VShapiro1

Памяти наших детей, погибших от рук нацистов, школьников еврейской школы, наших друзей и сотрудников по совместной работе, учителей еврейской школы Розы ВОЛЬФ, Кэте Гиллер, Герты ТРОЙХЕРЦ, Германа ЭРЛЕБАХЕРА с верностью и благодарностью посвящается.

При составлении свидетельства о краткой, но насыщенной истории еврейской школы в Кёнигсберге перед автором встает вопрос: должен ли он лишь сухо, по-деловому представить описание деятельности этой школы или он должен подчеркнуть особенности именно этой школы, пытаясь таким образом говорить о царившем в ней духе. Первая форма описания была бы, конечно же, «объективнее», в то время как вторая должна быть субъективной, но все же дух школы решающим образом зависит от личной деятельности руководителя и каждого отдельного ее педагога. Несмотря на опасность слишком личного, не «объективного» свидетельства, избран был второй путь, и мы надеемся, что в ходе нашего описания сумеем показать, что эта форма соответствует особому характеру этого педагогического произведения.

Зимой 1934-35 года со мной связался председатель еврейской общины Кёнигсберга, тайный советник профессор д-р Хуго Фалькенхайм и предложил мне организовать и возглавить вновь учреждаемую еврейскую школу в Кёнигсберге. Я родился в Потсдаме и вырос поблизости от Кёнигсберга, в Данциге, будучи сыном тамошнего раввина д-ра Роберта Кельтера. Я изучал философию, педагогику и психологию в университетах и высших школах Данцига, Берлина и Дрездена и в марте 1928 года получил диплом учителя с академическим образованием. В течение двух лет я проработал в «Вольной школе опытов» в Хиллерау/Дрезден, а следующие три года в различных сельских школах нижних рудниковых гор (одним из немногих еврейских «сельских учителей» в немецких сельских школах). В 1933 году я перешел на работу в еврейских школах, сначала в народной школе при училище садоводства, в Алеме близ Ганновера, а затем во вновь открытой школе еврейской общины в Берлине по улице Клопштока. Здесь и застало меня вышеупомянутое предложение тайного советника Фалькенхайма.

Община Кёнигсберга и ее евреи имели добрую репутацию в немецком еврействе. За ними стояла долгая и достойная история. С середины 18 века здесь трудились знаменитые личности, среди них, например, первый еврейский романист Абрахам Мапу, чья могила находится на старом общинном кладбище. Благодаря притоку в 19 веке большого количества евреев с востока уже с первыми шагами сионистского движения в начале века в рамках общины смогла образоваться сильная национальная еврейская группа. Кёнигсбергский университет притягивал к себе многих еврейских интеллектуалов. Из ученых нового времени должен быть упомянут знаменитый библеист и религиовед раввин д-р Феликс Перлес. Также довольно рано образовалась сильная группа последователей либерального иудаизма. К числу ее активных соратников принадлежали раввин д-р Герман Фогельштейн и его преемник раввин д-р Левин. В 1925 году в общине было примерно 5200 душ, группировавшихся вокруг пяти синагог, среди которых следует выделить две: традиционную «старую», и «Новую синагогу», ставшую знаменитой своим кантором Эдвардом Бирнбаумом и его литургией. Все это не было мне (как сыну раввина соседнего Данцига) не известно, и для меня было большой честью основать и возглавить еврейскую школу в общине с такой еврейской традицией и с таким выдающимся местом в жизни евреев Восточной Пруссии и Германии.

Что мне не было известно, это тяжелая борьба внутри общины, базировавшаяся на фундаментальном и, как оказалось, непреодолимом расхождении во мнениях, выразители которых враждебно противостояли друг другу. Сильная сионистская группа в противоположность не менее сильной группе Центрального Объединения немецких граждан иудейской веры. Сильная либерально-религиозная группа, группировавшаяся вокруг Новой Синагоги с ее раввином д-ром Рейнгольдом Левиным, против отстаивавшей свою правоту группы религиозно-ортодоксального мировоззрения и образа жизни со своим раввином д-ром Давидом Оксом, а после его назначения в Дрезден, раввином Дуннером, а также наряду с этими целый ряд больших и маленьких группировок и партий. Друзья, к которым я обращался за справками, настоятельно предостерегали меня от того, чтобы я не растрачивал свои силы в этом «адском котле внутренней борьбы». Но подобные предостережения лишь усиливали мое стремление делать в такой внутренне расколотой общине общееврейское дело, которое поддержали бы быть все группы, и заинтересовать все группы этой работой.

Острота вышеописанной внутренней борьбы открыто проявлялась на заседаниях Собрания Представителей (руководящий орган общины). Уже в основополагающих вопросах учреждения еврейской школы проявлялись идейные расхождения. Так, в протоколе заседания Собрания представителей от января 1935 (1935 – за полгода до Нюрнбергских законов!) читаем, что один из Представителей приводил серьезные доводы финансового характера, с тем, чтобы предложение об организации еврейской школы, которое всегда настойчиво продвигалось сионистскими Представителями, было отвергнуто. Ортодоксальный раввин требовал соответственно, чтобы в этой школе отчетливо проводилось, религиозное образование на ортодоксальной основе, установка, которая, по мнению либеральных членов правления, «делала бесцельными все переговоры о еврейской школе». Так выходило, что еврейская школа, как выразился один из Представителей, становилась «яблоком раздора в общине». После горячих пятичасовых дебатов проект был отклонен до «внесения другие предложения по учреждению еврейской средней школы». Это была ситуация в которой тайный советник Фалькенхайм взял на себя инициативу и связался со мной. Для меня, как выше уже упомянуто, особенно привлекательно было, осуществить замысел, который я уже много лет вынашивал, замысел «общееврейской установки». Этот замысел нашел свое конкретное осуществление в форме молодежного движения, во главе которого я стоял в 1921 году в моем родном городе Данциге. «Еврейский молодежный союз Данцига» был движением, сумевшим без того чтобы быть «нейтральным», по мировоззренческим взглядам воспринимать иудаизм и еврейство как не разделенную на партии цельность. Воплотить этот замысел в школьном деле предстояло молодым педагоги. Почти в последнюю минуту, в марте 1935 всего лишь за месяц до начала учебного года правлением общины был найден компромисс, согласно которому официальным учредителем школы была не община, а вновь созданное «Еврейское школьное объединение», бюджет для которого собирали правление со своим деятельным «начфином» Рудольфом Равраваем, родители и друзья школы. Вклад общины в бюджет «Школьного объединения» был значительным и возрастал от года к году.

В одно из мартовских воскресений я был приглашен представить мою школьную программу Собранию Представителей. Это был так называемый «День памяти героев». Еврейская община также приглашала на мемориальный праздник в Новой синагоге. Каково было мое удивление, когда по пути на Б-гослужение я увидел развевающееся на крыше синагоги черно-бело-красное знамя, знамя, под которым сторонники Гитлера боролись за его назначение главой правительства. В этом символическом жесте большинства Правления выразилась, на мой взгляд, полностью трагичная ситуация евреев в Германии, этот вызывающий удивление акт обосновывался тем, что «под этим знаменем в первую мировую войну также и наши люди жертвовали своими жизнями». В потрясающем обращении к родителям и членам семей павших раввин общины д-р Левин, выдающийся духовный оратор немецкого еврейства указывал «Отныне мы можем разговаривать только сами с собой. Ибо вокруг еврейской жизни в Германии возведена невидимая, но столь ощутимая стена». Так я смог начать свой доклад перед представителями начать с того, что поставил вопрос: «Что мы можем сказать нашим детям, находясь за этой стеной, и что мы можем привнести в их жизнь?». Ответ представлялся мне ясным и отчетливым: если наши дети должны жить осмысленно, как прямые несломленные люди, куда бы ни забросила их судьба, то могут они это только как евреи, не как евреи каких-то партийных группировок, а как евреи, которым не должно быть чуждо ничто еврейское. Сообразно с этим еврейская школа и еврейская надпартийность составляют для меня кореллятивные понятия, которые обусловливаются с педагогической точки зрения. Всестороннее еврейское образование в соединении с европейскими культурными ценностями были бы лучшими средством подготовить наших детей к их тяжелой жизни. Просьбой признать еврейскую школу самостоятельным фактором общинной жизни, не зависящим от партий, руководствующимся исключительно педагогическими принципами я закончил свое программное выступление.

Со счастливой руки председателя общины, вторым учителем и моим главным помощником был назначен Леон Нуссбаум из Гельзенкирхена, выпускник педагогической академии во Франкфурте-на-Майне. Нуссбаум был член религиозно-национального молодежного движения «Яхад» («Вместе»), строго традиционный молодой человек, но в то же время воодушевленный современными педагогическими идеями молодой учитель. Его назначение отвечало требованиям и религиозной, и сионистской группировки, без того чтобы хоть в какой-то мере оказывать отрицательное воздействие на общееврейские принципы нашей школы.

С первого момента его вступления в обязанности до трагического разрушения школы в так называемую «Хрустальную ночь» тремя с половиной годами позже, не было у нас ни единственного расхождения, базировавшегося на еврейской партийной почве. Общие педагогические принципы определяли как нашу работу в целом, так и наши практические шаги.^{^[1]}^[1]

29 апреля 1935 года скромным торжеством школа была открыта. Она включала уже с открытия четыре начальных класса - в общей сложности 82 ребенка. Вследствие описанной выше неопределенности с открытием школы к началу апреля записались только 60 детей. Но когда открытие школы стало делом решенным, за три дня до начала занятий пришли еще 22 ребенка, хотя набор в шестой и седьмой классы был уже прекращен. В последнюю минуту была введена еще половина педагогической ставки для пенсионерки фройляйн Кэте Хиллер и, таким образом, работа с этими четырьмя классами возлагалась на две с половиной учительские штатные единицы. Это было возможно лишь притом, что многие уроки проводились со спаренными классами. Община предоставила два помещения в Новой синагоге: библиотеку и так называемый хоровой класс. Оба помещения были оборудованы новыми, современными партами. (Мне вспоминается, как престарелый тайный советник Фалькенхайи лично пошел со мной в одну из новейших школ, которая прежде носила имя Фридриха Эберта, а теперь Адольфа Гитлера, и там со мной осматривал и обмерял школьную мебель.)

С открытием школы количество обращений к школьному руководству с просьбой о приеме новых детей постоянно возрастало. Но большинство обращений было отложено до

следующего срока, до октября 1935. Этот лишь статистически значимый факт имел, тем не менее, особое психологическое воздействие на детей, учителей, на руководящие инстанции в общине, на учредителей Еврейского Школьного объединения. Чтобы понять это, нужно иметь в виду ситуацию евреев в Кёнигсберге 1935 года. С давних времен антисемитизм в Восточной Пруссии был особенно силен и агрессивен. В провинции, отделенной от немецкого отечества польским коридором, национализм населения возрастал во все большей мере, и утверждения о «чуждом еврейском засилье» в Восточной Пруссии находили плодоносную почву. Это было уже до 1933 года, и, разумеется, в годы между 1933 и 1935 перешло в открытые и грубые выступления против евреев. В самом Кёнигсберге от антисемитизма пострадали, прежде всего, коммерсанты. Многие думали либо об эмиграции, либо же о переезде в Берлин, где, как им казалось, в большой массе евреев они будут чувствовать себя безопасней. (Не будем забывать, что еще в 1935 году, во всяком случае, до принятия в сентябре этого года Нюрнбергских законов, многие евреи полагали, что «призрак нацизма» скоро улетучится). В изолированном от общей еврейской жизни Германии Кёнигсберге, каждый еврейский дом чувствовал шаткость почвы под собой. В такое время всеобщего расстройства жизни евреев устройство еврейской школы давало всей жизни евреев в Кёнигсберге новый стимул. Здесь всеобщему пессимизму, часто даже отчаянию и безысходности противопоставлялось дело, которое еще раз привлекало все моральные (а так же и финансовые) силы евреев в общине к деятельному сотрудничеству, дело, которое в определенном смысле имело перспективу в будущем, поскольку делалось для детей, для нового поколения. Как бы удивительно это не звучало в контексте предыстории еврейской школы, но с первых учебных дней работа еврейской школы протекала в атмосфере всеобщей симпатии со стороны всех членов общины. С этой точки зрения следует рассматривать следующие цифры, которые показывают быстрый рост школы за полтора года:

Чтобы предоставить необходимые учебные помещения (о новом строительстве нельзя было, естественно, в данных условиях и думать) община с пониманием отказалась от всех больших служебных помещений в Новой Синагоге и арендовала дополнительно квартиру в прилегавшем еврейском сиротском доме. Все управление общины перебралось в маленькую комнату раввина и примыкавшую к ней комнату кантора на заднем дворе синагоги. Только школьная мебель была заново изготовлена для каждого класса. Уже было все труднее в таком отдаленном месте как Кёнигсберг найти подходящие учительские кадры. Поэтому мы с такой радостью приветствовали

подключившуюся к нам в октябре 1935 четвертую учительницу фройляйн Розу Вольф. Эта учительница, старая сионистка, за многие годы ее работы в религиозной школе заслужила особенно доброе имя в еврейской общине. С необыкновенным успехом ей удалось после нескольких недель посещения уроков в еврейской школе Берлина проделать путь от религиозной учительницы до учительницы еврейской средней школы по всем общеобразовательным предметам. Сотрудничество этой необыкновенной личности, с ее человеческим и педагогическим тактом, с ее материнской любовью к еврейским детям будет незабываемым для всех, кто имел счастье работать вместе с ней. Другой молодой учитель, выпускник Вюрцбургского семинара, Герман Эрлебахер, и еще одна молодая учительница, фройляйн Герта Тройхерц, выпускница вновь созданного еврейского учительского семинара в Берлине и моя супруга (с несколькими часами рукоделия для девочек) составляли в 1936 и в начале 1937 под моим руководством педагогический коллектив.

На таком непростом участке работы, какой представляла собой наша школа, только тесное личное взаимодействие между коллегами могло гарантировать, что к внутреннему строительству добавится еще и внешней рост. Следует упомянуть, ибо это, на мой взгляд, было в то время характерно для ситуации евреев в Германии, что немецкие государственные органы школьной инспекции, как и прежде, считали себя ответственными за должный ход учебного процесса. Так мы читаем в «Общинном листке» за июль 1935 года, что текущий учебный план еврейской школы был представлен школьному советнику Кёнигсберга и одобрен им. Время от времени школьный советник лично посещал школу и присутствовал на уроках.^{^[2]}^[2]

Учебный план нашей школы строился, другого ожидать не следовало, на обычных планах средних школ Кёнигсберга, но отражал специфические потребности еврейских детей – в особенности, учитывая эмиграцию в Палестину или за океан. Кроме обычных религиозных уроков, уже с четвертого года обучения занимались ивритом с моим коллегой Нуссбаумом, так что к старшим классам уже могли вести легкий разговор по-древнееврейски. С приходом в учительский коллектив фройляйн Тройхерц в 1936 году мы продолжили преподавание иностранных языков в старших классах четырьмя часами английского в неделю. К тому же добавлялись после обеда уроки ручного труда и работа в школьном саду. За то и другое был ответственен коллега Эрлебахер. Регулярные физкультурные и спортивные занятия под руководством г-на Нуссбаума и г-на Эрлебахера достигли своего высшего пункта в «Спортивном празднике еврейской школы» на спортивном поле общины с массовыми вольными упражнениями, состязаниями и присуждением призов, («как на Олимпиаде», по мнению наших детей). Эта обширная программа преподавания должна была – о чем следует упомянуть – усваиваться в пять школьных дней, чтобы суббота и воскресенье были свободны от занятий. Поэтому большинство детей оставались почти ежедневно до двух часов пополудни в школе, а объемные домашние задания дополняли столь напряженную учебную программу.

Общая атмосфера симпатии, которая окружала школу, вела к тому, что все важнейшие события в рамках школы – такие как каникулы и экскурсии – перерастали в события всей общины. У евреев Кёнигсберга бывало, в общем, совсем немного часов и дней радости. Еврейская школа видела одну из своих задач и в том, чтобы сделать эти часы и дни возможными и оформить их. Так каждую неделю был «открытый урок», так называемый «субботний урок», каждую пятницу на последний учебный час в 12.30 все классы собирались в бывшем зале Совета Представителей общины, который, между прочим, тоже был передан под учебный класс. На этот регулярный «субботний час» имел доступ каждый член общины. И вот, они, эти бедные, измученные преследуемые, озабоченные люди приходили в пятницу в 12.30, чтобы рядом со своими детьми, (а у кого не было детей в школе - «рядом с еврейскими детьми») духовно и душевно ободриться перед тяжелыми днями рабочей недели. Однако, пожалуй, будет уместнее, если учитель сам опишет эту ситуацию. В нескольких статьях октябрьского номера «Еврейского Общинного Листка» за 1935^{^[3]}^[3] мы, учителя и дети вместе, отчитывались перед общиной о первых пяти месяцах еврейской школы. Дети в отчете, составленном из сочинений, описывающих одну из школьных загородных поездок, я сам с некоторыми принципиальными соображениями и мой коллега Нуссбаум с особой статьей о «субботних уроках». (Последняя была дополнена частью очерка, который я написал на ту же тему для центральной еврейской газеты). Учитель Л. Нуссбаум писал о наших «субботних уроках»:

Когда мы, оглядываясь назад, проверяем, как было возможным за короткое время, за пять месяцев из организации образовать организм, мы в первую очередь должны обратить внимание на наши «субботние уроки». Две вещи должны быть предпосланы:

а) Мы ни коим образом не имеем дело с несколько дидактизированным проведением «онег шабат» (наслаждение субботой – иврит), когда чаще всего детям преподносится нечто искусственное. «Субботние уроки» в какой-то мере сравнимы с домашним вечером в компании или с праздником в детском лагере. Все должно произрастать из ребенка, из настроения детского сообщества, т.е. должна иметь место самодеятельность детей, развиваться их самоорганизация. Для этого требуется создать определенную флюидность, ситуацию, которая вызовет определенную реакцию. С этим мы переходим ко второму:

б) Наши дети уже постигли ценность и смысл общинности. Они чувствовали себя у нас защищенными. Помимо работы в классе мы пытались вчувствоваться в каждого ребенка. Мы пытались соединить общность и индивидуальность. Дети в полной мере ощущали, что еврейская школа каждому в отдельности хочет уделить своего света и тепла. В то время как, с одной стороны, дети, как и все здоровые дети на этой земле должны были «перебесится», с другой стороны мы не могли забывать об основах дисциплины, что делало нас учителей, насколько это возможно, уважаемыми персонами.

Дисциплина была особенно необходима на «субботних уроках», на которые в относительно маленьком помещении сходились вместе до 90 детей.

Еврейская школа изобрела новый отсчет времени. Считали: еще пять дней до «субботнего урока», еще четыре дня…, еще два часа, наконец – вот оно, и праздничные приготовления (можно заметить во дворе о чем-то шушукающиеся группы, другие пытаются сквозь щелку заглянуть в «праздничный зал») создают напряжение, которое должно вот-вот разрешиться.

Как выглядел один из таких «субботних часов»? Наши дети собирались в помещении (бывший Представительский зал общины), украшенном цветами и их собственными рисунками. Старшие сидели, тесно прижавшись друг к другу, в задних ряда, чтобы образовать место для младших. Они должны были приветствовать их появление общей песней. Некоторые из «больших» спонтанно брали на себя роль, «распорядителей» этой группы, другие проявляли заботу об одном из подопечных

малышей – совершенно отчетливо чувствовалось, что детей связывает что-то, трудно описываемое на словах. Разделение по классам сломлено, появились социальные связи, один чувствовал ответственность за другого. «Субботний урок» начинался с, так сказать, баланса. Мы вместе отчитывались, что сделано за неделю примечательного, какие исправлены недостатки. Так, например, под руководством директора школы состоялся разговор о том, насколько шумно и вызывающе вели себя некоторые дети после уроков в трамвае. В кратком обмене мнениями другие дети дали понять своим товарищам (имена которых назывались перед этим форумом в исключительно редких и тяжелых случаях), что подобное поведение может иметь серьезные последствия для всей школы. Обговорив эту неприятную сторону прошедшей недели, и позаботившись о преодолении упомянутых недостатков, мы символически открывали двери, и все дети хором кричали «Холь (будни – иврит) уйди, шабат приди!». Затем следовали известные субботние песни, при чем строго по очереди один класс был главным организатором программы данного «Субботнего урока», и, таким образом, каждый из этих праздничных часов приобретал некий определенный стиль; это могла быть инсценировка какой-нибудь истории, или чтение вслух особенно удачных сочинений обо всем известном событии, (например, о нашей загородной поездке), или танцы или подвижные игры, в основе которых лежала определенная идея. Регулярно один из учителей рассказывал «Субботнюю историю». Все с напряжением ловили каждое слово рассказчика. Природное воображение детей … смешивало реальное и чудесное в своеобразную единую картину. Часто такие истории требовали активного участия, в котором дети спонтанно выражали свое мнение о поведении «героев».

В последнее время наши «субботние уроки» приобретали серьезную концовку. Нам приходилось прощаться с детьми, которые в связи с переездом их родителей покидали наше школьное сообщество. Мы завязывали незримую «нить от сердца к сердцу», символ еврейской общности в этом мире, которая связывала бы наших детей друг с другом и с нашей школой в дальних странах, как далеко бы их не занесло. Еврейская книга, преподносимая в подарок от имени учительского коллектива, должна была всегда напоминать отъезжающим детям об этой связи. Тут же, как бы самим себе в утешение, мы зачитывали письма и открытки, которые мы получили в течение прошедшей недели от бывших наших учеников из далеких стран. Рассказывая нам о своей новой жизни, они на деле утверждали идею «нити от сердца к сердцу».

«Субботний урок» подходил к концу. Как гимн нашего вновь созданного и все время обновлявшегося сообщества мы пели слова из псалма «hинэй ма тов уманаим..» (как хорошо и приятно, если братья сидят вместе… - иврит).

Мощным «Гут шабос» мы прощались, чтобы, впрочем, через несколько часов в большинстве опять встретиться на вечернем пятничном б-гослужении: дети либеральных родителей в Новой синагоге, дети ортодоксальных родителей в старой синагоге.^{^[4]}^[4]

Тогда как «субботние уроки» были еженедельно повторяющимися событиями в жизни евреев Кёнигсберга, школьные экскурсии и праздники были редкими взлетами в столь серых буднях общины. Нужно уяснить для себя, что с 1935 года евреи практически едва ли могли предпринять коллективный выезд в живописные предместья Кёнигсберга или к морю. Еще до официальных запретов особенно «усердные» члены нацистской партии старались, чтобы евреи не могли больше пользоваться железной дорогой и даже пароходом для поездки на Балтийское побережье. Здесь еврейская школа могла на практике использовать свой «государственный статус»: поскольку школьная экскурсия относилась к официально утвержденному (еще один типичный пример тогдашней ситуации) учебному плану, мешать ей или делать ее невозможной было, так сказать, «запрещено».

Итак, мы каждый год арендовали целый пароход в судоходной компании Фехтер и отправлялись на нем в предварительно разведанное, совершенно безлюдное место на дальнем балтийском побережье. В этой прогулке участвовали не только дети, но и их родители, родственники, просто «друзья школы». Один такой день являлся для участников поездки источником энергии, из которого они черпали силы и выдержку для будней. То же самое переживали мы на больших школьных праздниках, которые имели место в течение короткого периода - четырех лет. Сотни евреев, многие из провинции, которым с некоторых пор был заказан вход в театр, как собственно и в Кёнигсберг, прибывали в Кёнигсберг специально к этому событию. Здесь они жили вместе с детьми в некоем ином, лучшем мире, в мире человеческого достоинства и прав человека. О том, как воспринимали эти общинные события родители, говорят два отчета: оба появились в «Еврейском Общинном Листке», один о ханукальном торжестве, другой о школьной поездке.

Ханукальные мероприятия были в этом году не столь многочисленны как прежде, зато они прошли под знаком детей. Я думаю, что все матери чувствовали то же, что и я: когда они могли видеть на ханукальном празднике в еврейской школе счастливые лица и непринужденное оживление детей, получающих нечто большее, чем мимолетное удовольствие. Дети выглядели свежими и свободными, но при этом дисциплинированными. Они с усердием демонстрировали свои певческие и актерские достижения. Все было так чистосердечно – отчасти забавно, отчасти трогательно. Вид малышей перед горящими огнями, глубокая серьезность, с которой они после указания учителя свою еврейскую сущность подчеркивали, являло свидетельство того особого духа, который царит в этой школе, и который директор школы Кельтер обобщил в своем сердечном выступлении: «Воспитание для единства и чувства братства». Ему, всему учительскому коллективу, а также органисту Якобусу за достоверное сопровождение подобает благодарность родителей и детей за незабываемо прекрасные часы, и мы торжественно обещаем всем сердцем и всеми силами поддерживать еврейскую школу.

Сияющее солнце, счастливые дети - это воспоминание о выезде еврейской школы в Нойтиф на Куршской косе незадолго до больших каникул. Радостно и вольно было нашим детям часами резвиться на песке и в воде, но – это не нужно особо подчеркивать – как всегда в нашей, школе при всей раскованности в нужное мгновение порядок и дисциплина вступали в свои права. Долгожданную перемену образовали послеобеденные соревнования между отдельными классами (при этом стремление к общему успеху находило свое выражение в прекрасных образцах), и понятно что, распределение призов, которое должно было состояться по дороге домой на пароходе, занимало все умы. Учителям, которые с неутомимой самоотдачей устраивали этот день для детей, не требуется специального выражения благодарности со стороны матерей: они сами лучше, чем кто-либо со стороны по радостному беспрекословному повиновению более чем 150 детей, чувствовали, что все, что они делают и как они делают, идет в верном направлении.

Один пункт в этой связи хотелось бы подчеркнуть: уже в описании ханукального праздника была отмечена дисциплина школьников. В отчете о выезде было подчеркнуто, что, как всегда в нашей школе, «при всей раскованности в нужный момент порядок и дисциплина вступали в свои права». Не следует отрицать, что при всей неизбежной вольности в отношениях родителей, учеников и учителей мы должны были быть неумолимыми в вопросах порядка и дисциплины, не только в условиях массового загородного выезда, но и в повседневной школьной жизни. Это давалось не всегда легко, ибо понятие родителей, что речь идет о «нашей еврейской» школе, подстрекало их к недооценке внешних приличий, и мы должны были настаивать на поддержании необходимой дистанции в отношениях с родителями наших детей. Пришлось провести немало бесед с иными из них, чтобы поправить эту ситуацию.

Летом 1938 года судоходная компания отказалась предоставить нам пароход. Но мы не только не отказались от «нашего» школьного выезда, но арендовали несколько вагонов на железнодорожной линии Кёнигсберг – Кранц, которые были прицеплены к следовавшему по расписанию поезду, и так мы снова ехали вместе – дети, родители и друзья к уединенному месту на Балтийском море. Этот выезд, так же как и общешкольный поход в цирк Буш, гастролировавший летом 1938 года в Кёнигсберге, могло служить символом того, что и в 1938 году мы, учителя и дети, оставались «непобежденными». Мы вместе заботились о красивой, насыщенной и, несмотря ни на что, счастливой жизни в «нашей еврейской» школе.

Переходя от проблем еврейского детского коллектива к проблемам отдельно взятого еврейского ребенка, хотелось бы, прежде всего, выделить особую психологическую задачу. Еврейский ребенок в Кёнигсберге и, само собой разумеется, еврейский ребенок из маленьких общин в Восточной Пруссии, посылавших с течением времени все больше своих детей в еврейскую школу, могли получать в своем окружении лишь негативные впечатления. Из общих средних школ их изгоняли, на улице и в общественном транспорте они всегда подвергались нападкам со стороны подстрекаемых немецких молодых людей, да и в родительском доме атмосфера менялась. С возрастающим ограничением прав в хозяйственной жизни, с растущим обнищанием все более широких слоев населения наступал неизбежный перелом в отношениях родителей с детьми. Родители становились нервозными, они были озабочены, ожесточены, разочарованы, им было «не до детских проблем». Таким образом, еврейскому ребенку в полной мере недоставало «чувства гнезда», без которого, по данным современной психологии, молодой человеческий детеныш не может нормально развиваться. Именно это и хотели мы предоставить каждому отдельному ребенку в нашей школе. Переступая порог еврейской школы, мальчик или девочка должны были чувствовать: здесь их выслушают, здесь их ждут, здесь о них позаботятся, здесь их защитят, здесь есть и будет их «дом», как бы ни проблематичен, тяжел, и даже враждебен ни был окружающий мир снаружи. Не легко описать все тонкие, трудноуловимые факторы, действующие в подобной работе, и едва возможно проконтролировать, удалось ли пробудить в детях это «чувство гнезда». Для меня знаком успеха этой важной части нашей работы явилась констатация на основе бесчисленных писем того факта, что по нынешний день, например, в Соединенных Штатах Америки целые группы наших «бывших» сохраняют между собой связь, переписываются, общаются и даже реально помогают друг другу. Пережитое ими вместе в детстве «чувство гнезда», по-видимому, держит их вместе по сегодняшний день.

Особой проблемой для здорового развития еврейских детей представлялся нам пубертатный возраст, в который вступали наши «большие» на седьмом и восьмом годах обучения (1937-38 годы). Для них, которые ко всем проблемам окружения столкнулись еще и с проблемой собственного телесного и духовного развития, имел решающее значение один час в неделю, когда они принадлежали исключительно самим себе, своему сообществу и своим учителям. Так возникли «уроки чтения». Каждый шабат в пять часов каждый мальчик и каждая девочка из седьмого и восьмого класса должны были приходить на урок чтения домой к директору школы. Здесь от 15 до 20 молодых людей тесно усаживались вокруг настольной лампы и с напряжением и внутренним сопереживанием слушали произведения еврейской и мировой литературы. Так вместе мы читали и обсуждали хасидские истории Мартина Бубера «Михаэля Кольхаса» Клейста, «Ткачей» Гауптмана, «Иеремию» Стефана Цвейга и много других произведений, главные идеи которых специально обращались к молодому человеку: ты юный еврей, храни свое человеческое достоинство, борись за него, оберегай его; и как бы ни сурова была твоя жизнь, есть ценности, ради которых стоит жить.

Забота об отдельно взятом ребенке имела также весьма прозаическое значение. С возраставшим обнищанием евреев множились случаи, когда мы в прямом смысле слова, заботились о ежедневном пропитании для многих наших детей. При этом мы апеллировали к еврейскому чувству общности, которое особенно сильно проявлялось в атмосфере вокруг еврейской школы. Община организовала ежедневный стакан молока на большой перемене, мы учителя ввели некую «завтрачную повинность». Более благополучные пока еще дети приносили своим обедневшим товарищам по строго определенной очереди два или три раза в неделю завтраки в школу. С 1937 года мы ввели «обеденный стол»: родители и друзья школы, которым их экономическое положение это еще позволяло, приглашали – тоже по установленной очередности – нуждавшихся детей, часто товарищей по классу, на обед. Все это ни коим образом не рассматривалось и не воспринималось, как «благотворительность», но как естественная реакция на привнесенную извне несправедливость, реакция которая сама прямо проявлялась из еврейского чувства общности.

Уже в течение 1938 года на улицах города сделался все более заметным воинствующий антисемитизм, отныне поддерживаемый властями. Доходило до того, что на улице, которая вела к синагоге, и таким образом, к школьному зданию требовалось персональное вмешательство для защиты наших детей от приставаний, а часто и от организованных нападений со стороны детей из других школ. При этом мы все еще могли ссылаться на государственное признание нашей школы. Даже крайне неприятная многочасовая беседа в гестапо, куда я был вызван после одного такого нападения и моей защиты детей, звавших на помощь, закончилась тем, что мне было гарантировано беспрепятственное посещение еврейскими детьми города их еврейской школы. Так нам удавалось среди постепенно разворачивавшейся ликвидации еврейства в Кёнигсберге и Восточной Пруссии защищать от нападений наш «педагогический остров».

Всему этому пришел внезапный конец в «Хрустальную ночь», в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года. Как и во всех городах Германии, чернь, подстрекаемая и руководимая эсэсовцами в полувоенной форме, напала на синагогу. Моя квартира находилась в еврейском сиротском доме, из пяти ее комнат три, как уже упоминалось выше, служили школьными помещениями, в том числе моим рабочим кабинетом. Другое крыло здания сохранило свое первоначальное назначение – приют для еврейских детей, большей частью из провинции. После того как толпа атаковала синагогу, которую подожгли и разрушили, она принялась за еврейский сиротский дом. Дети были в 12 часов ночи подняты с кроватей и выгнаны в холодную ноябрьскую темноту. Наконец пришла и наша очередь в жилом крыле сиротского дома. Братва вломилась в нашу квартиру, и тот час приступила к систематической разрушительной деятельности. Я сам с женой и грудным ребенком, как и другие жильцы дома, был выброшен на улицу. Напротив нас занимался пожар синагоги, и его пламя освещало ужасную картину полуодетых, беззащитных детей, женщин и мужчин, которые пытались обезопасить себя от бесчинствующих отморозков. Моя семья сразу нашла приют в удаленной от центра квартире нашего друга, уже упоминавшегося «начфина» еврейского Школьного объединения. Мне лично пришлось в два часа ночи поднять с постели второго председателя общины. (Он тоже жил далеко от центра города и ничего не знал о происшедшем.) Мы решили не беспокоить тайного советника Фалькенхайма и условились об экстренном заседании в его квартире.

До этого, однако, не дошло, потому что все мужчины-евреи были ранним утром между пятью и шестью часами взяты из их квартир гестапо и доставлены сначала во двор Полицайпрезидиума, а потом в городскую тюрьму. В восточной Пруссии не было концлагеря. Польское правительство требовало за каждый транзит через польский коридор в Рейх определенную сумму. Но это были евреи Восточной Пруссии. которых нацистское правительство к счастью не ценило, и, благодаря этому своеобразному стечению обстоятельств, все мы были, как мы позднее, разумеется, узнали, спасены от ужасной участи быть депортированными в концлагерь. Итак мы сидели в городской тюрьме, где не было каких-либо насильственных действий в отношении кого-то из евреев, поскольку тюремное начальство не находилось в руках СС. В один из следующих дней, это был шабат, в тюрьме была собрана группа евреев для «зачистки» синагоги, которая, будучи разрушена пожаром, угрожала плотно прилегавшим домам (арийского) населения. Городской пожарной охране было «разрешено» потушить пожар. И вот под охраной СС я с той самой группой евреев вновь оказался на моем прежнем месте работы. Нам открылась невообразимая картина разрушений, и собственно об уборке нечего было думать. Как в главном зале синагоги, так и в служебных помещениях, и в сиротском доме большая часть мебели была разломана или наполовину обуглена. Парты, которые не так быстро горели, были выброшены во двор через выломанные окна, свитки Торы и книги порваны в клочья. Нам было поручено упаковать определенные ценности, прежде всего серебро. Воспользовавшись этой возможностью, я зашел и в свою бывшую квартиру, в которой находились две классных комнаты и мой кабинет. К своему удивлению я констатировал, что исчезли все без исключения школьные документы, которые явно в ходе погрома эсэсовцы прибрали к рукам и надежно спрятали (очередной признак «спонтанности» этой «вспышки народного гнева»). Старый советник Фалькенхайм был единственным, кого не арестовали. Он сумел в этом хаосе вызволить немногих сотрудников общинных органов. Но это было возможно только по предъявлении в гестапо ручательства в быстрой эмиграции. Я сам смог покинуть тюрьму через десять дней (так как мне был выделен сертификат на въезд в Палестину) и получил от гестапо письмо следующего содержания, обращенное к полицейским, которые «охраняли» разрушенную синагогу и еврейский сиротский дом.

Секретная государственная полиция, Кёнигсберг, Пруссия 21/11/3

Еврейский директор школы Франц Кельтер имеет разрешение входить в еврейский сиротский дом с целью его ремонта. Это разрешение распространяется на требующихся для этого мастеров и школьников, которые привлекаются для ремонтных работ.

В тот же день я оповестил через одного надежного мальчика нашего старшего класса всех учеников этого класса и собрал их на следующий день в школе. Мы буквально увязали по колено в развалинах. Об открытии школы в служебных помещениях синагоги нечего было и думать, здесь бушевал сильный огонь. Жилое крыло еврейского сиротского дома было равным образом совершенно разрушено, но относящиеся к сиротскому дому помещения казались мне пригодными к использованию. И вот мы с нашими «большими» взялись за работу, составили сначала из разломанной и лишь частично обгоревшей мебели два класса, и уже на третий день после моего освобождения мы смогли (опять через личное оповещение) собрать детей в школе. Преподавание возобновилось сначала силами женской части учительского коллектива. На основании разрешения гестапо я известил свои «вышестоящие государственные инстанции», что мне предписано вновь открыть школу, но я смогу это сделать, лишь когда мои учителя будут освобождены из тюрьмы. Так мне удалось вызволить сначала моего коллегу Нуссбаума, чья подготовка к эмиграции шла уже полным ходом, а позже также и коллегу Эрлебахера.

Тайный советник Фалькенхайм на средства общины пригласил больше мастеров в сиротский дом, где помещалась теперь одна только еврейская школа, и при нашей посильной помощи день за днем все больше помещений этого дома очищались от «завалов» и приводились в пригодное для занятий состояние. Нельзя не упомянуть, что с первых же дней возобновления работы школы все без исключения дети явились на занятия.

Но все нам было ясно, что дни школы, как собственно и дни евреев в Германии сочтены. Несмотря на все это, мы гордо держали наши головы и пытались сохранить нашим детям среди творящегося разрушения чувство защищенности.

Это который раз доказывало ценность основного педагогического закона, что воспитание возможно лишь в реальных жизненных ситуациях. Это в полной мере понимали наши дети и с внутренним участием и даже воодушевлением включались в формальный распорядок школьного дня. Уже в первую же неделю вновь состоялся, «словно ничего не было», привычный «субботний урок». Мы учителя, понимали: единственная помощь, которую мы можем оказать измученным родителям в эти недели и месяцы после «Хрустальной ночи» состояла в том, чтобы добросовестно вести школьные занятия. Я хотел бы отметить здесь, как в похвальном листе моим коллегам, то, что, несмотря, на все их тяжелые личные заботы, с первого момента своего возвращения они были в полном распоряжении школы. Многие наши дети покидали школу и эту страну, новые из провинции на короткое время приезжали сюда, но преподавание продолжалось в соответствии с учебным планом. Это может показаться читателю своеобразным, но лежит в том же русле, которого мы придерживались в нашей работе на протяжении четырех лет: за несколько дней до моего собственного отъезда в тогдашнюю Палестину еврейская школа устроила праздник Пурим. На него тоже были приглашены родители и друзья школы, и все вместе в тесноте уместились в единственной более-менее просторной комнате бывшего сиротского дома; мы снова показывали самые веселые отрывки из наших прежних программ. В последующие недели – в которые мне было суждено пережить с нашими детьми последние субботние уроки – я официально передал в присутствии тайного советника руководство школой нашей незабвенной фройляйн Розе Вольф. (Формальную часть передачи я лично оформил со школьным отделом Имперского представительства в Берлине). Это было единственное мгновение, в которое тайный советник Фалькенхайм потерял самообладание и едва мог произнести несколько слов, которые означали прощание с нами. Я и мой коллега Нуссбаум вместе совершали алию – переезд на жительство в землю Израиля. До начала в сентябре 1939 года войны я состоял в регулярной переписке с остававшимися учителями и учениками еврейской школы. К своей радости, я узнал, что некоторым детям из сиротского дома, большей частью бывших нашими учениками, удалось спастись с детским эшелоном в Голландии. (К сожалению, это было лишь временное спасение). О последней агонии нашей школы после начала войны в деталях мне не известно, я знаю лишь одно: преподавание продолжалось вплоть до последнего мгновения перед депортацией учителей и прочих членов общины в лагерь смерти.

Теперь, оглядываясь назад, мы задаемся вопросом, представляла ли еврейская школа в Кёнигсберге нечто особенное в образовательной деятельности евреев в Германии, мы можем смело, не рискуя выглядеть нескромным, дать утвердительный ответ; уникальное географическое и социологическое положение влекло за собой то, что здесь могла быть сделана попытка придать чисто педагогической идее еврейского воспитания личности единственное в своем роде центральное положение в жизни еврейского сообщества. Воспитание еврейских детей для еврейского будущего в общееврейском духе – это была ведущая идея всех кругов общины, которая строила, опекала, любила это начинание, как последнее большое достижение прославленной Кёнигсбергской еврейской общины. Здесь необходимо поблагодарить всех тех, кто с нами работал, тревожился, жил. Но с глубокой болью вспоминаем мы тех детей и воспитателей, которым посвящено это свидетельство. Они, погибшие от рук нацистов, подтвердили своей смертью верность идее общееврейского воспитания личности в эксклаве Кёнигсберг и оставили нам, живущим, наследие, которым мы, покуда живы, хотим распоряжаться с такой же верностью.

(Бюллетень Института Лео Бека № 14, Нью-Йорк, 1961)

[1][1] Как характерный для этого гармонического сотрудничества и вне рамок школы, может быть упомянут «Лидерский курс», который мы вместе в первую зиму после открытия школы организовали для лидеров молодежных союзов всех еврейских направлений и партий. Тема: «Основы современной педагогики в свете еврейского образования сегодня». В такой внутренне расколотой общине, как кёнигсбергская, эти лидерские курсы представляли собой живой символ активной ценности «общееврейских» установок, на которых должно были действовать не только еврейская школа, но и по нашему общему убеждению, всякое воспитание еврейских детей и молодежи в то время. молодежи в то время.

[2][2] Еврейское Школьное Объединение, которое было официальным держателем школы, могло до 1938 года получать к своему общему бюджету государственную дотацию в размере примерно 10%

[3][3] С открытием школы в «Общинном Листке» появилась регулярная рубрика «Еврейская школа»

[4][4] Онег шабат для молодежи в субботу утром после б-гослужения очень часто проводились в Новой синагоге под руководством коллеги Нусбаума, или под моим, или под нашим общим руководством.