Художник Гаянэ Хачатурян
Публикация Изабеллы Побединой
Выдержки из каталога выставки Гаянэ
Хачатурян в Москве в галерее «Дом Нащокина», 2001г.
Выставка выдающейся художницы Гаянэ Хачатурян
мне представляется событием огромного культурного значения. Удивительно, но
факт: магия подлинного искусства Мастера заключается в том, что вы никогда не
расстанетесь с его творчеством, один лишь раз приблизившись к нему. Высокая
духовность Гаянэ, способность к обобщению, необыкновенная фантазия, грезы о
любви, столь редкие в наше время, обращение ко всем и каждому в отдельности –
сделают, я уверен, выставку незабываемым художественным впечатлением.
Владимир Спиваков
***
Меня познакомил с Гаянэ Сережа Параджанов. Это были
гастроли Таганки в Тбилиси. Сережа любил дарить своих друзей и познакомил
меня с большим количеством интересных людей. Были богатые квартиры с уникальными
коллекциями, были богатые столы с грузинскими длинными тостами. Но у меня
это не то что стерлось, а осталось не конкретно, но очень ясно. Так же ясно,
как картины Гаянэ. Я помню встречу с ней. Это была не студия, это была коммунальная
квартира. Грязный коридор, ужасная лестница. Все темно, серо, и она такая
странная, полумонашенка, полуюродивая. Она сливалась со всем в этой каморке.
В этом сером мире – вдруг возникли протуберанцы какого-то сияния. Огромные
картины с другим миром, с другими красками, совершенно ирреальные, и даже
вообще с другой планеты. И тогда я поняла, что она вся в этом мире, реальный
мир для нее не существует. Ей здесь неинтересно...
Алла Демидова
Гаянэ Хачатурян и Сергей Параджанов
***
"А теперь откройте дверь, и сидите здесь, а я пойду
в другую комнату", – и Гаянэ вышла, а я осталась на кухне в некотором
недоумении.
Сначала я услышала не то покашливание, не то всхлипывание.
А потом раздался звук, не похожий ни на что на свете: голос ангела и его трубы,
мужчины и женщины, немного зверя и немного птицы.
Это была старинная песня зоков, полурастворившейся
армянской ветви, с архаическим языком и собственной историей... Бабушка Гаянэ
происходила из зокского рода, и от нее Гаянэ научилась этой песне. Мне была
оказана честь, и мой московский дом, безалаберный, хаотический и уютный, чувствовал
то же, что и я: смущение, благодарность и гордость. Мы были удостоены посещения
древней и могучей силы, о которой давно забыли в больших городах, в суматошной
пустоте торопливого времени...
Что же касается самой Гаянэ, она у этой древней силы
состоит в жрицах. Прикажет эта высшая сила – поет, прикажет рисовать
– рисует, прикажет на костер... Нет, нет, это было бы уж слишком… Пожалуйста,
не надо... Но по сути дела, душевная организация та самая: Сивиллы, Жанны
д'Арк, маленькой Терезы.
Рисование Гаянэ – род служения. Смысл этого
служения – передача знания. Свое художественное сообщение она транслирует
оттуда, где мы не бывали, сюда, где мы есть. Это сообщение не подается полной
расшифровке, но, тем не менее, мы останавливаемся перед ее картинами с глубоким
волнением, потому что узнаем в них сны своего детства, и возникает странное
ощущение пробуждения как будто наша здешняя жизнь сон, а картины Гаянэ намекают
на то, что, проснувшись от здешнего, мы можем оказаться в мире ином, не подвластном
ни здешней оптике, ни здешней географии…
Кстати, несколько слов о географии. Когда-то мы жили
в одной стране. С тех пор как дружба народов рухнула и прекрасную ложь интернационализма
заменила чистая и омерзительная правда всяческого национализма, мы можем,
наконец, любить друг друга без всякого принуждения, следуя исключительно голосу
чувства – симпатии, взаимного интереса, природной тяги – и той разности
потенциалов, которая всегда возникает от соприкосновения Востока и Запада,
холода и тепла, созерцательности и деятельности. Именно теперь и выясняется,
где в наших отношениях была натуга и ложь, а где – искренняя сердечная
склонность и понимание.
Дорогая Гаянэ, мы все еще продолжаем говорить на
одном языке. Мы всегда будем говорить на одном языке. Десятилетние армяне
уже не знают русского, их грузинские сверстники приезжают в Москву с иностранной
визой в паспорте родителей, географическая карта империи впала в коллапс.
А Гаянэ рисует мифологический мир, цветут ее деревья,
вымышленные или подсмотренные, её Апокалипсис возвышен и грозен, как разбуженный
после обеда дедушка. В гости к ее картинам приходит то икона, то господин
таможенник Руссо, Матисс беседует с Сарьяном, Шагал завтракает с Малевичем,
и безумный Казимир, кажется, сожалеет, что бедному Марку Захаровичу пришлось-таки
из-за его, Казимировых, интриг убраться из милого Витебска в чужой Париж...
Тени забытых предков и незабытых друзей, учителей и младенцев, ученых медведей
и говорящих рыб. И я там был, мед-пиво пил...
Людмила Улицкая
***
Осталось дописать синих кошек
Ранние работы Гаянэ Хачатурян я увидела очень давно
и случайно. Впрочем, в таких делах случайностей не бывает. Дело же было в
том, что эти маленькие картины в два цвета ушибли, облучили дремучей, древней
красотой и отчаянной трагической мощью.
Я ее долго искала. Когда, наконец, вошла в ее тбилисский
дом, шел дождь, кто-то открыл дверь, а она медленно обернулась от мольберта.
Была она очень бледна. Но сквозь белую нездоровую маску отчётливо проступил
её подлинный лик – с полотен Гогена. Она и голову, большую в туче сильных,
тусклых волос вбирала в плечи, как те полинезийские женщины, смуглые и прекрасные.
Я сказала: "Я думала, вы старая". Это было глупо. Она подошла, прикоснулась
к мокрой от дождя щеке. Сказала что-то родное.
Свежие картины ее были чудесны. Она рассказывала
про них – никто никогда не говорил так о своих сюжетах.
В доме стояла бедность. Уезжая, я принесла ей большие
груши – все-таки витамины. Потом она написала: "Груши стояли на столе,
пока не испортились". Она их созерцала.
Мне выпало приблизиться к творчеству Гаянэ, а ее
картины удостоили доверия. Это было давно, во времена общений. Сейчас мы надолго
оказались в разлуке. Мы оказались в разных реальностях, пространство стало
непроходимо. Именно так неодолимо время, отделившее жизнь и смерть.
Но диалог продолжается.
"Шорох Куры, шуршание домиков, они как красные
занавеси в ночи. Небо – голубое покрывало, вогнутое кружевное зеркало
над Тбилиси, Курой, Муштаидом", – это из письма.
Пожалуй, это монолог, что на это возможно ответить?
Или это шепот Гаянэ, или это говорит её неведомая новая картина. Она ведь
живая, картина Гаянэ, она равна ей самой.
Потому картина Гаянэ, повешенная на стене не так,
как нужно, – это боль, физическая боль. Потому, когда судят картину в
отчуждённости от автора, для Гаянэ невыносимо. Совершенно невыносимо, это
как увидеть собственную душу, прозрачную и теплую, на ледяном операционном
столе. Наркоз не действует.
Когда на полотне возникает вода Куры, она неподвижна,
как внимательный зрачок, рассматривающий вечность.
Когда в картине есть деревья, то ветви их подобны
синим венам. Только никаким венам не вместить в себе эти красные потоки, заливающие
когда – небо, когда – крону. Или шляпу.
"Красный цвет очень близок мне. В картине акцент
на огромные красные шляпы в виде фонариков. Три женщины, одна из них лежит
на переднем плане с огненной рысью, две сидят. Четыре огромных красных платка,
три шляпы и огромный красный цветок".
Сюжет повторяется снова и снова, словно все существо
Гаянэ настойчиво стремится выйти в иносказание сюжета. Так говорили обреченные
древние боги: "Озера – очи мои, леса – мои кудри, тело моё –
земля". Это было во времена сновидений, когда люди знали то, что потом человечество
постаралось забыть навсегда. Зачем таскать на себе лишний груз, в быту неудобный!
Однако, феномен Гаянэ свидетельствует о том, что
подобные старания были безуспешны, потому что всё равно и всегда рождается
художник, которому открыто скрытое от нас.
Где-то там, наверху, в мирах синих и мирах лиловых,
как писал Блок, хранятся вечные образы, их посылают в наш мир, чтобы показать
избраннику. Можно сказать иначе: где-то в верхних этажах расположена картинная
галерея, а пригласительный билет посылают тому, кому надо.
"В природе больше всего люблю медленный бег белой
лошади, сидящую кошку, танцовщицу (балаганный танец)".
Пожалуй, в нашей действительности встречается разве
что сидящая кошка. С медленным бегом лошади, да тому ж еще и белой, дело уже
сложней. Что касается танца балаганной танцовщицы, – согласитесь, это
совсем не то, что встретишь нынче на жизненном пути. Дело же в том, что Гаянэ
видит другую природу и совсем иную реальность. Она видит ее с той же отчетливостью,
с какой передвижник видел генеральский сюртук и грубую юбку крестьянина.
Она видит актеров, но не тех, что сегодня играют
на театре. Ее персонажи, ее персоны – вечные странники. Ей слышен скрип
их повозки на дорогах истории, и виден полинялый балаган. Толпа спешит ему
навстречу, ожидая потехи, но кто-нибудь его заметит и перетащит в собственное
хозяйство. Хотя бы юный Мольер придет обучаться не в Сорбонну, а на Сен-Жерменскую
ярмарку, или Пикассо разглядит усталых балаганщиков в пудре пыльных дорог.
А то этот самый балаган въезжает не куда-нибудь, а в Серебряный век Петербурга.
Или его занесет в старый Тбилиси, где так славно показывать публике умную
обезьяну, золотых рыбок в прозрачном шаре, извлеченном из рукава, и спящую
женщину, по воле факира парящую в ночи над кавказским хребтом.
"Сад Муштаид, карусель, гуттаперчевый лев с горящими
лампочками в глазах. Паром, тихо плывущий по Куре. Мы с мамой па пароме, мне
три года и мы плывем".
Однако карусельные лошадки с белым лицом, лев этот
с лампочками и синяя жонглересса в желтой маске с куклой на ладони, а также
белая обезьяна балаганщика, отдыхающая в пламенной тени пурпурной кроны, –
все это не только память тбилисского детства, но еще и память культуры, весьма
осмотрительно выбравшая Гаянэ.
Память культуры избирательна по своей природе. По
поводу балагана она посещала Тышлера и Диккенса. Она посетила Мейерхольда,
и он сказал – герои Балагана не умирают, они лишь меняют свои маски.
Балаган появляется в рафинированном искусстве, когда действительность балансирует
над бездной: готовая вот-вот сорваться, а балаган по непонятной причине спасет.
Он устойчив, хоть и бродяч, а Вселенская Бездна черна, и срываться в нее ни
в коем случае не следует. Думаю, тема провоцирует художникака, предлагая принять
груз великой ответственности за положение дел в нашем мире.
"Чем дальше, тем [более] теряю контакты с миром,
он страшен мне. Писать? Только через созерцание, ухождение в себя можно увидеть
хоть немного свое нутро, через это познаю себя, через эти пути – к себе,
в живопись, только в нее. Живопись – основа всего. Почти многие ее совсем
не воспринимают. Это так страшно..."
Из беззащитности, из отчаянной ранимости, из обреченности
и живописи возникает крепчайший сплав. Он ослепителен и темен. Он излучает
особый свет, озаряющий полотно. Похоже на то, что свет этот астральный.
Живопись Гаянэ – стихия или соединение стихий,
там Воздух сверкает, как жесть, а Вода густа. Огонь совершает ритуальную пляску,
и Земля стоит на трех котах.
"В жизни я никогда не ощущаю голода по какому-то
цвету, а при работе чувствую голод по какому-нибудь. Пишу две синие работы
– "Голубую улицу" и "Кошек", сидящих с золотисто-красными волосами".
Ещё она любит писать "Прялки". Это "Городские прялки"
– обличия городской суеты, И тут образуются странные, ни на что не похожие
пространства, бесконечность перспектив, набегающих друг на друга, слоистых,
мерцающих, сферических и зеркальных. Пожалуй, только Гоголь разобрался в этих
приближенностях, в этих далях и в роящихся планах, поскольку именно он знал,
как устроено заколдованное место. Может быть, так видят мир пчелы и ангелы.
А может быть, и здесь движение звенящей бубенцами
карусели все в том же саду Муштаид. что в раннем детстве обрек Гаянэ на таинственное
знание о непрестанном движении в неподвижной вечности.
Впрочем, не берусь утверждать, потому что тайна на
то и тайна, чтобы ее не раскрывать до конца.
"Работаю над большим холстом. Там сидят три женщины
с большими шляпами в форме груши. На переднем плане стоит рысь. Ещё осталось
дописать синих кошек".
Ирина Уварова
***
Паломничество в страну Агулис
Чжуанцзы приснилось, что он стал
мотыльком.
И, проснувшись, он уже не знал, кто он: Цзы,
видевший во сне, будто он стал мотыльком,
или мотылек, которому снится, что он – Чжуанцзы
Г.А.Джайле. Чжуанцзы
Говорить о Гаянэ Хачатурян, значит говорить о ее
магических метаморфозах, о ее способности вновь и вновь обновляться, делать
свою жизнь творчеством и, следовательно, открывать в ней неуничтожимое качество
– постоянное начало новых жизней. Всякий раз она заново рождается и умирает
в своем мире, где время неотделимо от пространства – нестабильном мире
пронзительно живых состояний и нелинейной гармонии, мире вечного становления,
история которого наполнена поисками универсальных ценностей.
Гаянэ невозможно свести к "данным опыта", к определенным
художественным стилям и движениям, хотя в ее пластике прослеживаются элементы
символизма и раннего модерна, живые связи с традициями "Синего всадника" –
Франца Марка и раннего Кандинского, проявление архаических культур, иконологии
японской гравюры, древней китайской живописи, мифологем буддийской мандалы
и восточной миниатюры. Гаянэ, словами философии дзэн, способна познавать миг
пробуждения в бесконечной череде снов. Ее поэтика при всей своей чувственности
обладает глубоко эзотерической природой – она превосходит принцип соответствия.
Логику ее эволюции невозможно постичь через внешний характер эпохи, а движение
ее внутреннего чувства всегда остается тайной.
Исходить из биографии Гаянэ в оценке ее творчества
– явно упрощать его, и в то же время её судьба в своих основных контурах,
в пластике незримого тела жизни рифмуется с судьбой нашего мира, совпадает
с его историей, трагедией и надеждами, глубоким духовным опытом, корнями уходящими
в изначальность детства, в сказочный Агулис, откуда родом ее семья, в улочки
старого Тбилиси, в поющих и играющих кинто, покидая конкретность и перемещаясь
в пространства, не знающие границ и усталости времени.
Её инструментарий включает в себя сны, свободные
ассоциации, высвечивание фундаментальных слоёв подсознания, когда человек
вступает в подлинный диалог с миром, нарушая конвенцию стиля, вторгаясь в
самые заповедные сферы психического. В этом уникальном видении встает универсальная
всеобщность образов, получающая библейскую масштабность: иконные горки, храмовая
архитектура, ритуальные шествия, евангелические звери и ангелы с лицами кукол.
Отсюда и "праздничное безумие" художницы, и парадоксы, которые абсолютно неожиданно
трактуют многие сложившиеся представления, и непокорная игровая свобода, что
опрокидывает все нормы и правила и освобождает вольность души.
Для Гаянэ не существует "чистой" формы, отдельной
от внутреннего переживания, от соучастия всему живому. Ее искусство начинается
с называния, с присвоения имени – как это всегда происходило в самых
древних и осевых культурах. Превращаясь в медиума, она каждый раз заново открывает
предмет, человека, животное или явление мира, полностью сливаясь со своими
созданиями. Её образы заклинательны, как вещая речь поэта, они длятся, как
долгое эхо, обрастая смыслом; неведомое – "Муштаид, шорох Куры", "прялка
зеркала и ветра", "небо – тюльпан, вишнёвый конь", "слон пурпурный смычок",
"сазандари – желтый пир". Гаянэ одаривает нас той первоосновой жизни,
которая и составляет содержание припоминаний, извлекаемых из хаоса, зыбкости
сна, средиземноморского покачивания, переходящего в ритм органического кода
творчества. Все эти немые ощущения, что заложены в ее именах-образах, создают
еще один феномен художницы – феномен дословесного языка, ветхозаветного
первосмысла и первоощущения контакта босых ног с землей в садах Эдема. Они
не говорят – они видят, но видят особым тактильным зрением. Они вызваны
касаниями, чувством пространства и гобеленной фактурности, сопротивлением
вещного сгущения среды; они отмечены повышенной информативностью, но не событийной,
а сакральной плотностью переживания, магической сосредоточенностью. Эта праорганика
искусства Гаянэ не исчерпывается осязательным аспектом. Слуховой словарь художницы
удивительно многообразен – здесь звучит шелест листвы и пение птиц, шум
ветра и протяжные голоса животных, шорох песка и "бормотанье" камня, здесь
рождаются первые закономерности гармонических ладов, здесь пробуждается мелос,
претворяя хаос в космическую полифонию и возвращаясь звуках шарманки.
Художественный язык Гаянэ удивительно гибок и семиотически
разработан, он проявляется буквально на клеточном уровне, как атом, содержащий
в себе всю вселенную. И она живёт, переливаясь в своих изломах и гранях как
фасеточный глаз стрекозы, как драгоценные вкрапления в горную породу, вбирая
в себя свет и отражая его в зеркальных многомерностях. Ее формы ткутся из
первичного вещества, выстраивая самые несопоставимые ряды – человека,
растение, звезду, минерал и животное, одухотворяя материю, обожествляя ее,
превращая в творческую плазму, единую и бесконечную. Живое сознание наполняет
этот магический и прекрасный мир, как ветер наполняет своим дыханием паруса,
проникая во все сложные объемы и поверхности, выявляя свет как немеркнущее
сияние и мерцающие глубины. Космос Кавказа в мифологиях Гаянэ, преодолевший
свои измерения и сохранивший свою уникальность, естественно претворяется в
свои высшие состояния, приобретая новые иерархические качества и смыслы. Он
присутствует здесь как осуществленная идеальная возможность, как древняя восточная
лавка, освещенная сиянием волшебной лампы Алладина, и в то же время он непостижим
и загадочен, как страна медитаций Шан-гри-Ла, как страна магических возвращений
и райского детства, где пребывает душа и сознание Гаянэ. Его формы вихрятся,
закручиваются в спирали, уподобляясь раковине. Они друг в друга неуловимо
проникают, сливаются и расходятся, образуя интерьеры, переходящие в необозримые
ландшафты. Реликтовые образы, сохранившиеся лишь в древних культурах и сновидениях,
усиливают обостренное историческое чувство художницы и – как обратная
перспектива – ее медитативные выходы из времени, транслируя свои закодированные
сигналы и восстанавливая утраченные ценности.
Сегодня искусство Гаянэ мерцает множеством значений,
которые, вероятно, никогда не будут разгаданы до конца. Оно оказывается неизмеримо
сложнее, насыщеннее и энергичнее любого внешнего пространства, оно таит в
себе разного рода напряженности и прозрачные световые переходы, циклические
повторяемости лабиринта и анфиладные прорывы в абсолют, не знающий гравитационной
кривизны.
Оно наполнено будущим и одновременно эсхатологией,
скрывая в себе образы магических текстов и оттенки нашей постмодернистской
реальности.
Оно пронизано ожиданиями и предчувствиями, составляя
уникальный феномен, "парадокс Гаянэ", возможность существования жизни в условиях,
еще не готовых дать эту жизнь, фантастический театр, карнавал вечных метаморфоз
любви и искусства, живущий в непосредственной реальности, окружающей нас.
Совсем близко, просвечивая в соседних слоях нашего сомнительного бытия, серебрясь
одеждами шарманщицы, касаясь своим чудотворным дыханием и удаляясь в глубины
утраченного детства человечества.
Искусство Гаянэ достигло своей полноты и гармонического
равновесия, но его зрелость не теряет детского чувства удивления и благоговения
перед тайной и чудом. Оно всегда бодрствует, оно всегда в пути, оно все пронизано
светом.
Виталий Пацюков
***
Чтобы увеличить изображение, кликните на рисунок
