Часть
3. «Сороковые, роковые, военные и фронтовые...»
Киев, лето–осень 41 года
...3 июля 1941 года всех молодых
допризывников Киева, кому до армии
оставалось еще пол-года или год, собрали в колонны и пешим ходом вывели
из города. С одной из этих колонн ушел и Сеня Погребинский.
А Ира Киреева осталась в Киеве. На
организованном ею эвакопункте в помещении 136-й школы дел по-прежнему хватало –
сплошным потоком шли через Киев беженцы с Западной Украины.
“Они убегали чуть ли не на глазах у
немцев, успевая схватить лишь то, что было самым ценным для них – документы и
фотографии. А по дороге они попадали еще и под бомбежки...” – вспоминала
недавно мама. – “Одна молодая женщина пришла на наш эвакопункт в жутком
состоянии, с грудным ребенком на руках. Ее повели в медчасть, а мне она дала
подержать ребенка. Он был весь грязный, от него так дурно пахло, что я решила
его помыть и перепеленать. Но я ведь еще и понятия не имела, как надо купать
ребенка, так я попросту раздела его, и стала мыть... под холодной водой из
колонки во дворе школы... Б-г миловал – ребеночек хоть бы чихнул после такого
купания...”
В эти дни в Киеве стали создавать
“народное ополчение”. Учитывая успешную деятельность по организации эвакопункта,
райком комсомола рекомендовал Иру Кирееву для назначения замполитом роты в
одном из батальонов ополченцев – это был “женский батальон”, в состав которого
в основном входили зенитчицы и связистки, в том числе и штабные телефонистки. В
роту зенитчиц попала и мамина школьная подруга Меся Ковердинская – да так и
прошла потом зенитчицей всю войну...
Почти все из сотни “бойцов” маминой
роты были постарше и поопытнее своего замполита, особенно в житейско-амурных
делах. И естественно, многие по ночам уходили в “самоволки” – и как было с этим
бороться 18-летней девчонке?.. Впрочем, надо отдать должное – своего юного
замполита девочки уважали, и за все время ни разу не подвели, вовремя
возвращаясь под утро в казарму, чтобы не опоздать на поверку...
В августе им стало уже не до самоволок... Началась
оборона Киева. Вначале основной удар немцы наносили через Голосеевский лес – но
там их сумели остановить. Я до сих пор помню вышедший в начале 60-х прекрасный
и по-оттепельному правдивый роман Олеся Гончара «Людина и зброя» - о
трагической судьбе студенческих батальонов, державших оборону в этом лесу... А
к середине сентября направление немецких атак изменилось, и удар со стороны
Куреневки буквально развалил оборону напополам. И 16 сентября 1941 года
батальоны «народного ополчения» были распущены.
- Нас вызвали в штаб ополчения, и
какой-то начальник сказал: “Организуется партизанский отряд в лесах под Киевом.
Вы пойдете?” – вспоминает мама. – Мы, конечно же, согласились, сдали документы,
и нас отправили по домам, собираться, чтобы назавтра явиться в отряд. Я
прихожу, и говорю маме: “Ухожу в партизаны...” Мама сперва в крик, в слезы, а
потом замолчала... И когда я днем пришла в штаб, мне тот же начальник и
говорит: “Тут утром приходила твоя мама, легла на пороге, и заявила, что если
тебя не отпустят домой, она отсюда живой не выйдет... Так что вот тебе твои
документы, и иди подобру-поздорову...”
И тут меня позвала наша политрук
батальона Мария Тимофеевна: “А мы остаемся в Киеве... На Крещатике, возле
бывшей “Семадени”, есть два подвальчика – мороженое и пиво, так вот, в левом
подвальчике, когда придут немцы, мы откроем пивбар, и там будет наша
база для встреч подпольщиков... Запомни это, и приходи туда...” Она была очень
красивая, душевная женщина – а ждала ее такая страшная судьба и смерть в
гестапо...
Эвакуация. 41 год
В первых числах августа, на последнем пароходе, из Киева
уехали в эвакуацию Софья и Биньямин Погребинские. Вначале они оказались в
Донецкой области, где буквально чудом нашли своего Сеню, работавшего подсобником на Амвросиевском
коксохимкомбинате. Вместе с ним они устроились рабочими в один из местных
колхозов.
Но уже в октябре 1941 года началась новая эвакуация, на
сей раз уже в Самарканд. Там Сеня Погребинский поступил в Одесский
кораблестроительный институт, и успел даже сдать экзамены за первый курс,
освоив всю программу за три-четыре месяца! Он спешил – ведь в марте 42-го ему
исполнялось 18 лет, и он наконец-то мог попасть на фронт...
Киев, оккупация...
За все четыре года войны маме так и
не пригодился полученный еще в школе
снайперский знак “Ворошиловский стрелок” 1-й степени. Стрелять не
довелось ни разу – ни в дни осады, за которую она в начале 80-х была награждена
медалью “За оборону Киева”, ни в оккупированном Киеве, когда она (судя по
всему, по заданию подпольной организации) работала в абонентском отделе
Радиокомитета.
...Страшная судьба ждала почти всех
киевских подпольщиков, особенно тех, кто принадлежал к известной разведгруппе
Ивана Кудри, разгромленной гестаповцами весной-летом 1943 года. Как уцелела Ира
Киреева, причастная к делам этой группы – сказать трудно. Может быть, помогло
то, что в 1942 году ее вместе с другими молодыми “гастарбайтерами” вывезли в
Германию, в трудовые лагеря – вначале под Гамбург, а потом где-то в Восточной
Германии... Оттуда она полу-сбежала – полу-освободилась, получив справку о
полной нетрудоспособности по болезни – и зимой 42-43-го годов, пешком пройдя
пол-Европы, вернулась в Киев...
Кушка, пулеметное училище
...В марте 1942 года Семен
Погребинский в Самарканде отказывается от студенческой “брони” и идет в армию.
Дедушка Биньямин в это время заболел тифом, у бабушки Софьи открылась
тяжелейшая флегмона, брат Дмитрий – студент-историк...
Отца направили из Самарканда под
Кушку, в пулеметное училище. По идее, он должен был стать лейтенантом, тем
самым “Ванькой-взводным”, чей срок жизни на передовой, – от вступления в
должность до ранения или смерти, – исчислялся одной-двумя неделями в обороне, и
двумя-тремя днями во время наступления. Но – до выпуска ни он, ни его взвод не
дотянули....
В какой-то момент в училище резко
ухудшилось питание (даже по сравнению с полу-голодными нормами военного
времени). Ситуация возникла, как в знаменитом эйзенштейновском “Броненосце
“Потемкин” – гнилая крупа, тухлое мясо... И точно так же возник и “бунт” –
массовый отказ от еды, одним из
организаторов которого стал юный борец за справедливость, заместитель командира
учебного взвода Семен Погребинский.
Начальник училища жестоко изругал
“бунтовщика”, а затем... По законам военного времени, зачинщика следовало
отдать под трибунал, а тот наверняка судил бы его по “политической” статье...
что почти наверняка означало бы расстрельный приговор Но училищное начальство
поступило намного проще – и я бы сказал, человечнее. “Бунтарей” фактически спасли
– в ту же ночь досрочно “выпустили” из училища, погрузили в эшелон, и отправили
на фронт.
И вот тут, по дороге на передовую,
случилась у отца встреча, в которой явственно проявила себя “рука Судьбы”. Два
эшелона сошлись на узловой станции, и в толчее очередей за кипятком встретились
два бойца – два бывших одноклассника 136-й киевской школы...
- Сеня, поехали с нами! – закричал
ему Май Кучеренко, - все-таки вместе будем, а в твою часть наш комполка
напишет. Пулеметчики везде нужны, давай быстрее...
И отец едва не уехал с ним – но
что-то остановило его, то ли не захотел бросать “хлопцев”, с которыми
худо-бедно, но сжился за несколько голодных курсантских месяцев, то ли
действительно вмешалась “рука Судьбы” – и эшелон Мая тронулся на юг, а отец
остался, чтобы через полчаса уехать на север. И остаться в живых...
Ведь на юге ждали пополнения части,
которые пошли в злосчастную “Керченскую операцию” – и все полегли там по вине
бездарного командования “главного
политрука” Льва Мехлиса. Там, в безымянной могиле, остался и Май – так и не
вспыхнувшее светило советской математики.
А отца ждали сотни километров
фронтовых дорог, передовые части, наступления и отступления, три ранения, из
которых два – тяжелые, и вечный 12-килограммовый станок “Максима” на плечах... И
только в конце 43-го года – первое письмо от той, с которой расстался в июле
41-го...
К тому времени отец воевал на 1-м
Украинском фронте, но в Киев их часть так и не попала. Зато между боями на
Украине его научили... пить самогон – в его взводе служило много украинских
хлопцев, и то и дело кто-нибудь из них просил: “Сержант, видпусти на нич – там
мое село, я його три роки не бачив...” И приносили с собой обязательную
трехлитровую бутыль свекольного самогона, которую и распивали всем взводом... а
утром снова в путь, то в марш, то в бой...
Киев, 43-й год.
После освобождения...
...Киев стоял в руинах – центр
города взрывали еще начиная с зимы 41-го года. Сперва часть домов уничтожили
вместе с занявшими их немецкими учреждениями радиоуправляемые мины, оставленные
перед сдачей Киева диверсантами полковника НКВД Старинова, а потом, уже осенью
43-го, то, что осталось, уничтожили отступающие гитлеровские части – во
исполнение приказа фюрера о стратегии “выжженной земли”. К счастью, они не
успели взорвать или сжечь все дома – чудом уцелел (и достоял до сегодняшнего
дня!) один квартал Крещатика с той самой бывшей кондитерской “Семадени” и двумя
погребками – слева и справа от нее, куда приходила мама на встречи с
подпольщиками. Уцелели и некоторые дома на соседних улицах –
Мало-Васильковской, Бассейной, Жилянской...
Мама с бабушкой жили все время на Мало-Васильковской, на третьем этаже дома 31, во дворе. Оттуда их и выселили, когда в октябре 43-го года немцы очищали центр Киева от гражданского населения. Туда они и вернулись через несколько месяцев после освобождения Киева – когда закончилось сражение в “житомирском котле”, и линия фронта стабилизировалась намного западнее Киева.
Ира Киреева (фото 1945 года)
Но “вернулись” – это громко
сказано, потому что в их квартире уже жила какая-то весьма довольная жизнью
дамочка. И когда мама заявила ей, что они – хозяева квартиры, и намерены в ней
жить, дамочка спросила: “А кто твой хозяин?” И, заметив мамино недоумение,
разъяснила более простым языком: “С кем ты спишь? Я вот сплю с полковником –
так что тебе со мной не тягаться...” Вот уж действительно – кому война, кому
мать родна...
Мама нашла пустую квартиру во
втором корпусе дома №38 на той же Мало-Васильковской улице, на втором этаже. Но
и там им не пришлось долго задержаться – ранней осенью 44-го, когда мама уже
была студенткой исторического факультета КГУ, какой-то бравый тыловой капитан с
парой автоматчиков выставил их вместе со всеми вещами просто на улицу, захватив
их квартиру то ли для себя, то ли для своего тылового начальства. И не
посмотрел на то, что бабушка Лиза больна воспалением легких, а над Киевом вовсю
идут холодные осенние дожди...
К счастью, к тому времени мама
успела познакомиться с новыми обитателями первого этажа фасадного корпуса, и в
том числе с Катей – женой начальника
хозчасти Управления военных госпиталей Украины. Для этого начальника кое-как
восстановили большую квартиру в первом этаже, а само Управление размещалось
прямо напротив, в здании бывшей школы (впоследствии и я в ней учился, в
знаменитой 79-й киевской школе...).
Так вот, когда мама примчалась из
университета, и увидела, что бабушка сидит под дождем на кровати прямо посреди
улицы, эта самая Катя, на счастье, оказалась дома. И пригласила их пожить в
своей квартире. Так они и остались там, а в 45-м году Управление госпиталей
было переведено в другое место, а его начальникам выделили квартиры где-то на
Печерске. А квартира №1 в доме №38 по улице Мало-Васильковской и осталась нашим
семейным прибежищем на следующие 20 лет...
Киев – Черкассы
- Киев, 45-й год. Возвращение...
Весной 45-го года мама с утра
училась, а потом до ночи работала в эвакогоспитале, который базировался
неподалеку от Лукьяновского рынка. Сюда привозили основную часть тяжелораненых –
а бои-то шли уже на Одере и Шпрее...
Там, на Одере, и получил свое
четвертое тяжелое ранение старший сержант Семен Погребинский. О том, какое это
ранение, он не написал – только сообщил, что везут его на Украину.
Ему, как и многим другим, сказали,
что самых тяжелых – около 30 человек – передадут в киевский эвакогоспиталь.
Зная, что его там встретит Ира, отец не стал никого ни о чем просить, и молча
ждал выгрузки. Но – госпиталь был переполнен, и принял только 10-15 человек, в
число которых старший сержант Погребинский не попал... А поезд ушел дальше, в
Черкассы...
Через несколько дней, оббегав всю
уцелевшую родню, Софья Ароновна собрала деньги на два билета до Черкасс – туда
2 апреля, в день открытия навигации по Днепру, уходил первый пароход. А Ира,
добравшись до начальника Управления госпиталей, получила разрешение на проезд
для них обеих...
В Черкассах были три госпиталя –
для старшего комсостава, для офицеров и солдат, больных туберкулезом, и для
тяжелораненых рядового состава. Вот в этом последнем госпитале Софья Ароновна и
Ира обнаружили в списках сержанта Погребинского.
...Они зашли в большую палату на
несколько десятков человек, и – не увидели его. Сделали несколько шагов вперед,
и тут за их спинами Ира даже не услышала – спиной почувствовала еле слышный
шепот: “Мама, Ира... Мама, я тут...”
Обернулись – на первой койке справа
от входа лежала крохотная человеческая фигурка, почти без лица, и только горели
два огромных глаза: “Мама, Ира...”
Нянечка, которая обслуживала
палату, сказала им через час: “Так воно ж таке легке, наче дитина – я його на
руки беру, й не чую...” А главврач госпиталя скажет потом, что в эти
критические дни больной весил не более 40 килограмм. И добавит: “В виде
исключения я дам вам обеим круглосуточный пропуск в госпиталь...”, после чего
Софья Ароновна станет вдруг белее лицом, чем свежепобеленная стена палаты.
И лишь на улице она скажет Ире:
“Такой пропуск дают только родным тех, у кого очень тяжелое ранение, и надежды
почти нет...”
А ранение было действительно
тяжелым – острый, как бритва, маленький осколок мины угодил Сене в ногу, и лег
прямо на артерию. В такт пульсу он медленно, по миллиметру, сползал по ней
вниз, разрезая мышцы, и в любой момент, от любого движения и даже вздоха, мог
эту артерию перерезать, и... Ни один хирург из нескольких десятков – и в
прифронтовом госпитале, и здесь – не рисковал браться за удаление этого
осколка...
...На следующий день они медленно
шли через городской парк к зданию госпиталя. И вдруг Софья Ароновна
остановилась: “Или мне кажется, или это... очень знакомое лицо...”
На скамейке сидела женщина, устало
греясь на весеннем солнышке. Она тоже узнала Софью Ароновну – еще в детстве, в
Белой Церкви, они жили на одной улице. А сейчас эта женщина работала медсестрой
в офицерском госпитале.
“Завтра к нам прилетает академик
Богуш из Ленинградской военно-медицинской академии, - сказала она, выслушав
Софью Ароновну. – Его пригласили оперировать двух тяжело раненых полковников,
но я его буду караулить после операции, упаду ему в ноги – но умолю посмотреть
вашего сына...”
И она сдержала слово. На следующий
день, когда Софья Ароновна и Ира пришли в госпиталь, им сказали: “Богуш
посмотрел его и сказал “Я этого мальчика спасу”... и уже взял вашего сына на
стол...” Три часа один из ведущих хирургов страны вел ювелирную операцию – и
сделал невозможное, удалив осколок, который к тому времени успел опуститься
почти до колена. Как говорили потом врачи, еще два-три дня, и было бы поздно...
...И через две недели отца
отправили пароходом в Киев, на долечивание в тот самый эвакогоспиталь, где
работала мама. Там они вместе и встретили День Победы...
Часть 4. На
пороге Будущего...
...Уже в июле 45-го инвалид войны
второй группы Семен Погребинский снова стал студентом, и вовсю отрабатывал
лабораторные и практические занятия, сдавал зачеты так называемого
“промежуточного семестра” на радиотехническом факультете Киевского
Политехнического института. Для киевлян не секрет, что с Мало-Васильковской до
КПИ здоровому человеку идти пешком примерно час. А если на костылях? И не по
ровным улицам, а по тропинкам среди развалин взорванных и сожженных домов? Но
каждый день студент Погребинский ходил пешком туда и обратно – как и четыре
года назад, он снова спешил к новым рубежам...
“Промежуточный семестр” во всех
вузах был введен для таких, как он – фронтовиков, закончивших перед войной
только первый курс. Их группа была сплошь еврейской (из тридцати человек только
двое украинцев), все раненые-перераненые, но выжившие, и теперь наверстывающие
упущенное. Да и почти все преподаватели на факультете, кроме “Деда” (так они по
фронтовой привычке прозвали своего завкафедрой), тоже были евреями.
Занимались они все остервенело,
словно стремились во что бы то ни стало наверстать потерянные на фронтах годы.
Но при этом все равно не забывали, что вокруг идет какая-то иная, еще не совсем
привычная для них мирная жизнь.
В Киеве основной чертой этой жизни
стал “квартирный вопрос”. Более-менее уцелевшими были только окраинные районы,
да еще Печерск – знаменитые “Липки”. Но на Печерске почти все целые дома уже
заняли партизаны – вчерашние бойцы отрядов соединений Ковпака (партизанский
генерал в ту пору был назначен то ли предсовмина, то ли председателем
Верховного Совета УССР), Сабурова, Федорова, Медведева, и других. И даже
законные владельцы этих квартир уже не могли рассчитывать ни на “жилплощадь”,
ни хотя бы на возврат захваченного партизанами имущества...
Восстановление Киева шло очень
медленно, хотя бы из-за того, что работали в основном военнопленные – те же
немцы, которые пару лет назад разрушили город. Морально оправданное, это
решение оказалось экономически абсолютно неэффективным – и через сорок лет
аукнулось трагедией, когда обрушился фасад Главпочтамта, убив и ранив несколько
десятков киевлян. Как оказалось, немецкие строители вместо цемента заложили
обычную песчано-глиняную смесь, даже без связующей арматуры, и за сорок лет
дожди и снег полностью отделили колонны и декоративный балкон от несущей
стены...
К тому же в 1948 году киевский
горсовет принял постановление, по которому одна семья, независимо от ее
численности, имела право только на одну жилплощадь (независимо от ее размеров).
Фактически тем самым были подтверждены права “захватчиков”, как партизан, так и
тех, кто нахлынул в Киев в 1945-47 годах из окрестных деревень и сельских
райцентров. Между прочим, именно эти пришельцы и подняли впоследствии в Киеве
основную волну сталинского
антисемитизма.
Так что наша семья оказалась
расколотой на две части – в двух комнатах в доме №3 на Бассейной жили Софья
Ароновна, Биньямин Вельвелевич, их старший сын Митя (Мордехай) с женой Любой и
дочкой Эвелиной. А младший сын Сеня (Соломон) остался жить у Ирины Киреевой и
ее мамы Елизаветы Григорьевны, на первом этаже дома №38 по Мало-Васильковской.
Большую, о три окна, комнату, с дровяной печкой-“голландкой” в углу, разделили фанерной перегородкой на две, и
меньшую часть мама Лиза отдала молодым. При этом Сеня оставался
не прописанным,
так что соседи по коммуналке (между прочим, тоже еврейская семья Цыган)
регулярно писали доносы в ЖЭК, и столь же регулярно, каждый месяц, к ним
приходил участковый милиционер, получал свои 25 рублей штрафа без квитанции, и
исчезал до следующего месяца...
...28 марта 1948 года мама окончила
исторический факультет КГУ и получила диплом с правом преподавания в школах.
Это событие “обмыли” у бабушки Софы
шумным семейным ужином, на который “собралась вся мишпуха”... точнее, те, кто
успел в 41-м уехать из Киева, кто не погиб на фронтах, словом, кто уцелел... Но
главным было то, что бабушка и дед, и вся родня, близкая и дальняя,
благословили детей на долгую и счастливую жизнь.
А через год Соломон и Ира принесли
показать родителям новенький диплом инженера-радиотехника, и... первого внука, родившегося в тот самый день,
когда восемь лет назад они оба “с бала школьного шли – в солдаты”... Имя ему
дали – Аркадий... Жизнь продолжалась...
(Окончание
следует)
