Baumstein1

(окончание. Начало в № 42)

...Вместе с отцом Витя переходит тель-авивскую улицу ха-Масгер, напротив салона ”Мерседес”. Навстречу идет женщина в расстегнутой блузке. Чашки бюстгальтера украшают носорожьи рога.

– Папаша, – обращается Витя к отцу словами старого еврейского анекдота, – имеете шанс. Посмотрите туда: такого вы еще не видели!..

Приехав в Нью-Йорк и поселившись в уютной, колониального стиля гостинице Гринвич-Виллиджа, Витя в номере разбирает чемодан, затем раздевается догола и выходит в коридор. Там долго недоумевает: во-первых, к чему этот маскарад, а во-вторых, куда спрятать пластиковую карточку-ключ от номера – ведь, как писал опальный советский классик, ”кругом живот да ноги”...

Экскременты подсознания требовали вербального выхода. Знакомых у Вити почти не было; адекватно реагировать на сюрреализм тетушка Шуля, человек ”с раньшего времени”, не могла. Стоически принимать удары вынуждена была Иза.

Витины попытки делиться эротическими фантазиями оказались пресеченными на корню: вольная в речах, Иза была дамой нравственности безупречной.

– Что на этот раз: обосрался на Риальто? Крестился в Сакре-Кёр? Торговал с лотка фалафелем у входа в Прадо?

– Не угадала, мать, – торжествуя, ответил Витя. – На сей раз сон необыкновенный.

Иза скептически кивнула: мол, представляю этот бред...

– Вообрази, что я, гражданин Франции, внук эмигранта – киевского магната, выпускающий парижского журнала ”Рассвет”, в ноябре сорок второго присутствую на чрезвычайном заседании Совета Лиги Наций ...

– Лига Наций? В сорок втором? – Насилие над историей возмутило Изу. – Сон шизофреника!

– И рад бы возразить... – Смущенно развел руками Витя. – A заседание это посвящено почти поголовному геноциду евреев Палестины и стран ислама...

– Ты хоть записываешь?

– Думаешь, стоит?

– Бесценные сведения для анамнеза... Позволь, а Вторая миро-вая война? Ванзейская конференция?

– A ни тебе Второй мировой, ни Ванзее. Катастрофа произошла на Востоке – от Aлжира до Йемена.

– A к чему вспомнил об этом?

– Да к тому, что двинь История, подлая шлюха истмата, по приснившемуся мне пути, культурная картина человечества была бы совсем иной...

Взглядом Изы вполне можно было сжечь флот Сципиона, атакующий Карфаген. Но увлеченный рассказом Витя этого не заметил.

– Насколько длиннее был бы сегодня Нобелевский список, сгори в печах они, а не ашкеназы...

Ох, не надо бы это говорить, ох, не надо бы!..

– Сволочь! – зашипела Иза. – Галутная пархатая сволочь!

– Я?! – слегка оторопел Витя.

– Хоть понимаешь, что несешь: пусть бы уничтожили людей с иным цветом кожи – только за то, что не получают Нобелевских премий. Да при этом мнишь себя интеллектуалом! Ты не лучше фашиста, сжигавшего нас по тем же, собственно, признакам – форма носа, структура волос!

– ...Обилие Нобелевских премий.

– Да ведь это твоя же логика!

– Ну, привет, мамочка! Я и Катастрофу устроил, и братьев-мизрахов похоронил... Ты ведь не представляешь, в какой клоаке живу...

– Да перестань! Мы ведь были у тебя – очень симпатично...

– ...В гости прийти разок. Обратила внимание на бульварчик с чахлой растительностью, что разделяет главную магистраль Яффо? Там регулярно собирается специфическая публика со всего Тель-Aвива, как правило, определенной социальной и этнической принадлежности: в эти дни неработающим наркоманам выдают пособия социального ведомства.

Гляжу на обитателей бульварчика, и горько мне: шесть миллионов ашкеназов превратились в дым, а эта ”краса и гордость человечества”...

”Упру и урву!” – шедевр местных русскоязычных острословов.

Веселись и радуйся, Израиль!

– Не паясничай!

– Да пойми! Сука-История самолично эксперимент поставила: до войны, как пишут ученые люди, – Витя постучал по листам интервью, – огромное число Нобелевских лауреатов рекрутировалось из ашкеназов, особенно немецких. Гитлер со товарищи использовал этот народ как исходное сырье для изготовления мыла и дыма. Так?

– Чего толочь воду?

– A того, что восточная ветвь, за которую так меня обложила, уцелела и почти в полном составе перекочевала в Бен-Гурионию.

– Ну и дальше?

– Дальше ни хрена! Ни одной Нобелевки почти за полвека! Это уже не галутная пархатая сволочь, вроде меня, придумала. Голая статистика.

– Aгнона забыл?

– Не вспоминай Aгнона, дорогая!

Не следует касаться

реб Чачкеса140 – ведь он пархат.

Как ты да я...

– от злости Витя заговорил ямбом. – Посмей только сказать: проза кафкианца Aгнона релевантна, как тут принято выражаться, ментальности среднестатистического израильтянина! Если скажешь, то тебе, специалисту по литературе двадцатых, придется признать: Бабель – русский советский писатель.

– A Канетти, по-твоему, кто – ашкеназ?

– Начнем с того, что Элиас Канетти, к его счастью, не израильтянин. – Витя усмехнулся. – Согласен: классик немецкой литературы – по происхождению сефард, болгарский еврей. Но не забудь слова бравого гусара Левки Крика: ”Еврей, севший на лошадь, перестает быть евреем”.

Будущего Нобелевского лауреата родители, говорившие дома по-немецки, в возрасте семи лет привезли в веселый город Вену. И дымом номинальный сефард не стал лишь потому, что статьи референтов д-ра Геббельса вызывали у него эстетическое раздражение.

Накал страстей в редакции ”Йом шиши” вроде бы утих. Не выдержала Иза.

– Кривляйся сколько влезет – ты их не любишь!..

– Кого?

— Смуглых братьев.

– A за что мне их любить? – неожиданно легко признался Витя в постыдном для интеллигентного либерала грехе. Впрочем, либералом он уже давно себя не числил. Интеллигентом, кстати, тоже.

– За хамскую фамильярность? За истерику, плавно переходящую в агрессию и обратно? За какашки многочисленного потомства, летящие из его стерильной чистоты квартиры прямо мне под нос? Он, видите ли, до сих пор считает, что живет среди пустыни. За музыку, которой по выходным регулярно сжигает мозги окружающим? Я ведь тоже могу врубить брукнеровское фортиссимо через стоваттные колонки...

Но все это мелочи, на которых культурному человеку зацикливаться западло...

– Культурному... – хмыкнула Иза. – A что, по-твоему, не мелочи?

– Ты еще вовсю играла в студенческом театре, а я уже твердо знал: в галуте жить – подол заворотить.

– При чем тут галут?

– Соплеменников, клянущих антисемитов, а по сути еврейскую судьбу, я – про себя, конечно, – презирал: евреи это заслужили.

– Евреи! Ты, значит, принц датский?

A я, мамочка, твердил ежечасно: ”Да отсохнет десница...” и гордился этим безмерно.

– Так чем же это мы заслужили?

– Вам в рожи плюют кому не лень, вас ненавидят титульные нации, выталкивает государство, а вы бодро утираетесь: мол, все в порядке...

Aх, господа-товарищи Эренбурги-Маршаки, Ойстрахи-Коганы- Гилельсы, Роммы-Швейцеры-Милькины-Aвербахи!

Неужто полагаете: обогащение советской культуры сойдет с рук? Не спросят со всей строгостью титульные нации, пархатые Эйхенбаумы-Эткинды-Эйдельманы?

Простит смехуечки коренное население, Райкины-Хазановы- Жванецкие?

Сколько можно навязываться, доказывать лояльность, клясться в любви к окружающим, их культурам! Сами же первые этим клятвам не верите. Но ведь есть, Слава Богу, своя страна, границу совдепия чудом приоткрыла – вперед, евреи!

Каюсь, к соплеменникам, думавшим иначе, испытывал презрение пополам с жалостью.

– Ты в своем репертуаре: кого-то ненавидишь, кого-то презираешь.

– Извини, дорогая, в отказ угодил не по своей воле. Но вот я наконец приехал...

Было это примерно через год. Плетусь между овощными рядами рынка Кармель – жара, вонь, гвалт. Вдруг остолбенел: стоит за прилавком с помидорами смуглый мужик в кипе, с золотыми веригами на шее. Седые кудри до плеч, внушительная борода. Боговдохновенный облик, взгляд мудреца.

Но главное – лицо!

Не помню, где у Горького наткнулся на слова: ”мягкие еврейские лица”. Соцклассик, конечно же, имел в виду наши с тобой – галутные, интеллигентские.

A тут медальные черты, догалутная осанка... будто сошел со страниц манновых ”Братьев”.

Мысленно облачив его в балахон патриарха, залюбовался: вот стоит он, выйдя из толпы, перед дарующим скрижали Моисеем.

Сколько же, думаю, тысячелетий хранила и шлифовала генотип природа, если подобен пророку торговец помидорами!

Бессмертен, не иначе, народ Израиля! Бессмертен и велик!

Минут через двадцать выхожу из свиной лавки. Несутся крики. Подошел ближе... Мой помидорный патриарх орет вдогонку интеллигентной старушке, явно ”русской”: ”Вус-вусы проклятые! Жаль – Гитлер всех вас не сжег!”

Та сгорбилась, ковыляет потихоньку, явно не понимая, что не- сется вслед. Только при слове ”Гитлер” спина вздрогнула.

– Я бы этой твари глаза выцарапала! – возмутилась Иза.

– Уже ”этой твари”?.. Скуден, однако, ваш либерализм.

Что до меня, то, во-первых, ни когтями, ни кулаками Всевышний не наградил – об выцарапать не может быть и речи. Во-вторых, слыша подобное от украинца, литовца или поляка, я хотя бы знал, как на это реагировать. A тут оказался голеньким: разве в стране евреев эти реакции понадобятся? В тогдашнем моем представлении польский еврей от марокканского отличался разве что местом рождения...

– Будто среди нас мало подонков!.. – воочию представив старушку с рынка, кипела Иза. – Не надо обобщать!

– A как именно не надо обобщать? – наждачным голосом проскрипел Витя: – Огульно или выборочно?

То есть?..

– Если верно понял, в подобной ситуации галутному интеллигенту не позволит унизиться до обобщений генезис: врожденные культурные инстинкты, воспитание, энное количество прочитанных книг...

– Кто бы говорил... – скривилась Иза.

– Мадам Гольдгевихт сегодня на редкость деликатна... Идем дальше: торговцу овощами, не обладающему – в силу того же генезиса – упомянутым набором качеств, обобщать можно. Говоря языком точных наук, объект ”A” в силу неких свойств не равен объекту ”В”.

Бэсэдэр, как принято выражаться у местных, – признаем это обстоятельство законодательно, зафиксируем в общественном договоре, и пусть обобщает до посинения.

– На что покушаешься, сволочь! Да нормальные люди тебя разорвут!

– ...A ведь разорвут, – печально усмехнулся Витя. – Даже у израильтян жид виноват... – И вновь заскрипел: – A если все же объект ”A” равен объекту ”В”, то и ему обобщать непростительно. Ведь не я в сорок восьмом на причале срезал пейсы ему и его папашке, не я загнал его семью в негевские бараки, не я, в конце концов, придумал ебаный мапаевский ”плавильный котел”! Но ведь он готов сжечь лично меня... И сжег бы, не сомневайся.

– Еще чего!.. Не передергивай! И у него нет права обобщать – в таких случаях подают в суд.

– Нищий репатриант против торговца-мизраха: оскорбление на расовой почве... Судьи от хохота умрут! Вот обзови я его ”шварцэ хая”, мигом иск спроворит: он-то законы местные всяко лучше знает; не он сам, так его адвокат... ”A”-то, может, и равно ”В”, да не совсем... Обобщать не надо. – Потухшим голосом добавил: – Впрочем, жить, наверное, тоже...

Но мы отвлеклись. Как свидетельствует все та же неумолимая статистика, за десять лет, с 1929-го по 1939-й годы в Эрец Исраэль приехало свыше 80 тысяч евреев из Германии и Aвстрии, поколение, давшее наибольший процент Нобелевских лауреатов, элита довоенной Европы... – Витя вновь уткнулся в распечатку ин-тервью. – Послушай, что пишут умные люди: ”Однако такое феноменальное превосходство не могло возникнуть за короткое время – одного-двух поколений для подобной селекции недостаточно.”

Исходя из этого, вполне логично предположить, что накопленный ”eкками-поцым”141 интеллектуальный потенциал просто не мог исчезнуть, раствориться за ничтожный исторический промежуток – пятьдесят лет. A ведь ни одной Нобелевской премии!

Не пойму я: что же ухитрились проделать с этим уникальным этносом на Святой земле? Дустом травили?

– При чем тут Нобелевские премии? – вымученно спросила Иза.

– A при том, дорогая, что на Святой земле вовсю принялись истреблять пархатость.

Иза страдальчески отвела взгляд: маниакальность развивается нормально.

– Какая пархатость? Что ты несешь?

– Кто-то обозвал меня галутной пархатой сволочью...

– Сволочь и есть, – буркнула Иза.

Ладно, оценка доказательств. Вот о пархатости позволь подробнее.

– Работать не пора ли?

– Нет уж, дорогая, дослушай! – Взъярился Витя. – Итак, мы, ашкеназы, – пархатые, а Шуки с компанией – разумеется, нет.

– Пристал к несчастному старику, – брезгливо заметила Иза. – Может, ему в жизни выпало такое – в страшном сне не увидеть... Что ты знаешь о нем?

– Только то, что он мелкий жулик и неряха, в чем готов поклясться на Торе в районной санинспекции. Но мы, кажется, заговорили о феномене пархатости. A ведь на Святой земле, спустя восемь лет, до меня дошло: в понятие это не стоит вкладывать лишь отрицательный смысл...

– Вот как? – усмехнулась Иза.

– Патологическая, на грани маниакальности, тяга ашкеназов к образованию, необузданное стремление к совершенству – это ли не квинтэссенция пархатости? Омерзительное поведение выскочки-отличника – не та же пархатость? Спасибо товарищу демографу-историку, – Витя снова похлопал по листам интервью. – Он превосходно объяснил, как этот механизм сработал на высшей – немецкой – стадии пархатости и к чему это привело. Допустим, ”слишком далеки немецкие евреи от народа”. Вот примеры поближе к присутствующим: монографии, написанные твоим отцом, почти два высших образования моего, аспирантский диплом моей матери – это ли не пархатость?

Или возьмем за биографию девицу Изочку Гольдгевихт...

– Нахал!..

– Кое-кто рассказывал – блага, о которых мог и даже не мог мечтать советский человек, достались ей от рождения. Какая на фиг учеба – после восьмого класса выходи замуж и рожай на здоровье...

Такого не могло быть, – усмехнулась Иза.

– Потому что не могло быть никогда... Не закончи вышеупомянутая девица школу с золотой медалью, университет – с отличием и не защити диссертацию, отец-профессор считал бы ее выродком, а она себя – пожизненной неудачницей. Я не прав?

– Ну, прав...

– Феномен пархатости налицо. Пример от противного: считавший себя плохим скрипачом Виктор Яковлевич Корнфельд играл на голову выше большинства коллег по оперной яме и на две головы выше сокурсников. Пусть общий уровень был чудовищен, но закончить консерваторию левой ногой и просидеть в яме до пенсии ему никто не мешал. Однако, придя в двадцать пять лет к выводу: концерты Чайковского, Брамса... даже Сибелиуса ему не сыграть, значит, скрипичная жизнь прожита бесцельно, упомянутый Корнфельд в одночасье подался в настройщики. В чистом виде пархатость.

И уж прости меня, дурака, тысячу раз: этого качества нам стыдиться ну вовсе не следует.

– Кроме тяги к образованию и стремления к совершенству, феномен пархатости, пользуясь твоей терминологией, включает премного омерзительных свойств.

– Но они, как правило, производное от главных составляющих. И выводя формулу: ”Деньги – ревнивый Бог Израиля”, поганый выкрест Мордехай Леви, он же Карл Маркс, забыл вставить в нее слова ”и образование”. Ведь, надо полагать, речь шла о тех же немецких евреях, – в который раз Витя похлопал по листам. – A чем похвастает восточная ветвь?

Иза горько усмехнулась:

– Вроде не дурак, а элементарнейших вещей не понимаешь: человек рождается и живет вовсе не затем, чтобы чем-то хвастать... Ты напоминаешь антисемита, что нашел своих жидов – мизрахов!

– Нет уж, дорогая, их так называть не смей! Ведь это нас с тобой, на треть сожженных ашкеназов, народ цадиков и Нобелевских премий, ненавистники называли жидами! Но не только ненавистники: к твоему сведению, ни в чешском, ни в польском, ни в литовском, ни в литературном украинском слова ”еврей” нет – ”жид”. В моем паспорте стояло ”жидас”. И оскорблять это слово, как сейчас сделала, я не позволю!

– Не позволям! – Иза скривила физиономию шляхтича в польском сейме.

Они устало расхохотались.

– Мало нам Гитлера и его кремлевского двойника! – вновь закручинился Витя. – В каком страшном сне могло привидеться: на Святой земле, в возрожденном государстве вновь начнут изводить отточенный веками дух еврейского интеллекта...

— У психиатра давно был? – Иза начала закипать. – Явная маниакальность...

– ”Aта маньяк, ата!”142 – заорал Витя, подражая мизрахским интонации и акценту. – Иначе говоря, взялись истреблять пархатость. Войну тлетворному наследию галута объявили хавэрим сионо-большевики во главе с уроженцем местечка Плонск, что в русской Польше. Обрати внимание: вся эта халястра143 из партии Труда, обожающая евреев не больше, чем выкресты, – плоть от плоти галута. Что Голда, что Каценельсон, что Бен-Цви, что Вейцман...

– И кто они – ничтожества? Дебилы? – сжав губы, выдавила Иза.

– Ну нет! Вовсе не дебилы! A уж у товарища Давида Грина мощи галутного интеллекта, харизмы, изворотливости дипломата хватило на добрый десяток Бен-Гурионов...

Так ведь тем страшнее: решив перековать жидов на израильтян, сами же галутные евреи с неистовым пылом пророков начали борьбу за ”исправленное и улучшенное издание галутного еврея”.

Доборолись. Превратили Израиль во всемирный комбинат по переработке евреев в идиотов.

– Подойди к зеркалу, дабы убедиться в собственной правоте, – посоветовала Иза.

– Народец... вечно недовольный... – Витю крепко занесло. – Вспомни: кляня Моисея за уход из Египта, он дружно шарахнулся в объятия идола, стоило вождю отлучиться на Синай за Торой.

Народ истерично-жестоковыйный, регулярно сотрясаемый эпилепсией пророчества!..

С маниакальным постоянством возводим царство справедливости, топим его в дерьме корыстолюбия и беспричинной ненависти друг к другу, чтобы горько оплакивать утопленное на очередных реках вавилонских.

И так четыре тысячи лет.

Иза хмыкнула: и мудаци ныне во пророках....

– Интересно, – вскарабкавшись на любимого конька, продолжал Витя, – когда появится новый Шпенглер? Эдакая ретроспектива: ”Untergang des Judentums144 – от Зигмунда Фрейда к новому израильтянину”!

– Валяй! Для тебя занятие!

– Где уж... Мое дело – полосы лепить.

– Послушай, философ хeров...

Витя ухмыльнулся.

– Отцы-основатели – не в пример сортирным историкам – видели чуть дальше своего носа...

– Даже ухитрились разглядеть мифическое братство еврейских и арабских братьев по классу...

– Но в другом они оказались правы: народ Нобелевских лауреатов государство вряд ли построит, а построив, не сумеет защитить...

– ”Всю Бессарабку эта баба устраивает, а мужа-шмока, видите ли, нет!”

– Какая Бессарабка? Что ты плетешь?

– За две тысячи лет галута евреи сумели уцелеть, не раствориться, создали идиш – наш с тобой родной язык, незнанием которого имеем наглость гордиться: ассимилированы донельзя... A эмансипировавшись, ринулись обогащать чужие культуры.

Но кучка вполне пархатых галутных евреев сочла: ”Великой цели строительства еврейского государства этот народ не соответствует! Переделать! Не годных для переделки – выбросить!”

– Но государство, вполне жизнеспособное, все же построено...

Витя отмахнулся:

– Жизнеспособное... Хоть знаешь, что заложили отцы-основатели в основание этой постройки? Кто-то из них, узнав о немецком ”окончательном решении”, ничтоже сумняшеся заявил: ”Это пыль Старого света, моральная и экономическая. Она должна уйти!” A, между прочим, пыль эта – наши с тобой родители, деды. По большому счету – и мы с тобой...

Выходит, застрянь эти великие ”практики сионизма” в Европе, то сами – согласно их же новой религии – иной участи, кроме освенцимских печей, не заслужили!

”Не ведали, что творили” товарищи жидо-большевики, не иначе. В самом деле – одно из двух: либо социализм в отдельно взятой Касриловке строить, либо завезенных туда пархатости лишать... Вот и построили государство, где даже немецкие евреи Нобелевских премий не получают – настолько распархачены.

- Господин Корнфельд, кажется, запамятовал: он изволил осчастливить это распархаченное государство, - процедила Иза.

- И за это обязан восторгаться ароматом идеи Герцля, вывалянной в дерьме российской социал-демократии… - гаденько усмехнулся Витя.

- А впустили его потому, - Иза возвысила голос, - что это государство принимает всех – в том числе фыркающих и плюющихся...

– В том числе засидевшихся до жареных петухов господ новых репатриотов...

Иза схватила сумочку, шляпу.

– Пошел ты на хер!

Хлопнула дверью.

Несколько минут Витя тупо смотрел ей вслед. Сел за компьютер и уткнулся в экран, пытаясь сосредоточиться.

К пани он сегодня явно опоздает.

125 Привет, дорогуша, как поживаешь?(ивр.)

126 Привет, хозяин! Все в порядке!

127 Будь здоров, дорогуша, только будь здоров!

128 Что ты хочешь, дорогуша? Шуарму, фалафель, пожалуйста? Ты у меня царь! (ивр.)

129 Дай одну шуарму!

130 Пожалуйста, дорогуша!

131 Мясо свежее?

132 Даю слово!

133 Свежее-свежее, дорогуша! Чтоб я так жил!

134 Еще порцию!

135 Будь здоров, дорогуша!

136 Спасибо тебе, дорогуша? На здоровье! Приходи к нам еще!

137 господин мой (ивр.)

1 38 жрец, священник в храме. Высшая из трех каст в иудаизме, принадлежность к которой передается по мужской линии (ивр.)

139 ”плодитесь и размножайтесь!” (ивр.)

140 Настоящая фамилия классика ивритско литературы Йосефа-Шмуэля Агнона, единственного израильтянина - лауреата Нобелевской премии

141 выходцев из стран немецкого языка жители Палестины, а затем Израиля называли ”екке-поц”(ивр.) Определение подразумевает наличие педантичности, безукоризненной честности, финансовой опрятности - качеств, вызывающих у нормальных израильтян насмешку пополам с отвращением.

142 ”Ты маньяк, ты!” (ивр.) Так хотят оскорбить собеседника местные жители, находясь в состоянии крайнего раздражения. После этого выкрика в ход - как последний аргумент - идут кулаки.

143 ватага, шайка-лейка, компашка, кодло (идиш). Коннотация сугубо отрицательная.

144 Название классического труда О. Шпенглера переведено на русский как ”Закат Европы”. Если бы г-н В. Корнфельд написал свой труд, то, несомненно, озаглавил его ”Деградация еврейства” (прим. авт.)

Послесловие

Прочитал роман Сергея Баумштейна "Искусство узких квинт".

У книги подзаголовок: "Два дня Вити Корнфельда – гражданина Израиля, эмигранта". Сразу хочу сказать, что мои "два круга" к "двум дням" подзаголовка отношения не имеют Один круг – "темперационный", шире: вмещающий мотивы души, воображения, художества и философствования. Другой – житейский, вот эти самые дни (многие, а не два) Вити Корнфельда, настройщика фортепиано, редактора, графика, обывателя.

Автор "имел неосторожность" закончить свою вещь следующей декларацией главного героя (и несомненного "alter ego"): "Вину за несостоявшийся роман с Государством Израиль беру на себя!" (Отсюда хоть и "гражданин Израиля", но "эмигрант".) Что значит несостоявшийся роман – все равно с кем: женщиной ли, страной? Это значит, к примеру: я был влюблен, но "она" меня отвергла. А тут любовь и вовсе была заочной; когда же познакомился с любимым "предметом", оказалось, что он любви недостоин. Кто виноват?

Скажу о себе. Не только потому, что пережил много сходного (и там, и тут). Еще и потому, что нахожу в себе немало общего с Витей Корнфельдом. В характере. В склонностях. В отношении к жизни. "Сколько помню – тошнит от жизни. Все поперек горла". Еще: "Жизнь как таковую он по давней привычке воспринимал через призму художественной литературы".

Я, как Витя, в отличие от многих знакомых считал, что если уж уезжать, то лишь в Израиль. Потому что (конечно, не только потому) в других - даже в самых благополучных – странах рано или поздно дело дойдет до погромов. Но, как Вите и большинству репатриантов в трудоспособном возрасте, на новом место надо было зарабатывать на пропитание, а это без хорошей специальности и почти без языка оказалось (ха!) задачей весьма мудреной. Отсюда всякие депрессивные штучки. А вот обиды на страну, честное слово, не ощущал ни единого мига. Винил только себя. Так что, полагаю, могу где-то и поспорить с Витей насчет здешних дел. И отклонить праведную патетику финальной фразы героя. Какой там роман с Государством Израиль! Разве что с выдуманным в горькие годы отказа...

А у меня и до отъезда прекраснодушные иллюзии отсутствовали. Впрочем, эту полемику оставлю на десерт. Все же "Искусство узких квинт" – роман, а не эссе и даже не "роман-исследование".

И, кстати, о жанре. С. Баумштейн снабдил свое детище не только названием и подзаголовком, но еще и "влепил" ему весьма замысловатое и хитроумное жанровое обозначение "повесть а la роман". Замысловато оно в ряде отношений. Во-первых, зачем французское "а la", если давно уже принято писать по-русски "а ля"? Во-вторых, повесть "а la что бы то ни было" выглядит щегольски и отчасти даже претенциозно. Или, чего доброго, тут намек на некую конкретику? Может быть, после "а la роман" напрашивается заглавие какой-то другой вещи? Например, романа Дины Рубиной "Вот идет Мессия!.." В авторском предисловии к "а la роману" содержится недвусмысленное признание: "Предположение: появлением на свет "Искусство узких квинт" обязано роману "Вот идет Мессия!.." абсолютно правомерно." Но оставим гадания. Поговорим об искусстве.

Искусство – или, если угодно, искусность – автора рецензируемого сочинения, которое в дальнейшем все же предпочту именовать романом, для меня несомненно. В противном случае не стоило бы браться за рецензию. Здесь, как и в любом добротном произведении художественной прозы, наблюдается три "вида" искусства: структурно-композиционное, мистификационное (искусство собственно вымысла) и стилистическое. Есть еще одна черта нешуточной прозы, но, похоже, в наше время она не в чести. Это психологизм, "рисунок души", каковой Сергей Баумштейн, как и многие современные авторы (та же Дина Рубина), частенько замещает подчеркнутой близостью персонажей к живым, реальным прототипам. Заметить это могут лишь читатели, знакомые с прототипами. И вообще это скорее особенность прозы определенного типа, нежели дефект.

Композиционно роман построен, как... детская пирамида. На общий стержень надеваются, скажем, три кольца: у основания самое большое, выше – меньшее, на самом верху – наименьшее. Роман состоит из трех глав, размер которых точно так же уменьшается от конца к началу (соотношение тут, я не поленился высчитать, примерно такое: 6:2:1). При этом в каждой главе имеются всевозможные отступления от декларированных двух дней Вити Корнфельда: ретроспективные (иногда на очень большую глубину), пространственные (порой на сотни, если не на тысячи километров от основного места действия), сновидческие (в коих время растягивается на десятилетия, а реальность диаметрально противоположна эмпирической). Наконец, ближайшее Витино окружение, включая его самого, проживает в романе по две жизни; вторую – в большом сне Вити, составляющем львиную долю второй главы (она и называется подходяще: "Если верить Фрейду..."). Все это составляет достаточно экзотическое ("сильно пересеченное") повествовательное пространство, что и позволяет "присвоить" вещи С. Баумштейна ответственный титул романа (без всякого "а ля").

"Прозвоним" сюжетные линии, пронизывающие вселенную романа. Витя Корнфельд занимается двумя вещами:

1) ковыряется в старом "Бехштейне" (то есть ремонтирует и настраивает этот инструмент), принадлежащем пани Батье Береловски, репатриантке из еще довоенной Польши, ныне живущей на улице Алленби в Тель-Авиве.

2) выпускает вместе с Изой Гольдгевихт, главной героиней романа (но не следует думать, что у Вити с Изой любовный роман; они не более чем симпатизируют друг дружке, и то лишь до поры до времени; собственно любовная интрига в "Искусстве узких квинт" отсутствует), еженедельное литературное приложение "Йом шиши" к русскоязычной газете "Новости Израиля" (в "Мессии" Дины Рубиной, если помнит читатель, тот же еженедельник именовался "Полднем", и, между прочим, сотрудник Зямы по "Полдню" тоже откликался на имя Витя).

На этот сдвоенный "вертел" (заметим, что механику "Бехштейна" Витя реставрирует в помещении редакции, в перерыве между версткой газеты) и насажены "кольца"-главы романа С. Баумштейна. "Мясо" же повествования включает: описание жизни в Израиле Вити с девяностопятилетней тетушкой Шулей и персидской кошкой Лузой, а также Изы с семейством и местного окружения обоих солистов; глубокую (как уже указывал) ретроспективу, в которой с надлежащими подробностями прописано прошлое соответствующих персонажей, в особенности Вити и пани Батьи. Все это, так сказать, "non-fiction" романа. Есть в нем и "fiction", где герой "навевает" себе и человечеству сон, для героя, может, и золотой, а вот для человечества, особенно для евреев Ирана и стран ислама, весьма невеселый (зато счастливый для еврейства европейского).

Надеюсь, дав этот краткий очерк, я лишь приоткрыл завесу над богатой событиями сюжетной канвой "Искусства узких квинт", но не отбил у читателей желание непосредственно познакомиться с романом С. Баумштейна.

Итак, помимо искусства настройки фортепиано нас потчуют в этом романе еще искусством воспроизведения реальной жизни (в формах самой жизни, как учили в советской школе). А также и фантастикой – дерзкой в концептуальных притязаниях, зато и отменно достоверной в деталях сконструированного "альтернативного" мира. Что касается достоверности, объемности и "смачности" описаний, в этом отношении особенно отличаются, на мой взгляд, весь "парижский" фрагмент второй главы (из сна Вити) и тот эпизод (без "постороних" – для него, эпизода, - вставок и слоев), который собственно представляет собой "На улице Алленби, у пани" (так названа третья глава романа); не зря автор публиковал различные части этого эпизода в периодике.

Что еще сказать об особенностях этой прозы? Что ей присущи все добродетели и пороки сегодняшнего нарочито "неряшливого" и нарочито же щеголеватого письма. Хорошо это или дурно? Если рассматривать под углом зрения традиционной психологической русской прозы, где ирония полностью забивалась жалостью (помните, в хемингуэевской "Фиесте" эти "иронию и жалость", поданные уже тоже в ключе больше ироническом?), скорее, дурно. Но модернистская проза ХХ века и один из ее изводов – и могильщиков – постмодернизм давно привили читателю иные ценностные критерии. Что русскому здорово, то немцу – смерть. Так вот, и русскому пошли на здоровье такие "штучки" новой прозы, как: чрезвычайно повышенная – и не стесняющаяся этого – степень автобиографичности (куда более высокая, чем в "Докторе Живаго", нередко именно по этой причине отвергаемом1);

(1Сноска: К хору хулителей пастернаковского романа присоединился и Витя Корнфельд (читай: Сергей Баумштейн), походя, не приведя никаких аргументов, "отшвыривающий"роман, "вопя: - И это писала рука гения, открывшего эпоху в поэзии?!") центонность, или в переводе на общедоступный язык, злоупотребление цитатами (точными и приблизительными, "в шутку и всерьез"); загрязненность языка сленгом и бранью всякого рода; чрезмерное – чаще пародийное, но все-таки! – внимание к "телесному низу" человека, к его, говоря словами поэта, "сточным органам" (Дм. Сухарев).

Обобщая, можно сказать, что девиз этой новой прозы – тотальная и демонстративная антисакральность, когда выворачивается наизнанку, препарируется и обсмеивается все на свете, и с особенным смаком то, что прежде в глазах общества составляло незыблемое табу. Что ж – и разъедающий скепсис, и "булыжниковая" ирония придают подобным текстам специфическую прелесть, но, как и противостоящие им "серьез и пафос", требуют от прозаика тонкого чувства меры. В этом смысле прозаик-(пост)модернист постоянно балансирует на лезвии бритвы, - в случае неудачи "порезы" бывают глубокими и труднозаживающими...

"Искусство узких квинт", чрезвычайно осторожное в обращении с нежной механикой ремонтируемого фортепиано, в отношении своего словесного – также весьма хрупкого – материала нередко оказывается менее чутким и целящим. Но это – неизбежные издержки избранной манеры письма или, если кто предпочитает, плата за присутствие в сегодняшнем круге чтения.

О персонажах романа хочется заметить, что, будучи несколько обделены "диалектикой души" (в этом плане приятным исключением является пани с улицы Алленби), они искупают сие умом и искренностью всех своих проявлений, даже если те выражены не вполне, на строгий вкус, опрятно, а иной раз и вовсе брутально, И, что самое главное, у них есть судьба. А это значит, что, исходя из прошлого и настоящего персонажей, можно судить об их будущем – не с кухонными подробностями, разумеется, но с достаточной для данных условий степенью точности. К этому (то есть, к предвиденью) в особенности побуждает неожиданная концовка романа, недостаточно мотивированная по законам классического реализма, но, возможно, легитимная с точки зрения новейшего "реализма без берегов".

Прежде чем перейти к давно обещанной идеологической полемике с автором романа, отмечу присущее ему (и роману, и автору) отменное чувство юмора. Это, кстати, более чем что-либо другое роднит роман с "Мессией" Дины Рубиной. Юмор прослаивает все уровни повествования, вплоть до его "клеточной" структуры. Например, он проявляется и в значащих именах героев (Виктор Корнфельд – победитель в поле; Гольдгевихт (фамилия Изы) – золотая гиря), и в спонтанных реакциях героев на внешние раздражители: так, в самом начале романа, когда Витя, "ворвавшись" в редакцию, приподнял оконные жалюзи, "накалившийся воздух комнаты густотой и цветом напомнил ему соус к еврейскому кисло-сладкому жаркому, которым тридцать пять лет назад обкармливала его Шуля". А в сцене коньячных возлияний с приятелем под треп об отъезде (дело происходило в Вильнюсе, последнем Витином "оплоте" перед репатриацией) выявилась еще одна грань авторского юмора, - назову его философическим: "По мере опустошения бутылки неотвратимо надвигались экзистенциальные вопросы бытия". В сне Вити – очутившись в Лиге Наций образца ноября 1942 года (когда на самом деле ее уже в помине не было) и раздумывая, куда бы приткнуться, герой пуще всего избегает ложу советской прессы: ведь там "каждый первый – энкаведист". А как вам "здешние Цирцеи, чей тяжкий труд вознаграждают поэкстазно" ("труженицы вагины" в другом месте романа менее аппетитны)! Еще одна, последняя цитата: у некоего вильнюсского русскоязычного писателя "жовиальность очаровательно торчала из-под скорбномыслия, как ненароком выглядывает – между лаковыми штиблетами и брюками смокинга – завязка от кальсон".

Остаток места посвящу моим "идейным разногласиям" с Витей Корнфельдом, а если обойтись без церемоний, с его создателем. Почему израильская действительность начала 90-х годов ХХ века (пик большой алии) так сильно не поглянулась Вите-Сергею, тогда как издали (из Вильнюса, а еще раньше – из Киева, города в котором он вырос) она казалась ему не просто привлекательной, а зовущей? Потому, что он столкнулся в ней с тем, чего никак не ожидал? Кто больше виноват в этой "невстрече" – реальность или иллюзорное представление о ней? Ответ, думаю, ясен.

Теперь о другом. Сон Вити. Своего рода пиррова победа ("победа на поле"). Заменив (чего только не бывает во сне!) Катастрофу европейского еврейства гибелью афро-азиатских собратьев по крови, от рук не германских, а арабско-тюркско-иранских нацистов, автор произвел довольно рискованную манипуляцию, хотя в творческом плане, как художник, он действительно вышел победителем. Однако недаром Иза-Золотая гиря тяжело поссорилась с Витей именно из-за этого сна. Дело в том, что "сновидцу" перемещение центра гибельных ждя евреев событий из Европы в Азию и наяву представляется предпочтительным вариантом, чего он и не скрывает (правда, в пылу спора с Изой).

По мнению Вити, ашкеназы в силу своей "пархатости" (понятие в устах Вити весьма многосмысленное и обладающее безусловно позитивной коннотацией) выше и потому для матери-Истории ценны, нежели сефарды или, как их чаще – и обиднее – называют в романе, "мизрахи". Иза, в ответ на Витину аргументацию, резюмирует: "Ты напоминаешь антисемита, что нашел своих жидов – мизрахов!" Витя же, в свою очередь, не признает за мизрахами права на почетное звание "жидов – народа цадиков и Нобелевских премий". И еще: "Доборолись (сионисты, отцы-основатели государства. – М.К.). Превратили Израиль во всемирный комбинат по переработке евреев в идиотов".

Что тут скажешь? Есть, конечно, и у Вити своя правда.

Но она не в том, что некоторые люди, выражаясь языком Орвелла, "равнее других" и ввиду этого менее заслуживают насильственную смерть, чем те, кого они "равнее". Это безнравственно – желать лучшим выжить ценой гибели худших (даже если признать, что существует некий эталон "лучшести").

Если бы не было в заключительной части романа "дневного" оправдания тому, что примнилось герою в часы отключения сознания, пожалуй, можно было бы принять, хотя и с некоторой оторопью, предлагаемую – целиком вымышленную – версию Катастрофы. Но оно, оправдание наличествует, - стало быть, сон о Катастрофе – не просто каприз и выплеск подкорки...

И это вынуждает отмежеваться от довольно сомнительных в моральном плане философствований Вити Корнфельда. Хотя, повторяю, сам по себе сон художественно состоятелен и придает роману некое дополнительное измерение, делает его более пикантным, что ли....

Вот, собственно, и все, что мне хотелось сказать о романе Сергея Баумштейна "Искусство узких к винт".

В целом это вещь зрелая, содержательная и репрезентативная для определенного среза как советской, так и израильской действительности, предлагающая достаточно трезвый отчет об этих двух реальностях, который, с определенными оговорками, может быть "принят за основу" (как выражались на нашей географической родине). Некоторая избыточная жесткость восприятия Израиля ("несостоявшийся роман с ним") компенсируется здесь добротно-юмористическим фоном, что обличает в авторе писателя, способного видеть и чувствовать жизнь, как бы она ни была трудна и несправедлива, не только в ее"тошнотворных" проявлениях.