Борис Кушнер (Pittsburgh)1
Эхо Холокоста
Памяти Каталин Балла ,
28 мая 1947 г. - 25 июня 2005 г
Катя умерла субботним июньским утром в Будапеште.
Этим известием, этой бедой началось моё утро в Питтсбурге, когда я открыл
электронную почту. Наша многолетняя дружба почти целиком прошла в виртуальном
пространстве и в нём же закончилась, превратившись в боль и в память.
Формально говоря, я знал Катю задолго до виртуальной
эры, но общение ограничивалось вежливыми приветствиями при случайных встречах
в коридорах мехмата, а позже Вычислительного Центра Академии Наук.
Катя студентка
Катя закончила механико-математический факультет
МГУ в 1970 г. Закончила, как и я шестью годами раньше, по кафедре математической
логики. Странно, но почти не помню её в те годы. Между тем она слушала мой
специальный курс и даже сдавала экзамен. Всё это было вытеснено в памяти потоком
других событий (сколько их в молодости!), так что когда Катя в одном из электронных
посланий 91-го года написала, что получила у меня тройку, я не поверил. Не
может быть! Не только никаких воспоминаний об экзамене (а ведь не минутное
дело!) у меня не осталось, но и саму тройку трудно было вообразить. Никогда
я меньше четырёх не ставил! Так и ответил. Через некоторое время пришёл обычной
авиапочтой конверт, а в нём ксерокс страницы зачётной книжки. Увы, что написано
пером... И тройка была, и подпись моя красовалась. К извинениям моим Катя
отнеслась с юмором, время изгладило ту давнюю её горечь. Но никогда не изгладит
мою.
Математические наши дороги затем разошлись. Катины
интересы сместились в сторону прикладной математики, она поступила в аспирантуру
Вычислительного Центра Академии Наук, где я работал с 68 года. Здесь и происходили
наши встречи - в коридоре второго этажа, по которому я любил расхаживать со
стабильностью маятника. Каждый раз, встречаясь глазами с нею, я кланялся.
Катя потом вспоминала, что с трудом удерживала смех - таких "Здравствуйте"
набиралось подчас два десятка за день. По крайней мере, так она считала.
Думаю, Кате сильно повезло с аспирантурой. Работала
она под руководством выдающегося математика А.А. Абрамова, в тесном контакте
с дружной группой его сотрудников. Великолепный научный коллектив "абрамовцев"
сложился в те годы. Я тоже часто и подолгу беседовал с Александром Александровичем.
Математика в этих беседах возникала эпизодически, но во всяком таком эпизоде
вспыхивала великолепная интуиция Абрамова, освещавшая даже широко известные
математические факты с совершенно неожиданной стороны. Обсуждали мы всё на
свете: политику (не надо и говорить о полном доверии между нами), литературу,
музыку, русско-еврейские проблемы... Проницательность Александра Александровича,
глубина его суждений, умение выслушать собеседника, интеллигентность в ведении
дискуссий при подчас остром расхождении взглядов - всё это было экстраординарным.
Он, несомненно, относится к числу самых глубоких и значительных людей, которых
мне довелось встретить.
Вычислительный Центр вообще был своего рода оазисом.
Я имею в виду интеллектуальную и человеческую атмосферу в институте, в особенности,
малую политизированность нашей ежедневной жизни. В советских условиях явление
нечастое.
В 1978 г. Катя защитила в Вычислительном Центре диссертацию
и вернулась в Венгрию. А.А. Абрамов оказался невольным виновником нашей виртуальной
встречи. В 90-м году, уже в Питтсбурге на моём экране появилось послание,
в заглавии которого стояла невероятная комбинация букв "sztaki". Позже я узнал,
что это аббревиатура Института компьютеров и автоматики Венгерской Академии
Наук.
"Это я, Катя" начиналось послание. Далее следовали
приветы от Абрамова и его сотрудников, находившихся в Венгрии. В московском
Вычислительном Центре электронной почты тогда ещё не было. После нескольких
восклицательных писем переписка - с отъездом абрамовцев - прекратилась.
Тем бы всё и кончилось, если бы не вмешался Его Величество
Случай. В канун Нового, тогда ещё только 1991 года, пришло поздравление от
Кати. Разумеется, я ответил, и тут же выяснилось, что поздравительное послание
предназначалось не мне, а совсем другому Борису из Массачусетского Технологического
Института, просто перепутались адреса в предпраздничной рассылочной лихорадке.
Мы хорошо посмеялись, обсуждая эту милую новогоднюю путаницу. Вспомнили и
знаменитый фильм "Ирония судьбы". Одно письмо притягивало к себе другое, требовало
продолжения. Случайно переброшенная через океан виртуальная нить уже не обрывалась
до самого конца. Так я впервые узнал соединяющую мощь электронной почты, с
её мгновенностью, создающей особый мир, особенную среду общения. Удивительная
новая версия вечного эпистолярного жанра, конечно, потерявшая тепло живого
почерка, живых рукописных знаков, но сколь многое дающая взамен! Есть
боль в соединенье душ... Не всегда солнечным было наше общение... Оглядываясь
сейчас назад, вижу многое совсем иначе, чем казалось тогда, в огне реального
времени... Не вернуть, не поправить... Вину мою и боль ни с кем уже не разделить,
нести до собственной могилы...
Мы постепенно узнавали друг друга. Многое общее выступало
из этих молниеносных реплик-ответов на наших экранах. И, прежде всего, мы
оба сознавали себя евреями, пусть и выросшими в разных культурах. Две ветки
одного дерева, имя которому Еврейский Народ.
Катя дважды навещала меня, приезжая в США на конференции.
И в переписке и в долгих наших беседах она рассказывала о трагической истории
своей семьи. Сразу после войны Катин отец и его старший брат вернулись в родные
края из трудовых батальонов. В такие невооружённые подразделения призывались
венгерские мужчины-евреи. Очевидно, это спасло братьям жизнь. Жён своих они
не застали. Освенцим... В огне Холокоста сгорел и пятилетний сын Катиного
отца...
Оба брата женились на вдовах, старший - на вдове
с трёхлетней девочкой... Я вижу в этом ещё одно стихийное проявление нашего
национального духа, древней еврейской традиции. Как бы то ни было, жизнь должна
продолжаться, человек не должен быть один... Так собирались семьи из осколков,
так прорастали новые ветви из пепла Катастрофы, так продолжался Народ... Сколько
подобных семей образовалось на послевоенных развалинах? Не сосчитать... Я
и в Питтсбурге знаю женщину, дитя такой же из черепков сложенной семьи. Известны
мне и другие еврейские послевоенные истории действительно библейского размера,
ещё ждущие своего летописца...
Катя с двоюродной сестрой Юлией. Конец 40-х годов
Я всегда чувствовал тень Холокоста на Кате, пожалуй,
не смогу объяснить, в чём именно это выражалось, - но чувствовал. Может быть
в вечной печали, таившейся в её чёрных глазах, и не исчезавшей вполне, даже
когда она улыбалась? Недаром Катин портрет работы Анны Штарк художник назвала
"Птицей Горя". Жить Кате было нелегко, признаки нездоровья появились рано.
Гемангиома - красно-лиловые пятна на лице, конечно, не поднимали настроения.
Об этом недуге она отзывалась с юмором: "Вот, ребёнок на весь трамвай спрашивал:
что эта тётя - Баба-Яга?". Ребёнок-ребёнком, и не знаю, как в Венгрии, но
в России отношение к физическим недостаткам подчас было жестоким со стороны
вполне взрослых людей. Много раз был этому сам свидетелем, а недавно прочёл
(на Интернете) в "Московском Комсомольце" сердце разрывающий рассказ матери
мальчика-инвалида... Приходит он из школы и рассказывает: учительница всем
детям раздала блокноты. Кроме него. "Учительница первая моя...", как мы пели
когда-то. Такой вот "Школьный Вальс"... Я вижу здесь оборотную сторону широко
распространённого мифа об особенной российской душевности. Действительно,
в России общение между людьми часто теплее, непосредственнее, чем, скажем,
в США. Но не произрастает ли эта непосредственность, хотя бы отчасти, из разлитого
по российскому обществу неуважения к личности, как таковой, непонимания, нечувствования,
что каждое человеческое существо имеет свою персональную духовную территорию,
границы которой без приглашения или без крайней необходимости пересекать нельзя.
Должен сказать, что Катя любила свою страну, а к
России относилась с большой теплотой. Последнее наверняка нечастое явление
в Венгрии после 1956 года. Вспоминаю, как, вскоре после приезда в Америку,
меня представили музыкальному директору Джонстаунского Симфонического оркестра.
Маэстро Иштван Ярай, ученик Золтана Кодаи сразу же улыбнулся: "А... русский
оккупант"... Сказано это было, конечно, в шутку, но почувствовал я себя плохо.
Было мне в 56-м 15 лет, Хрущёв со мною не советовался. И всё-таки... Так,
видимо, ощущает смутную свою вину пассажир автобуса, сбившего человека. А
в тот год из нашей школы был исключён старшеклассник, мальчик лет семнадцати,
публично протестовавший против этого государственного преступления... О нём
я и рассказал Маэстро...
Трудно избавиться от ощущения, возможно безосновательного,
что Катино нездоровье было связано с обстоятельствами её появления на свет,
с возрастом и душевным состоянием её родителей. В конечном счёте, с Холокостом.
Уже в 94 году на неё обрушилась беспощадная болезнь, в борьбе с которой и
прошла вся оставшаяся жизнь. Онкологические операции, химиотерапия, облучение...
Воля к жизни, которой обладала Катя, была невероятна. При всех бедах, изматывающих
курсах лечения, она упорно работала над математическими проблемами, приобретая
международную репутацию в этой науке, преподавала. В последние годы вела классы
в Университете города Мишкольца. Вставала до зари, чтобы успеть на утренний
поезд - езда не ближняя. Как был я рад, когда Катя получила звание полного
профессора! Есть в мире хоть какая-то справедливость! Профессорское звание
в Венгрии событие другого масштаба, чем в Америке с её бесчисленными университетами.
Катя была приглашена на приём к Президенту страны.
Система венгерских учёных степеней сложнее и советской,
и, тем более, американской. По правде сказать, я так и не смог вполне разобраться
в ней, равно, как и в восприятии различных степеней в обществе... Вероятно,
для этого надо жить в Венгрии. После защиты диссертации в Москве, Катя прошла
в 1996 году так называемую хабилитацию в Технологическом Университете Будапешта,
став доктором этого Университета. Хабилитационная степень необходима для получения
профессорского звания. Оставалась ещё одна докторская степень - Академии Наук,
как мне кажется, наиболее почитаемая в Венгрии. Диссертацией, подготовкой
защиты (сложнейшее и в творческом, и в организационно-человеческом, и в бюрократическом
отношении дело) Катя занималась последние годы жизни. В это время наша переписка
стала более интенсивной, мы обменивались несколькими посланиями в день, и
даже то, что она жила на шесть часов впереди меня, не слишком мешало.
Я, конечно, понимал, насколько серьёзна Катина болезнь
и всё-таки катастрофа оказалась для меня внезапной. Писать о болезни, обсуждать
её, высказывать невесёлые прогнозы она не любила. Возможно, наша переписка
была светлым оазисом, который она не хотела омрачать без крайней необходимости.
А я, чувствуя это, "лишних" вопросов не задавал... В самые последние месяцы
Катя подверглась двум тяжёлым операциям по удалению опухолей (очевидно, метастазов).
Сначала на почках, затем в марте - на головном мозге. Даже в этих обстоятельствах
она была оптимистична, собиралась жить, работать. "Мы, евреи, живучие, этому
я научилась у Тебя" - писала Катя перед последней операцией. Научилась у меня...
Имелся в виду давний эпизод моей жизни, рассказанный Кате когда-то. Пожалуй,
имеет смысл рассказать о нём и здесь, поскольку в незамысловатой истории можно
увидеть две грани антиеврейских предрассудков. С одной стороны их брожение
в самой народной массе. Так молоко сквашивается микроорганизмами, всегда имеющимися
в нём самом... Взаимодействие этих "дрожжей" с сознательной юдофобией некоторых
интеллектуалов, видимо, взаимное. "Теории" вырастают на этих дрожжах, и они
же усиливают брожение. С другой стороны мне много раз приходилось убеждаться,
как подчас неглубоко гнездится эта иррациональная неприязнь в отдельно взятой
человеческой душе. Как легко тает она в тепле человеческого общения.
Итак, моя история, которая, очевидно, крепко запала
в Катину душу. В 70-х годах я был в очередной раз с группой коллег из Вычислительного
Центра "в колхозе". Кавычки поставлены, поскольку с одной стороны это был
совхоз, а с другой - само выражение "в колхозе" приобрело обобщающий, не буквальный
смысл. Такого рода выезды "на помощь" сельскому хозяйству были массовой практикой
советского времени, победой коммунистических идеалов над устарелыми концепциями
разделения труда в сколько-нибудь развитом обществе. А если говорить серьёзно,
симптомом полного развала идеологической пещерной системы. Тяжёло было смотреть
на гниющие плоды трудов стольких людей. Гнили капуста, картошка, морковь на
полях, гнило всё это на овощных базах, куда нас систематически бросали опять-таки
"на помощь". Мне известен случай, когда одна впечатлительная женщина разрыдалась,
увидев горы гниющей капусты... Гомерическое воровство, процветавшее на овощных
базах, иногда приобретало комический характер. Вспоминаю, как мы однажды работали
на дынях-арбузах. Я сразу заметил, что штатные профессиональные рабочие базы
ходили в длинных почти до подошв плащах. Понять это было нелегко, - день был
совсем не холодный. Разгадка же оказалась простой: в полах одеяний были огромные
внутренние карманы. Самые талантливые работники ухитрялись поместить туда
по два (!) арбуза. За оградой крутились стаи мальчишек: "Дяденька, дай арбуза!".
Над всем этим надзирал суровый милиционер, время от времени мальчишек отгонявший.
В самом конце рабочего дня милиционер подошёл к контейнеру с дынями, распахнул
форменную шинель. Да-да... Там были внутренние полости-карманы, не такого
размера, как в штатских плащах, но пара небольших отборных дынь в них уверенно
провалилась...
В конце 80-х годов выезды "в колхоз" приобрели характер
кавалерийских налётов: с городских линий снимали автобусы, включая сочленённые
"Икарусы", и нас везли за 100 с лишним километров убирать морковь на полях
около Оки. Весь день автобусы ждали на обочинах местных дорог, чтобы отвезти
нас вечером обратно. Хозяйственный фильм "ужасов", одним словом.
В тот раз всё было иначе. Нашу группу из четырёх
или пяти научных сотрудников завезли в деревню, одно из отделений огромного
совхоза. Генеральным директором гигантского хозяйства, кстати сказать, был
энергичный средних лет человек по фамилии, если не ошибаюсь, Рапопорт. Национальность
его явно соответствовала фамилии. Мы почти сразу заметили, что он пользовался
непререкаемым авторитетом. Отделение само по себе было небольшой вымирающей
деревенькой, от силы на десяток домов. Вокруг раскинулись пшеничные поля,
и мы работали около молотилки (единственные зерновые работы в моей сельскохозяйственной
жизни).
Поселили нашу группу в деревенском доме, где остались
одни старики. Не только молодое, но и среднее поколение давным-давно покинуло
родные места. Здесь обнаружилось, что я, городской житель, подчас не понимал
речи деревенских женщин, - они обрывали фразы посередине, ход их мыслей был
для меня загадочен. Вместе с тем сами они понимали друг друга прекрасно, а
в распеве их языка, красочном словоупотреблении было что-то свежее, чарующее.
Я вывез из этой деревни несколько речевых формул, которые употребляю до сих
пор.
Напротив нашего жилища стоял точно такой же сельский
дом, в котором жила одинокая старушка, всегда одетая в чёрное. Почти на равном
расстоянии между домами был колодец.
Каждый вечер неизменно разыгрывалась одна и та же
сцена. Мы сидели на завалинке, разговаривали, курили. Старушка выходила с
ведром к колодцу, я вставал, забирал у неё ведро, наполнял его и относил в
сени. Сразу же выяснилось, что этим я возмущал наших хозяев. Между домами
была древняя вражда, уходившая в такое седое прошлое, что ни истоков, ни причин
вражды уже было не отыскать. Что-то вроде Монтекки-Капулетти. И сама старушка
была ведьмой, и давно уехавшие дети-внуки её были отъявленными негодяями,
и даже худющая кошка была совсем не тем, за кого себя выдавала. Друзья мои
пытались объяснить, что я целиком и полностью разделяю чувства наших хозяев,
но в силу плохого воспитания органически не могу видеть пожилую женщину с
ведром в руке. Такая вот болезнь. Ситуация буквально взорвалась, когда старушка
угостила меня яблоком. "Она тебя отравит" - пообещали хозяева. И, как в воду
глядели: мы все вместе поужинали, ночью мне стало плохо, настолько плохо,
что рано утром на "Скорой помощи" меня увезли в районную больницу. В приёмном
покое я смутно, сквозь проваливавшееся сознание различил бледное пятно медицинской
сестры. "Не жилец?" - спросил кто-то. "А, ничего - они, евреи, живучие. Как
кошки" - ответила сестра. И, правда, через несколько дней кризис миновал.
Сестра же привязалась ко мне и, сделав укол, подолгу сидела на краю больничной
койки, или шла со мною в небольшой больничный сад. Не могу и вспомнить, о
чём разговаривали... Обо всём. В то лето на юге, если не ошибаюсь, в Астрахани
и Одессе прошла волна холеры. По больницам был разослан приказ освободить
места. Всех сколько-нибудь подлечившихся немедленно, на месте выписывали.
Сестра прибежала прощаться, в глазах у неё стояли слёзы, да и у меня тоже.
И здесь какая-то чёрная сила вмешалась, - я вдруг напомнил ей те слова...
Никогда не прощу себе... Г-ди, как она рыдала... Где она теперь, эта добрая
русская женщина, что сталось с нею, жива ли? Храни её Б-г... Печальное хрупкое
существо - человек...
Вот это "евреи живучие" и вспоминала Катя перед последней
своей операцией. Воистину, нам не дано предугадать каким эхом, где, когда,
при каких обстоятельствах отзовётся наше слово, наши поступки...
В мае Катя стала жаловаться на слабость, писала "сплю
весь день"... Врач сказал, что все эти симптомы - результат низкого кровяного
давления и глубокой депрессии. В этот относительно безобидный диагноз я и
поверил. Наверное, слишком сильно хотелось в него верить. Катя же, несмотря
ни на что, готовилась к защите, назначенной на второе июня. Процедура строго
регламентирована, надо уложиться ровно в двадцать минут, быть готовой ответить
на вопросы оппонентов и членов совета. Дело непростое и для совершенно здорового
человека. Катя жила ожиданием защиты, это было дело её жизни. Когда дата была,
наконец, назначена, у неё вырвалось: "Да мне всё равно, когда это будет, завтра
или через три года. Дожить бы, дотянуть бы".
Накануне последней защиты
Утром дня защиты я получил от неё электронное письмо
оказавшееся последним. "Встретимся уже вечером после защиты, или завтра".
"Береги себя" - последние её слова, обращённые ко мне. С этим она ушла в вечность.
Каким усилием воли заставила она себя встать из постели навстречу труднейшему
испытанию? Подруга Кати написала, что всё прошло блестяще: 92% процента голосов,
при необходимых 50% - результат, как мне объяснили, неординарный. Не знавшие
о болезни Кати, никогда не догадались бы, так уверенно и твёрдо держалась
она у доски. Только опиралась на стол, когда надо было вставать для ответа
на вопросы оппонентов. Она выдержала и традиционный приём на 50 человек. Но
здесь силы иссякли, и её пришлось отправить в больницу. Она ещё вернулась
домой на несколько дней, но писать, видимо, уже не могла. Не знаю, прочла
ли Катя моё поздравление с совершённым ею научным и человеческим подвигом.
Раковая болезнь неумолимо и стремительно развивалась, и 25 июня её не стало.
Оборвалась последняя ветвь еврейской семьи Балла. Похоронили Катю 19 июля,
причины такой задержки мне неизвестны.
Катя сознавала, что она - последняя, понимала свою
ответственность перед памятью отцов. Она собирала документы по истории своей
семьи для передачи Музею Холокоста в Будапеште.
Я верю, что самой смертью приложилась она к народу
своему, как повелел Г-дь Моисею, а через него всем нам (Второзаконие, 32:50).
Да успокоит Г-дь её светлую Душу... Спи, Катенька, в мире, Ты выстрадала его...
***
Во всё время нашего общения Катя проявляла горячий
интерес к моим стихам. Она была неоднократным адресатом таковых. Много лет,
в последний день каждого месяца я посылал ей файл со стихами, в данный месяц
сочинёнными. Если я задерживался с этим, уже почти ритуальным действом хоть
на один день, она начинала беспокоиться. Последний такой файл она получила
первого июня 2005 г. "Приступаю к стихам" - писала Катя в своём предпоследнем
послании. И мне хочется закончить моё прощальное слово тремя стихотворениями,
ей посвящёнными. Самым первым, когда мы только открывали наш виртуальный мир
и разговаривали о Бартоке, его опере "Замок герцога Синяя Борода". К этому
стихотворению-песне у меня была музыка.
И двумя последними, написанными в день Катиной смерти,
и в день её похорон.
ПЕСНЯ ОБ ЭЛЕКТРОННОЙ ПОЧТЕ
Каталин Балла
Ты откуда пришла? - Я ответа не знаю... -
В электронной пыли неизвестных пространств...
Но сорвалась душа и опять улетела к Дунаю,
Там, где двери Твоих заколдованных царств.
Ты услышишь мой пульс, сбросишь старенький фартук,
Я в дверях задержусь, встретясь взглядом с Тобой...
-
Не вмешался б теперь Твой пронзительный Барток,
И не стала бы дверь эта дверью седьмой...
Не уйти от седин в этом мире без меры,
Без путей и дорог - видит Бог, я - один...
Но ведь Ты, моя боль, той же Крови и Веры,
Ты из тех же давно опустевших долин...
И как будто Творец всё назначил заране -
Как последний из мне присуждённых даров... -
И раскрылся ларец, - я Тебя повстречал на экране
В электронной пыли неизвестных Миров...
5 мая 1991 г., Pittsburgh
ПАМЯТИ КАТАЛИН БАЛЛА
Бессильны бледные слова.
Печали час на птичьем вече.
В росе могильная трава. -
Прости и жди меня. До встречи.
Там за чертой границ, судеб
Всё примирит Отец Небесный,
И мы разделим кров и хлеб,
И музыку алмазной бездны.
25 июня 2005 г., Pittsburgh
* * *
Каталин Балла
Вот и всё позади -
Жизнь и надежда.
Шумят золотые дожди
Будапешта.
Время - чертой, деля,
Между телом и духом, -
Тебе открылась земля
Тёплым июльским пухом...
Мысленно ком в горсти
Сжимаю с этого ската... -
И вторят птицы: "Прости... ",
И шепчет ветер: "Когда-то..."...
19 июля 2005 г., Johnstown
31 июля 2005 г., Pittsburgh.
1. Некролог Кати (на венгерском языке)
помещён на сайте Института компьютеров и автоматики Венгерской Академии Наук
http://www.oplab.sztaki.hu/cv_bk_hu.htm. Я надеюсь, что вскоре будет доступна
и английская версия. назад к тексту>>>
