"Красное колесо" А. Солженицына
наполнено явной и скрытой полемикой, направленной против толстовских концепций
добра и непротивления. Совершенно новой для "высокой" русской литературы
является солженицынская трактовка Зла, как реально существующего начала,
способного победить Добро. Его интерпретация образа Ленина, дублированная
образом Бегемота-Парвуса, гения зла, подводит его к признанию субстанциональности
и предопределенности злого начала в человеке, от которого общество следует
защищать. Опыт жизни при тоталитарном режиме вынуждает его к далеко идущим
уступкам философскому дуализму. Такой дуализм в известной мере свойствен
многим бывшим советским выходцам, но у Солженицына он получает философски
адекватную и художественно убедительную форму. Его оппозиция Толстому обнаруживается,
как альтернативное, гностическое течение мысли, характеризующее Русскую
Реформацию.(Доклад на научном Семинаре посвященном русской философии в Королевском
Колледже, в Лондоне, 7 июля 1991 г.)
Воспитанные на греческих мифах и христианской литературе,
мы привыкли думать, что альтернативой монотеизму может быть только поли-
либо а-теизм. Между тем, миллионы людей в течение многих сотен лет находились
под сильным влиянием философски совсем другого образа мыслей - дуализма,
который может вполне мирно ужиться и с атеизмом и с политеизмом. Категорически
несовместим он только с единобожием.
Действительно, поверить в основанное на противоречии,
биполярное строение Вселенной можно и без Бога - плюс, там, и минус, протон
и электрон... Бог тут ни при чем.
И при вере в целый сонм гомеровских богов тоже,
вполне возможно допустить, что боги разделились на партии: в "Иллиаде",
скажем, Афродита и Арес стоят за Трою, а Гера и Аполлон - за ахейцев.
И - ничего.
Но невозможно без натяжки ощутить, что Бог один
и одновременно, что их два - здесь наступает предел нашей интеллектуальной
гибкости.
Кстати, в ивритской Торе так и написано, что Он
один... Но уже в русском синодальном переводе сказано «един», что в отрицательной
форме предполагает возможность дальнейшего расщепления, которое было весьма
актуально в греческой литературе раннего времени. Христианство не случайно
добавило сюда догмат троицы. Искушенный греческий разум очень рано ощутил
необходимость смягчить противопоставленность Отца и Сына, которая больно
ранила религиозное сознание первых христиан и соблазняла гностиков. Наличие
двух Богоподобных персонажей слишком очевидно подсказывает мысль о их возможном
противопоставлении (борьбе), которое было присуще одной из наиболее популярных,
и по-видимому влиятельных, религий древности - зороастризму. Как ересь,
эта мысль (о борьбе начал), проникла во все варианты монотеистической религии
- ессеи в иудаизме, множество сект гностиков, манихеи, богумилы, катары
(альбигойцы) в христианстве, исмаилиты (в исламе) - и определяла мысли людей
и судьбы народов в течение многих веков.
Ведь и впрямь кажется естественным предположить
некую бинарность в основании вселенной: день и ночь, земля и небо, юг и
север, мужчина и женщина, наконец. Конечно, юг никогда не станет севером,
а женщина - мужчиной. Однако это не означает, что сосуществование этих элементов
предполагает борьбу. Разве в реальности они несовместимы?
Главная особенность религиозного дуализма, однако,
состояла именно в том, что он представлял эту бинарность, как форму противостояния,
основание для борьбы, и тогда выплывали в сознании: друзья и враги, свет
и тьма, жизнь и смерть, добро и зло. Вселенная наполнялась непримиримой
враждой:
"Проникнитесь ясным пониманием
двух сущностей,
Дабы каждый до Страшного суда сам избрал лишь одну
из них:
Они суть Добро и Зло!
До скончания веков уделом лживых будет наихудшее.
А правых - наилучшее". (Древнеиранск. лит., "Худлит",
1973)
В очень древние времена подданным Персидского Царства,
населенного преимущественно добродетельными сынами Света, было совершенно
очевидно, что кочевники Востока и Запада нападают и грабят их исключительно
в силу своей природной склонности ко злу, ибо они суть "лживые сыны Тьмы".
"Сынам Тьмы" это было невдомек, и они даже похвалялись своими грабежами
как подвигами Добра и доблести во впечатляющих стихах, воспевавших их правдивость
и клеймящих позором скупых и трусливых, "лживых" оседлых жителей.
С распространением этих идей по лицу земли и смешением
народов весь мир для дуалистов стал полем ожесточенной борьбы и отчасти
даже утратил свою положительную ценность. Примерно наказать сыновей Тьмы
(для общего дела добра, конечно!) зачастую кажется людям даже важнее, чем
просто эгоистически мирно наслаждаться светом (для себя!).
В течение веков эта древняя концепция была глубоко
скрыта под поверхностью господствующих идеологий и, наконец, прорезалась
в модернизованном мире вследствие упадка авторитета традиционных религий:
"Вихри враждебные веют над
нами,
темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами..."
Русские марксисты, полюбившие эту песню, не знали,
что они следуют одной из древнейших религиозных традиций. Они думали, что
свободны от всяких религиозных предрассудков вообще.
Возвращение верований, предшествовавших возникновению
современной цивилизации, в том числе и возвращение древнего дуализма, есть
прямая функция ослабления влияния культурных религий. Люди, доросшие до
религиозных сомнений, часто думают, что именно религия мешает дальнейшему
развитию их культурного творчества. И если бы это связывающее влияние религии
устранить...
Однако, оказывается, что человек - не чистый лист,
с которого можно безнаказанно стереть предшествующее. Под стертым просвечивает
забытый подтекст, который небезразличен для современности. Возрождение племенных
и магических культов в наше время, возрождение веры в то, что добро и зло
существуют в людях раздельно и овладевают настолько, что можно провести
различимые границы между сынами Тьмы и сынами Света мощно заявило о себе
в нашем столетии. Тысячелетиями эти архетипы присутствовали в нашей цивилизации,
как неформулируемые подспудные течения, как неосознанные особенности профанного
сознания, запрещенные к употреблению в культурном обиходе. Но, вот, в нашем
веке вместе с повышением роли и значения масс, древние устойчивые массовые
стереотипы вновь обрели живость и исходно присущую им убедительность. Может,
и в самом деле, цивилизованные группы слишком далеко забежали вперед в своем
либерализме? Может, ненависть к чужому защищала нас от опасностей?
Культура навязывает свои штампы, рационализирует
и заглушает инстинкт. Быть может, архаическое сознание было реалистичнее
- оно ближе к нашей косной природе. Может быть, поэтому оно ближе и к природе
вещей? И лучше защитит нас в наше трудное время?
Может быть, Заратустра правильно указывал, что
зло существует изначально и вечно противостоит добру? А чаемое нами царство
Света однозначно и вовеки враждебно царству Тьмы. И сыны Света в этом мире
вечно обречены сражаться против сыновей тьмы. Быть может, именно это сражение
- норма, а покой нам только снится?
Поэт все-таки, наверное, знал, что говорил...
Между тем, если верить Библии, в конце каждого
дня творения Творец окидывал взглядом содеянное и каждый раз убеждался,
что "это хорошо". На языке Библии это означало также и "добро". Где же тогда
находилось место злу?
Библейский этот язык и соответствующее умонастроение
породили в свое время идею монизма, т.е. такого сущностного единства пространственно-временного
мира, которое исключает смертельную вражду и фатальную предопределенность
разделения. Пророки потом много столетий склоняли к миру, взаимной любви
и предсказывали времена, когда "не будут больше учиться воевать". Эта именно
идея теперь доминирует в при-знанных идеологиях, господствующих церквах
и авторитетных философских концепциях Свободного мира, определяя не только
политику, воспитание детей и искусство, но также и основания науки, применение
техники и направление экономики. Не потребуются ли в наше время какие-нибудь
поправки?
Как увязать между собой два эти взаимно враждебные
мировосприятия? Как соотносятся они с истиной и опытом нашей собственной
жизни?
ДОБРО.КАК ЕГО ПОНИМАТЬ?
В разных языках добро и зло противостоят друг другу
по-разному.
Характер этого противопоставления отчасти предопределяет
возможные формы и пределы распространения монистической религии, унаследованной
от древнего источника, либо последующие гностические, дуалистические ее
толкования в духе иных верований.
В еврейском языке добро и зло весьма однозначно
совпадают с менее нагруженными терминами «хорошо» (тов) и «плохо» (ра) и
первоначально не склоняют ни к какой персонификации этих простых оценок.
Между тем, в индо-европейских языках, и в русском,
в частности, оба основных понятия содержат много дополнительных смыслов.
В то время как добро (Good) означает также ценную вещь, субстанцию, и ассоциируется
с Богом (God), зло (Evil) содержит в себе дополнительный оттенок намерения
и последовательно наводит на мысль о соответствующей воле (Will). Это несоответствие
несомненно сыграло свою роль в гностицизме и других ересях первых веков
христианской эры и в какой-то мере было преодолено всеми существующими сегодня
церквами.
Русская философская и художественная мысль исходно
питалась православной религиозной традицией, происходящей прямо от греческой
ортодоксии и догматически противопоставленной всякому гностицизму и дуализму
по определению. Поэтому классическая русская литература, которая много лет
была и русской философией, унаследовала, в основном, монистическую сосредоточенность
на добре.
Однако, русская народная мысль столетиями была
оторвана от письменного, культурного существования и еще с языческих времен
форми-ровалась в изоляции, или даже в некоторой оппозиции, ко всем литературно
выраженным идеям. Централизованно-полицейский способ насаждения добра и
порядка, издавна практиковавшийся в России, естественно подтверждал жившую
в народном сознании (или подсознании) зачаточную мысль о соответ-ственно
сообразованной стратегии Зла.
Изоляция России от остальных христианских стран,
вследствие ее греко-православия, приучила российского гражданина к дуализму
"мы и они" задолго до того, как Советская власть подвела под это безотчетное
чувство свою теоретическую базу.
Революция 1917 года, отняв много сил и эмоций,
оставила массы в недоумении почти по всем основным мировоззренческим вопросам,
которые народ вынужден был для себя решать в духе своих, прежде укоренившихся,
архаических представлений. Советский марксизм, конечно, очень ограниченная
теория и на большую часть жизненных вопросов вообще не отвечает. Однако,
практика изолированного государства, находящегося в безвыходной конфронтации
со всем остальным миром, внушает некоторые идеи. Особенно убедительно для
российских граждан некоторое время звучали гипотезы, представляющие весь
внешний мир в виде управляемого из Центра, враждебного Единства, систематически
действующего против интересов всего человечества, и особенно лучшей его
части, поместившейся в России. Кое в чем это, и в самом деле, напоминало
древне-персидскую империю. Совершенно очевиден гностически-манихейский характер
такого мирочувствования, хорошо сочетающийся с "капиталистическим окружением",
"американским империализмом", "жидо-масонским заговором", "мировым сионизмом"
и "русофобией".
Действительно, большая часть советской литературы
превратилась, по существу, в манихейскую письменность и сосредоточилась
на нетривиальной задаче построения новой, внехристианской этики. Эта прометеевская
попытка со временем надорвала культурные силы нации и вернула многих русских
писателей к христианству. Внимательный анализ, однако, обнаружи-вает, что
это вновьобретенное христианство отличается от того, что исповедовали их
отцы и деды.
Разрыв этот особенно ясно виден в серъезной, глубокой
литературе, например, в последних романах А. Солженицына, полных язвительных
полемических выпадов в адрес Льва Толстого. Суть несогласия выражена в одной
из первых, открывающих "Август 14-го", сцен - визит провинциального гимназиста
Сани Лаженицына в Ясную Поляну:
"Скажите, ... - какая жизненная
цель человека на земле?
- Губы Толстого, не вовсе утонувшие в бороде, ...сдвинулись
в произнесенное тысячу раз: Служить добру. И через это создавать Царство
Божие на земле.
- Так, я понимаю! - волновался Саня. - Но скажите
- служить чем? Любовью? Непременно - любовью?
- Конечно. Только любовью.
- Только? - Вот за этим Саня и ехал... - ...А вы
уверены, что вы не преувеличиваете силу любви, заложенную в человеке? Или,
во всяком случае, оставшуюся в современном человеке? А что, если любовь
не так сильна, не так обязательна во всех, и не возьмет верха - ведь тогда
ваше учение окажется... без..., - не мог договорить ...
- Потому что, как я наблюдаю, вот на нашем юге,
- всеобщего взаимного доброжелательства нет!..
...Из под бровей мохнатых твердо посмотрев, бесколебно
ответил старец:
- Только любовью! Только. Никто не придумает ничего
верней.
...Саня опять заторопился:
- Что до меня - я так и хочу, через любовь! Я так
- и буду. Я так и постараюсь жить - для добра. Но вот еще, Лев Николаич!
Само-то добро! Как его понять? Вы пишете, что разумное и нравственное всегда
совпадают...
Приостановился пророк, мол - да. И острием палки
чуть посверливал в твердой земле.
- Вы пишете, что добро и разум - это одно, или
от одного? А зло - не от злой натуры, не от природы такие люди, а только
от незнания? Но, Лев Николаич, - духа лишался Саня от своей дерзости, но
и своими же глазами он кое-что повидал, - никак! Вот уж никак! Зло - и не
хочет истины знать. И клыками ее рвет! Большинство злых людей как раз лучше
всех и понимают. А - делают. И - что же с ними? ..."
Обаяние этой сцены так велико, достоверность
характеров настолько убедительна, что соблазняет проглотить без возражения
заключенный в ней крючок, скрытую подсказку.
Семнадцатилетний гимназист Саня своими глазами
кое-что повидал.
Вот, заметил, например, что на юге нет всеобщего
доброжелательства ...
И мы с ним, конечно, согласны: Нет его и на севере!
Зло одной любовью не переломишь. На самотек такое дело пускать нельзя. А
то еще может, не дай Бог, случиться, что любовь не возьмет верха ...
А девяностолетний, гениальный Лев Николаич недоглядел.
Может, он на юге не побывал, жизни не знает. Повторяет одно и то же по тысяче
раз и в ослеплении своем высокомерно упорствует. Еще и палкой посверливает
от нетерпения ... Одним словом, бесколебно утонул в бороде, среди мохнатых
бровей...
Вот и Библия уже три тысячи лет то же самое твердит:
"...кроткие, мол, наследуют землю, и насладятся..." - Как же, держи карман,
дождешься у них ...
Жизненный опыт и теоретический багаж большинства
из нас, бывших и настоящих соотечественников Солженицына, с юга ли, с севера,
подсказывает, что Толстой несомненно преувеличивает силу любви, заложенную
в современном человеке. Наша циническая трезвость подсказывает, что "большинство
злых людей как раз лучше всех и понимают..." И любовь мы готовы высказать
или обнаружить, только, если мы гарантированы, что она "возьмет верх".
И вот еще. Само-то добро! Как его понять?
Не следует ли его понимать, как абсолютную монополию,
снабженную исполнительным механизмом, который беспощадно карал бы всякое
злое дело? Или, еще лучше, всякое злое намерение... А добрые намерения,
наоборот, всемерно бы поощрялись!
В самом деле, если зло в мире реально существует
и активно действует, эффективно противостоять ему может только равная по
своим земным возможностям сила. Такая сила, будь это героическая контрразведка
или добродетельная полиция, вдохновенно воспетые по обе стороны Железного
занавеса, по закону исключения, значит, и есть добро ...
Так от иудео-христианской этики любви мы близко
подходим к проекту новой, советской этики, афористически прекрасно выраженному
словами поэта Станислава Куняева: "Добро должно быть с кулаками..."
Эта тенденция набирает силу не только в бывшем
СССР.
Наша израильская ситуация также чревата дуалистическими
осложнениями в политике, идеологии и общественной жизни.
ПРАВЕДНИК И ЯДОВИТАЯ ЗМЕЯ
Нужно сказать, что исходный принцип иудео-христианской
этики, приведший к евангельским максималистским формулам "не противься злому"
и "если ударят тебя по правой щеке...", очень далек от обыденного сознания
и не может быть понят без погружения в тот первоначальный контекст, в котором
он возник. Этот принцип ярко выражен в дохристианской, талмудической притче
о праведнике Хони и змее.
В одной деревне завелась ядовитая змея, от укуса
которой погибали люди. На место явился, приглашенный жителями, праведник
и бестрепетно сунул руку прямо в змеиную нору. Змея, однако, не сумела причинить
ему никакого вреда и с тех пор бесследно сгинула. Праведник объяснил это
чудо так, что "убивает не яд, который внутри змеи, а грех, что находится
внутри самого человека".
Зло, т.о., может оказать свое вредное действие
только, если оно встречает одноименный потенциал зла в человеке. Тот, кто
внутренне свободен от зла в себе неуязвим для всего зла мира по самому своему
строению. Как благородный металл сохраняет свой блеск, проходя сквозь кислоты,
которые растворяют только грязь и чуждые примеси, так истинный праведник
(в более реалистической трактовке, только его душа) остается невредим и
безмятежно спокоен, проходя через испытания. При таком взгляде непротивление
злу, пожалуй, действительно есть наилучшая линия поведения мудреца, не возмущающая
его блаженного состояния согласия с высшим Замыслом.
Демократизация этого принципа в христианстве, попытка,
следуя за Евангелиями, распространить его на всех людей без различения уровней
праведности привела в первые века к многосотлетней этической неразберихе,
которая позволяла, с одной стороны, прощать даже разбой и убийство, а с
другой, побуждала слишком добросовестных христиан к мученичеству и постоянной
игре в поддавки со смертью.
В еврейском вероучении обыкновенный человек, не
достигший святости, может, и даже обязан, себя защищать, ибо только сохранение
его жизни обеспечивает ему возможность совершенствования, одновременно составляющую
его религиозный долг. В христианской культуре вся эта срединная область
долгое время оставалась частично неупорядоченной, так что не только семнадцатилетним
мальчикам и темпераментным поэтам приходило в голову помочь Добру кулаком.
Вековой опыт неурядиц, кровавых войн с еретиками,
сочетание Реформации и Гуманизма и, связанная с ними, глубокая ревизия исходных
принципов обеспечили Западный мир более или менее устойчивыми рецептами
этического поведения. На сегодняшней российской почве это все еще область
домыслов, поле для вольных творческих интерпретаций.
Андрей Синявский как-то сочувственно мне цитировал
некоего православного старца, говорившего, что "по-христиански жить нельзя,
по-христиански можно только умереть". И от себя добавлял: "Как же вы хотите...
торговать по-христиански? И воевать по-христиански? И совокупляться...?!"
Вот, спустя восемь лет ("Октябрь 16-го"), его герой
Саня Лаженицын, уже двадцатипятилетний артиллерийский офицер, в блиндаже
обсуждает те же вопросы с интеллигентным священником о. Северьяном.
Теперь он повзрослел и увидел кое-что еще, в том
числе и в Толстом:
"...Отец Северьян... ласково блестящими глазами...
- А вам не приходило в голову, что Толстой - и
вовсе не христианин?..
Саня - пятью пальцами за лоб:
- Я - так не думал, ...Разве его толкование не
евангельское? ...Мы, по сути, сдались, что заповеди Христа к жизни неприложимы.
А Толстой говорит: нет, приложимы!
Оправился отец Северьян...:
- Как же должно упасть понимание веры, чтобы Толстой
мог показаться ведущим христианином! ...Просто его критика Церкви пришлась
как раз по общественному ветру...
- Н-ну, не знаю... - ошеломлен был Саня. - Если
чистое евангельское учение - и не христианство?
- Да Толстой из Евангелия выбросил две трети! ...
Он просто новую религию создает... Повторяет самый примитивный протестантизм
..."
Вот - слово произнесено. В России происходила (и
продолжается) религиозная Реформация, то есть обновление и религиозный разброд,
которые заново ставят все коренные вопросы бытия и переформулируют по-своему
Священное предание. На это, конечно, и семидесяти лет господства одного
из крайних течений недостаточно.
Конечно, Толстой - протестант и реформатор христианства
в его православном варианте. Но ведь и Мартина Лютера католический священник
в его время не назвал бы "ведущим христианином": просто его критика католической
церкви пришлась по тогдашнему общественному ветру...
Основной мотив реформации Толстого - анархический,
радикальный отказ от зла, от сопротивления злу и от веры в Зло - глубоко
укоренен в историческом христианстве и близок к духу Евангелий. Как бы далеко
в своем доктринальном радикализме ни зашел сам Лев Толстой, невозможно отрицать,
что пафос доброты, любовью превозмогающей зло, свойствен всей русской классической
литературе.
Отрицательный герой русской классической литературы,
будь это пушкинский Пугачев, толстовский Наполеон или булгаковский Понтий
Пилат, всегда оказывается не столько истинным, соприродным носителем зла,
сколько невольной жертвой общественного неустройства, злосчастным эпицентром
неблагоприятного стечения обстоятельств.
И само зло, соответственно, оказывалось ошибочно
направленной социальной энергией, умопостигаемой функцией несовершенства
меж-человеческих отношений, энтропией, а не имманентно содержащейся в человеке
и мире субстанцией. Ибо зло в их картине мира - не элемент миропорядка,
а нарушение порядка в расположении его элементов.
Такой преизбыток добра в русской литературе умиляет
очень многих и законно наводит на мысль о пророчески-реформистском вульгаризаторстве.
Русская литература прошлого игнорировала исторический реализм основного
текста Библии (Тора) и решительно предпочитала пророческие увещевания: "Не
ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро
будут подкошены, и, как злак зеленеющий, увянут. Уповай на Господа и делай
добро, живи на земле и храни истину... Кроткие наследуют землю, и насладятся...
многообилием мира." ( Псалмы, 36,1-11 ).
Однако, вопреки всем декларациям идеологов о всесилии
любви, зло в жизни формирует действительность с такой впечатляющей силой
и живостью, что невольно зароняет в душу сомнение в добротолюбивом монистическом
принципе. Люди зачастую творят зло с такой силой убеждения, что возникает
сомнение в самой их способности к добру. Злак зеленеющий вянет в свое время,
а злому человеку сроки не установлены...
"Делающие зло истребятся,
уповающие же на Господа наследуют землю. Еще немного, и не станет нечестивого,
посмотришь на его место, и нет его." (Псалмы, 36,9,
10.) Неужели библейский псалмопевец был просто оптимист, лакировщик
действительности?
(окончание следует)
