«Дракохруст Александр Абрамович, родился в Москве в 1923 году в семье
военнослужащего. Окончил Московское военно-инженерное училище и Хабаровский
педагогический институт. В армии с июля 1941 года. Войну закончил в Берлине
командиром штурмового саперного взвода. Первые стихи были напечатаны в одесской
молодежной газете в 1939 году. Первый стихотворный сборник опубликован во
Владивостоке в 1951 году. После войны – военный журналист сначала в Берлине, а
затем на Дальнем Востоке. С 1964 года – в Минске. Здесь опубликовал шестнадцать
поэтических книг и переводов с белорусского, а также две книги прозы».
Так написано в журнале «МИШПОХА» № 13 за 2003 год.
С тех пор прошло уже пять лет: прибавилось и количество опубликованных книг
(теперь их уже больше 20), и конечно, лет. Прибавилось...
А ещё не написано, что он, Александр Дракохруст
был «членом семьи изменника родины (ЧСИР)», что его отец, Абрам Дракохруст,
юношей ушедший в революцию, прошедший всю Гражданскую, раненный, контуженный,
выросший до дивизионного комиссара, начальника политотдела танковой бригады, в
1937 году был арестован, обвинён в троцкизме, осуждён как «агент немецкой и
польской разведок», член «белорусско-толмачёвской контрреволюционной
группировки» (после смерти «вождя народов», он, как и многие другие, был
посмертно «за отсутствием состава преступления» реабилитирован); что его мать,
Рахиль Александровна Карачунская,юной
девушкой ушедшая в революцию, прошедшая с мужем через все тяготы военной жизни,
потом, как ЧСИР, проведшая «свои девять лет в Карлаге», вышла оттуда тяжело
физически искалеченным, но глубоко духовно прозревшим человеком.
А их сын не достигшим ещё восемнадцатилетия юнцом («призван в июле, а 18 мне исполнилось в
ноябре») в первые же дни войны пошёл на фронт рядовым и закончил войну в
Берлине младшим лейтенантом, т. е. «протянул солдатскую лямку» «от и до»
В своём письме он уточняет: «Я был сначала в строительном (детям «врагов народа», несмотря на то,
что они рвались в бой, не доверяли оружия), потом – в мостостроительном, а
затем – в инженерно-сапёрном батальонах. Так что непосредственно на передовой
бывал лишь спорадически. Конечно, подрывал мосты, делал проходы, снимал мины и
т. д. Но всё же, всё же... Разве что в Берлине. Поэтому, вероятно, и остался
жив».
Вчитайтесь в эти слова: ни капли, ни слова
лишнего. Это и есть «солдатская правда»!
Надо ли рассказывать, что такое сапёр на «той
войне»?!
Это уже потом, после «падения Берлина», после
уничтожения огромного военного завода в Мельхове, в июне 1946 года в Шверине
лейтенант-сапёр станет газетчиком, пройдёт ещё один путь – на этот раз от
рядового корреспондента военной газеты-многотиражки до военного корреспондента
армейской газеты, подполковника, уже потом он исколесит, облетает большинство
военных гарнизонов Приморья и севера Дальнего Востока, чтобы завершить свою
карьеру, «приземлившись» в Белоруссии, стать уже там известным журналистом, очеркистом,
поэтом, переводчиком, отцом, дедом... Но это уже другие времена и другие
темы...
А ещё не написано о том, что Александр Абрамович
дружил с Алесем Адамовичем, Григорием
(Гиршем) Берёзкиным, Наумом Кисликом, продолжает дружить с Валентином Тарасом и (хотел написать «многими
другими», но подумал, что таких людей много не бывает, – это штучный народ) с другими
замечательными представителями белорусско-российско-еврейской культуры и
литературы.
Много чего ещё не написано...
Впрочем, о многом можно узнать, читая книги
Александра Абрамовича: и его стихи, и его прозу. Ведь каждый настоящий автор,
вне зависимости от того пишет ли он прозу или стихи, занимается ли переводом, –
всегда пишет о себе. О себе.
Ибо, не «пропустив» даже чужие стихи или прозу
сквозь себя, сквозь своё сердце (не говорю уже о своих собственных, пережитых,
перечувствованных событиях), нельзя создать ничего настоящего.
Александр Абрамович Дракохруст поэт настоящий. И
настоящий писатель.
И настоящий человек. Настоящий.
Именно поэтому отдельные строки, события его
непростой биографии «просвечивают» и сквозь его прозу, и сквозь его стихи.
Мы познакомились с А.А. Дракохрустом странным
образом. Я написал небольшое эссе о замечательном поэте Науме Кислике.
Прошло несколько месяцев, и мой университетский
соученик Валерьян Кислик, младший брат Наума, позвонил и сообщил, что меня ждёт
подарок. Встретились, и он вручил книгу неизвестного мне тогда автора
Александра Дракохруста «Негаснущие зарева», на титульном листе которой была
такая нffадпись:
«Дорогому
Давиду Иосифовичу Гарбару – с самыми добрыми и искренними чувствами. Спасибо за
Наума!».
Конечно, я ответил. Ответил с благодарностью, ибо
такой отклик и сам по себе дорогого стоит. Но ещё большего стоит то, о чём
писал в этой своей книге мой новый знакомый. А писал он о войне, о «той самой
войне», в которой эти мальчишки (17-18 лет!) спасли и страну, и народ, и весь мир.
Спасли самой дорогой ценой – ценой своих судеб,
своих жизней!
«Негаснущие
зарева»! В книге одна повесть и
девятнадцать рассказов. А ещё около полутора сотен страниц дневниковых записей
и воспоминаний.
Но что это за повесть и что за рассказы!
Правда, солдатская ff, неприкрашенная, иногда
страшная, горькая, кровавая, но чистая, незамутнённая, – солдатская правда! А
какой язык, стиль! Нельзя оторваться.
Вот юный командир штурмового сапёрного взвода, свежеиспеченный
«Ванька-взводный» из замечательной повести «Белый шум», – мечущийся в
развалинах остервенело защищающегося Берлина, – мальчишка, только что
нацепивший погоны младшего лейтенанта и сразу брошенный в страшное пекло
горящего города, мальчишка, обременённый ответственностью за свою и за чужие
жизни и уже знающий цену этим жизням, но всё равно юнец, с его мыслями, страхами,
обидами, поступками...
Вот рассказ «Арест», где глазами мальчишки
показана страшная картина неправосудной расправы над его отцом – одним из
десятков, нет, – сотен тысяч жертв того кровавого режима, при котором жили миллионы
наших соотечественников.
Вот рассказ «Молодо-зелено», в котором показана
страшная, чистая и горькая правда солдатских будней. Будней, в которых сам
автор провёл четыре года своей юности.
Вот рассказ «Секретный груз», где всё тот же
«Ванька-взводный», но уже с двумя звёздочками на погонах и медалью «За взятие
Берлина» (заслужил!) с горькой иронией описывает свои первые дни в побеждённой
Европе.
Вот, вот и вот... И всё о ней, о войне.
Нет, не о войне, а о себе, – взрослеющем,
мужающем, мудреющем, начинающем не только смотреть, но и видеть. И думать,
думать...
Я мог бы перечислять и перечислять. Но разве можно
передать атмосферу, в которую погружает нас автор, разве можно передать, как
это написано, – стилистику этих рассказов, их безыскусность и точность, их
афористичность... – всё то, что делает
простой рассказ ЛИТЕРАТУРОЙ.
А какие у него стихи!.. О, это отдельная тема!
В моей библиотеке только два последних сборника
стихов А.А. Дракохруста: «Моя планида» (1998 г.) и «Черёд» (2006 г.), и это из
20 опубликованных им...
Но и этих двух стихотворных сборников достаточно
для того, чтобы определить главную тему человека и поэта Александра Абрамовича
Дракохруста.
Эта тема – ВОЙНА!
Планида
Кто б мог подумать, что дотопаю?
Кто б мог поверить – доживу?
Не подорвусь перед окопами,
не рухну в красную траву,
не захлебнусь, в глубины втянутый
водоворотами Днепра,
не сгибну, ежели нагрянут – и
ударят с неба «мессера»,
не окочурюсь с бедолагами,
нажравшись падали в плену,
не стану в зоне пылью лагерной,
уже отвоевав войну,
не кончусь после дряни выпитой,
задохшись в белой тишине...
Такая уж планида выпала.
За что?
Какое дело мне!
Так написал поэт 21 июня 1991 года, через сорок шесть
лет после Победы.
И в этих строках не только его прошлое, но и его
настоящее: вечная память о том, что пережито; о тех, кто подорвался, рухнул,
захлебнулся, сгибнул, окочурился, стал «лагерной пылью»...
Ох уж эта память...
Вот стихотворение «В сорок первом»: и опять за ним охотится «мессер», и опять он,
беззащитный мальчишка, на прицеле у ухмыляющегося сверху врага...
Вот он вспоминает:
«В том
бою»
Остервененье ближнего боя,
Рукопашная вразнотык –
Белый глаз,
сопля
над губою
и проколотый в горле крик...
О, как душу мне изувечило
в том бою на исходе дня
это дело
нечеловечье:
я – его
или он – меня!..
1990
г.
Или вот это:
Крестил комбат с отчаянным надсадом
И в мать и в бога наш залёгший взвод.
Хватал за плечи – мол, вперёд, ребята!
Просил:
–
Вперёд!.. Иначе – перебьёт...
Но мы лежали,
В
насыпь вжавшись плотно,
В горячих комьях вспоротой земли.
Умолк сержант. За грудь схватился взводный.
А мы никак подняться не могли.
Упала,
шею вытянув,
граната...
Разрыв. И стон. И пена на губах.
И наша Катька, ППЖ комбата,
Вскочила:
–
Гады! Вы трусливей баб!..
И только шаг, и только вскрик короткий...
И в нас, парнях,
переборола
страх
девчонка эта в выцветшей пилотке,
в зелёных – из брезента – сапогах.
А мы её, признаться,
звали
шлюхой.
Но все бы там погибли, у высот...
Рыдал комбат. Гудели взрывы глухо.
А из пробитой сумки капал йод...
1966
г.
Я это вижу, вижу. Это и сейчас страшно...
И так от стихотворения к стихотворению:
«Мы
строили мосты...»
«Мы
залегли в суглинке жидком...»
«Громко
чавкает грязь...»
«Забытый
в Трептов-парке»
«Снова
станция Рядовая»
«До
ширины окопа»…
Я мог бы перечислять и перечислять, благо есть и
что перечислять, и из чего...
Вот ещё одно:
На
Маныче
Он лежал с разорванным животом
в серой, как шинелька, пыли
и хрипел обугленным ртом:
«При
стре
ли...»
А я, склоняясь и чуть дыша,
глотал забившую горло жуть
и на свесившийся ППШ
опасался взглянуть.
И не было ни духу ни сил,
и чувствовал,
что
схожу с ума...
О, как я подлую смерть просил,
чтобы она – сама!
А танки – вот они! И всего
миг,
в
который надо решать...
И я оставил его одного –
умирать.
Оставил, душу свою губя
и не вымолвив: «Отпусти...»
Как за это винить себя?
Как – простить?
1995
г.
Я читал это стихотворение и вспоминал другое –
известное стихотворение Иона Дегена «Мой товарищ в предсмертной агонии...». Вот
она страшная правда войны.
И обратите, пожалуйста, внимание: стихотворение
А.А. Дракохруста написано в 1995 году, через 50 лет после окончания войны!
Нет, для них, для этих солдат война никогда не
кончится. Никогда.
Правда, потом приходит осознание:
Месть
(Апрель
– 45)
По зеркалам, по зеркалам,
по хрусталям, по хрусталям,
по статуэткам и холстам –
из пистолета.
Гранату – в несгоревший храм,
чтоб вдрызг религиозный хлам:
«Мы вам устроим тарарам
на всю планету!..»
И как сегодня больно нам,
и как сегодня стыдно нам
за это!
1995.г.
И это тоже – через 50 лет. Тоже.
Впрочем, осознание начинало приходить гораздо
раньше.
Вот что написано ещё в 1958 году:
«Война всё спишет...»
Поговорка военных лет
Нет, война ничего не списала,
ничего не простила война.
Не забыты концы и начала,
не забыты беда и вина.
Почему же,
прошедшие
с боем
крестный путь в сорок первом году,
мы вину прикрываем бедою,
валим всё на неё –
на
беду?
1958
г.
Нет, он уже не списывает… Он многое видел. И многое
знает. И тогда появляются такие стихи:
На крови
Нет, пораженья никого не учат, –
хоть бейся лбом, хоть связки оборви!
Вновь шлют в огонь
мальчишек
необученных
и строят храмы. Храмы на крови.
И лгут, когда растеряны и биты,
и гонят в пекло новые полки,
и подбирать не требуют
убитых,
своим же предписаньям вопреки.
Фальшивы сводки. И бесстыдны речи.
Притворна их казённая печаль.
Не воск, а кровь
течёт
с безбожных свечек
им на руки…
Ах, как мальчишек жаль!
1995 г.
Читаю и опять вспоминаю: на этот раз «Цинковых
мальчиков» Светланы Алексиевич.
Конечно, не только одной войной и военной темой
заполнено творчество старого и мудрого поэта. Конечно.
Есть и огромная «чернобыльская» тема, и «дальневосточная»,
есть, конечно, и «еврейская». Все не
перечислить…
Но одна тема стоит особняком. Именно стоит. И
вопиет!
Это тема матери, мамы. Это «Долгая боль» (так называется
целый раздел в каждой из книг). Вот оттуда:
В ночной
палате
– Мама, ты спишь?
– Не сплю.
– Мама, больно?
– Терплю.
– Страшно?
– Ты знаешь, – нет…
Ты погаси-ка свет
и поспи хоть часок:
мне…
тянуть
ещё…
срок…
И ещё (только одно, больше не могу):
Разговор
с болью
Боль,
прошу тебя, –
отступись!
Лучше ты на меня навались –
Придави,
прострели,
если хочешь, –
распни,
только, слышишь,
не
трогай –
ни-ни!
–
эти плечи
(как
тяжко, тянули их вниз кирпичи!),
эти пальцы
(их
скрючило так, что бессильны врачи!),
это сердце
(оно
–
даже с камфарой –
бьётся
едва!)…
Отступись!
Отсахнись!*
Не качай по привычке права!
Хочешь бить –
вотмоя
голова,
вот я весь…
Хоть тайком,
хоть
открыто меня садани!
Но её –
ты слышишь! –
ни-ни…
* «Отсахнись»
– это обычный одессизм южно-российский (в прошлом) синоним слов «отвяжись»,
«отцепись», «отстань» (из письма А.А. Дракохруста).
У этих стихов нет конкретной даты. Только в конце
раздела написано «1991-1992
г. г.»
Я мог бы писать и писать, цитировать и цитировать…
Но… есть объём. Да и нет сил.
И всё-таки ещё несколько фраз и несколько
стихотворений – на этот раз обращённых уже к нам, современникам и потомкам:
Сороковины
(1953 -
1993)
Расстреляна расстрельная команда.
За ней – вторая, третья…
И
тогда
Вслед за рядами жертв и палачей
он приказал поставить к стенке память –
опаснейшую родственницу,
чтобы
предотвратить случайности.
Он
думал,
что всё учёл. И хитро улыбался
в свои усы. И безусловно верил:
исполнено! –
вся
эта вражья сила
в каких-нибудь зарыта Куропатах.
Он верил, что всевластен…
Вот переписал это стихотворение, и вспомнилось,
как я недавно переводил К. Кавафиса с его стихотворениями на темы древней
Эллады. Схожий стиль, схожие темы. Эпика. Нет, ничего не ново под луной…
И ещё, на этот раз себе, старому солдату
Александру Абрамовичу Дракохрусту:
В
госпитале
… А разрывы то громче, то глуше,
и воронки вокруг меня.
Но в спасительной волокуше
жизнь
не вытащит
из-под огня.
Ах как муторно мне и жарко!
Как безжалостен бред ночной!
Постаревшая санитарка –
жизнь! –
подольше
побудь
со
мной!
1996
г.
Слава Богу! Пока жизнь, эта «постаревшая
санитарка» на «спасительной волокуше» вытаскивает старого солдата. Слава Богу!
И ещё три темы, – без которых не было бы ничего.
Друзья! Сколько стихов с посвящениями: Р.
Бородулину, И. Кардину, Д. Малинковичу, И. Миксону, А. Русецкому, В. Тарасу, Ю.
Яхнину… памяти В. Быкова, А. Вахова, Г. Колоса, М. Нольского, Д. Стародинского…
и, конечно, памяти дорогого Н. Кислика – «вслед»…
И сыновьям: Олегу и Юре
И, конечно, женщине, жене – Дине Николаевне, Дине:
Я столько раз испытывал судьбу,
и столько раз она меня пытала,
что начинать с ней новую борьбу
уже не стал, дойдя до перевала.
О, как манили ближние кусты,
как на ходу подламывались ноги!
Но ты…
Да
знаешь,
если
бы не ты, –
лежать бы мне
в кювете у дороги!
И ещё:
Если ты меня не позовёшь, –
что ж…
Я, конечно, не подам и виду
и прощу невольную обиду,
я перетерплю! –
только б отчуждения нуклиды
душу не изъязвили твою,
только б у смятенья на краю
ты внезапно вспомнила:
люблю!
–
слышишь ли? –
люблю тебя,
люблю!
1995
г.
Я цитирую и не могу остановиться.
Но вот ещё одно – в виде заключения, но не
последнее написанное...
Надеюсь, что пройдёт ещё месяц-два-полгода и
почтальон принесёт мне очередную бандероль, и в ней новая книга неутомимого
солдата, солдата и поэта – Александра Абрамовича Дракохруста. Надеюсь.
В конце
марш-броска
До чего же сгущается воздух
в конце марш-броска!
И, увы, не поможешь себе облегчающим матом.
Тянет книзу граната, в бедро ударяет лопата,
и врезаются в плечи тугие ремни вещмешка.
То взбирайся по скату, то вязкую мокрядь меси,
то беги под колючим,
насквозь прошибающим ветром…
Жизнь моя – марш-бросок.
Ах,
достало бы духу и сил
на последние –
самые длинные –
метры!
1996
г.
Дай Вам Б-г, дорогой Александр Абрамович, и сил, и
метров!
И вперёд, вперёд, солдат!
Марш-бросок ещё не закончился. Вперёд!
Вместо Постскриптума
Статья была уже написана и отослана А.А.
Дракохрусту – для уточнения некоторых деталей. И вот через две недели я получаю
письмо. В нём ответы на мои вопросы (уточнения Вы видели выше), благодарность
и... И небольшая стопка листков с надписью: «Посылаю
Вам кое-что новенькое, то, что писалось на полях дневниковой прозы. На этих строчках,
безусловно, сказались и возраст, и тревоги, и не самый оптимистический настрой.
Что поделаешь?»
Я вчитываюсь в «эти
строчки»:
Накатывает
Ну чем, скажи, могу тебе помочь?
Накатывает, как прибой, тревога.
Гоню её, безудержную, прочь,
безбожно костерю и в мать, и в бога.
Вот вроде откатилась. И волнами
не затопляет бестревожный день...
Но вскоре вновь, как некое цунами,
вздымается, захлёстывая всклень.
Захлёбываюсь. И во тьму из света
ныряю, тщетно пустоту гребя.
Миг – и тону,
тону
в тревоге этой,
не отрываясь глядя на тебя...
2007
г.
Даже
вздохом
Ты спишь, а я ворочаюсь без сна,
ты спишь, а я на узкой койке маюсь,
ты спишь, а у меня идёт война –
я в темноте со страхами сражаюсь.
Ты спишь, а у меня зажата грудь,
ты спишь, а ночью снова было плохо,
ты спишь, а я боюсь твой сон спугнуть
нечаянным движеньем.
Даже вздохом...
2007
г.
И ещё:
«Не
превозмочь
(письмо
в госпиталь)»
Какая тишина вокруг! –
в квартире
и в яростно отвергнутом эфире,
и, мнится, в целом мире!..
Каждый звук,
как гром.
Но, знаешь,
с тишиной вдвоём
я до рассвета не могу уснуть –
такая пустота,
такая жуть,
особенно
когда впадая в раж,
как волк-подранок
зенки пуча яркие,
взвываети
неистовствует
страж
соседской иномарки...
(Кого-то, верно, видит он
Сквозь тьму.
А может, просто чудится ему?).
Ах, если б ты
Сейчас была со мной!..
Но нет тебя...
И электронный вой
как будто ввинчивается
в меня,
расслабленную тишину гоня.
И я дрожу.
И мне уже невмочь,
и, кажется, ничем не превозмочь
грызущей, растравляющей тоски.
И бьют в виски,
жестоко бьют в виски –
недаром,
ох,
я чувствую недаром! –
часов сердечных
нервные удары...
2007
г.
И из цикла
«В ЗОНЕ и ОКОЛО» – это уже чернобыльское:
«Радиоактивны»,
«Мне
чудится»,
«Обречённые»,
«Морок»,
«Что там
считать»,
«Невыводимая»,
«Как на
войне».
И опять о войне – старый солдат опять на войне:
«Смертью
храбрых...»
Комвзвода хрипло выкрикнул:
–
Вперёд!
А он даже не вылез из траншеи:
осколок рубанул ему по шее,
и покраснел под ним комкастый лёд.
На бруствере остался он, как куль
распоротый. А голова знакомая
к ногам скатилась помертвевшим комом,
почти босая – стригли нас под нуль.
И на неё из продранных портков,
стекая по обмоткам разлохмаченным,
вдруг полилось вонючее, горячее
в провалы щёк, на впадины висков...
И стало выворачивать меня.
Всего. И наизнанку. И блевотиной
я захлебнулся. Только крик:
– За Родину!..
привычно подхлестнул, на смерть гоня...
... В немецком блиндаже, где был привал,
я под раскаты взрывчатого храпа,
недрогнувшей рукою написал
о нём, в дерьме замёрзшем:
«...Смертью
храбрых...»
2005,
2007 г.
Мне даже переписывать это страшно. А как ему было
это писать?
Как ИМ было это всё перенести! И вынести? И
Выжить! Как!?
И ещё это:
Не уйти
И всё то же опять. И опять – через годы – всё то
же.
По бугристым рубцам поседевшую душу кроя,
так мурыжит меня, так знобяще и больно корежит
беспощадная память – воскресшая мука моя.
И хоть я непрощающей совестью взят на поруки, –
Всё равно колотьё, всё равно задыханье в груди...
И от этой забытой – избытой, казалось бы, – муки
мне теперь не уйти.
Мне
уже никуда не уйти!
2007
г.
Мне очень не хотелось заканчивать это эссе таким
стихотворением. Очень.
Да и сам Александр Абрамович Дракохруст, видимо,
испытывал нечто подобное, ибо присланную мне подборку завершил так:
Я всё
это помню...
Заросший просёлок петлял у амурской излучины,
и плёс то желтел, то скрывался в чащобе густой...
Мы топали молча, мошкой и дорогой измучены,
с трудом раздвигая невыгоревший сухостой.
А позже, раздув дымокур и глотая «столичную»,
себя материли на кратком привале в логу:
какого, мол, чёрта попёрлись из быта привычного
в заплывшую эту, в недобрую эту тайгу?
Чесались до крови. Стучала в мозги дизельмолотом
чугунная тяжесть. И меркли в прищурах ресниц
разлапистых ильмов чуть-чуть красноватое золото,
доверчивость пёстрых, должно быть непуганых,
птиц...
