Сергею Никитину
Несколько лет назад я уже летела этим ослепительным
маршрутом. Был такой же безоблачный день. Снежные шапки гор и кратеры вулканов
сверкали такой белизной, словно это был первый день творения. Горы были неправдоподобно
правильной формы, будто вычерченные циркулем, и невозможно было оторвать от них
глаз.
Черт знает по какой причудливой ассоциации - скорей
всего, по контрасту - я вдруг вспомнила
о нашей послевоенной московской коммуналке, где в коридоре без окон висела на
грязном шнуре под потолком тусклая запыленная лампочка, мертвенно-желтого света
которой едва хватало, чтобы не заблудиться по дороге в уборную. Я не вспоминала
о ней почти полвека, а тут вдруг ясно увидела длинный темный коридор, антресоли
под высоким потолком и сползающее с них колесо неизвестно кому принадлежащего
велосипеда. Вспомнила я и обитателей квартиры - и рассказала о них Сереже.
- У тебя готовый
рассказ, - сказал Сережа. - Ты записала? Нет? Запиши.
Тогда я не записала. И вот теперь я опять летела тем же
маршрутом, так же сияли горы и вулканы, но вместо Сережи рядом сидел необъятных
размеров американец, видимо, купивший сразу два билета, потому что стюардесса
забрала два нормальных кресла и вместо них притащила и установила одно огромное,
специально сконструированное для такого зада. Необъятный американец ворочался и
пыхтел рядом и мешал мне вжиться в проплывавший под окном пейзаж. И тогда я
снова вспомнила нашу Воронью Слободку, вытащила листок бумаги и стала писать.
Дом стоял на углу Большого Афанасьевского и Сивцева
Вражка. Первый этаж его был облицован кафелем: там находился, согласно вывеске,
магазин «Мясо Рыба». В те годы название это не было метафизическим, мясо и рыба
в магазине действительно были. К нам это отношения не имело, потому что их
выдавали по карточкам, которые нам не полагались: мы были прикреплены к другому
магазину. Около дома всегда было
оживленно, сновали туда-сюда тетки с кошелками. Потом карточки отменили,
продукты куда-то исчезли, и метафизическое «Мясо Рыба» поменяли на более земное «Овощи», которых впрочем там
тоже не было.
Мы переехали в этот дом в сорок пятом году из бывшего
борделя на углу Мерзляковского переулка, где занимали крохотную комнату в самом
конце казавшегося бесконечным коридора.
После борделя квартира на Афанасьевском показалась настоящим дворцом.
Она имела форму буквы «П», повернутой под прямым углом по
часовой стрелке и положенной на правую ножку. Входная дверь находилась между
ножкой и перекладиной. Семь табличек ее наружной стороне свидетельствовали о
том, что в квартире живет семь семей. Кнопок на двери было две, одна - от
нормального звонка, другая - от светового, потому что в квартире жили глухие
Надя и Веня; световой звонок был протянут в их комнату. Огромный, как медведь, Веня был глухой от
рождения, говорить не умел совсем, а только страшно мычал, пил горькую и бил
Надю смертным боем. Надя смиренно
переносила побои и никогда не жаловалась. Она была маленькая, круглая, уютная и
добрая. Мы дружили. Надя научила меня азбуке глухонемых и, вернувшись из школы,
я подолгу беседовала с ней на нашей коммунальной кухне, где на семи столиках
чадило семь примусов. В отличие от немого Вени, Надя потеряла слух в отрочестве
от скарлатины и немой не была.
- Это же можно питаться и питаться, - сокрушенно говорила
Надя своим громким, неестественно скрипучим голосом, глядя на щедро срезанные
картофельные очистки, выброшенные в помойную корзину соседкой Диной
Николаевной.
Дина Николаевна была типичная квартирная склочница.
Невысокая, расплывшаяся, с большой бородавкой над верхней губой, она обычно
инициировала квартирные скандалы. Поводов бывало предостаточно, особенно по
утрам, когда всем надо было в одно и то же время явиться на работу, а в
квартире была только одна ванная и одна
уборная. Был установлен строгий регламент, кто, когда, и как долго пользуется
этими удобствами. Регламент этот, по естественным причинам, не всегда удавалось
соблюсти, и тут уж наступал час Дины Николаевны. Она была одержима классовой
ненавистью и ее вопль «Профессора! Нахалы!»до сегодняшнего дня звучит у меня в
ушах. Почему-то она была уверена, что именно мои родители не гасят свет в
уборной. Но со мной Дина Николаевна бывала ласкова, зазывала к себе, угощала
конфетами, расспрашивала, что за люди
приходили вчера к нам в гости, чем занимаются, давно ли знакомы. Я по
наивности исправно ей все докладывала.
Рядом с Диной Николаевной жила странная молодая
пара. Такого агрессивного
еврея-алкоголика я больше не встречала никогда в жизни. Раза два в месяц,
теперь я понимаю - с получки, Исак напивался до полусмерти, и тогда его
начинали преследовать страшные видения Розиной измены. Он бросался на нее с
кулаками, а иногда и с ножом. Происходило это обычно во втором часу ночи. Роза
с криком неслась к нам спасаться , за ней, рыча и шатаясь, тащился Исак, но не
поспевал. Мой папа выскакивал из постели в белых кальсонах, приоткрывал дверь,
впускал Розу и тотчас снова запирал дверь на ключ. Исак бесновался снаружи и
требовал выдать Розу. Тогда из своей комнаты появлялся Николай Николаевич
Воронин. Он говорил что-то Исаку тихим строгим голосом, и тот сразу утихал и
убирался к себе, а Роза до утра плакала, сидя у нас за обеденным столом.
Уложить ее было некуда. В небольшой проходной комнате, служившей одновременно
гостиной, кабинетом, и спальней, и так уже спали мама, папа, и Розальвовна; в крохотной соседней комнатке располагались я и няня Ксеня. Сестра
моя Ляля, уже студентка, жила отдельно у тети Анны. И все-таки у нас,
единственных во всей квартире, было целых
две комнаты! Соседке Дине Николаевне трудно было это пережить.
Утром смущенный Исак приходил к нам каяться и забирал
Розу домой, но через две недели все повторялось с регулярностью часов.
Усмирявший Исака Николай Николаевич был полковник МГБ. В
квартире он пользовался большим и заслуженным авторитетом. Он был высокий,
сухопарый, подтянутый; никогда не принимал участия в квартирных склоках. Жена
его, Зинаида Николаевна, была похожа на воблу. Вся квартира знала, что Николай
Николаевич спит с соседкой, сдобной Ниной Ивановной. Не знал этого только муж
Нины Ивановны, тихий бухгалтер Вячеслав Александрович. А когда узнал (думаю, не
без помощи Дины Николаевны) - умер от горя и инфаркта.
В квартире была еще одна семья. Мария Яковлевна и Женя
Ивановы жили в маленьком чулане при кухне, без окна, рядом с черным ходом. Мария Яковлевна была учительница, Женя -
студент, ровесник моей сестры. Почему они жили в чулане при кухне? Тогда я не
задавалась этим вопросом. Скорее всего, Жениного отца посадили, квартиру
отняли, и переселили их с матерью в наш чулан.
Впоследствии Женя стал
профессором.
В пятьдесят первом году мы переехали из «старой квартиры»
в новую, кооперативную. Впервые за двадцать семь лет совместной жизни у моих
родителей появилось свое жилье с отдельной спальней. Оттуда через полтора года
папу увезли на Лубянку, но история, как вы знаете, имела счастливый конец.
В «старой квартире» я больше не бывала, но всегда
мечтала посмотреть, что там делается без нас. Несколько лет назад, приехав нeнадолго из
Америки, я шла со своей подругой, журналисткой Леной Платоновой, по
Гоголевскому бульвару и вдруг поняла, что мы находимся в двух шагах от дома,
где прошло мое детство. Я страшно захотела туда зайти. Лена отнекивалась,
говорила, что это неудобно, но журналистский интерес победил, и вот мы уже
стоим перед знакомой дверью. На ней по-прежнему висит несколько табличек, но
кнопка звонка теперь только одна.
Фамилии на табличках все незнакомые. Впрочем, чего я ожидала, прошло
ведь не много не мало пятьдесят лет! Мы позвонили наугад. Открыла дверь
недовольная женщина средних лет. Мы с Ленкой сбивчиво объяснили, зачем явились,
но дальше коридора она нас не пустила.
Под потолком висела запыленная электрическая лампочка,
освещавшая коридор мертвенно-желтым
светом. С антресолей под высоким потолком сползало колесо неизвестно кому
принадлежащего велосипеда.
Post Scriptum.
Когда через несколько лет я снова попыталась проникнуть в
«старую квартиру», на двери подъезда оказалась красивая резная решетка и был
установлен домофон.
