романс «Выхожу один я на дорогу»:

– Что же мне так больно и так трудно?.. Жду ль чего? Жалею ли о чём?

Говорила: «Если бы Бог был – за что он меня сделал слепой?»

Бабушка умерла в 1953 году, в возрасте около 78 лет, в больнице, от пневмонии.

В этом же году умер Вождь и Учитель, и мама повезла меня в рабочий район, к Московским воротам, чтобы я запомнила и эту веху истории. Ревели гудки заводов и фабрик, улицы были запружены толпами рыдающих людей: а мы-то теперь как же?

Но уроки Учителя помнились: недавняя кампания по «делу врачей», когда мама, читая в газетах фамилии «врачей-вредителей», вздыхала: «Этого не может быть… Как это нехорошо для нас!» Ещё долго мы не разговаривали дома в полный голос и мама спохватывалась: «Закройте вторую дверь. Закройте форточку!»

Литературоведческая школа Университета была разгромлена, в 1949 году были уволены мамины наставники, благодарную память о которых она всегда хранила:

Б.М. Эйхенбаум (бывший заведующий кафедрой русской литературы), Г.А. Гуковский (заведующий этой кафедрой), М.К. Азадовский (заведующий кафедрой фольклора), В.М. Жирмунский (заведующий кафедрой западноевропейской литературы), Б.В. Томашевский, один из основателей советской школы текстологии.

Основополагающим девизом стало: «Русская литература обойдётся без евреев!»

На каковой девиз мама и напоролась – негде было защищать диссертацию об Анненкове, не было для неё штатных мест в рамках специальности. В 1957 году мама писала Ефиму Яковлевичу Терешенкову, писателю из Владивостока, чьи книги она рецензировала и с которым у неё завязалась дружеская переписка:

«В Пушкинском заповеднике Вы найдёте мою первую большую работу, сделанную ещё в студенческие годы – "Пушкин в Псковском крае. Аннотированный указатель литературы". Работа около 15 печатных листов была куплена у меня в 1938 году Институтом литературы Академии наук на правах рукописи. Время было тогда тяжёлое для библиографии – её перестали совсем печатать. И чтобы как-то её обнародовать, я её продала. А сейчас мою работу издают кусками: в виде разных списков, приложений к путеводителям, её хронологически продолжают, а имя моё значится только на тех машинописных экземплярах работы, которые спрятаны в столах у работников музея…».

В 1949 году Николай Кирьякович Пиксанов написал рецензию на эту работу, чтобы помочь маме её издать: «Отзыв о работе К.А. Барской: "Пушкин в Псковском крае. Аннотированный указатель литературы". К.А. Барская ставила своей задачей составить исчерпывающий перечень специальной литературы по данной теме. Она использовала все библиографические указатели, в том числе ещё не напечатанные, а главное – непосредственно, de visu, – книги, брошюры, сборники, журналы – всё, где рассчитывала найти данные по своей теме. Насколько широко охвачен материал, показывает то, что К.А. Барская пересмотрела все периодические издания, выходившие и выходящие в Псковском крае, начиная с "Псковских губернских ведомостей". В результате получилась обширная картотека, размером до 1500 номеров, что для такой специальной темы нельзя не признать огромным. Зарегистрированные библиографические материалы подробно аннотируются – с раскрытием содержания, с перечнями состава сборников и др. Библиографический указатель снабжён целой системой ключей: указателем имён, географических названий и др. Как ценную особенность указателя следует отметить, что обширные его материалы сообщаются не в механическом – алфавитном или хронологическом порядке, а дифференцированно: по многочисленным тематическим рубрикам, которых оказалось до 25-ти. Такая разработанность материалов очень облегчает пользование указателем: в нём легко может находить нужные справки любой специалист – биограф Пушкина, литературовед, фольклорист, краевед, педагог, любой читатель. Уже и теперь, по машинописи указателя, видно, что по его материалам удобно написать научный историографический обзор литературы на тему: "Пушкин в Псковском крае", что, наверно, и сделает сама К.А. Барская.

Чл.-корр. АН СССР Н. Пиксанов. 17.04.1949. Ленинград. Волынский пер., 8, кв.8.»

В том 1949-м ни мама, ни Н.К. Пиксанов, видимо, ещё не поняли, что времена настали тяжёлые не только для библиографии, но и для литературоведения в целом.

Указатель так и остался неизданным, мамино имя осталось в ящиках столов.

Но когда она приезжала в Пушкинский заповедник, его директор С. Гейченко встречал её как дорогую гостью.

 

Мама и я , 1957. Наша прогулка по Ленинграду

Иногда филологи находили возможность работать в Прибалтике. Так, мама в 1949 году прочитала курс лекций по истории русской литературы XIX века в Латвийском педагогическом институте – 110 часов.

В Институте усовершенствования учителей мама с 1962 года читала захватывающе интересные лекции по русской и зарубежной литературе. Публиковала статьи в толстых журналах, выверяя каждую строку: можно – нельзя, напечатают – зарубят.

Мария Анатольевна Шнеерсон (1915-2008), с семьёй которой мы были дружны, мамин соавтор по ряду статей, тоже выпускница ЛГУ, штатный сотрудник Института усовершенствования, писала стихи – лирические, смешные и детские, учила и меня стихосложению, – ситуацию обрисовала четверостишием:

Подул «Октябрь» осенними ветрами,

И «Новый мир» сокрылся навсегда,

Побитые, поднять мы не посмели «Знамя»

И закатилася последняя «Звезда».

Сохранилась подборка стихов М. А., в них прозаические условия работы лекторов Института претворялись в полные грустного юмора строки:

Песня методиста

Нету большей благодати,

Чем лежать в своей кровати,

Да на свежих простынях!

Счастья больше нет на свете,

Чем сидеть в своём клозете,

В тёплом, в чистом – просто ах!

А горячая водица?!

Братцы, ежедневно мыться,

Да под душем – сущий рай!

Жизнь – не только огорченья,

Есть в ней светлые мгновенья…

«Ну, пошёл же, погоняй!»

Ночь. Тихвин. Вокзал. 11.12.1956

Тогда в Тихвине и я была с мамой, М. А. и директором Института Марком Григорьевичем Качуриным. Был конец марта – весенние каникулы.

Деревянная гостиница с крашеными половицами, неподалёку от дома-музея композитора Н.А. Римского-Корсакова, вечерние прогулки по тающему снегу, праздник дружеского общения. Лекторы из Ленинграда знакомили учителей области с новинками литературы, разработками методик преподавания. Впечатления же лекторов, омрачённые бытовыми неудобствами и итогами посещаемых методистами экзаменов, М.А. выражала пародийными стихами:

Где школьники сдают экзамены,

Где я – полпред от Облоно,

Евграфа волей твердокаменной

Мне дни влачить предрешено.

И каждый вечер в час таинственный –

Иль это только сонный бред? –

Иду я в кабачок единственный,

Дабы вкусить там свой обед.

И медленно садясь у столика,

Гляжу на пасмурный закат.

А пьяные с глазами кролика

«In vina veritas» – кричат.

О, скоро ль сбудутся мечтания,

И я вернусь в родной приют,

Где вновь начнутся заседания

Артели «Ненапрасный труд»?!

Это – стихи из письма М.А. моей маме, именем артели (иногда – без приставки не) они называли свой творческий тандем. Облоно – Областной отдел народного образования, о котором сотрудники Института, перефразируя Радищева, говорили: «Чудище Обло – стозевно и лаяй!», Евграфов – на тот момент его начальник. А население тогда, как, впрочем, и позже, повсеместно искало истину именно в вине, общаясь не на латыни, а на том языке, что мне никогда не удавалось толком понять.

Любовь Ивановна, старенькая учительница сельской школы, где мне спустя много лет доведётся работать, говорила: «Елена Львовна, если Вы, с Вашим высшим университетском образованием, услышите что-то, чего Вы не понимаете, – вот, значит, это оно и есть!» В присутствии учителей сельчане были сдержанны, но иногда приближалась тропа и к пивному ларьку… Полпред – для незнакомых с советским «новоязом» – полномочный представитель.

Вот ещё одна зарисовка Марии Анатольевны о трудовых буднях сотрудника Института:

«Отчёт о командировке в Капшинский район»

                  Мучили нас ревизоры-стервятники,

                 Секло начальство, давила нужда,

                 Вынесли всё просвещения ратники,

                 Мирные дети труда.

Как ныне собрался в Капшу методист

Покорный богов повеленью.

Ни майской пурги завыванья и свист,

Ни холод, ни мрак, ни мученья –

Ничто не задержит его. Налегке

Он по полю едет на грузовике.

И мыслит: «О нет, не напрасен мой труд!

Пускай поплачусь головою,

Пускай не вернусь я домой, и мой труп

Могильной засыплют землёю.

Начальство ведь зря не загубит мой век –

Знать, нужен Капше методиста набег!»

Экзамен в разгаре. Встаёт ученик

И шепчет, напуган, сконфужен

(от норм и от правил свободен язык,

С грамматикой вовсе не дружен).

И слышат ответ: «Собакевич был сед

И съел с тюфяками немало коклет.

Носил, как медведь, он широки штаны»…

Другой ученик изрекает:

«Онегин и Таня гуляли одни,

Но Таню Онегин бросает, промолвив:

"Хоть лучше тебя не найду,

Но брака боюсь: Я с семьёй пропаду!"…»

Методист усмехнулся, однако чело

И взор омрачилися думой.

«Зачем в эти дебри меня занесло?» –

Он молвил, больной и угрюмый.

С тоски и печали на холме крутом

Едва не почил непробудным он сном.

Но срок наступил, промелькнуло 5 дней,

Расстаться настало уж время.

Прощай, о Капша! Грузовик, поскорей

Неси своё ценное бремя!

Ведь ты методиста обратно везёшь,

Зачем ты бедняжку так страшно трясёшь?

И мчится трёхтонка в зыбучих песках,

Ухабы, канавы и мостик –

Ей всё нипочём! Методист в синяках,

Трещат благородные кости.

Их моют дожди, посыпает их пыль,

И ветер поёт о них грустную быль.

Но вот – Ленинград и родной институт.

Окончен вояж бесполезный.

И путника дома товарищи ждут,

И всякий ему соболезнует.

…Они поминают минувшие дни

И школы, где вместе бывали они.

Непринуждённость улыбки. Умение подняться над обстоятельствами и тем преодолеть их. Строчки, дарившие нам радость узнавания и сопереживания.

М.А. Шнеерсон и я в день моего 18-летия. 1957

Кингисепп, Сланцы, Лодейное поле (которое лекторы, смеясь, называли «Злодейным»), Волосово, Кириши, Новгород, Мга, Луга, Подпорожье, Волхов, Выборг, Тосно – неполный перечень командировочных выездов сотрудников Института. Насущной необходимостью для учеников и, следовательно, для учителей была тема Николая Андреевича Плёнкина «О культуре речи». Мама читала лекции о творчестве А. Яшина и Э. Казакевича, С. Есенина и Л. Леонова, Ф. Кривина, К. Симонова, М. Джалиля. Её темами были: «Бабий яр» Анатолия Кузнецова, «Мемуарная литература», «Театральная жизнь Ленинграда», «Пушкин – создатель русского литературного языка», «Михайловский период жизни и творчества Пушкина», «Обзор новинок советской прозы» и другие. Награждена грамотой министерства просвещения РСФСР за организацию школьных библиотек (02.09.1964 года).

В отзывах участников семинаров Института лекции К. Барской всегда получали высокую оценку, отмечались глубокий анализ произведений, насыщенность фактическим материалом, возможность применить его в работе с учащимися.

Мама. 1958

В 1968 году, после рождения внучки, мама, по семейным обстоятельствам, однажды отказалась ехать в командировку. После чего она лишилась и этой нештатной, с почасовой оплатой, работы. Не помню какого-либо тому обоснования. Возможно, и здесь дирекция должна была блюсти пропорции в национальном составе лекторов.

Впоследствии и Мария Анатольевна, и Марк Григорьевич с семьями выехали в США.

Мама написала первую в России книжку о Мусе Джалиле, комментарии к его карманному трёхтомнику. Но в Казань, на конференцию, посвящённую поэту, её не пригласили – видимо, и татары предпочитали обходиться без евреев.

Мама вела дом в основном на стабильный заработок отца: поначалу – 150 рублей, с добавлением моей стипендии и жалкой зарплаты, тратя на себя меньше минимума, делая записи расходов, выстаивая очереди, таская сетки-авоськи с продуктами, стирая вручную на ребристой доске. Её нелёгкий труд был ценой наших успехов.

В мои студенческие годы мы жили в другой коммуналке: там душевнобольная соседка караулила свои кастрюли, чтобы в них не подсыпали микробы дизентерии.

Однако у нас было ощущение достойной жизни – обеды всегда из трёх блюд, абонементы в оперный театр и Филармонию, музеи, праздничные застолья для родных (щука, фаршированная карпом, студень, форшмак, паштет, струдель – бабушкины рецепты). Мама следила за периодикой, была «ходячей энциклопедией» по литературе («есть ещё что-то в моей мусорнице»); книги покупала в поездках с лекциями по школам области – там это было легче. А папа соорудил из досок четыре стеллажа, отлакировал их и застеклил. Произведения русской литературы были увезены из мозырского дома в Ленинград ещё до войны, остальное оказалось растащенным по домам соседей, из категории тех граждан, что при оккупации не теряли, а наживались.

Психологи говорят о нескольких стрессовых ситуациях – это смерть близких, война, потеря работы. Мама всё это испытала в её 30-40 лет. При безвоздушности среды, чувстве невостребованности – она стала воспринимать мою жизнь как смысл и оправдание собственной.

Я в Алуште. Август 1958

Летом 1952-го мы впервые выехали к Чёрному морю, в Алушту, в дом Марии Фёдоровны, вдовы Ильи Яковлевича Вольфсона. Алушта была тогда небольшим городком, над ней разносился звон колокола по вечерам, аромат хлеба из пекарни, треск цикад, на кипарисе у дома до утра замирали куры. Там, следуя рекомендациям брошюры «Как научиться плавать», я старалась держаться на сине-зелёной прозрачной воде; однажды Яшка одобрил: «Ты уже плывёшь!», и с того дня я стала набирать понемногу всё новые десятки и сотни метров, – в тёплом, солёном, искрящемся море, прекрасном, если плыть к распахнутому перед ним безоблачному горизонту, а потом обратно, к берегу – с его горами и кипарисами, всё яснее различая гальку в бликах света под водой.

Новый муж Марии, Сергей Тимофеевич, научил меня подбирать диафрагму и выдержку при фотографировании, проявлять и закреплять изображение – в тёмном подполе, под красным светом, и с тех пор я могла «остановить мгновенье».

По карте из Яшкиного учебника астрономии изучала я созвездия, и под ними же тёмными вечерами шли фильмы в открытом кинотеатре на берегу, под ровный шум прибоя. Дома мама и Елена Яковлевна пели, Е.Я. читала любимого Есенина – «не жалею, не зову, не плачу», я слушала, а взрослые забывали горести и утраты.

Школьные будни шли своим чередом. Вспоминаются некоторые из педагогов.

Учителя русского языка и литературы: Анна Евдокимовна Артемьева в 5-м классе и – уже в старших классах 194-й школы на улице Некрасова – Лидия Сергеевна Щербакова, «баба Лида», выпускница Бестужевских курсов, которая уже приставляла к уху ладошку, чтобы лучше слышать, но уроки её от того не были менее интересны.

Ирина Александровна Демидова вела французский и была лет на 14 старше нас, элегантная, темноглазая. Однажды она сделала кому-то замечание за болтовню, её спросили – «А почему Лене с Наташей можно?» «Лена с Наташей – это одно, у них есть о чём поговорить», – отвечала И.А. Вспоминаю уроки её теперь, возобновляя на досуге свой французский, вытесненный английским и ивритом.

Валентина Ивановна Орешенкова, географичка, держалась с нами просто, дружески. Летом 1953-го был организован поход старшеклассников Дзержинского района, кажется, по Новгородской области. В этом многодневном походе В.И. была с нами. Пыльные дороги через поля с васильками, через деревни, по 10-12 км в день, с рюкзаками, привалами, ночлегами в сельских школах. У какого-то дома в калитке старушка, глядя на вереницу подростков в одинаковых синих трикотажных костюмах – а было нас человек двести – запричитала: «Такие молодые! Куда же вас гонят?» Видно, жила ещё представлениями недавней эпохи.

Поход стал истоком моей любви к странствиям, к расширению географических горизонтов, к превращению карт и схем в живые ландшафты: к обретению реками – текучести, горами – складок теней и света, лесами – многообразия оттенков зелени. Истоком счастья и восхищения: «Благодать божья!»

В этом походе статный и прекрасный ликом десятиклассник Борис Довлатов, брат будущего писателя, принёс нам, бездыханным на привале, бидон с молоком и, заслонившись опущенными ресницами от восхищённых девчонок, сразу ушёл. В этом походе Лёва Соломатин подошёл ко мне, взял кладь – ведро картошки, что-то обсудил со мной по дороге, и этот жест поддержки и товарищества ученице женской школы тоже запомнился навсегда (мне кажется, что фамилия Соломатин – от имени Суламифь, Шуламит, в ряду фамилий от некогда еврейских имён: Яковлев, Исаков, Моисеев, Захаров, Осипов – со времён Кирилла, Мефодия и принятия Русью христианства и кириллицы, которая тоже – ветвь от иврита). Там я подружилась и с другой Наташей, с ней мы ещё долго будем ходить – по тропам Карадага, по прогибающемуся речному льду, на лыжах по лесам, и, конечно, по Ленинграду.

В 9-10 классах мы уже учились в смешанных классах, мужские и женские школы обменялись частью учеников. В 1956 году открыли первый участок ленинградского метро, от площади Восстания до Автово, и передовики производства, школьные отличники в том числе, были первыми гостями этих подземных дворцов. Тогда же А.А. Астафьева, моя учительница музыки, предложила мне поступать в училище; и я заняла первое место на городской олимпиаде по литературе; и окончила школу с золотой медалью, которую районная комиссия утвердила, а городская – видимо, обнаружив несоответствие процентной норме, снизила мне оценку по математике.

Серебряная медаль не давала права поступать в любой вуз без экзаменов – что и требовалось доказать.

Я была зачислена на биофак Университета в год двадцатого съезда, когда потрясённый народ услышал с высокой трибуны часть правды о нашей жизни и железные вожжи чуть ослабли. Но уже скоро приёмная комиссия стала ежегодно получать приказы – не принимать ни одного еврея. Мне стало об этом известно в 1987-м в путешествии по Болгарии, в группе работников Высшей школы, от двух попутчиц, которые годами работали в приёмной комиссии биофака.

– А теперь как? – спросила я.

– Указаний нет, но ведь работают те же люди!..

Мы учились в переходное время – в одной и той же аудитории экзаменовали в 1960 году по дарвинизму лысенковец N. и Р.Л. Берг, отсидевшая и реабилитированная поборница генетики, уничтоженной в нашей стране и возрождающейся из пепла.

Среди преподавателей были, как позже выяснилось, и доносчики, и их жертвы.

Тогда начали возвращаться люди, изгнанные отовсюду, они вели опыты на мышах у себя дома, уезжали из Ленинграда на биостанцию на Баренцевом море или в Петрозаводск, жили впроголодь. Об этом – в книге В.Я. Александрова «Трудные годы советской биологии: записки современника», СПб, Наука, 1993.

Владимир Яковлевич Александров с Марией Ильиничной Вольфсон, своей тётей, в день её 90-летия. 1962

Запомнились летние поездки на практику. Одна – в августе, на биостанцию Дальние Зеленцы на Баренцевом море, где билась о скалы холодная (восьмиградусная) вода, а солнце, приклонившись вечером, тут же начинало вновь карабкаться ввысь, так и не опустившись за линию горизонта. Там биологи и моряки жили по расписанию высоких приливов – и отливов, когда под водорослями у обнажившихся камней укрывались в остатках влаги морские ежи и морские звёзды. Там ловили мы с пирса треску на червя-пескожила и ели тушёнку с водорослью ламинарией (морской капустой), длинными прядями колеблемой волнами у поверхности воды. А между общежитием и лабораторией был натянут канат, предвестием долгих и тёмных зимних месяцев, когда придётся крепко держаться, чтоб не сдуло, переходя из дома в дом.

Была практика и на Белом море (мыс Картеш), где у берега росли космы фукусов с гроздьями мидий на них. По утрам в мережах находили длинную пятнистую рыбу зубатку – повариха с дежурным студентом подавали её на обед в тушёном виде.

Долгий северный летний день, лесистый берег, моторные суда на пляшущих волнах.

– Где тут можно получить кровати?

– Зачем вам кровати? У нас нет ночи!

Ботанике и орнитологии мы учились в Белгородской области, в заповеднике «Лес на Ворскле»; там профессор А. Мальчевский слышал в лесу одновременно дюжину птичьих голосов (а мы не различали и трети того) и посвистом перепёлки подзывал к себе перепелов.

На кафедре физиологии клетки я работала со второго курса, истребляя в несметных количествах лягушек, которые – наряду с собаками и мышами – были жертвами науки.

Лягушки непрерывно и тревожно переговаривались в двух каменных ваннах, а я поначалу приходила в полуобморочное состояние при необходимости их убивать и лишь со временем научилась делать это одним точным мгновенным движением. Саша Олецкий, который был двумя годами старше, спасся бегством, переведясь на философский факультет. Миша Бобович (1935-1988), его сокурсник, перешёл к нам с испанского отделения филфака, где его отец Ананий Самойлович читал латынь. Миша кружил мне голову чудными испанскими песнями и ранним Булатом Окуджавой, которого я тогда услышала впервые: «Девочка плачет…», «Дежурный по апрелю», «Бумажный солдат», «Ах, война…», «Вы слышите, грохочут сапоги» (позже мне посчастливилось увидеть Булата на его концерте в Ботаническом институте). Я читала Мише Жака Превера: «Пьер не знает, что отвечать… Машина, которая может читать, машина, которая пишет любовные письма…»

– Миша, почему – «машина»?

– Видимо, она была для него эротической игрушкой…

Он и сам порой «не знал, что отвечать…», – очки, дымок сигареты, мягкая улыбка и неспешная речь, простота и искренность…

«У тебя хороший средиземноморский тип лица», – говорил он мне. Миша был обаятелен, но несколько разбросан, он самокритично шутил: «Я распространился, как идеальный газ, по лаборатории». Поэтому Ирина Павловна Суздальская, заведующая кафедрой, попросила меня подключиться к его работе, чтобы её ускорить, и так мы стали соавторами по одной из статей. Судьба Миши сложилась трагично: проработав несколько лет в Институте цитологии (ЦИНе), он уволился по личным мотивам; перешёл, «потеряв высоту», в другой институт АН, ненадолго. Женился, развёлся, детей никогда не хотел. Перенёс ранний инфаркт. Переводил с романских языков под именем отца, но под своим – не мог: не было диплома филолога (« Кто меня будет печатать?»). Об отце заботился нежно и преданно, а когда А.С. умер – организовал всё для похорон и покончил с собой. Хоронили их сразу обоих…

Двадцать два года назад Миша подарил мне Биологический энциклопедический словарь, приобретённый им по праву его отца на покупки в Книжной лавке писателей. При моих безуспешных попытках найти место на стеллаже (мы жили тогда с Санечкой в 1-комнатной квартире) – посоветовал:

– Пусть это будет твоей настольной книгой!..

Так оно и было на протяжении многих лет моей работы в школе. Всякий раз, когда я беру богато иллюстрированный, содержательный том, я невольно вспоминаю этого человека. Видимо, он чувствовал себя загнанным в угол, боялся остаться без куска хлеба. Он был, конечно, гуманитарием, но своевременно не сумел определиться, – может быть, потому, что перемещения и перемены давались ему легко: «Я по отцу – караим, по матери – русский». В критическую минуту остался один…

В студенчестве были мною опубликованы две статьи в журнале «Цитология».

Выяснилось, что при действии чрезвычайно низких, следовых концентраций одного повреждающего фактора на мышечные клетки многократно возрастала их устойчивость к другому. Феномен, напоминающий гомеопатию. Заняться бы мне механизмом этого взаимодействия, но…

У меня был самый высокий в группе балл успеваемости. «Да это же – готовая диссертация!» – был отзыв о моём дипломе, оцененном на «отлично с отличием».

На полученное кафедрой аспирантское место Ирина Павловна выдвинула меня, после чего эта ставка немедленно была отобрана. И.П. пошла к ректору – безрезультатно. Учёный секретарь Института цитологии Сергей Кроленко приехал на распределение с запросом на меня. У ректората была своя генеральная линия.

Он навязывал ЦИНу выпускницу с фамилией Коз–ко, из моих «доносчиков и судей».

Куратор курса Е.Ф. Пашкевич заметила: «Ничего, Леночка такая талантливая, что она всегда пробьётся!»

Основатель ЦИНа Дмитрий Николаевич Насонов подбирал кадры как по профессиональным, так и по человеческим качествам. Коллектив института не был «гадюшником», каждый сотрудник чувствовал себя членом семьи.

Директора ЦИНа, Афанасия Семёновича Трошина, секретарь горкома Г.В. Романов вызывал регулярно «на ковёр» по поводу «засорения кадров» – среди сотрудников было много евреев. Трошин их не увольнял до пенсии, новых же неоткуда было взять – перекрыли как поступление на биофак, так и распределение в институты Академии Наук. Система как бы самоочищалась. Биология могла обойтись без евреев.

(Имена Трошина и Насонова я встретила в списке биологов и физиков, защитников биологической науки, в статье И.К. Захарова и В.К. Шумного «Новое о "письме трёхсот", массовом протесте советских учёных против лысенковщины в 1955 году». Вестник ВОГиС, 2005, т. 9, N 1).

Мой знакомый, коренной ленинградец и еврей, одновременно со мной окончив филфак ЛГУ, получил распределение в узбекский кишлак, для обучения школьников русскому языку.

Оберегали не только расовую чистоту науки. Как-то моя бывшая одноклассница Белла рассказала мне историю о том, как она пыталась записать двоих своих детей в шахматный и танцевальный кружки Ленинградского Дворца пионеров, знаменитого центра развития детского творчества в здании бывшего Аничкова дворца. И мальчика, и девочку дружески пообещали зачислить, если сменят еврейскую фамилию матери на грузинскую фамилию отца, давно ушедшего из семьи. Развитию еврейских детей не положено было способствовать, разрешалось ему только препятствовать.

Я начала работу в маленькой сельской школе Батецкого района Новгородской области, где днём вела химию, биологию, географию и пение, а по вечерам учила конюхов и комбайнёров химии, биологии, географии и русскому. Дрова из обледенелой поленницы вырубала топором. Дороги в распутицу были непроходимы – приезжая на праздники в Ленинград, я вдруг стала замечать асфальт под ногами.

По весне воздух моей деревни был напоён ароматами сурепки и черёмуховых лесов. С хором, организованным мной, мы ездили по окрестным сёлам с концертами из двух отделений...

(Помогли мне занятия в хоре Университета под руководством Сандлера Григория Моисеевича (хор был лауреатом Московского фестиваля молодёжи в Москве в 1957 году, пел “Франческу да Римини” Чайковского со сцены Большого зала Филармонии и другую классическую и народную музыку – в составе около 120 человек, по нотам, a capella.

– На дыхании, на острие иглы! Четыре зуба! Чем выше, тем ниже! Разве это пиано? Звук должен таять во рту, как пирожное … или даже, как хлеб, когда вы голодны!

– Как стипендия, Григорий Моисеевич! – подсказывал Ваня Сыроежин.

– Сопраночки, кошки драные! Альтушеньки, милые (гадкие) рожи! Вот – девчонка, хорошо поёт, правильно поёт, и никто не скажет ей, чтобы пела погромче!» Это – о моих скромных вокальных данных).

... Однажды, пока мой школьный хор пел, санный путь в нашу деревню замело, и лошадь в густом снегопаде встала. Один из семиклассников вышел из саней-розвальней и повёл её под уздцы, ощупывая твердь под ногами...

На школьном участке в июне выросла богатырская редиска из семян, вымоченных в растворе дибазола, который подарил мне профессор ЦИНа Матвей Абрамович Розин, лучезарный человек, перед моим отъездом на работу.

Районный Дом культуры в Батецкой пригласил меня руководить хором, уйдя из школы («Вот это – Ленинград! Вот это – культура!»). Но тут мне сообщили, что для меня есть ставка в Гатчине, где построен радиобиологический отдел Физтеха (впоследствии – ЛИЯФа). Там я стала заниматься радиобиологией и микробиологией и, на основе полученного опыта, начала работу под руководством известного генетика И.А.З. Он предоставил мне тему, помощь в освоении методик и возможность публикаций в Союзе и за рубежом. Периодически выдвигая мою кандидатуру на сокращение штатов – как случайного человека, не окончившего кафедру генетики, – и советуясь с сотрудниками: «Если дать ей защититься, она же год работать не будет!» Те его убедили, что я справлюсь быстрее, чем другие.

В 35 лет я защитила кандидатскую диссертацию об общности генетического контроля над процессами репликации и репарации ДНК у дрожжей. Обычно ВАК утверждал диссертации по нашим темам за три месяца, я ждала утверждения год, почти уже потеряв надежду, когда мой добрый гений Таня Кожина влетела в лабораторию с ликующим возгласом: «Лена, тебя утвердили!» Заявки на оттиски наших статей присылали из многих стран мира. Как-то мне и профессору Бреслеру Семёну Ефимовичу, корифею молекулярной биологии, пришли приглашения на конгресс в Италии. Мы оба положили их в столы – даже и в Чехословакию нас не выпускали, страну «лагеря мира и социализма» (занятно, что слово «лагерь» вошло и в лексикон международной политики).

Семён Ефимович (1909-1983) был директором института высокомолекулярных соединений, автором статей и монографий, руководителем научной школы, исследовал биополимеры, мутации и рекомбинации, разработал хроматографию вирусов и на этой основе получил противогриппозную вакцину – 2000 сотрудников ЛИЯФа, начиная с 1980 года, тянулись по осени гуськом мимо медсестры, получая вакцину в предплечье из безигольного шприца с небольшого расстояния, тонкой струйкой под давлением, без контакта. Профессор С.Е. Бреслер, по выражению заведующего отделом радиобиологии ЛИЯФ А.Г. Свердлова, «как орёл, с лёту, расклёвывал любую проблему». С.Е. трижды участвовал в конкурсе на звание члена-корреспондента АН СССР, и тайным голосованием трижды его отвергали.

Возможно, это сыграло свою роль в его скорой смерти.

Отец мой любил работать с деревом – сделал дома служащие нам и поныне две кровати и два журнальных столика, фанерованные орехом, шкатулки с инкрустацией, а в 1967 году – две электрогитары, которые помогли купить для меня 1-комнатный кооператив. И родители тоже обрели, в результате обмена, удобную отдельную однокомнатную квартиру – и были счастливы.

В новом доме я начала свою, временами гармоничную, жизнь с мужем, молодым сотрудником лаборатории, внуком погибших в Катастрофе в Транснистрии.

Его дед, Абрам Коган, 46-ти лет, вместе с его 36-летней женой были среди евреев, взятых немцами ночью из их домов и сожжённых в большой пекарне, построенной русскими для армии – кто теперь может сказать, живыми ли были сожжены?

Его дед Пинхас и бабушка с отцовской стороны бежали из родных мест до Кубани, но немецкий десант, высадившийся в Тихорецкой, их расстрелял.

В 1968 году родилась наша дочь. Л. М. спустя 4 года уехал в Израиль, где построил новую семью (отец второй жены его уберёгся от немцев, скрываясь в польских лесах), защитил докторат по радиационной медицине в Японии, заведует отделением одной из больниц в Израиле. Когда-то для него были закрыты двери в медицину в его родном городе Черновцы, он вынужден был для поступления в институт уехать в Саратов.

Санька («Александра – полное имя, а как – пустое?») до 6 лет жила у моих родителей, ходила там же в детский сад, любила стихи «про моего Додыра» и «капитанку» на полдник. А я продолжала работать. Девочка радовала нас любознательностью, восприимчивостью, развитой речью, редкой добротой и чуткостью: «Ты придёшь с работы, и тебе покажется, что ты сердитая. А ты будешь не сердитая – просто усталая!»

Моя дочь, Сашенька. 1975

Родители впервые в этой отдельной квартире получили тишину и покой, условия для полноправного хозяйствования. Теперь встроенный шкафчик под кухонным подоконником был полон мамиными вареньями из вишни, сливы, крыжовника, малины, и протёртой с сахаром чёрной смородиной, и хрустящей капустой, квашенной с морковью и клюквой, и всевозможными компотами в банках – крышки их качественно закручивал отец. На балконе мама выращивала плодоносные кусты помидоров и астры, которые внучка несла в школу 1 сентября.

На этом же балконе родители по вечерам стояли оба, провожая и благословляя нас, когда мы уходили после проведённых у них праздников, или выходных, или каникул – сытые и обласканные, гружёные праздничными салатами и пирогами.

Дом родителей всегда был и нашим домом, там находили мы заботу, внимание, убежище от печалей, которыми невольно отягощали и их сердца (как писал Евгений Шварц: «Я её растил, берёг, а теперь я не могу ей помочь!»). Там я приходила в себя после ежедневных, почти четырёхчасовых поездок в Гатчину и обратно – троллейбусом, электричкой, затем пешком через деревню, поле, мостик над рекой, иногда обледенелый, иногда затопленный в половодье, сквозь рощу, где встречали весну мать-и-мачеха и ветреница на проталинах и где однажды осенью сотрудник В.С. Барсуков научил меня замечать и различать грибы. В дороге были свои радости и печали, живое общение – но «транспортная усталость» брала своё.

Умерла мама лютой зимой 1987 года от тяжёлой стенокардии. Врачи говорили:

– Нитроглицерин не помогает. Что вы хотите – возраст! Не смертельно!

В развитых странах таких больных спасали, оперировали, умели продлить жизнь. Радостями последнего дня маминой жизни были Санькина пятёрка по физике на экзамене в зимнюю сессию в ЛИИЖТе («и я всегда сдавала экзамены утром, из первых», – сказала мама) и купленная мною книга Т. Отюговой и других «Рождение музыкальных инструментов», где на стр. 32 есть абзац о папе. И, зная поверье об исполнении последнего желания и чувствуя, что на другие уже нет запаса времени, она загадала о внучке: «Хочу, чтобы она была счастлива! Вместе со своей мамой».

Однажды, за много лет до этого, мне приснились мамины слова: «Я умру под Новый год», и с тех пор я боялась приближения этого дня. Уходили её школьные друзья и знакомые – не было среди них долгожителей, и она отзывалась памятью прошлого: «Идёт прицельное бомбометание по нашему поколению». Два последних её новогодних тоста-предчувствия: «Пусть за этим столом не будет пустых мест!» и – прощание: «Будьте. Просто – будьте…» Её не стало 8 января, ещё ёлочка стояла на столе, и уже неделю мы ежедневно вызывали «Скорую помощь».

Несмотря на внимание женщин к папе, спустя два года мы поселились вместе на 7-м этаже 12-этажного дома, в трёхкомнатной квартире с видом на Финский залив, любовались закатами, плавали, ходили на лыжах от парадной к фортам Кронштадта. Отец отциклевал полы, оборудовал встроенные шкафы, сказал: «Жить и жить!»

Он продолжал работать на фабрике до последних дней в Ленинграде.

Мой отец с братом Яковом. Июнь 1987

Был любимый город, с его мостами и набережными. Свет фонарей в заснеженных ветвях. Пар меж белых, в заячьих следах, берегов речки Пудость, с заиндевелыми ольховыми сережками над ней – по дороге на работу. Листопад, белые и чёрные грузди в Александровском парке – «в садах Лицея», где прошли первые четыре лета жизни дочери. Пионерлагерь «Костёр» от академических институтов, дружеские долгие связи, черника и земляника, сосны и озёра; там и я работала то воспитателем, то кружководом, обеспечивая место своему ребёнку.

Ленинград дал незабываемые впечатления культурной жизни. Алиса Бруновна Фрейндлих во всех её спектаклях, с её песенками и зонгами. В театре Комедии, где режиссёром был Николай Акимов – спектакль «Тень» Е. Шварца, его разрешили к постановке. «Дракон» так и не дошёл до зрителя – слишком явны в нём были реалии нашей жизни. «Кармен» и «Онегин» под управлением Юрия Темирканова, который высветил душу этой давно и хорошо знакомой музыки. Истинный и живой князь Мышкин – Иннокентий Смоктуновский в спектакле Г. Товстоногова, из первого ряда партера. Мы стояли – вместе со всем залом – перед Аркадием Райкиным. Слушали Галину Вишневскую в «Бразильской Бахиане» Вилла-Лобоса и «Карнавал» Шумана с его прекрасной «Киариной» в исполнении Артура Рубинштейна в Филармонии.

Мюзикл «Бременские музыканты» – радость для детей и родителей, где Трубадуром был Михаил Боярский, а Принцессочкой – Лариса Луппиан, в театре имени Ленсовета.

Видели и гастрольные спектакли – например, «Матушку Кураж» с потрясающей актрисой московского театра им. Маяковского – Юдифь Глизер, когда ошеломлённый зал по окончании спектакля молчал, а затем поднялся в едином порыве.

Нехама Лифшицайте пела нам в одном из курзалов Прибалтики, а в Ленинграде состоялся концерт канторов из США и Канады, Шломо Карлибаха среди них – пробуждая праздничное чувство национального единения всего зала и исполнителей.

Мы ходили в пешие походы по лесным и полевым тропам и дорогам, в лыжные – по Карелии, на фофанах – по озёрам и протокам Вуоксы, на катамаранах – по реке Гауе в Латвии, где над головой и под вёслами – небо и облака, а гребцы меж них – в скользящем полёте. Отец научил меня грести ещё в детстве, на Финском заливе:

– Левым – табань, правым – греби! Суши вёсла! Носом – к волне!

Мы гостили у Нины, университетской подруги, в Вологде, столице северного зодчества, с соборами, монастырями и кремлём, и на берегах озера Кубенского, с клюквой и голубикой на мшистых болотах и змеями, уползающими неслышно при содрогании кочек под ногами человека.

Гена, скрипач, внук Арона Бандаса, с любовью и гордостью показывал моей дочери Старую Ригу, где родился и вырос (мои кузины с их семьями уехали из Риги в США ещё до того, как могли бы оказаться внесёнными в категорию «неграждан»).

Елена Бандас. 1982

Мы отдыхали в Молдавии, на Днестре, где плавание против течения излечивает суставы, где невозможно выйти на берег в том же месте, где начинаешь плыть, и где в продуктовом магазине на Правом берегу не нашлось на полках ничего, кроме тюбиков с надписью «Русская горчица» (это было в 1983 году). В то время ещё печать бодро рапортовала о хозяйственных успехах, и увиденное было неожиданностью, реальным доказательством справедливости анекдота: «Доктор, у меня болезнь уха – глаза: я что слышу – того не вижу, а что вижу – того не слышу!»

На экскурсии «Литературная Одесса» гид показал дом, где А.С.Пушкин писал «Цыган», «Бахчисарайский фонтан» и две главы «Онегина», кабачок «Гамбринус» из рассказа А.И. Куприна (прототипом Сашки-музыканта был Саша Певзнер), порт и ночлежку, где Максим Горький нашёл героев рассказа «Челкаш» и пьесы «На дне» и многое другое, ибо Илью Ильфа и Евгения Петрова, Веру Инбер и Бориса Житкова, Юрия Олешу и Константина Паустовского, Исаака Бабеля и Эдуарда Багрицкого – лириков, романтиков и насмешников взрастил в ХХ веке этот город, с его лестницей к морю, Приморским бульваром и улицами под ветвями белых акаций, где и мы провели десять дней своей жизни. Квартирное бюро у вокзала направило нас на бульвар Шевченко, к семье Барбанель; девочка их заканчивала школу и знала, что в Одессе она не сможет выучиться на медсестру – для этого надо принадлежать к «коренной национальности».

Крым был местом нечаянных встреч людей всех возрастов и судеб. Как-то в Симеизе (1979 г.) мы разговорились с Софьей Ефимовной и Вениамином Юльевичем Высоцкими. Софья Высоцкая, актриса передвижного театра в годы войны, дошла с нашими войсками до Германии. После Победы, летом 1945-го, как рассказывала Софья Ефимовна, из Германии на восток пошли эшелоны с евреями–военнослужащими: советские военные власти проводили депортацию евреев. Эшелон, с которым уезжала С. Высоцкая, провожали немцы. По ее словам, «было море цветов». Немцы предупреждали: «Вывозят именно евреев. Мы это уже видели. Не уезжайте. Мы вам поможем остаться». Однако актриса мечтала о родине. По приезде в Союз она получила возможность жить лишь в двух городах: в Риге или Горьком. Выбрав Горький, долго не могла устроиться на работу. Лишь в пятидесятых годах ее принял в свой театр Сергей Образцов. Сталинская национальная политика подтвердила, что некоторые немцы научились предчувствию и предвидению: 12 лет их истории оказались хорошей школой.

 А однажды довелось прожить месяц в доме доярки Нели под Лугой – ловили с лодки плотву, собирали моховики – ранним утром, до прихода поезда с грибниками.

Неля мучилась с пьяницей-мужем, добрейшим человеком, сын же их прекрасно рисовал, пока не попал в пьяную аварию на мотоцикле. Неля добивалась рекордных надоев – по 3 000 литров на корову, за что её наградили ковром на съезде передовых доярок. Говорила: «Вот надою по 5 000 литров за год – получу машину!»

И ещё, и ещё – открытие мира: Москва, Вильнюс и Таллинн, Севастополь и Киев, алтайская пихтовая тайга и плавни в Вилково, у Измаила, озёра Браславские и Череменецкое, Онежское и Телецкое, Селигер, шлюзы на Свири, волоки и паруса из одеял, привязанным к вёслам – на Вуоксе. В единой тогда стране, без виз.

Свой воспитательский класс из школы на Коломенской улице я тоже водила в походы, трижды в году: в конце сентября, в листопад; в середине марта – на лыжах, в голубую белизну «весны света»; в конце мая, когда в молодой листве над реками цвела черёмуха и пели соловьи. По атласу-определителю растений мы находили имя любой проклюнувшейся травки и передавали его на ходу по цепочке из сорока человек:

– А это что?.. что?.. что?..

– Купена лекарственная… Майник… Гусиный лук…

Дети, привыкшие упираться взглядом в каменные стены, радовались чистому воздуху, запахам влажной земли и свежей зелени, свободе и простору.

– А где Сергей?

– Во-он там, в воде. На рубль поспорил, что Кавголовское озеро переплывёт.

– Да вы что, озеро большое, вода ещё такая холодная!..

– Се-рый! Вернись! Рубль дам, если вернёшься!

Никто из учителей и родителей не участвовал в походах, чтобы помочь присмотреть за детьми. Однажды Эмма Каминская, инструктор городского клуба туризма, пошла с нами на лыжах, по моей просьбе. Надо ли говорить, что никакие путешествия не оплачивались, да начальство и не замечало их – ему важна была успеваемость, хотя вылазки наши расширяли кругозор детей: мы ходили в театры и на концерты, в музеи Арктики и Зоологический, ездили на место дуэли Пушкина на Чёрной речке, в Пушкинский заповедник в Михайловском, на место жестоких боёв на “Невском пятачке”.

В школе утвердилось право добровольного выбора учениками одного устного экзамена из трёх. И я принимала все параллельные классы почти в полном составе с утра до вечера, а вот экзамены по географии и истории заканчивались за полчаса.

– Ну почему они хотят сдавать именно биологию? – спрашивала я завуча.

– Вы сумели их заинтересовать. И они верят в Вашу справедливость.

Лаборантов не было в школе – за время перемены я сама находила и развешивала на стенах кабинета схемы строения белков или нуклеиновых кислот, вносила скелет, ставила микроскопы на парты, заправляла ленту в киноаппарат.

В разгар приготовлений выяснялось, что я забыла о дежурстве в буфете или на этаже.

Однажды, прогуливаясь по коридору, я наткнулась на лестничной площадке верхнего (четвёртого) этажа на группу младших мальчишек, которые оплёвывали еврейского парня-семиклассника. Тот, видимо, опасался «превысить пределы необходимой обороны» и выдать «несбалансированный ответ».

– Это ещё что? – возмутилась я.

– Так он же еврей! – успокоили меня детишки.

– Маленькие ещё, – объяснил непротивленец в своё оправдание. Может, он знал друзей своих обидчиков и не хотел провоцировать их агрессию?..

Осенью 1990 года, на кухне квартиры, которую папа обустроил для долгой, удобной жизни, Саша и её муж Сергей заговорили об отъезде. Мой зять сказал:

– А чего, собственно, вы здесь сидите? Их ведь много! Их, кто поддержал при опросе нарождающуюся нацистскую нечисть, было 10 % среди жителей города – видимо, около 400 тысяч, если не считать детей. Достаточно для организации отрядов штурмовиков. Почва была в стране подготовлена. Дежа вю. В Баку убивали армян, в Узбекистане – турок-месхитинцев. Правительство молчало. Оно молчало и тогда, когда начался массовый выезд евреев из страны: освобождались рабочие места и квартиры, снижалось число покупателей продуктов питания (уже и в Ленинграде выдавали талоны на покупку мяса, круп, яиц – в соответствии с месячными нормами, были дефицитом творог, сметана, растительное масло). Инвалиды войны с книжками, подтверждающими их статус, подходили сразу к прилавкам. Однажды в очереди за яблоками в Елисеевском магазине я услышала о двух подошедших евреях:

– Во время войны по тылам отсиживались, а теперь, с красными книжками, идут!

Я не смолчала, привела цифры и факты, собранные по крохам в Публичной библиотеке, люди в очереди слушали, будто впервые. Откуда они могли знать правду?

В двух купленных мною наборах открыток с портретами Героев Советского Союза (имя, место и дата рождения, национальность, описание подвига) нашлось место для героев из семьи всех братских советских народов, кроме евреев. Хотя более 140 евреев награждено этим званием, а сколько ещё имён было вычеркнуто из наградных списков, а скольким понизили степень награды – чтобы и после победной войны голов не подняли! Видимо, не только раздел Европы, но и национальная политика была Сталиным согласована с партнёром по договору о ненападении, да так этот заложенный фундамент и вписался в общую, со времён царизма, архитектуру.

И вот – впервые в жизни каждого из нас ветер оказался попутным. Дурную траву с поля вон! Отъезжающие обязаны были отказаться от советского гражданства, уплатив примерно две с половиной моих зарплаты учителя на полутора ставках, или папину полугодовую пенсию, и теряя пенсионные отчисления за всю трудовую жизнь.

(Когда папе исполнилось 90, он обратился в Пенсионный фонд России с просьбой вернуть ему эти отчисления за 64 года его непрерывного трудового стажа, включая военный. Получен был ответ от 15.11.2004 от управления по организации выплаты пенсий за границу за подписью Л.В. Акиньшиной – о том, что Пенсионный фонд России не имеет правовых оснований для выплаты пенсий в Израиль, что следует приобрести Российское гражданство и 5 лет прожить в России. В отношении человека в возрасте моего отца эта рекомендация прозвучала циничной издёвкой).

В конце января 1991 года мы выехали поездом в Варшаву. Польские пограничники проверяли «челноков» – мешочников, нас пропустили, едва увидев визы. Ночную посадку на самолёт контролировали молчаливые воины Армии Обороны Израиля.

Рейс не объявляли заранее, так как в эти дни шла война в Персидском заливе и летели на Израиль иракские ракеты. В аэропорту Лод вместе с удостоверениями новых граждан мы сразу получили и противогазы, там же брали интервью журналисты:

Почему вы поехали в страну, где идёт война?..

Помогли нам с обустройством на первых порах родители и сестра бывшего мужа и он сам, а также – семьи старожилов, выходцев из Германии, в Зихрон-Якове: Рут и Итамар Левит, Рут и Юда Зимрони, Шалва Группер, Бума Кауфман из клуба «Ротари». Каждый – со своей историей спасения из Европы, некоторые – с лагерным номером на руке.

Папа с Бумой Кауфманом, помощником репатриантов в Зихрон-Якове, 1991

В доме Рут и Итамара Левит (Рут и Итамар в центре; картины написаны самой Рут). Декабрь 1991

Первое впечатление – почему-то встречные, случайные люди были приветливы и улыбались. И в стайке молодых людей, от которых я по привычке ушла на другую сторону улицы, кто-то, засмеявшись, сказал на иврите: «Добрый вечер!» Наташа-сказочница, прибывшая в Израиль почти за 20 лет до меня с мужем и двумя детьми, и её друг – сказочник, поехали со мной в Яффо, в скверики и галереи, в ресторанчик над морем. Клуб «Ротари» дарил экскурсии десяткам новых граждан Зихрон-Якова.

Познакомились мы и с Марком Эльснером и его женой Элизабет. Захватывающую одиссею Марка времён войны описал его племянник Алан Эльснер в книге, изданной в США. С началом фашистского вторжения в Польшу Марк вместе со школьными товарищами был переправлен через советскую границу во Львов, с ним были и два его брата – родной и двоюродный. Оттуда новые власти в закрытом товарняке увезли их в Карелию, где они, отрезанные от мира, валили лес, страдая от голода и холода. Их, доходяг, освободили как польских граждан для присоединения к армии Андерса. Всё рассказанное Марком могло бы стать сюжетом драматического сериала.

Архитектор, художник, путешественник, скрипач – он и сейчас живёт рядом с братом, с которым пережил трагедию войны. Их родители и младший брат погибли в Польше.

Папа надеется заинтересовать президента страны Хаима Герцога производством музыкальных инструментов (встреча с репатриантами-изобретателями 22.05.1991)

Папа снова взялся налаживать жизнь с нуля. Думал, в его 78, организовать фабрику инструментов, поехал на встречу президента Хаима Герцога с инженерами; но рынок Израиля был заполнен японской продукцией. По точным рисункам и фотографиям, привезённым с собой, папа выточил на коленях из кусочков дерева, подаренных в столярной мастерской, корпус для старинных часов, ещё из маминой мозырской квартиры; отрегулировал бой, повесил на стенку, сказал: «Вот теперь я дома!»

Папа воссоздаёт корпус для столетних часов. Зихрон-Яков. 1991

Он ходил со мной в ульпан: 40 минут пешком в гору, потом столько же – с горы.

Бывшая сотрудница ЦИНа д-р Эвелина Вальдштейн (когда-то она научила меня печатать на машинке, за что я не раз её мысленно благодарила) получила для меня стипендию Шапиро в лаборатории генетики Университета в Тель-Авиве. Но говорили, что стипендиатов зачисляют лишь на двухгодичный договорной срок. Потому я с извинениями отказалась: от моего трудоустройства зависело и благополучие отца.

С осени 1991 года я преподавала биологию старшеклассникам – репатриантам в сельскохозяйственной школе Пардес-Ханы – кампусе с несколькими учебными зданиями, лабораториями биологической и физической, с компьютерными классами, курятником, конюшней, деревьями и теплицами, общежитиями, спортзалом, баскетбольной площадкой, футбольным полем и квакающими в зарослях тростника у пруда лягушками. Мемориальная каменная стена хранит имена выпускников школы, погибших в нескольких навязанных Израилю войнах.

Подспорье в хозяйстве – коровник со стадом чёрно-белых коров, гибридов голландской молочной и сирийской, устойчивой к климату. Каждая корова снабжена компьютерным датчиком для определения её потребностей и самочувствия, средний надой – 13 500 литров на корову в год.

Вскоре мы купили на кредиты небольшую квартиру, а потом – и машину.

Я боялась техники, мы и в Ленинграде предпочитали общественный транспорт и в такси почти не ездили, экономя рубль. Но отец ободрял: «Смотри, сколько женщин за рулём, ты что – глупее? Ты – можешь! Ты – достойна!»

Вплоть до 84 лет он был молод и силён. Путешествовал со мной по стране, удивлялся необыкновенным деревьям, чудесам геологии, ожившей истории народа, успел побывать в Греции, Италии и Швейцарии – а ведь он не был удостоен права увидеть мир почти за восемь десятков его лет в стране исхода. Отец всегда находил, чем помочь дома: гладил простыни, мыл посуду, сверлил стены, делал перила, ввинчивал шурупы, закреплял карнизы – обустраивал новый уже дом для долгой жизни. Он давал советы, лишь если я его просила, в еде был неприхотлив, а о его недовольстве можно было догадаться лишь по его молчанию.

Нина Яковлевна, гостья из России, дочь Якова Бандаса, с папой и со мной в саду Ротшильда в Зихрон-Якове. 1999

Потом он мужественно и безропотно, не сдаваясь до последнего, держал, и я рядом, круговую оборону против несовместимых с жизнью заболеваний, стараясь меня не затруднить и не опечалить. Только два последних года его жизни я не работала – да кстати и подошёл пенсионный возраст. Мой стаж в израильской школе составил 13 лет в старших, с десятого по двенадцатый, классах, при обширной программе, охватывающей все области биологии, с письменным и лабораторным экзаменами и защитой экспериментальной работы. Из них последние 5 лет – с 2000 года – репатрианты сдавали тот же экзамен на иврите, что и уроженцы страны. Теперь я преподавала ещё и профессиональный язык, без добавления учебных часов, но аттестат зрелости получали все, притом с результатами иногда лучшими, чем у старожилов (у нас работал прекрасный состав преподавателей). Около 30 наших выпускников избрали связанные с биологией и медициной профессии.

Результатом моей работы стали два иврит-англо-русских толковых словаря, последний – охватывающий все области биологии, в помощь школьникам и студентам, медсёстрам, любителям лекарственных трав, зоопарков, рыбы и грибов; есть и базисная терминология из различных областей химии. Раздел ботаники в новом словаре в два с лишним раза богаче, чем в прежнем. Названия методов работы и лабораторной посуды делают словарь полезным и при экспериментальной работе.

Приведённая ниже выдержка даёт представление о построении словаря. Следует заметить, что пояснения к терминам на русском и английском иногда не идентичны, но дополняют одно другое.

Словарь приобретён всеми университетами и колледжами страны, многими библиотеками и домами природы, школами.

Здешняя медицина продлила папину жизнь почти до 93-х. Он шутил: «Я бы отдал Вахтангу Кикабидзе часть моих лет, пусть будет богаче!» (имея в виду его песню «Мои года – моё богатство»). А когда было уже не до шуток – не терял надежды:

– Тяжело. Лучше не стало. Что делается. Как бы мне поправиться?..

Сердечная недостаточность с воспалением лёгких сделали немощным его когда-то сильное и умелое тело, ослабили кровоснабжение мозга. Но всегда, даже в последние дни, в больнице, он говорил мне: «Счастливо!», когда я уходила, радовался, когда я возвращалась, искренне благодарил за всякую помощь и услугу. 3 октября 2006 года его не стало. Просыпался весь остаток дней в песочных часах его жизни.

В Судный день 2005 года во сне получила я лист с указанием ряда и номера могилы и, проснувшись, взмолилась: «Нет! Ну, ещё хотя бы год!» Папы не стало на следующее утро после Судного дня 2006 года.

Израильский Союз ветеранов Второй мировой, членом которого состоял отец, всё редеет. Остались лишь самые молодые, кому теперь за 80, кто ушёл подростком на фронт. Например, Залман Зусман, 1927 года рождения, бежал в 41-м из Ошмян (бывшая Польша) до Вязьмы, работал на военном заводе под Чкаловым, защищал семьи беженцев с Запада в партизанском отряде, прибавил себе год, в составе 64-й дивизии был связным и разведчиком, участвовал в штурме Кенигсберга, взятии Данцига, 9 мая выбивал засевших в рейхстаге снайперов. Получил звание сержанта, награждён медалью «За взятие Кенигсберга», орденом Отечественной войны. Помогал семьям новоприбывших и здесь, в Израиле. Отец и старший брат его были расстреляны в Ошмянах в первый же день оккупации, мать погибла в Каунасе, в 9-м форте. Ещё один брат погиб в польской дивизии Костюшко – она состояла на 90% из евреев, и её посылали в самые опасные бои.

Перешагнув рубеж века – ловца и охотника, избежав его сетей, мы рассказываем наши истории, в которых отражаются черты эпохи, пытаемся сохранить голоса ушедших. Я чувствую себя виноватой перед ними: не сказала, не спросила, не утешила, не восполнила отсутствующую в стране исхода медицину и психологию – в цейтноте, в неотложных делах, не думая о краткости отпущенного срока, позволяя собственным проблемам формировать своё обращённое к близким лицо…

Потери нашего народа неисчислимы. Труд десятков поколений женщин, растивших по 5-10 детей, ушёл в песок и огонь – изгнаний, пленений и войн, инквизиции и погромов, хмельнитчины и истребления в годы чумных эпидемий, срезания высоких голов и борьбы с космополитизмом, избавления от конкурентов и Катастрофы.

Дело не только в уничтожении трети народа в середине прошлого века. Оказалось, что ни течение времён, ни смена формаций, ни уровень прогресса, ни религиозная принадлежность – не меняют отношения к нам народов мира. Это обусловило конъюнктуру брачного рынка: мы боимся растить своих детей для той же участи.

Динамика ассимиляции в бывшем еврейском населении всех стран эту тенденцию подтверждает. А кто задумчиво роняет: «А как же любовь?» – пусть обратится к статистике, сравнит, к примеру, число мужчин и женщин – полукровок, в браке вернувшихся к еврейскому корню (мужчина – активная сторона при выборе пары), хотя бы на материале круга своих знакомых. Сбрасывают бремя судьбы навсегда, чтобы оно не оттягивало плеч. Не во имя права явить миру свой гений и не ради выживания. Лишь для того, чтобы стать, наконец, как все – чтобы забыли окружающие об этом родовом клейме, чтобы не раздражать их. Не только ведь Б.Л. Пастернак видел этот, альтернативный, путь решения «еврейского вопроса».

Когда-то одна из моих сотрудниц, глядя на свою темноволосую и курчавую – в дальнего еврейского предка – дочь, весело заметила: «А евреев-то пора заносить в Красную книгу!» Правильно. Это поняло и прогрессивное человечество. Половина Палестины, на которую Британия, согласно декларации Бальфура, получила мандат для создания еврейского национального очага, отдана Хашимитской династии.

На оставшейся территории был-таки выкроен резной лоскут для страны уцелевших евреев, с расчётом на невозможность защитить его, при оперативном вооружении арабов. Гуманисты позволяют Израилю себя оборонять – в белых перчатках на связанных за спиной руках, при общем сострадании к «угнетённым», убеждённым, что нет у нас прав и на эту землю. Они устраивают инсценировки перед телекамерами, подтасовывают факты, их разоблачают расследования и комиссии, но мир вновь и вновь так легко поддаётся обману!

Всё же, невзирая на отпечатанные в сознании знаки тысячелетий, мы растим детей.

Каждый из нас – только звено в цепи, хранитель памяти о жизни семьи, передающий ключи тем, кто идёт на смену. Я – моей дочери, которая получила Красный диплом в Ленинграде (в Университет и медицинский – нельзя, в институтах точной механики и оптики, авиаприборостроения, электротехническом – «Это ваша девочка с чёрными вьющимися волосами? Не теряйте год, вы у нас не поступите», в педагогику – сама не хотела «из-за формализма, показухи и сложности жизни учителя в школе», а вот инженер-строитель «делает живое и нужное дело» – пошли в ЛИИЖТ; там в 1985 году, не глядя в документы и не ожидая оценок, заверили: «У нас вы поступите!»

Мои внуки Шани и Орель. 2008

Стройотряды, верная подруга навсегда и – «какая прелесть – это черчение!»). Теперь дочь с удовольствием строит инфраструктуру Израиля, набрав уже стаж и опыт.

За два года до третьего тысячелетия родились близнецы – мои внук и внучка.

Теперь они напоминают нам, что должно быть на столе в праздник, говорят на трёх языках, плавают, катаются на коньках и велосипедах, занимаются конным спортом, и мы вместе ходим по заповедным дорожкам в лесах и каньонах нашей страны.

Я в Базальтовом каньоне Завитан. Апрель 2008

Зять Сергей в походах не участвует, но встречает семью чистотой в квартире и обедом на уровне ресторанного – он в доме шеф-повар. Мастер «золотые руки». Укротитель и дрессировщик ста пятидесяти компьютеров в школе, где и я работала.

Дочь Александра с мужем Сергеем и Орель. 2008

Передавая своим детям как черты, полученные в семье: навыки трудовые, читательские и спортивные, коды поведения («не оскверняй ложью уста твои!»), умение радоваться мелодии и тропе – так и достояние, обретённое за четыре уже десятка лет собственной жизни, Александра, носительница имени своего прадеда, моя дочь, убеждена: «Ничто! Никуда! Не пропадает!». Такой вот закон сохранения энергии в его чисто человеческом варианте.

Две правнучки Якова Бандаса взрослеют на берегах Невы, правнучка Арона – на реке Миссисипи. Телефон, почта и Интернет – наши общие друзья. Мы чувствуем себя ветвями одного ствола, ибо и три брата всегда были дружны и не прерывалась связь между ними.

О, если бы иссякли, наконец, «роковые минуты» на нашем пиру, «век-волкодав» не кидался бы на плечи! Чтобы жить, наследуя язык отцов, нажитое ими имущество, их культуру, оберегая этот прекрасный мир и радуясь ему!

Приношу искреннюю благодарность Шуламит Шалит, которая подвигла и вдохновила меня на создание этого скромного труда, а затем затратила время на его трёхкратное прочтение.

Октябрь 2008

---

[1] Изд-во "Биота", Т-А, 2005, Elena Bandas, P.O.Box 2019, Pardes-Hanna, 37114, Israel

 

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 7142

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2008/Starina/Nomer6/Bandas1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Изалий З
Беркли, СА, США - at 2018-04-29 20:38:21 EDT
«Мой знакомый, коренной ленинградец и еврей, одновременно со мной окончив филфак ЛГУ, получил распределение в узбекский кишлак, для обучения школьников русскому языку».
А вот это, похоже, вообще про меня, не так ли?
Лена, дорогая, вот нашел тебя с многолетним опозданием. Читаю тебя с воодушевлением. Поздравляю.
Отзовись на е-адрес Буду очень рад.

---

miron
- at 2017-06-17 05:29:37 EDT
"..Дело не только в уничтожении трети народа в середине прошлого века. Оказалось, что ни течение времён, ни смена формаций, ни уровень прогресса, ни религиозная принадлежность – не меняют отношения к нам народов мира. Это обусловило конъюнктуру брачного рынка: мы боимся растить своих детей для той же участи.

Динамика ассимиляции в бывшем еврейском населении всех стран эту тенденцию подтверждает. А кто задумчиво роняет: «А как же любовь?» – пусть обратится к статистике, сравнит, к примеру, число мужчин и женщин – полукровок, в браке вернувшихся к еврейскому корню (мужчина – активная сторона при выборе пары), хотя бы на материале круга своих знакомых. Сбрасывают бремя судьбы навсегда, чтобы оно не оттягивало плеч. Не во имя права явить миру свой гений и не ради выживания. Лишь для того, чтобы стать, наконец, как все – чтобы забыли окружающие об этом родовом клейме, чтобы не раздражать их. Не только ведь Б.Л. Пастернак видел этот, альтернативный, путь решения «еврейского вопроса»
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Спасибо за Ваш труд. Не понимаю слова зависть- в чём смысл? Укололо, что Вы были с папой рядом до конца. Моему папе не повезло.
Здоровья Вам и семейного тепла от детей. Ваши внуки говорят на иврите. Вы победили. Как-то так.

---

alex K
basel, switzerland - at 2013-04-21 02:16:59 EDT
Shalom,

I am a WWII Aviation historian and currently writting some books about WWII related to Romania . Is there a possibility for you to send me more WWII photos of your dad Lt Lev Bandas ( in case available ) related to the MBR-2 unit ? also more photos of St.Lt. Lazar Bandas and his grave at Bacau ?

Check my websites :

http://lifesupportintl.wordpress.com/

email : sabfried@yahoo.com

Todah Rabah

---

Елена Деречинская
Нижний Новгород, Россия - at 2013-04-13 15:42:49 EDT
Уважаемая Елена Львовна! Случайно наткнулась на Ваши воспоминания. Читала без остановки - очень интересно и хорошо написано. Замечательные фотографии. Судьбы многих людей и семей очень похожи, но всегда есть свое особенное. У Вас упоминаются Софья Ефимовна и Вениамин Юльевич Высоцкие. С Софьей Ефимовной я тесно общалась более 10 лет, познакомилась в 1999 г. (я в то время была исп.директором Общества еврейской культуры Цви Гирш в Нижнем НовгородеГорьком, она у нас часто выступала с воспоминаниями, помогала устраивать творческие встречи с театральными деятелями и т.д., последнее наше соместное мероприятие состоялось 20 января 2013 г., посвященное памяти С.Михоэса, 65-летию его гибели), ушла она из жизни 25 февраля 2013 г. Среди прочих совместных дел я записывала за ней воспоминания о жизни и хорошо изучила ее биографию. В Вашем рассказе о ней, по сути верном, есть фактические и временные неточности. А именно: в театре Образцова она работала с 1943 (после окончания в Свердловске театрального училища, учиться начала в 1938 г. в еврейском театральном училище при ГОСЕТе) по 1946 г. Во время войны была в артистических бригадах в Свердловске выступала перед отправлявшимися на фронт и в госпиталях. В Германию попала в 1946 г. с концертной бригадой. Здесь встретила своего мужа, который в 1941 г. ушел на фронт с 4-го курса еврейского театрального училища и прошел всю войну до Германии, где его оставили служить после войны. С.Е. осталась с мужем и работала в театре Советской армии (СВАГ) до тех пор, когда в конце 1949 г. из армии начали увольнять, или демобилизовывать евреев. Именно тогда, знакомые немцы предостерегали их от отъезда. Они приехали в Горький. Шел 1950-й год. Актрисой в театры ее не брали. Она работали при клубе офицеров - создавала творческие солдатские и офицерские коллектвы, народный драматический театр, где и сама играла тоже, и многое другое. Потом работала в областном доме творчества, а с 1965 г. - в горьковском отделении Союза театральных деятелей (была в правлении, в ревизионной комиссии вплоть до 2006 г.). много работала с молодежью из самодеятельных театральных коллективов (практически до своих последних дней). Ее муж сначала был в армии, после демобилизации был директором горьковского театра комедии, иногда играл в спектаклях, затем работал в СТД, ушел из жизни в 1996 г. Их дочь, Наташа, с семьей в 1990-е уехала в Израиль, где уже есть не только внуки С.Е. и В.Ю., но подросли правнуки...
Еще раз спасибо за Ваши воспоминания. мы с вами в некотором роде коллеги. Я тоже биолог, по специализации - иммунолог, к.б.н.
Всего самого наилучшего Вам и Вашим близким.
мой e-mail: oekzvi@mail.ru

---

Наталия Скир
Иерусалим, Израиль - at 2012-03-19 18:27:52 EDT
Уважаемая Елена Львовна
С огромным интересом и волнением прочла ваш прекрасно написанный рассказ.Вы пишете о нашем общем поколении и поколении наших родителей. Мои закончили филфак ЛГУ в 40-ом году(романское отделение, а я на этом же отделении училась с 59 - 64гг. Многое из того, о чём Вы пишете, мне знакомо, знакомы имена и люди, некоторые из них были не только преподавателями моих родителей, но и моими.
Я и набрела на эту страницу благодаря тому, что искала сведения о моём любимом преподавателе А.С.Бобовиче.Он вёл в моей французской группе латынь. В Википедии даже нет года его смерти, но вот благодаря Вам я его знаю.Если Вы его знали, знали его семью, то не могли бы поделиться со мной своими впечатлениями о Анании Самойловиче. Мне захотелось написать в Живом Журнале воспоминания о своих учителях для моих детей и внуков. Хочется отдать им должное и сохранить память о них.
С уважением.Наталия.

---

Елена Бандас
Израиль - at 2011-07-02 20:54:47 EDT
Уважаемый Роберт, приведённой Вами строки я никогда не слышала и помню лишь два опубликованных в статье куплета.
В поисках других песен готова, если смогу, помочь. Елена

---

Роберт Гордеев
Санкт-Петербург, Россия - at 2011-07-01 21:50:02 EDT
Уважаемая Елена. На Вашу страницу попал случайно, но с интересом ознакомился с написанным Вами. Я давно ищу - и сейчас вот искал - тексты запомнившихся мне ещё с Блокады (да и вообще с Войны) песен. Набрал строчку "краснофлотцы, недаром песня льётся" и - вышел на Вас. Мелодия этой песни, даже её исполнение звучит у меня в ушах до сих пор. В помещённом Вами тексте только два куплета - было три по крайней мере. Второй куплет начинался так: "фашистская акула на рейде прикорнула". Я ищу и другие песни, но, видимо, мало кто их помнит. По крайней мере, очень рад, что я не одинок.
Большое спасибо Вам за память. С уважением

---

Роман
Хайфа, Израиль - at 2010-12-27 03:29:34 EDT
Очень, как и все историкогенеологические описания, интересно. Знать истоиию своих предков - это значит лучше понимать самого себя, знать истоки, фундамент, на котором стоишь. Очень интересно и хоть Ваша семья никакого отношения к моей не имеет, да и вряд-ли наши предки пересекались, но прочел с большим интересом.

---

Б.Тененбаум-Е.Бандас :)
- at 2010-08-20 12:16:43 EDT
Позвольте поблагодорить за прекрасную статью - читать было очень интересно, и к тому же она так хорошо написана ...
С вашего разрешения и никак вам не в упрек - текст песни краснофлотцев, наверное, хорош с точки зрения бравурности и подьема боевого духа:

Гулять акуле вволю
Дадим на минном поле,
Любезно краснофлотцы её там ждут.
Найти ко дну дорогу
Линкоры ей помогут,
А вдруг с пути собьётся - подлодки подвезут.

Однако с точки зрения рационального содержания в ней просто нет :) На минном поле краснофлотцы никого, конечно, жадать не будут, линкоры не охотяться на подводные лодки, и за всю войну был, по-моему, один зарегестриованный случай, когда советская подлодка потопила немецкую.

---

Елена Бандас
Пардес-Хана, Израиль - at 2010-08-20 11:45:08 EDT
Для Антона - текст песни:

Над мачтой ветер вьётся,
Волна под ветром бьётся,
Лихие краснофлотцы плывут, поют.
Они, как птицы реют,
Как рыбы, плыть умеют,
Фашистскую акулу неплохо в море бьют.

Припев: Краснофлотцы, недаром песня льётся,
Недаром в ней поётся,
Что мы на море сильны.
Все мы - други
Бурана, ветра, вьюги,
Родные братья морской волны!

Гулять акуле вволю
Дадим на минном поле,
Любезно краснофлотцы её там ждут.
Найти ко дну дорогу
Линкоры ей помогут,
А вдруг с пути собьётся - подлодки подвезут.

Припев.

Музыка мною подобрана, записана. Если надо - могу прислать ноты. Творческих успехов поющим ветеранам!

---

Елена Баштанюк (Вольфсон)
Симферополь, Украина - at 2010-07-30 07:19:54 EDT
Уважаемая Елена, здравствуйте!
Меня зовут Елена Баштанюк (Вольфсон). Просматривая в интернете фото послевоенной Алушты,с удивлением обнаружила фотографию моей двоюродной бабушки Вольфсон Елены Яковлевны. По ссылке под фотографией вышла на Ваш рассказ «Закон сохранения энергии». Прочитала на одном дыхании. Спасибо о теплых воспоминаниях, о моей семье. Я дочь Якова Ильича Вольфсон, внучка Марии Федоровны, у которой Вы гостили в Алуште в 50х годах. В нашем семейном архиве сохранились фотографии всех ленинградских родственников, бывавших в Алуште. Мы помним всех. Вы правы « Ничто! Никуда ! Не пропадает!». С уважением Елена. Большой привет от моего брата Александра Вольфсон и от моей мамы Людмилы Вольфсон.

---

антон буболо
верхнедвинск, беларусь - at 2010-05-13 14:39:45 EDT
Спасибо вам всем, кто, делясь воспоминаниями, пишет историю своего народа. Ее невозможно читать без слез, но в сердце встает бесконечная гордость и уважение к народу, прошедшему через бездну страданий и оставшемуся самим собой.
В 1948 году в начальной школе, организованной в одной из свежих хат на пепелищах нашей маленькой лесной деревушки, мы пели залихватскую "краснофлотскую" песню, в которой были удивительно удачные по звучанию и ритму поэтические слова и обороты, да и музыка была как раз под стать. К сожалению, наша учительница умерла, да и нас мало осталось, и как мы ни стараемся, вспомнить все слова не можем. Если бы вспомнили, наш ветеранский хор украсился бы еще одной отличной песней.
А сколько совпадений: биографических, мировоззренческих, географических (Сланцы, Вуокса, Гауя, Браслав и мн.др.) у меня с автором! Но главное наше совпадение, даже родство, в том, что мы - белорус и еврейка, а также наши семьи - носим одно имя: Человек. Счастья вам!

---

Сргей Тер-Казарьян
Эйлат, Израиль - at 2009-07-16 04:55:09 EDT
Дорогая Елена, на одном дыхании запоем насладился
вашими воспоминаниями, мы однокашники, я - из курса с
Сергеем Кроленко, вы прислали мне свой словарь, рекламировать его не смог, да и в этом не было
необходимости. Составление этого словаря - ваш
не только профессиональный, но и гражданский подвиг,
как выпускник ЛГУ, горжусь, что и я из того же замеса,
если можно так сказать. В прошлом году опубликовал
Латинско-русский словарь научных названий бактерий -
он в интернете, сейчас - словарики латинизмов на
национальных языках бывших союзных республик. Русско-
язычное пространство должно жить и работать. Ващи
воспоминания вселяют надежду, помогают жить!!!

---

Наталья
Ялта, Крым - at 2009-04-08 06:05:16 EDT
Спасибо, Вам огромное за эти записи. Что бы мы были, если бы не нашлись такие как Вы -- терпеливые, трудолюбивые, настойчивые! СПАСИБО
как я жалею, что мой отец так и не собрался написать все, что хотел, и как счастлива, что сто лет назад это сделал дед. Наверное, такие семейные книги - одна из немногих тоненьких ниточек, по которым можно спастись от века-волкодава.
долгих лет жизни, будьте всегда также счастливы, как теперь!

---

---

---