Shergova1

     На одном из своих творческих вечеров я получила из зала записку: "Как вы могли! Заставить страдать такого человека как Юрий Визбор! Это просто невероятно чтобы он вас так любил, а вы бесчувственная". (Пунктуация и стиль записки сохранены - Г.Ш.).
     Почерк был явно женский, о чем свидетельствовала усердная каллиграфичность. Видимо, авторша - одна из сонма Юриных поклонниц, сонма, не редевшего даже после его ухода.
     В первую минуту я не поняла, откуда у пишущей такие сведения, но потом смекнула. На вечере прозвучала пленка с песней Визбора, которой предшествовало устное посвящение. Такая песня:

     "Твои глаза подобны морю.
     Я ни о чем с тобой не говорю,
     Я в них гляжу с надеждою и болью,
     Пытаясь угадать судьбу свою..."

     Песня о мучительном путешествии по таинствам морских глубин, завершилась так:

     "И все страдания и муки
     Благословлю я в свой последний час.
     И я умру, умру, раскинув руки,
     На темном дне твоих зеленых глаз".

     Может быть, стоило публично ответить барышне, объяснив, что все не так, что не было страданий и мук поющего, не было моей бесчувственности, даже авторство стихов не принадлежало Визбору, а песня была, если не ошибаюсь, переводом из Бараташвили... Что единственная достоверная деталь - мои глаза, которые, правда, были зелеными.

     Но тогда нужно бы было рассказать очень многое, поведать историю не только этой песни, но всех наших отношений с Юрой, нашей долгой дружбы, взявшей исток в скучном слове "сослуживцы".
     "О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх!.." - пропел, почти прошептал интимный баритон в соседской квартире. Относительность звукоизоляции московских жилищ обеспечила баритону свободный доступ в мою комнату, разве что, снабдив тембр певца дополнительной доверительностью: сочась сквозь мембрану сухой штукатурки, голос повествовал о море и пальмах, как бы намекая, что и для меня в этом заключен особый личный смысл.
     И был прав.

     Социологи всех континентов, исследуя странный феномен "ретро", искали для него всяческие обоснования, сходясь в одном: в наш быстротечный век человеческая душа хочет зацепиться за нечто ностальгически-стабильное, коим представляются ушедшие годы собственной нашей юности, а может, и юности отцов. Поэтому человечество возвращает моды на мебель и мелодии.
     А "море в Гаграх и пальмы в Гаграх" не надо возвращать. Они, по-моему, существовали всегда как некий знак неизменности бытия. Во всяком случае, мне казалось, что и в довоенную пору и, уж по крайней мере, на протяжении всех последних десятилетий на гагринском побережье каждый вечер звучал этот всплеск: "О море!.." А в зимние вечера средних и высоких широт любой недавний отдыхающий, мурлыкая эту (говоря откровенно, не отмеченную изысканностью вкуса) мелодию, возвращал себе ласкающие подробности шикарного субтропического пейзажа и безответственных курортных романов. Ах, море в Гаграх, ах, пальмы в Гаграх! Бог с ними, со вкусом или безыскусностью мелодию, а честное слово - что-то щемит сердце.

     И не могу не отдать должного заботливо-предприимчивому уму безвестного гагринского деятеля, который затеял выпуск открыток с изображением означенных пальм на фоне моря, приделав к обратной стороне открытки мягкую пластинку с записью означенной же песни: хоть в Тулу, хоть в Норильск можно увезти с Черноморского побережья это портативное напоминание о беззаботных сияющих днях и ночах с наземными лунами парковых прожекторов в свете которых, как в театре теней, шевеление пальмовых крон разыгрывало свои трагедии и фарсы. Ах, море в Гаграх, ах, пальмы в Гаграх!
     И когда за соседской стеной московской квартиры интимно зашептал баритон, я вдруг поняла, что это знак. Однако не потому, что липкому снегопаду за моим окном надлежало под напором воспоминаний уступить место орнаментальному сплетению пальмовых листьев. Нет. Хотя, что греха таить, и ко мне могли быть адресованы уверения гагринского баритона: "Кто видел раз, тот не забудет никогда"...
     Страшно подумать, что теперь в осепшем Гагринском парке лежат пальмы, уткнув в воронки от снарядов свои декоративные кроны, что патрульные катера, а не беззаботные яхты оставляют дорожки в море... О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх!..
     А тогда, тогда, когда просочился в мою комнату интимный баритон, он и, правда подал мне знак. Я еще не знала, какой. Но уже назавтра...

     - Это что - вроде "Моря в Гаграх"? - спросила я, вытаскивая из шкафа открытку, которая, разумеется, как у всякого "гагринца" со стажем, хранилась и у меня.
     - Ну, если хочешь - вроде, - согласился Борис Михайлович, - только отдельно картинка или текст, плюс к этому - запись на мягкой пластинке.
     Впрочем, и Борис Михайлович Хессин сам еще не очень представлял себе, что же это будет такое - звуковой журнал.
     Он приехал ко мне с сообщением: решено издавать при Государственном комитете по радиовещанию и телевидению такой журнал. Как он будет называться, как выглядеть, что станет его содержанием, не говоря уже о штатном расписании, еще не ведомо никому. Есть решение и вытекающее из него (для меня) предложение сотрудничества.
     - И кем я буду у тебя работать? - все-таки сочла я нужным поинтересоваться.
     И он сказал:
     - Шерговой.
     Это сейчас-то я понимаю, что как раз отсутствие штатного расписания и полная неясность обязанностей сотрудников побудили Хессина к такому ни к чему не обязывающему ответу. Но тогда (кто бы на моем месте не ощутил самонадеянного восторга от сознания собственной значительности!) я решила, что именно меня призывают сказать новое слово в новой области звучащей журналистики. Хессин сработал психологически точно: оставив журнал "Огонек", где сотрудничала пятнадцать лет, я ринулась в неизвестность.

     Так-то оно и так. И все-таки не в одной податливости на комплименты было дело.
     В жизни моей литературная работа имела самые разные формы и жанры. Я занималась поэзией, художественной прозой, кинодраматургией, публицистикой, делала радио- и телевизионные передачи, сочиняла эстрадные песни и даже тексты для оперетт. (Помню, как издевались надо мной домашние, когда как-то я одновременно работала с Романом Карменом над серьезным публицистическим фильмом и, поддавшись на предложение народного артиста РСФСР Г.М. Ярона, с увлечением писала новые стихотворные тексты к оперетте "Граф Люксембург").
     Признаюсь: скучно мне было делать одно и то же, даже на разном материале. Так что секрет разнообразия моих занятий - просто-напросто чисто женское непостоянство и неумение на долгое время посвятить себя чему-то одному.
     В контексте данной книжки эти исповедальные строки имеют вполне утилитарный смысл: хочу объяснить, каким заманчивым показалось мне предложение Бориса Михайловича. Новое. Новое! Новое!!! Предстояло выдумывать и делать все не так, как вчера.
     Пишу об этом подробно, потому что радостны, увлекательны и волнующи для меня воспоминания о рождении "Кругозора". И прежде всего нежная благодарность всякий раз разгорается, дышит где-то в самой сердцевине души, когда думаю о моих товарищах и коллегах тех лет!

Интервью у лидера итальянских коммунистов Луиджи Лонго берут Шергова и Визбор

     Коллектив добросовестных единиц легко складывается в прочную арифметическую сумму. С надежным и безымянным результатом. Соединение непрограммируемых и не дублирующих друг друга индивидуальностей происходит по каким-то иным, неведомым законам высшей человеческой математики. Это некое интегрирование, при котором, в отличие от математики, результат непредсказуем. Но - убей бог! - лишь он желаем. Ибо в искусстве непредсказуемость и непостижимость возникновения суть те магии, что обращают прописи в откровения.
     Они, мои товарищи, хотели сделать профессиональную журналистику искусством. Они были непохожими, неуправляемыми, своенравными, потому что были чертовски талантливы, мои товарищи в "Кругозоре". Маленький редакционный коллектив, сумма индивидуальностей. Загадочный интеграл.

     Тогда почти все они были безвестны, в начале, в истоке, однако какими они были, рядовые сотрудники редакции! Полистала сейчас первые номера "Кругозора": Борис Хессин, позднее директор творческого объединения "Экран" Гостелерадио СССР; Евгений Велтистов - писатель, лауреат Государственной премии СССР, отец детского любимца Электроника; Дмитрий Морозов - кинодраматург, лауреат Ленинской премии; Юрий Визбор - популярнейший "бард", киноактер, кинодраматург; Сергей Есин - известный прозаик; Людмила Кренкель - позже главный редактор Главной редакции музыкальных программ телевидения; Людмила Петрушевская - знаменитый драматург и прозаик...
     Да, в общем-то, кого ни возьми, почти все сказали свое слово.
     "Кругозор" и подарил мне Юру Визбора. Думаю, моему другу было бы приятно узнать, что сейчас я снова вернулась памятью к тем дням, что во многом были нашим Началом. Ведь и годы спустя, уже не работая в "Кругозоре", мы часто с Юрой спрашивали друг друга: "Помнишь?.."

     Помнишь, как отмечали мы победу над прочими изданиями, хотя жюри, признавшее наше верховенство, было весьма своеобразным? Помнишь: пришла из Владивостока телеграмма: "Ограблен киоск "Союзпечати". Украдены все экземпляры "Кругозора". Другие издания не тронуты". О, какие мы стали популярны и дефицитные! Дефицит - мерило качества социалистической экономики.
     Помнишь, Юра? Как вел наши планерки, заседания редколлегии Э.Н. Мамедов. Он был тогда первым заместителем председателя Госкомитета, но значился и нашим главным редактором.
     На этих совещаниях высказывались самые "безумные" идеи. Потом все коллективно на них наваливались. И те идеи, которые выживали, шли затем в дело.
     Меж собой предложения слабосильные мы именовали невесть откуда пришедшим словосочетанием "хала-бала". Хотя, впрочем, и сами обсуждения именовались так. Да еще словом "топтушка". Топтали, правда, безжалостно. Но как радовались, когда кто-то тащил не затаптываемое!
     Мамедов обычно не выступал в роли визирующей, отвергающей или принимающей инстанции. Он с задором включался в сам процесс выдумывания, изобретательно подводя обсуждение к искомому.

Юрий Визбор

     Редакция "Кругозора" была отмечена еще одной особенностью: почти все мы писали стихи. С поэтическим творчеством моих коллег сегодня знакома широкая публика - и распевающая песни Юрия Визбора, Бориса Вахнюка, и декламирующая стихи Евгения Храмова, и читающая стихотворный перевод "Слова о полку Игореве" Дмитрия Морозова. У меня за эти годы тоже вышли поэтические сборники и поэма "Смертный грех", опубликованная в "Новом мире", о чем расскажу в другой главе.
     Но в "Кругозоре" поэзия была нашим средством мышления и общения. Мы переговаривались любимыми строчками и собственными экспромтами. Наши вчера - "капустники" были прорифмованы насквозь. Имели широкое хождение "кругозорские" песни, сложенные для внутреннего, редакционного потребления. Гимном редакции была "Хала-бала". (Помните? Все, что объявлялось на заседаниях редколлегии пустопорожним, именовалось так. Но так же именовались и разговоры, из которых могло выплыть нечто ценное).
     У нас были и свои собрания в домах (обычно у меня), на которых обретало первое звучание все, что слагалось каждым из нас. То и дело мы импровизировали коллективно. Заданная тема раскручивалась и закручивалась каждым. Мы перебрасывались новорожденными строфами, мы соперничали и братались.
     Мы бесцеремонно вторгались в сочинения друг друга. Скажем, в Юрину песню "Зато мы делаем ракеты" я всунула свою строчку "и перекрыли Енисей". В мою повесть "Туманная эстакада" Юра накидал несколько забавностей. Я даже одному из героев дала фамилию Визбор.

     О Юрином творчестве теперь написано много. Но почти ничего об особом жанре, в котором он был прародителем и монополистом. Я имею в виду "песню-репортаж", начатую на пластинках "Кругозора", а потом перенесенную им в документальное кино. В этом особом жанре песня - повествование переплелась с документальными записями (или съемками), разговорами героев и подлинными шумами. А дело это не простое.
     Фонограмма пластинки или фильма должна принять в себя авторское слово столь естественно, чтобы у слушателя рождалось ощущение: сама жизнь откликается стихотворному слову, аккомпанирует ему, договаривает твоими словами то, что не произнесла она, но задумала. Вкус фальши, если он возникает, будет тут горше и неприемлемей, чем в сочинении печатном. Еще бы, ведь живая жизнь говорит! И даже в том случае, когда записана она не очень точно, когда в записи есть неправда, ярлык фальши все равно приклеится к сопровождающему слову, оно будет нести ответственность.

     Визборовские пластинки, на которых репортажные записи так органично входят в песни, что кажется: они неотъемлемая часть клавира, а песни подхватывают комментарий с естественной необходимостью вдруг зарифмовать продолжение разговора, - пластинки эти и нынче стоит переслушивать, изучать, пытаться понять секрет цельности их многоголосия.
     Тут соединились таланты Визбора - барда и Визбора - журналиста. Ведь был наш Юра этаким синтетическим.
     Долго не полагала я, что, написав слова "был Юрий Визбор", употреблю глагольную форму прошедшего времени в ее страшной непоправимости. Казалось, еще вчера мой любимый друг Юра Визбора был среди нас. Живой, веселый, звучный.
     Но вот и слово "был" отсекло Юрину жизнь смертной чертой.
     Ему едва исполнилось пятьдесят. А был он и того моложе - альпинист, слаломист, путешественник. Один из первых знаменитых "бардов". Песни его распевали повсюду. Киноактера Визбора узнавали на улицах: Борман в "Семнадцати мгновениях весны", герой "Июльского дождя", лент "Я и ты", "Нежность к ревущему зверю"...

     И еще: прекрасный художник-акварелист, журналист, прозаик, поэт... И такого чертовского обаяния парень, такого блестящего юмора, что приход его в любую компанию гарантировал успех "мероприятия".
     Ах, Юра на дружеских собранках - это особая песня! Хотя его песни сами по себе уже были расцвечиванием любой "неформальной сходки". Он и в разговорном жанре был мастак. Отменный рассказчик, Юра вовсе не стремился неостановимо держать площадку. Предпочитал пронизывать общий говор репликами, импровизированными репризами, как бы нанизывая на шомпол шумную беседу. Так произошло и в тот раз, когда я впервые услышала песню про зеленые глаза.
     Мой день рождения - 31-е августа. День завершения дачных сезонов, день проводов лета. Оттого все эти события оптом вершились, да и вершатся поныне многолюдными гулянки на нашей даче. Благо, гигантская открытая терраса - очень подходящий плацдарм для такого рода действ. (Дачу начинали строить в довоенные годы мои родители, когда были модны танцы под патефон или радиолу. Беспокоясь по поводу ежедневных отлучек юного отпрыска - несмышленыша, мама сказала: "Пусть танцуют здесь". К невзрачной бревенчатой избушке пристроили этот танц-плац. Годы спустя, уже мы с мужем перестроили и модернизировали дом, сохранив, конечно, террасу. Нужды в танцах уже не было, зато человек тридцать могли пировать, как хотели).

     Веселье в тот день уже отмерило десяток тостов, когда на крыльце появился мой друг Витас Жалакявичус. Персонаж этот достоин отдельного рассказа, что, может быть, я и сделаю в книжке. Классик литовского кино, один из самых талантливых и своеобычных отечественных режиссеров ХХ века уже всемирно прославившийся своими фильмами, и, прежде всего лентой "Никто не хотел умирать".
     При этом Жалакявичус фигура в нашем кино драматическая: многие его картины были "закрываемы" на самых разных этапах работы. Киночиновников пугала смелость замыслов и недоступная для них усложненная ассоциативность мышления этого художника.
     От всех нас Витаса отличала и "западные" замашки, так и не искорененные советской властью в Прибалтике. Его манеры (а не только сложноватая стилистика Витасовских фильмов) то и дело приводили в гневное недоумение кинематографическое начальство. Ну кто бы тогда рискнул отказаться от Кремлевского приема из-за такой мелочи, как отсутствие приглашения для жены? Витас мог. Мог вызвать пламенную филиппику кино-босса на тему "полной утраты чувства достоинства советского человека". "Представляете, - бесновался начальник, - Жалакявичус на глазах у всего Международного кинофестиваля открывал дверцу автомобиля Марине Влади!".

     Из сказанного, однако, следует, что порочные выходки Жалакявичуса были жестами истинного мужчины. Западного мужчины. В этом образе он и возник на моем крыльце с букетом черных, да, да, черных роз. При тогдашней скудости цветочного рынка такой изыск был почти неправдоподобен. Юра Визбор и сказал:
     - Что же символизирует такой изыск, гадали ошарашенные трудящиеся.
     Теперь-то известный фильм нас просветил: "черная роза - эмблема печали". Но в те годы фильма еще не было, а что такое печаль не хотели знать мы.
     От воткнутого за стол Витаса общество тут же потребовало тоста. Он встал:
     - Галерею невероятных, прекрасных российских женщин мне открыла русская классика. Но, когда я познал Галину... - Витас сделал задумчивую паузу, которую тут же заполнил Юра:
     - Стыдитесь, сэр! Вы не на Балтийской окраине. Вы, все-таки, в России. У нас не принято публично порочить замужнюю женщину!
     Жалакявичус означил на лице одну из персональных своих улыбок - быстрый промельк губ при неподвижности лица и строгости глаз. В чем, мол, дело?

     Под общий хохот сидящая рядом с Витасом моя подруга Неля Альтман объяснила иноплеменному гостю, что в русском языке глаголы "узнать" и "познать" предполагают совершенно разный характер отношений между мужчиной и женщиной.
     Замечу: Витас был крупным специалистом по сокрушению дам. Виртуозно владея искусством обольщения со всеми тонами, полутонами и обертонами, он со временем бросал вчерашних возлюбленных, выпуская их в мир глубоко несчастными.
     Но вереница претенденток на роман с Жалакявичусом не скудела. Я звала ее - "очередь на Голгофу".
     Так что витусовская оговорка могла и меня в глазах присутствующих сделать обреченной очередницей.
     Кстати, о витасовых отношениях с русским языком, которым владел превосходно, хотя, поступая в Москве во ВГИК, не знал почти ни слова. Изрядно "приняв", Жалакявичус начинал очень изобретательно материться. Как было и в тот вечер. И та же Неля спросила его:

     - Витас, а как вы выражали неудовольствие, когда не знали русского языка? - На что тот ответил:
     Во времена, когда я не знал русского, мне эти слова не требовались.
     Как принято говорить, беседа (она - же гулянка) затянулась далеко за полночь. А ночь, в свою очередь, заполнилась саморазличными событиями.
     Гости разбрелись по комнатам, но так как спальных мест явно не хватало, большая их часть развалилась на диване, креслах, ковре в гостиной. Вдруг кто-то просунулся в дверь и крикнул:
     - Срочно нужна машина!
     - Юрик, посмотри, что там стряслось? - попросила я.
     Как выяснилось позднее, одна немолодая, но еще вполне прелестная дама умудрилась в объятиях того же Витаса вывихнуть скулу.
     Необходимо ехать в травмопункт. О чем Юра и доложил:
     - Первые жертвы невооруженных конфликтов. - И с грустью добавил: - Вот, таковы классики в быту: сначала они дарят даме цветы с невнятной символикой, а потом публично позорят ее, а сами, не мешкая, отправляются изменять ей.

     Как положено заботливой хозяйке, я сама пошла отвозить в больницу пострадавшую приятельницу. В свете фонаря я увидела, что лобовое стекло моей машины покрыто серебристой испариной росы, и легкомысленно начала отирать его ладонями. Что-то тут же впилось в кожу: это была не роса. Упавшая шишка обратила стекло в тончайшую паутину трещины. Надо было посылать другую машину, я вернулась в дом.
     Почему-то все присутствующие в ужасе уставились на меня, а Визбор объявил:
     - Явление второе: те же и леди Макбет. Взглянув на руки, я обнаружила: с располосованных ладоней капала кровь. Поскольку все автовладельцы были пьяны, повез пострадавшую безотказный Юра Визбор, где-то оседлавший попутку. Витас сопровождал жертву.
     Эпизод по сию пору вызывает у меня восхищение заботами женщин, не покидающими их даже в минуты опасности. Как рассказал мне позднее Юра, в регистратуре больницы мою травмированную красотку долго мучили анкетными вопросами: где живет, где работает, каков возраст. Изнемогая от боли, еле ворочая вывихнутой скулой, дама на последний вопрос ответила, не дрогнув:
     - Двадцать девять.
     Легковерная регистраторша приняла сообщение, как данность. Но, поскольку больной был под пятьдесят, Юра поддержал ее:

     - Не клевещите на себя. Я же был у вас пионервожатым.
     Вам от силы - двадцать пять.
     К моменту возвращения скорбной экспедиции всех остававшихся в доме уже сморило, разговоры утихли. А Визбор оставался бодр.
     - Позор! - окликнул он общество. - Как измельчал народ! Всего четыре часа, время штурма.
     - Какого еще штурма, - сонно осведомился кто-то.
     - Цвет советской литературы обычно в это время затевает битвы. Вот когда справляли день рождения Алексея Толстого, гости на его даче разбились на две партии, одна из которых забаррикадировалась в доме, а другая под водительством хозяина, Алексея Николаевича, графа Толстого начала осаду. Осажденные на втором этаже вскипятили чайник и пытались облить наступавших. И тогда, тогда граф бросил клич: "Поджигай дом!" Вот что значит настоящие писатели! А вы?
     - Плодотворная дебютная идея, - мрачно сказала я, памятуя, что согласно утверждению классика марксизма "Идея становится силой, когда она овладевает массами".

     Слава Богу, массы на Юрин призыв не откликнулись. Дом уцелел.
     Утром веселье зашумело с новой силой. И даже более организовано: роль тамады взял на себя лихой генерал-грузин. Дело в том, что обычно все домашние застолья я веду сама. Но наличие дамы - тамады очень претило генералу, служителю грузинских традиций. Больше подобного безобразия он терпеть не мог и вдохновенно пустил в ход витиеватую тостовую стилистику. Сказав нечто закручено-хвалебное в адрес именинницы, хозяйки дома, генерал подвел черту:
     - Так выпьем за нашу зеленоглазую королеву!
     Тогда Юра взял гитару и спел "Твои глаза подобны морю". Тогда я и услышала песню в первый раз. Присутствующие прореагировали на исполнение, на стихи, на музыку, а один мой приятель, который действительно проявлял ко мне нетоварищеский интерес, спросил певца в упор:
     - И ты, Брут?
     - Но ведь объект обрисован достоверно - уклончиво ответил Визбор. Конечно, он мог объяснить все, как есть - то, о чем я писала в начале главы. Но он благородно оставил присутствующих мучаться неопределенностью.
     Уже много времени спустя Юра подарил мне пленку с записью песни и посвящением.
     - Почему ты посвятил песню мне? - не удержалась я.
     - Потому что она о тебе.
     - А что о тебе?
     - Это вопрос второстепенный, - опять сблагородничал Визбор.

     Я, вроде, получила тогда право говорить о тайных чувствах Юры и сейчас повторить лестную версию. Всем известно - для поощрения женского тщеславия много не требуется. Одна - вот моя знакомая о мужчине, который проходил мимо, не замечая ее, шептала подругам: "он так меня любит, что боится посмотреть в мою сторону". Но я не поддамся соблазну. Юра часто говорил со мной о любви. Не ко мне. К другим женщинам.
     И вот отложила рукопись, включен магнитофон, Юра снова в моей комнате. Очень хочется рассказать вам о нем. А как - и не знаю. Многое связывало нас.
     Полтора месяца спустя после кончины Юрия Визбора состоялся вечер его памяти. Потом были еще вечера - более многолюдные и более официальные, но я хочу вспомнить тот, первый.
     Он проходил в Институте океанологии. Не знаю, почему был избран этот институт и этот зал. Но был некий не читаемый поверхностно смысл в выборе.

     Моря шумели в песнях Визбора, моря раскачивали их ритм. Теплые и арктические, они внушали повадку своим покорителям и труженикам, которые столько раз входили на страницы визборовских репортажей, на пленку его фильмов. Стихия была в нем. Стихия, не знающая прописей и барьеров. Волнами дыбились, накатывая друг на друга, сливаясь, сшибаясь, таланты самые различные. И даже когда волноломы редакционных или иных реалий вставали на путь наката, волновой этот накат не спадал, а лишь взрывался новой волной в радуге брызг.
     Не о любом человеке хочется (да и можно!) писать в такой приподнятой манере. О Визборе необходимо. Хотя романтическая его сущность была земной. Земной и современной. Он был поистине бардом. Не тем бардом, коими сегодня считают себя те, кто просто сам пишет и исполняет свои песни. Он был бардом в высоком средневековом смысле, когда бард - воспеватель, воспеватель подвига и любви. Духа народа и души влюбленного.
     Но он был бардом эпохи НТР. Зная досконально технократическую повадку времени, любя и ценя научный склад мышления эпохи, Визбор умел сообщать ему черты романтические. Не набрасывая на современность театральных плащей, не вручая ей картонные латы. Его романтика не была реанимированной тенью. Она не была и наивным путником-пешеходом с псевдоромантическим рюкзаком за плечами. (Как нелепо звучит бытующее утверждение о том, что суть визборовской романтики - это "а я еду за туманом и за запахом тайги"!). Романтика Визбора была иной. Поиск научной мысли он воспринимал и передавал - хотя и в точных современных подробностях - как поиски Золотого Руна. Подвиг молодого лейтенанта Шклярука, который предпочел собственную смерть гибели людей, Визбор мог воспеть как подвиг былинный. И при этом не впасть в стилизованный архаизм.

     Рассказывая о своих друзьях, я хотела задуматься и над тем, какие уроки профессии преподала мне их жизнь и работа. Визбор учил меня и всех "кругозорцев" истинности романтизма.
     Так вот, о вечере.
     Ведущий встречу друг Юрия Визбора актер Вениамин Смехов, делавший эту свою работу проникновенно и увлекательно, постарался разбить программу на тематические разделы, отражавшие пристрастия Юры: кино, песни, спорт, живопись. Но за бортом (уж морская терминология так морская!) оставались поэзия, журналистика, художественная проза, юмор... да и многое другое, без чего не было бы Визбора. А главное: все перечисленное на параграфы и главы в нем не делилось. Все сосуществовало, побуждаемое к обретению формы - одно другим.
     Так и вышло. О Юре рассказывали "барды" и альпинисты, кинематографисты и космонавты, журналисты и поэты. И каждый не мог очертить круг воспоминаний четкой темой, потому что в Визборе барьеров не было. И еще потому, что начинали звучать его пленки, не аккомпанирующие, а сращенные со слайдами визборовских акварелей, возникали на экране его актерские работы, ведомые его песней, ведомые по взлетным полосам аэродромов, по снежным зарослям торосов, по прокуренным комнатам московских квартир (то есть по маршрутам любви человека и художника), - и было неясно, где кончается одно и начинается иное!..

     Он изъездил всю страну, любил Север и Восток ("Восточная Европа далеко - на западе Восточная Европа", - рассказывала песня). Он принял дороги войны как свои, хотя был моложе фронтовиков.
     Он бродил по детству, слышал, как грохочет кирзовый мяч волейбола на Сретенке.
     Он предсказал свой последний миг последнего прикосновения к земле. Назвал время - сентябрь, осень, которая идет по земле, опираясь на синие посохи дождей.
     Он мог прочертить жизнь назад и вперед. А это дано только прозрению художника. Он был им, истинным. Истинным, потому что понятия "жизнь" и "работа", столь любимые им, были для него однозначны.

     И еще "любовь". Хотя это слово редко произносилось в его песнях. Говорил он о чувстве к женщине как-то деликатно, не разрывая рубаху на груди. Да и не использовал он свой успех, как эксплуатируют его сегодняшние, даже весьма затрапезные "звезды". Были, конечно, кое-какие недолгие связи, но главным были жены. При мне их было три. И отношения строились по формуле: "Ты у меня одна, точно в степи сосна". Отношения разные - и пылкие, и просто благодарные и драматические. Он тяжко переживал, когда его бросила предпоследняя жена Таня. С ней Юра был "невенчан", не узаконен в качестве мужа, но через неделю после встречи с ней, познакомил нас: "Это моя жена". А жена ушла, кажется, к генералу. (Да, милая авторша присланной мне записки, и страдания у Визбора бывали, и женщины бесчувственные).
     И все-таки главным для него была однозначность слов "жизнь" и "работа".
     Последнее, что создал Визбор, - два сценария в сериале "Стратегия Победы". Этот цикл, рассказывающий о сражениях мысли в великой битве нашего народа, делался в творческом объединении "Экран" к 40-летию Победы. Я была художественным руководителем цикла. Я знаю, кто и как работал. И потому с уверенностью говорю: Визбор работал талантливо.

     Когда работаешь в рамках цикла, вместе с другими авторами, ты невольно подчинен общим задачам, единой стилистике. Можно стать рабом стереотипа. Можно, конечно, стараться изобрести собственную непохожесть. Но тогда ты не встанешь в ряд единства.
     Сценарии Визбора в цикле не спутаешь с остальными, они визборовские - по интонации, по манере обращения с материалом, по характеру комментария. Но фильмы эти и не отрицают необходимых канонов общности сериала. Я думаю, что для Визбора это вообще очень важная черта. Он не был загадочным одиночкой в творчестве. И при этом был личностно узнаваем с первого взгляда, с первого звука. Во всем. В хоровых раскатах "бардовых" песен. В многостраничности современной журналистики. В бесчисленности документальных и художественных кинолент.
     В сериале "Стратегия Победы" Визбору как сценаристу принадлежат фильмы "Битва за Днепр" и "Победная весна". Схватка стратегий, противостояние умов увлекли его не меньше, чем схватки с арктической стихией или борения человеческого духа с неизведанностью космоса, которым он адресовал столько пронзительных слов.
     Юра был тяжело болен, перенес обширный инфаркт, лежа в кардиологическом центре. Я приехала навестить его. Он спросил: "Почему ты не привезла "Роковые решения" и воспоминания генерала Бредли?"

     Я запротестовала: "Уймись. Приди в себя. Какая работа?"
     Он покачал головой: "Без работы - загнусь. Только в ней спасение". И начал рассказывать, какие дипломатические мемуары только что прочел: теперь для него позиция Рузвельта на Тегеранской конференции обрела зашифрованный стенограммой смысл. И еще сетовал: в Висло-Одерской операции потерял одну армию, никак не может проследить ход ее действий. Огорчался по этому поводу так, будто завтра ему самому предстояло отдавать приказ о наступлении.
     На вечере в Институте океанологии один из самодеятельных певцов рассказывал, как чтили Юру "барды" юные, какой популярностью пользовался он у слушателей. (Да не только тот певец говорил об этом, все. А что до популярности, так что там: на похороны Визбора приехали горняки и строители из сибирской тайги, из Заполярья, из Каракумов. Его герои и почитатели). Но тот молодой "бард", которого я сейчас помянула, рассказал вот что.
     В Куйбышеве систематически проводились фестивали самодеятельной песни. Склон горы служил гигантским амфитеатром на несколько тысяч зрителей.
     Визбор выступал в качестве почетного гостя, встреченный перекатами овации.

     Певцам в тот день было трудно: над бескрышным залом все время летали самолеты. Но вот вышел Визбор. Спел одну песню - в небе тишина. Другую - ни звука над головой. Запел третью. А в ней слова: "Надо мной рокочут ТУ". И сразу отозвалось в небесах рокотом. Рокотало положенное количество тактов, а потом смолкло. И продолжалась песня.
     Будто сам мир, сама жизнь были фонограммой, в которую вмонтированы песни Юрия Визбора, умело, естественно. Как на пластинках "Кругозора" с его песнями-репортажами.
     Вот еще один визборовский урок, который мы пытались одолеть со времен "Кругозора".
     Да, так и было. Жизнь во всем ее многозвучьи окликала его, точно эхо. Его песни и строки озвучивали жизнь, сообщая ей для нас улыбку, печаль, веру в то, что любовь не побеждаема скудостью рационализма. У Юры была такая строчка: "Не путай конец и кончину".
     Мы не спутаем. Мы знаем: за кончиной не пришел конец. Пришло продолжение. Ведь каким был Визбор, еще предстоит узнать по книжкам, которые не вышли при жизни. Но выйдут. По пластинкам, которые не прозвучали. Но прозвучат. Еще предстоит узнать его, потому что теперь предстоит задуматься.
     Как горько, что задумываемся мы сплошь и рядом уже после чьей-то кончины. Но кончину и конец не спутаешь. Правда, не у каждого. А может, это и есть мерило человеческой значимости: разность конца и кончины.
     * * *
     Всей правды о глазах, подобных морю - не знаю. Но есть другая песня. Та - обо мне. И о моем муже.
     Г.ШЕРГОВОЙ

     А жизнь у нас вышла такая:
     Пока все другие живут,
     Мы фильмы о жизни снимаем
     Длиною по тридцать минут.
     И этой работы лавину
     Имеют всю жизнь день и ночь
     Друзья - Александр и Галина,
     И Ксения - ихняя дочь.

     Нашей дружбе старинной
     Есть такая причина -
     Александр и Галина,
     И гряда долгих дней.
     В том вы оба повинны,
     Александр и Галина,
     Что мы любим с годами
     Вас сильней и сильней.

     Все было - и буйные чаши,
     И поиск гармонии слов,
     Рытье поэтических пашен
     И противотанковых рвов,
     Осколок, упавший в излете,
     Поэмы за ночь, за присест,
     Сильнее, чем "Фауст" у Гете,
     Сложней операции "Трест".

     Наверно, тому есть причина,
     Что делу не виден конец,
     Что крутятся фильмов бобины
     На роликах наших сердец.
     Но все ж, несмотря на усталость,
     Мы снова выходим в эфир.
     Нам трудное время досталось:
     Борьба за разрядку и мир.
     19 сентября 1981

     Тут правда все. И "противотанковые рвы" (в 41-м я школьницей рыла их под Вязьмой), и "осколок" был, и поэмы (хоть и не за присест), и "Операция Трест" (муж был автором сценария знаменитого сериала Сергея Колосова), и дочь Ксения существует... А что касается Гете, то этой сталинской резолюцией мы всегда шутливо оценивали творения друг друга. (Кстати: надпись "эта штука посильнее "Фауста" Гете" великий знаток и ценитель литературы сделал на экземпляре "Девушка и смерть", штуки вполне заурядной. Опубликовать оценку вождя факсимильно решили в журнале "Огонек", когда я там работала. И произошел переполох: сентенция завершалась словами: "любовь побеждает смерт" без мягкого знака на конце. Редакция терзалась: напечатать, как есть - явить массам безграмотность вождя, подрисовать мягкий знак - нарушить первозданность надписи? Две недели шли переговоры с ЦК. Никто не брал на себя ответственность. Наконец пришло разрешение: подрисуйте". Но это так, к слову).
     А в той песне все правда. И, конечно, это - самая дорогая для меня запись из Юриных песен.

     Но у меня есть еще одна редкая, старая пленка, запись на старомодном "Днепре" или чем-то вроде того, которую берегу. Запись, сделанная на праздновании моего дня рождения. Другого, не того, о котором рассказывала.
     Идет состязание Юры Визбора и Саши Галича. Это не только их единственный турнир. Это - единственный раз, когда они встретились.
     Юра бывало пел Сашины песни, как и песни других певчих авторов. Саша - только свои. Юра восхищался Галичем. Саша снисходительно числил Визбора среди певцов школярской романтики.
     Но в тот вечер они пели наперегонки, выкладываясь и соперничая. А меж песнями живут голоса, реплики Егора Яковлева, Толи Аграновского, многих. Звучат всплески голоса и Сашиной жены Нюши. Может, тоже единственно сохраненном.
     Впрочем, это - уже другая глава.
     А такого рода "собранки" я сберегла в стихах "Московское состязание в Блуа".

     "От жажды умираю над ручьем!"*
     Несложенных баллад бесплотные стропила.
     В первичном смысле общем и ничьем
     Поэта блажь еще не проступила.
     Поэты состязаются в Блуа,
     И, прикорнув в моей московской кухне,
     В братанье рифмы ринутся, едва
     Окрестных окон пресный свет потухнет.
     Здесь все пьяны. И каждый упоен
     Предчувствием божественных регалий.
     Вот - Юра Визбор, Франсуа Вийон,
     Вот - Толя Аграновский, Саша Галич.
     Кто нынче первым нанесет удар
     Своей струне, когда ещё кромешен
     Восход стиха, но круглый зев гитар
     Уж отворен, как прорезь у скворешен.
     В который раз ликую и боюсь
     За обрученье музыки и речи.
     Друзья мои! Прекрасен наш союз!
     Он, как строка, неразделим и вечен!
     Вы живы вновь, Поэзия жива,
     Готовая учиться в первом классе,
     Где вечные азы взбунтуются, едва
     Мой вожделенный сон дневную боль погасит.
     И в доме летаргическом моем
     Турнир в Блуа затеется чин чином….
     А умереть от жажды над ручьем -
     Нужна ль поэту лучшая кончина?
     И за ее пределом, наяву
     Я снова вас, уже в небесной кухне,
     Как Карл Орлеанский, созову,
     Едва земная жизнь во мне потухнет.

     * Строка, предложенная принцем Карлом Орлеанским, как тема поэтического состязания в Блуа.