Седьмое октября 2004 года. В три часа дня, в древнем
городе Беэр-Шева на юге Израиля, в библейской Вирсавии, мы встретились –
двое друзей-атеистов, – чтобы поднять бокалы в честь праздника Симхат Тора.
Пригубив вино за праздник, мы выпили затем, не чокаясь, в память о нашем
погибшем товарище. Он погиб 31 августа в одном из двух автобусов, взорванных
в Беэр-Шеве террористами-смертниками – один из сотни пострадавших, один
из шестнадцати убитых… Нет – один из сотен… Нет – один из тысяч,
тысяч и тысяч убитых ни за что людей.
Статистика…
Постоянно, все чаще и чаще обновляющаяся. И у каждой
единицы в этой арифметике двух действий – сложения убитых и вычитания живых
– были ее лицо и голос, была судьба и была ее неповторимая душа, которая
жива, пока мы, оставленные до времени ходить по земле, храним о ней память.
Это она, его неуспевшая еще успокоиться, мятущаяся
душа распахнула резким порывом ветра окно, опрокинула и разбила свой стоявший
на столе бокал вина при упоминании имени: "Роман"... Она ошиблась, его насильственно
отделенная от тела всего лишь 37 дней назад, неопытная еще душа – это был
недопитый бокал одного из нас. Статистика…
Всего через несколько часов три взрыва, прогремевшие
на древней земле Синая, завершили светлый праздник новым изменением статистики,
и новые мертвые тела присоединились к его изуродованному взрывом телу, и
новые души объединились с его изувеченной, но уже свободной от земных страстей
душой.
Итак, его имя уже названо – его звали Роман.
Этот худой, немного сутулый, тихий, немолодой уже
человек стал посещать наше беэршевское литературно-творческое объединение
«Среда» около пяти лет назад.
«По одёжке встречают»… Его одежда не оставляла
места сомнению: её «носитель» — человек ниже среднего достатка.
Лицо его, в больших и довольно сильных старомодных
очках, было лицом типичного субтильного российского интеллектуала, сотрудника
одного из многочисленных НИИ и КБ.
«Молодой человек, вы еврей? — Нет, просто у меня
лицо интеллигентное…». Это о многих, похожих на него. Он, однако, евреем
был… Мутный водоворот событий начала девяностых поделил российских евреев
на «очень смелых» — остающихся в водовороте, и на «просто смелых», центробежных
— решивших, что «ехать надо» во что бы то ни стало. Он отдал предпочтение
«простой» смелости и, покинув оскалившуюся громилами из общества «Память»
мачеху-родину, отбыл на родину другую, историческую. «Во что бы то ни стало»…
«Стало» это ему дорого. Пришлось заплатить израненной душой, а когда и её
не хватило — жизнью.
Возвращаюсь к лицу.
Собственно говоря, стихи и рассказы студийцев Роман
слушал всем телом, всем существом человека, душа которого так и не смогла
прилепиться к новой среде обитания тела и которую поток времени уносит стремительно
к близкому уже обрывающемуся в пропасть водопаду, за которым не будет ничего
— ни души, ни тела, ни самого Времени… Как за последнюю застрявшую у берега
и потому спасительную соломинку, держались за наш случайный студийский казённый
стол — а на самом деле за увесистый, основательный якорь родной русской
речи — его цепкие нервные руки, немели сведенные судорожным усилием узкие
плечи… И всё же — Лицо.
Оно выражало нечто большее, чем сосредоточенность
— это была абсолютная концентрация на голосе читавшего с полным отключением
губ, бровей, глаз — особенно глаз! — от всего постороннего. Маску «внимание»
можно было лепить с этого лица.
Лицо менялось, приходя в безостановочное движение,
когда переходили к обсуждению. Это была ЕГО стихия! Много занятий
понадобилось ему, чтобы приучить себя выступать «в порядке очереди», и далеко
не всегда — первым. Стихия же! Буря, ураган! Сколько потенциальной энергии
аргументов, возражений, цитат накопилось, и теперь вся она требует немедленного
выхода. А надо — «в-порядке-общей-очереди». Его выступление бывало,
как правило, критическим, и если имело отношение к какой-либо очереди, то
разве что к автоматной, из-за невероятной скорострельности и убойной силы
слов, вылетавших из покрытых пеной азарта губ.
Глаза. В его глазах в это время метался холодный
яростный огонь, который я мысленно звал «бенгальским» — до такой степени
обладатель глаз становился похож на дервиша, на одержимого, на мстителя-йога
из любимой мной в детстве книжки о восстании сипаев в колониальной Индии.
Его речь. Категорические, часто уничтожающие, парадоксально
построенные характеристики обрушивались на голову очередной «жертвы», независимо
от её возраста, положения и «литературного реноме» (писатели и журналисты
из бывшего СССР, члены нынешнего союза писателей Израиля):
«Вы пишете, как Пушкин! — Какой стыд!! Сегодня
так писать уже нельзя!»
Знаток и ценитель поэзии, трибун, так и сыпавший
цитатами из Хлебникова, Цветаевой, Мандельштама, из любимого своего Маяковского,
сам он писал очень мало и явно избегал вслух читать написанное. Изредка
он пересылал в студию недлинные, как правило шутливого содержания карандашные
записки — через своего друга-поэта, который их и зачитывал. Сам он на такое
занятие приходить избегал — подозреваю, что при хрупкой нервной организации
Романа слушать критику в собственный адрес было просто выше его сил!
Однажды мне пришлось уйти с заседания студии в
неурочное время, посреди занятия. Чуть поодаль от выхода из библиотеки,
в которой мы собираемся, я увидел щуплую фигурку Романа, сидевшего на ступенях
совершенно в позе роденовского «Мыслителя». Я подошёл — он меня НЕ ВИДЕЛ!
В мою сторону были направлены лишь толстые стёкла очков, а за ними — ничего
вокруг не видящие, обращённые внутрь самих себя глаза. Это не было похоже
ни на его обычное, ни на чьё бы то ни было живое человеческое лицо. Это
была грубо выполненная трагическая маска, не предназначенная для
разглядывания с близкого расстояния…
Что они видели тогда, эти глаза? — Детство? Митинговую
перестроечную Россию, уезжающих друзей и ощущение уходящей из-под ног почвы?
Сборы в далёкую, пугающе-незнакомую, но желанную страну?
Или — огонь, бушующий всего в нескольких десятках
шагов от этих ступеней, в котором суждено через полгода сгореть его худенькому,
теряющему опору в нашем мире телу? Кто знает…
Я назвал его по имени и спросил, как он себя чувствует.
Оказалось, что я ошибся — Роман меня видел. Непривычно буднично, голосом
очень уставшего человека он поблагодарил за предложенную помощь, поднялся
со ступеней и мы вместе пошли в направлении автобусной остановки.
Т о й с а м о й.
. . . «Молодой человек, вы случайно не еврей?»…
Роман мне рассказывал, что отвечал в подобных случаях: «Да, а что?».
В самом деле – «А что?».
А то, что именно по этой причине
он – родившийся в своей стране, язык которой обожал, которым был
одержим – именно по этой причине он, читавший Фейхтвангера и знакомый с
историей Холокоста, вынужден был из этой страны бежать.
А то, что в сегодняшнем мире, в котором
ни на день не прекращаются войны, в котором что ни день гибнут ни в чем
не повинные люди, есть, была и, видимо, будет единственная выделенная из
всех категория людей, которых мир убивает только за одну эту выделенность.
И пока учёный Шафаревич ломает голову над причинами этой необъяснимой выделенности,
пока писатель Солженицын недоумевает, как это русский народ уцелел, целых
два века промучившись «вместе» с выделенным народом-парией, Романа УБИЛИ.
Убили вместе с другими мужчинами и женщинами, убили
вместе с трехлетним ребенком по одной единственной причине – он, как и они,
был евреем.
Был иудеем.
Желая этого или нет, он уже с самого момента своего
рождения был для 99.8% населения планеты «меченым».
Он
был
МИШЕНЬЮ.
Холокост продолжается.
«Индустрия» холокоста продолжается.
История цивилизации, построенной на холокосте,
продолжается…
* * * * * *
В смутный век бесславья и бессилья,
Чуя близость страшного конца,
На Руси юродивых взлюбили,
Укреплявших верою сердца.
Чтили их безумство и отвагу,
Что вводила губы в пенный раж,
И народ «блаженным» звал бродягу –
Божьим гласом выла эта блажь.
Глубоки у той любови корни –
Из библейских тех времён и мест,
Из страны безумной, непокорной,
Где такой взошёл на римский крест.
С той поры крестовы все походы.
С той минуты, здравый смысл поправ,
Все на свете веруют народы,
Что его народ всегда неправ.
Звон со звонниц, шепот из часовен...
Указует каждый минарет:
Всех грешнее, он один виновен
В том, что обветшал его завет:
«Не убий!» – и волей добродеев
Мир алеет, святостью залит.
На крови блаженных иудеев
Вся цивилизация стоит.
А в краю, где Слово Бога крепло,
Пятьдесят седьмой блаженный год
Вставший из могил, из рвов – из пепла,
На Звезде распят его Народ.
В плоть его вколачивают гвозди,
Как в тот самый страшный первый раз.
Что, горчат кровавых ягод гроздья
Соком жизни брызнувшие в вас? –
То в библейском городе Вирсавии
В цвет заката выпала роса –
Сотню тел две бомбы растерзали,
Каплями забрызгав небеса.
Пламя двух автобусных пожарищ
Жрало мясо, углями треща…
…Был и мой в автобусе товарищ –
Жил стихами, нищ и худощав.
По ночам читал он их созвездиям,
Днём по старым улицам бродил –
Он совсем в автобусах не ездил,
Потому что клеток не любил...
Лекарь-время успокоит рану,
Но с того отчаянного дня
На крови блаженного Романа
Ты стоишь, поэзия моя –
Как и он, о власти ширпотреба
Не желая ведать ничего –
На земле, в ночное глядя небо,
Там – Звезда. Сверхновая его.
...Мекка спит, в том свете леденея,
Башни тень упала на Париж...
На крови распятых иудеев
Ты, цивилизация, стоишь.
На коленях ты стоишь и молишь,
Чтобы Боинг мимо пронесло...
На крови – ты большего не стоишь,
Без неё ты – только ремесло.
* * * * * *
P.S.
От места взрыва автобуса – около 50 метров до городского
концертного зала.
14 октября в нём прошёл литературно-поэтический
вечер, который мы открыли этим стихотворением, почтив светлую память погибшего
товарища и всех убитых в том террористическом акте. У меня, пишущего сейчас
эти строки, был уже, к сожалению, опыт выступлений в жанре стихотворения
на смерть друга, в том числе и в этой аудитории, перед теми же, в основном,
слушателями – Беэр-Шева город небольшой. Уникальность же ситуации была не
только в том, что чтение происходило прямо там, где произошёл взрыв, но
и в том, что очень многие из присутствовавших, включая меня, ВИДЕЛИ в день
трагедии эти лужи крови на асфальте и ошмётки мяса на металлических сетках
ограждения вдоль проезжей части – рядом с шоссе идёт строительство. Там
совсем недавно горели принесенные и зажжённые ими поминальные свечи.
Там лежали возложенные ими цветы.
Там была и Е Г О кровь ... Это могли быть ОНИ
САМИ...
У меня было чувство, что я без наркоза копаюсь
в открытой ране – такие во время чтения смотрели на меня глаза. ЕГО глаза.
Мне теперь не нужно смотреть художественные фильмы
о Катастрофе, чтобы представить себе глаза обречённых на смерть узников
Треблинки и Дахау.
14 октября 2004 года я в эти глаза п о с м о
т р е л .
Холокост никогда не прекращался.
Ни на минуту.
Холокост – п р о д о л ж а е т с я.
(Полная версия. Сокращенный вариант опубликован
в журнале Вестник N22 (359),
27 октября 2004 года)
