В середине пятидесятых годов у нас в Теоретическом Отделе ФИАН появился новый сотрудник - Давид Абрамович Киржниц. Выпускник Московского Государственного Университета, он после окончания был распределен на большой оборонный завод в город Горький, где проработал несколько лет в должности инженера. Оттуда его "освободил", добившись перевода в ФИАН, заведующий нашим отделом Игорь Евгеньевич Тамм. Игорь Евгеньевич был знаком с Д.А.Киржницем - они познакомились еще в Москве, до того, как Киржниц закончил Университет. Тогда Д.Киржниц выполнял дипломную работу под научным руководством профессора А.С.Компанейца. По совету руководителя Д.Киржниц обратился к И.Е.Тамму по вопросам, связанным с темой дипломной работы. Студент-дипломник очень понравился И.Е.Тамму, и он даже хотел зачислить Д.А.Киржница в Теоретический отдел сразу после окончания Университета. Но в то время (1949 год) сделать это оказалось невозможно по ряду причин. Во-первых, Д.Киржниц был, как говорят, "инвалидом пятой группы" - евреем - что в годы жестокой борьбы с космополитизмом нередко мешало при поступлении на работу. Во-вторых, отец Д.Киржница был арестован в годы массовых репрессий по обвинению в измене (он, как утверждало обвинение, хотел продать Дальний Восток Японии). После интенсивного следствия отец был освобожден, но прожил после этого недолго. Сведения об этом могли также помешать поступлению. В-третьих, Игорь Евгеньевич в то время не имел в глазах чиновников достаточного веса и потому не смог преодолеть "во-первых" и "во-вторых".
Находясь в Горьком, Д.Киржниц продолжал в свободное от работы время научные исследования, начатые еще на студенческой скамье. В Горьковском университете было сильное радиофизическое отделение. Д.Киржниц познакомился с несколькими физиками, в частности, с Г.С.Гореликом, М.А.Миллером и др. Научные контакты с некоторыми из них переросли в дружеские отношения. В особенности это относится к Михаилу Адольфовичу Миллеру, дружбу с которым Д.Киржниц сохранил на всю жизнь. В Горьком он также познакомился с В.Л.Гинзбургом, который приезжал из Москвы для чтения лекций на радиофизическом факультете. Не помню точно, в 1954 или 1955 году Д.Киржниц прислал И.Е.Тамму несколько своих работ (по квантовой электродинамике, по мезонной теории ядерных сил - всего три рукописи). И.Е.Тамм передал эти работы своему сотруднику Виктору Павловичу Силину, однокурснику Д.А.Киржница, поручив рассказать о них на семинаре Теоретического Отдела. После доклада В.П.Силина и последующего обсуждения было решено добиваться перевода Д.А.Киржница с горьковского завода в ФИАН, в Теоретический Отдел. К тому времени Игорь Евгеньевич был уже, наконец, избран действительным членом Академии Наук СССР, награжден высшей государственной наградой (после победоносного испытания водородной бомбы), и к нему относилось с большим уважением начальство, от которого зависел перевод Д.Киржница. Вот так и появился в Теоретическом Отделе новый сотрудник.
Когда я встречал Д.Киржница в Теоретическом Отделе в первые дни и месяцы его пребывания, я почти каждый раз отмечал выражение некоторой растерянности на его лице. Он не мог поверить собственному счастью. При встрече он улыбался, и улыбка его была одновременно и приветливой, и счастливой, и опять же несколько растерянной.
Как и Д. Киржниц, я тоже учился на Физическом факультете Московского Университета и был на один курс моложе его. За годы учебы мне не довелось свести с ним знакомство, но я его знал в лицо и много слышал о нем. Он выделялся своими знаниями. Как-то в стенной газете я увидел шутливое объявление: Давид Киржниц дает консультации профессорско-преподавательскому составу по квантовой теории поля.
Вскоре после того, как Давид стал сотрудником Теоретического Отдела, мы познакомились, и это знакомство, а затем и дружба и тесное наше общение в течение нескольких десятков лет занимают важное место в моей жизни. Уход его оставил пустоту, которую нечем заполнить. Немало людей, с которыми я познакомился в молодые годы, мне сначала очень нравились, а потом, со временем, у меня возникало разочарование в этих людях, и первоначальное расположение сменялось желанием держаться от них подальше. В моих отношениях с Давидом такого не было. За много лет нашего общения он не сказал и не сделал ничего такого, что заставило бы меня усомниться в нем. Это не означает, что я во всем с ним соглашался. Мы нередко ожесточенно спорили и по некоторым вопросам были антиподами. Но, как сказала Надежда Яковлевна Мандельштам, антиподы - это точки одного пространства. Одна у нас была система ценностей. Есть люди, с которыми я во многом расхожусь, во многом и очень важном для меня. Но, тем не менее, мне бы в голову не пришло считать их антиподами. Мы с ними обитаем в разных пространствах. А наши с Давидом споры, несмотря, порой, на резкость, преследовали одну, возможно и несбыточную, но общую цель - выяснить истину.
Давид познакомил меня со своей женой, красавицей и умницей Радой Полоз. Отец Рады, Михаил Полоз, как и отец Давида, Абрам Киржниц, также попал под жернова сталинских репрессий. Он был арестован и расстрелян в 1937 году, а позднее Рада, как дочь "врага народа", была сослана в Казахстан и смогла вернуться только во времена Никиты Хрущева. И Давид и Рада гораздо лучше меня видели реальное положение вещей в нашем государстве, они это положение вещей постигли, как говорится, на собственной шкуре. Пятидесятые и шестидесятые годы были для многих временем прозрения, и для меня в том числе. В моем прозрении многие слагающие сыграли роль - выступления Н.С.Хрущева, направленные против культа личности Сталина, песни Галича, Окуджавы, Высоцкого и Кима, книги Солженицына и много чего еще, и не в последнюю очередь разговоры с Давидом.
* * *
В главном корпусе ФИАН Теоретический отдел помещался за сценой конференц-зала. Комнаты были расположены на третьем и четвертом этажах, прямо над библиотечными книгохранилищами. Площади, выделенные Отделу, были не очень велики, а численность сотрудников, хотя и медленно, но возрастала. Довольно скоро в Отделе стало тесно. В каждой комнате сидело по нескольку сотрудников. Пожалуй, единственным исключением был "кабинет" В.Л.Гинзбурга. Но это была такая маленькая комнатка, что и одному человеку в ней было тесно.
Давиду было предоставлено место для работы, с одной стороны - почетное, а с другой - не вполне постоянное. Он работал в кабинете Игоря Евгеньевича Тамма и сидел за столом Игоря Евгеньевича. Это было почетное место. Вместе с Давидом в этой комнате работал и Владимир Иванович Ритус. Но находиться на своих рабочих местах они могли только в отсутствие Игоря Евгеньевича. Когда тот приходил, В.Киржниц и В.Ритус собирали свои бумаги и освобождали помещение - уходили в библиотеку или искали свободные места в других комнатах Теоретического Отдела.
Но нередко Игорь Евгеньевич приходил для того, чтобы обсудить с Давидом свои результаты, а также трудности, возникавшие по ходу работы.
Игорь Евгеньевич Тамм занимал в жизни Давида совершенно особое место. Ни к кому другому, пожалуй, может быть, только за исключением своей матери, Давид не относился с такой любовью и уважением. Именно благодаря Игорю Евгеньевичу Давид получил возможность заниматься любимой работой. И.Е.Тамм добился того, что Давид смог перейти с должности инженера на большом нижегородском заводе в Теоретический Отдел ФИАН на должность научного сотрудника. И уже после того, как Давид оказался в Отделе, Игорь Евгеньевич не оказывал на него никакого давления в выборе области исследования, предоставив ему полную самостоятельность. Научные интересы Давида в то время определялись темой его дипломной работы, которую он выполнил под руководством профессора А.С.Компанейца. В своей дипломной работе Д.Киржниц вычислял квантовые поправки к уравнению Томаса-Ферми. В годы своего вынужденного отрыва от научной работы он не потерял интереса к этой теме, и, попав в Теоретический Отдел, собирался продолжить исследования по дальнейшему уточнению уравнения Томаса-Ферми и тем самым по расширению применимости этого уравнения к вопросам физики конденсированного состояния. Научные интересы Игоря Евгеньевича были далеки от этой области, но, узнав о планах Д.Киржница, И.Е.Тамм с энтузиазмом поддержал их.
Давид неоднократно говорил, что свой переход с завода в Теоретический Отдел он рассматривал как чудо, а Игоря Евгеньевича поэтому чтил еще и как чудотворца. В свою очередь Игорь Евгеньевич высоко ценил глубокие знания Д.Киржница и нередко обсуждал с ним свои результаты и возникающие в работе трудности.
Однажды зайдя в кабинет И.Е.Тамма, я увидел на столе шутливую записку Игоря Евгеньевича, адресованную Д.Киржницу (воспроизвожу по памяти):
"Киржниц, Киржниц милый мой,
Киржниц, Киржниц дорогой!
Дай ответ мне, бедному
Путанику скверному!"
Записка означала, что у Игоря Евгеньевича возникла потребность обсудить какой-то физический вопрос с Д.Киржницем.
Свою благодарность Д.Киржницу И.Е.Тамм высказал на заседании Ученого Совета ФИАН в день, когда Давид защищал докторскую диссертацию. В своем выступлении Игорь Евгеньевич дал высокую оценку Давиду, как научному работнику, и добавил:
- В течение последних трех лет я работаю над квантованием пространства и времени на основе гипотезы о кривизне импульсного пространства. В процессе работы я необычайно много помощи получил от Давида Абрамовича, и не только ряд ценных советов, но в подлинном смысле слова руководящие указания. Я хочу воспользоваться случаем, чтобы поблагодарить его за эту помощь.
Докторскую диссертацию Д.Киржниц мог бы защитить на несколько лет раньше, чем он это сделал. Как это ни странно выглядит, мешала ему увлеченность наукой. Ведь работа над диссертацией обычно состоит в том, что человек приводит в систему, упорядочивает то, что им уже сделано. С одной стороны, такая работа важна и полезна. Автор в процессе работы сам лучше понимает то, что уже сделано и что еще предстоит выяснить, и, кроме того, получает возможность более ясно и связно изложить то, что уже сделано, а это тоже очень важно. Не для себя научный работник пишет диссертацию, ее будут читать другие люди. Но есть такие ученые, хотя их и не очень много, которые не хотят отвлекаться от рассмотрения постоянно возникающих все новых и новых интереснейших проблем ради того, чтобы вернуться к уже выясненным вопросам, сесть за стол и написать диссертацию, посвященную тому, что уже сделано и понято. В какой-то мере такое нежелание отвлекаться от новых интересных проблем ради того, чтобы изложить в диссертации уже решенные вопросы, было присуще и Давиду. Кроме того, он был очень требователен к себе. Эта черта присуща многим скромным людям. Он знал свою силу, но сам себе ставил очень жесткие требования. Он был очень требователен к другим, но эта требовательность проистекала в первую очередь из требовательности к себе. И вот, он никак не мог решить, что он уже достаточно сделал для того, чтобы претендовать на ученую степень доктора физико-математических наук. Если бы на него не оказывалось все возрастающее давление - и со стороны Игоря Евгеньевича, и, пожалуй, всех сотрудников Отдела - Д.Киржниц так и не начал бы писать свою докторскую диссертацию.
В свое время К.С.Станиславский поделил актеров на две группы: одни ценят искусство в себе, другие ценят себя в искусстве. Вполне аналогичное разделение существует и среди научных работников: одни ценят науку в себе, а другие - себя в науке. Давид принадлежал к тем, кто ценит науку в себе.
И через жену его Раду мы тоже действовали, желая подвигнуть Давида на скорейшее написание докторской диссертации - дескать, хоть ты его уговори - и все это до поры до времени никак не помогало. Но, наконец, приступил он к написанию диссертации и довольно быстро ее написал, взяв за основу свои опубликованные работы по теории протяженных частиц.
Защитился он очень хорошо, единогласно. На защите был и Игорь Евгеньевич. О его выступлении написано выше. А после защиты, за праздничным банкетным столом, собравшим всех сотрудников Теоретического Отдела, Давид произнес короткую речь, в которой, собственно, не сказал ничего нового по сравнению с тем, что он высказывал раньше. Он назвал чудом свой переход с завода в Теоретический Отдел и предложил выпить за здоровье творца этого чуда - Игоря Евгеньевича Тамма. И все с большим удовольствием приняли этот тост, тем более, что и сам Игорь Евгеньевич сидел за столом вместе с нами, и радовался успеху Давида, и так радостно улыбался, что всегда на него приятно было смотреть, а тут - в особенности приятно.
К защите Давида я сочинил песню - солдатскую песню "О том, как Давид Абрамович сочинил докторскую диссертацию". Эту песню мы предварительно разучили - Борис Леонидович Воронов, еще несколько человек и я - и на банкете в день защиты исполнили со свистом и топотом. Вот эта песня:
Мы Давид Абрамыча
День и ночь корили,
Мы Давид Абрамычу
Часто говорили:
"Защищай, Давид Абрамыч,
Не тяни!",
А Давид Абрамыч -
Ни-ни-ни!
И жена ему твердит:
Защищаться надо!
Если ты не примешь мер,
Я тебе не Рада!".
Ну, с женой Давид Абрамыч
Не молчал.
Сами догадайтесь,
Как он отвечал.
По-хорошему твердим -
Якобы не слышит,
А сам китайской вечной ручкой
Что-то вечно пишет.
И число его трудов
Подошло ко стам.
Тут его и вызвал
Академик Тамм.
Тут его и вызвал
Сам товарищ Тамм.
Он Давид Абрамыча
Вызвал на беседу
На шестнадцать тридцать пять,
А дело было в среду.
А Давид Абрамыч -
Прямо как орел!
Он очки свои начистил
И пошел!
Он блестит очками
Как бутылка с водкой,
А навстречу ему Тамм
Бодрою походкой.
Что там было сказано -
Нечего гадать.
Наше дело вычислять,
А не рассуждать!
Так Давид Абрамычу
Дали установку -
На какую сторону
Проявить сноровку.
И Давид Абрамыч
Больше не грустил.
Он сейчас же написал
И за-щи-тил!
Эта песня учит нас:
Действуй без нахальства,
Не живи своим умом,
Слушайся начальства!
А когда получишь
Боевой приказ,
Как Давид Абрамыч,
Сполни враз!
Банкет был богат яркими выступлениями, остроумными шутками, веселыми поздравлениями. На этом фоне песня мало чем выделялась и была быстро забыта. Но оказалось, что Игорь Евгеньевич некоторые места из этой песни запомнил. Несколько лет спустя, уже тяжело больной, он спросил меня в одно из посещений:
- У вас в песне есть слова: "Наше дело вычислять, а не рассуждать". Что это значит?
Я стал сбивчиво объяснять, что песня написана от лица исполнительного служаки, что там есть и такие слова: "Не живи своим умом, слушайся начальства!". Но увидев веселую улыбку И.Е.Тамма, быстро умолк. Ему все, что я говорил, было ясно еще до того, как он задал свой вопрос.
* * *
В 1960 году моя жена Нона родила сына. После этого жена в течение года не работала, денег постоянно не хватало, и приходилось одалживать. И я с благодарностью вспоминаю, что Давид безотказно ссужал мне деньги и ни разу не отказал. В оправдание свое скажу, что я честно отдавал долги. Обычно на уплату долгов шли гонорары за опубликованные статьи и за чтение лекций.
В 1963 году моя жена скоропостижно умерла, оставив сына двух с половиной лет. Для меня это явилось тяжелым потрясением. Работа у меня не шла, я и не думал о работе, предаваясь самым безотрадным мыслям. Давид и Рада тогда много сделали для того, чтобы вывести меня из этого состояния. Они брали меня с собой в загородные походы, я часто бывал в их гостеприимном доме. Каждая встреча с ними поднимала мое настроение.
В 1964 году я стал близким соседом Давида и Рады. Наша семья - мои родители и я с сыном - поселились на улице Обручева, а Давид жил на улице Новаторов. Мы стали видеться еще чаще. Обычно я приходил к нему без предупреждения, когда выдавалась свободная минута. Давид откладывал работу, вставал из-за стола, на котором стояла пишущая машинка, и мы шли на кухню пить чай. Это только так говорится - "пить чай", а на самом деле еще раньше чая на столе появлялась бутылка - Давид доставал ее из холодильника, Рада ставила на стол закуску, садилась рядом, и начинался разговор. Давид был великий мастер рассказа, мастер беседы. И слушать его было всегда интересно. Он много рассказывал о людях, с которыми был знаком, а знаком он был со многими интереснейшими людьми. Он, бывало, говорил:
- Недавно я познакомился с замечательным человеком!
И начинал рассказывать об этом человеке и о том, что он узнал от своего нового знакомого. И это было всегда интересно и поучительно.
Бывало и так: познакомится Давид с молодым физиком имярек, который пришел посоветоваться, обсудить полученные им результаты, услышать мнение Д.Киржница о своей работе. Давид поговорит с ним о науке, о жизни, и потом с восхищением рассказывает, какой это замечательный человек. Проходит после знакомства неделя или две, Давид читает диссертацию, оставленную молодым человеком, и диссертация ему не нравится все больше и больше. В таких случаях Давид не разочаровывался в своем недавнем знакомом и не отказывался от оппонирования, если он заранее обещал. Он говорил:
- Этот человек гораздо лучше своей диссертации.
* * *
Однажды несколько дней подряд я не имел возможности поговорить с Давидом на работе. Мы встречались, в институте, здоровались, и каждый бежал по своим делам. У меня создалось впечатление, что Давид был необычно молчалив при встречах и даже мрачен. В первый же свободный день я зашел к нему домой. И дома тоже он был неразговорчив, и вел себя так, как будто на него свалилась большая неприятность. Я потихоньку спросил у Рады, что случилось.
- А ты не знаешь? - удивилась она, - Это он себя казнит за плохую работу.
И Рада рассказала мне, что раз в несколько лет Давид, так сказать, подводит итоги того, что сделано им в науке за этот период времени. И почти каждый раз жестоко себя критикует за то, что работал недостаточно интенсивно и мало продвинулся. На самом деле Давид работал очень успешно и продуктивно во многих областях теоретической физики. Но требовательность его по отношению к самому себе была настолько высока, что при всей успешности своей работы он считал свои достижения недостаточными. И настроение у него заметно портилось.
К счастью, такие приступы дурного настроения случались нечасто (раз в несколько лет) и длились недолго. Работа приносила Давиду большую радость. Когда он говорил о новостях в физике, лицо его светлело и озарялось улыбкой удовольствия. Радость от работы прогоняла дурное настроение.
Как-то я ему сказал, что его жестокая периодическая самопроверка напоминает мне душевное заболевание, известное под именем циркулярный психоз. В этом заболевании душевное состояние больного проходит через три стадии, которые периодически повторяются - нормальную, маниакальную и депрессивную. В нормальной стадии человек ведет себя как все здоровые люди. В маниакальной стадии больной берется за множество безнадежных дел, но он сам не видит, что его усилия безнадежны, и полон самых радужных планов. Когда же все его планы терпят крах, больной впадает в депрессию. Им овладевает отчаяние, безразличие к окружающему. Потом депрессия проходит, начинается нормальная фаза, и все повторяется.
Давид выслушал меня и сказал с улыбкой:
- Значит, у меня циркулярный психоз, но без нормальной стадии.
* * *
Осенью 1968 года Советский Союз и некоторые другие страны Варшавского договора ввели свои войска в Чехословакию. Руководство Чехословакии при поддержке всего общества намеревалось провести ряд демократических преобразований (как тогда говорили, "построить социализм с человеческим лицом"). Введение войск преследовало цель не допустить такого развития событий.
Оккупация Чехословакии сопровождалась шумной пропагандистской кампанией. В печати, по радио, в телепередачах говорилось, что в Чехословакии враги мира и социализма устроили заговор, имеющий целью оторвать страну от социалистического содружества, что войска стран, входящих в Северо-атлантический договор, были готовы к захвату Чехословакии, но нам удалось их опередить. Большинство людей этому верило, не имея никаких других источников информации. Все же немалое число людей не верило официальной пропаганде и не одобряло этой силовой акции, считая, что она не приведет ни к чему хорошему. Однако, неодобрение свое эти люди держали при себе, опасаясь неизбежного преследования. Несколько отважных людей открыто высказали свой протест и были за это сурово наказаны.
В эти дни несколько представителей творческой интеллигенции решили обратиться к руководству страны с письмом, в котором осуждалось введение войск в Чехословакию. Предполагалось, что первым поставит свою подпись на этом письме Игорь Евгеньевич Тамм.
Игорь Евгеньевич в то время находился на даче в Жуковке под Москвой. Он был тяжело болен. Болезнь привела к параличу дыхательного центра, и после этого Игорь Евгеньевич был подключен к дыхательной машине. Многие сотрудники Теоретического Отдела, и я в том числе, навещали Игоря Евгеньевича. И меня попросили в одно из посещений отвезти ему письмо для подписи. Письмо занимало половину стандартного машинописного листа. Нижняя половина была свободна и предназначалась для подписей.
Игорь Евгеньевич сразу же начал расспрашивать о новостях. Его все интересовало - и события в Теоретическом Отделе, и события в стране, и события в мире. Он был оторван от повседневной жизни и жадно расспрашивал обо всем. Я ему сказал, что привез письмо для подписи. Он сказал:
- Это письмо я подписываю с тяжелым сердцем. Ну ладно, давайте сначала сыграем в шахматы, а потом я его подпишу.
Игорь Евгеньевич был страстным шахматистом. Мы сыграли несколько партий. Я боялся его утомить, но он после каждой партии предлагал сыграть следующую. То он выигрывал, то я. Результат был ничейный. Наконец, Игорь Евгеньевич сказал:
- Ну, спасибо! Теперь давайте письмо.
Он взял письмо в руки - пальцы слушались с трудом - прочитал его, немного помолчал и сказал:
- Вы знаете, Борис Михайлович, я в своей жизни писал и подписывал немало писем, гораздо более резких, чем это, но в данном случае у меня нет уверенности, что мне следует поставить свою подпись.
Я спросил его, почему, и он ответил:
- Потому что у меня нет достаточно полной информации о том, что происходит. Кто-то одобряет ввод войск в Чехословакию, кто-то осуждает, а я их слушаю, пытаюсь составить свое мнение, и у меня пока не сложилось ясной картины. Может быть, вы мне скажете свое мнение?
Я сказал, что в любом случае спорные вопросы между государствами нельзя решать с применением насилия.
- Но ведь мы там и не применяем силу! - воскликнул Игорь Евгеньевич, - наши войска в Чехословакии не сделали ни одного выстрела!
Я пишу "воскликнул", а Игорь Евгеньевич не мог уже громко говорить. Мы говорим на выдохе. Игорь Евгеньевич не мог дышать. Это за него делала дыхательная машина. Она закачивала воздух в его легкие, а потом она же откачивала. Для того, чтобы что-то сказать, Игорь Евгеньевич пережимал пальцами трубку, идущую от дыхательной машины, в тот момент, когда она начинала откачивать воздух. Тогда воздух выходил через рот, мимо голосовых связок, и Игорь Евгеньевич мог говорить. Речь его была немного громче шепота. Это было тяжелое зрелище. Но собеседник скоро переставал замечать все это, потому что Игорь Евгеньевич полностью сохранил свое обаяние и живость реакции.
После слов Игоря Евгеньевича о том, что мы не применяем силу в Чехословакии, я не знал, что сказать в ответ. Ведь само по себе введение войск уже означает применение силы. И, кроме того, я сомневался, что наши войска в Чехословакии не сделали ни одного выстрела.
Но ничего этого я Игорю Евгеньевичу не сказал. Передо мной лежал старый больной человек, он не имел сведений о происходящем, достаточных для того, чтобы составить себе мнение. Поэтому я сказал:
- Игорь Евгеньевич, если у вас есть сомнения, вы можете не подписывать это письмо.
- Нет, - сказал Игорь Евгеньевич, - я обещал, и я подпишу.
Он взял ручку и подписал письмо.
По дороге домой, сидя в пустом вагоне электрички, я предавался невеселым размышлениям. Я должен был передать письмо тем, кто мне его дал. Я этих людей и тогда уважал, и теперь уважаю не меньше. И я был согласен с их мнением относительно вторжения в Чехословакию. Но мне не давало покоя то обстоятельство, что Игорь Евгеньевич подписывал его без всякой уверенности в том, что делает правильно. И поэтому, раньше, чем я передал это письмо, я пошел к Давиду Киржницу за советом - как поступить? Давид меня выслушал, и мы решили вернуть письмо Игорю Евгеньевичу, чтобы он мог принять окончательное решение - подписывать это письмо или нет. В ближайшие несколько дней я заболел и не смог поехать к Игорю Евгеньевичу. Письмо повез Давид. Он мне потом рассказывал, что Игорь Евгеньевич, взяв письмо в руки, спросил:
- Вы не будете меня презирать, если я порву это письмо?
Давид его заверил, что к любому решению отнесется с полным уважением. И тогда Игорь Евгеньевич с явным облегчением порвал это письмо.
Мне тогда казалось, и теперь я считаю, что человека в таком состоянии, в каком был Игорь Евгеньевич, не следовало побуждать к действиям, требующим напряжения душевных и физических сил даже у здорового человека.
Интересно отметить одну существенную деталь: узнав, что Игорь Евгеньевич не подписал письма, все остальные авторы отказались от намерения послать это письмо. Они были готовы поставить свои подписи под письмом после И.Е.Тамма, так сказать, за его спиной, а подписать письмо самим, без Тамма, у них не хватило решимости. Напомню, что все это происходило в 1968 году, на заре инакомыслия. Люди опасались последствий в гораздо большей степени, чем сегодня, и для этого у них было множество оснований.
Игорь Евгеньевич после этого прожил еще два с половиной года. И Давид, и я много раз его навещали и о многом говорили с ним. Но он ни разу не вернулся к описанному выше случаю.
* * *
Давид ценил шутку и сам был щедр на остроумные высказывания.
В 1971 году я женился во второй раз. Давид в дни моего бракосочетания был в Узбекистане. Он прочитал несколько лекций в Андижанском педагогическом институте, а затем провел месяц на курорте Чортак недалеко от Андижана. В этом месте на поверхность Земли выходят горячие минеральные воды. По совету нашего общего друга Оганеса Сергеевича Мергеляна Давид решил отдохнуть там и полечиться, принимая горячие минеральные ванны. Оттуда он по телефону поздравил меня и сказал, что привезет мне из Узбекистана свадебный подарок. Обещание свое Давид выполнил: по приезде в Москву он вручил мне уздечку для ишака. Комментарии, как говорится, излишни.
Когда я заходил к нему в кабинет, он говорил:
- Садись, в ногах правды нет.
А после того, как я садился, добавлял:
- Но правды нет и выше!
Имелось в виду место, откуда ноги растут.
Давид любил анекдоты и с удовольствием их выслушивал, но если анекдот был фривольного содержания, он его тоже выслушивал до конца, а потом спрашивал рассказчика:
- А ты можешь рассказать анекдот не про любовь?
Он и сам рассказывал анекдоты. И было у него несколько таких, которые он повторял от случая к случаю. Как правило, это были не столько анекдоты, сколько притчи в форме анекдотов. Один из них состоял в трактовке библейского изречения: "В поте лица своего будешь есть хлеб свой". Давид говорил, что немало людей истолковывают это напутствие следующим образом: "Будешь есть свой хлеб, пока не вспотеешь".
Вот еще один анекдот, который я слышал от него несколько раз: "У мистера Вильсона серьезная проблема. Он купил новый бумеранг, но никак не может забросить старый". По существу это притча о том, как трудно избавиться от старых привычек.
* * *
В 1969 году в Теоретический Отдел вернулся Андрей Дмитриевич Сахаров. В 1948 году он, тогда младший научный сотрудник Теоретического Отдела ФИАН, был командирован на секретный объект, где велись работы по созданию водородной бомбы. На этом объекте он проработал около 20 лет, его роль в создании термоядерного оружия оказалась определяющей. Вернулся он академиком, трижды Героем Социалистического Труда и всемирно известным человеком. Известен он был к тому времени не только как "отец советской водородной бомбы", но и как автор замечательной работы "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". В этой работе, посвященной вопросам общественной жизни, положению дел в Советском Союзе и в мире, Сахаров высказал ряд предложений, направленных на то, чтобы обеспечить нормальное развитие советской страны, а в области международных отношений устранить противостояние между государствами с различным общественным строем и перейти от конфронтации к сотрудничеству. Многие положения, высказанные А.Д.Сахаровым в этой статье, расходились с официальной советской идеологией. По этой причине А.Д.Сахаров, как неблагонадежный человек, был освобожден от работы на секретном объекте, где он проработал около двадцати лет. Игорь Евгеньевич Тамм, учитель Сахарова, не без труда добился того, что его безработный ученик был зачислен в штат Теоретического Отдела ФИАН.
К тому времени работа А.Д.Сахарова "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе" была переведена на многие иностранные языки и издана на Западе общим тиражом около двадцати миллионов экземпляров. У нас же в стране она была под запретом. Тем не менее, машинописные копии статьи ходили по рукам. Одна такая копия дошла до Давида, он прочитал сам и дал мне на несколько дней для ознакомления. Статья была напечатана на тонкой, почти прозрачной папиросной бумаге под копирку. Листки были потертые, видно было, что еще до нас они прошли через руки многих читателей. Некоторые места в тексте трудно было разобрать - нам досталась далеко не первая копия. Помню, что нас тогда поразила независимость автора - он считал, что государство может успешно развиваться и обеспечивать своим гражданам достойную жизнь только в том случае, если оно будет построено не на тех основах, на которых оно у нас было построено. И он писал, что, по его мнению, должно быть для этого сделано. Многие высказывания А.Д.Сахарова оказались пророческими. Но нет пророка в своем отечестве. Для меня многое из того, что было написано, оказалось новым, я раньше об этом не думал. Давид был более зрелым человеком; скупые замечания, высказанные им при обсуждении прочитанного позволили мне лучше разобраться в этой важной работе. Мы были согласны с основным содержанием статьи, но предложенный А.Д.Сахаровым в конце "лучший вариант" развития человечества мы считали утопическим и неосуществимым. И оказались, к сожалению, правы.
Научные интересы А.Д.Сахарова и Д.Киржница во многом перекрывались. Работы Киржница по уравнению состояния вещества в экстремальных условиях - при высоких температурах, плотностях и давлениях - эти работы были интересны А.Д.Сахарову, поскольку имели отношение к механизмам термоядерного взрыва, а также и к различным сценариям развития Вселенной на ранних стадиях. Квантовая теория поля, космология, общая теория относительности также находились в сфере их общих интересов - в этих областях они оба активно работали. Потому после прихода Сахарова в Отдел научное общение его с Давидом вскоре стало достаточно тесным. Но было и общение, выходящее за рамки науки.
Андрей Дмитриевич все более активно включался в общественную деятельность. В то время (первая половина 70-х годов) человека могли арестовать потому, что у него при обыске нашли запрещенную книгу. И за это "преступление" потом человека судили и приговаривали к тюрьме или к лагерю. Такое же наказание угрожало и тем, кто вслух высказывал взгляды, противоречащие официальной идеологии. За подобные "преступления" могли нормального человека заключить в психиатрическую больницу. Когда Андрей Дмитриевич узнавал о таких случаях, он старался, чем мог, облегчить участь узников совести. Он писал письма в их защиту руководству страны, помогал семьям узников, сотрудничал с их адвокатами. О некоторых таких случаях неправедного преследования Андрей Дмитриевич иногда рассказывал сотрудникам в свободные минуты. Однажды он принес собой написанное им письмо в защиту одного из узников и спросил, не желает ли кто-нибудь подписать это письмо вместе с ним.
- Это очень корректное письмо, там нет ничего, что могло бы оскорбить руководство, - сказал А.Д.
Письмо и вправду было корректным и умеренным, и преследовало только одну цель - облегчить положение человека, арестованного за то, что у него при обыске нашли несколько запрещенных книг. И вот Давид и еще несколько присутствующих подписали это письмо. А потом это письмо - не знаю, каким образом - попало на "голоса" (так назывались в просторечии западные радиостанции, вещавшие на русском языке) И письмо было зачитано, и были оглашены фамилии подписавших, в том числе и Давида.
Последствия этого происшествия для Давида могли быть самыми тяжелыми. Раз враждебные "голоса" зачитали подписанное им письмо, значит, он выступил на стороне наших врагов. А тогда его и надо рассматривать как врага со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это была порочная логика противостояния. Давид с видимым напряжением ждал, какое наказание последует, и мы все за него переживали. Но в тот раз обошлось. По крайней мере, если говорить о внешних проявлениях. Борис Альтшулер мне рассказал, что для многих, подписавших это письмо, последствия были плачевные - их прорабатывали, увольняли и т.д. Но по отношению к Киржницу никаких таких мер не применялось. В беседе с Б.Альтшулером сам Давид объяснил это следующим образом. После того, как он подписал письмо, написанное Андреем Дмитриевичем, он поставил свою подпись еще под одним письмом, составленным группой правозащитников и написанным в гораздо более резких выражениях. Удивительным образом, это его и спасло. Дело в том, что авторов первого письма наказывала одна инстанция (скажем, райком партии), а авторов второго, более резкого письма, должна была разбирать другая, более высокая инстанция. Поэтому райком его не тронул - не имел на то полномочий, Давид подлежал более высокому судилищу. Но в высокой инстанции делу не было дано публичной огласки, почему - Давид не знал.
Конечно, кто надо и где надо поставил Давида на заметку. Несколько позднее Давид, как и другие сотрудники Отдела, отказался поставить свою подпись под письмом, осуждающим общественную деятельность А.Д.Сахарова. То есть, с точки зрения партийного руководства, он вел себя неправильно - подписывал такие письма, под которыми не следовало ставить свою подпись сознательному советскому человеку, и отказывался подписывать письма, которые обязательно надо было подписать. Может быть, этим объясняется тот факт, что Давид почти совсем не выезжал на научные конференции за пределами СССР.
Своим научным контактам с Давидом А.Д.Сахаров придавал большое значение. Это стало очевидно тогда, когда эти контакты были прерваны в связи с высылкой А.Д.Сахарова из Москвы в Горький. Когда сотрудникам Отдела было разрешено ездить к ссыльному академику для обмена научной информацией, Андрей Дмитриевич в нескольких письмах, направленных заведующему Теоретическим Отделом В.Л.Гинзбургу и старейшему сотруднику Отдела Е.Л.Фейнбергу, просил направить к нему Д.Киржница для обсуждения, как он писал, "животрепещущих вопросов" физики. Однако, первое время Давид не мог получить "добро" на поездку в Горький. Дело в том, что каждая командировка к А.Д.Сахарову должна была пройти утверждение на уровне, более высоком, чем дирекция нашего Института. Точно не знаю, что это был за уровень, но, скорее всего, кандидаты на поездку утверждались в Комитете Государственной Безопасности. Так или иначе, первоначально Давида не посылали в Горький, к А.Д.Сахарову ездили другие сотрудники. Андрей Дмитриевич продолжал настаивать на визите Д.Киржница в Горький и, наконец, в одном из писем заявил, что откажется от научных контактов, если Д.Киржницу не будет разрешена командировка. Письма эти он писал не по адресу, не от Отдела зависело, может ли Давид приехать к А.Д.Сахарову. Но, видно, его письма читали не только адресаты. Д.Киржниц получил разрешение на командировки в город Горький. За годы ссылки А.Д.Сахарова Давид трижды посетил его.
Поездки к А.Д.Сахарову вызывали у Давида тяжелые переживания. С одной стороны - это была большая честь, и представлялась редкая возможность обсудить актуальные проблемы науки с таким выдающимся ученым, каким был Андрей Дмитриевич Сахаров. И для Андрея Дмитриевича та научная информация, которую привозил Д.Киржниц, тоже была важна, потому что он в ссылке находился в полной изоляции, горьковских физиков к нему не допускали. С другой стороны, невыносимо тяжело было видеть, в какие условия поставлен величайший человек нашего времени, сосланный без суда и следствия, отгороженный от внешнего мира, под унизительным неусыпным контролем со стороны несправедливой беспощадной власти. Вечером, после того, как обсуждения заканчивались, Давид прощался с Андреем Дмитриевичем и отправлялся к горьковскому физику М.А.Миллеру, с которым подружился еще в бытность инженером на горьковском оборонном заводе. По дороге он покупал бутылку водки. Миша Миллер и его жена Светлана любили Давида. Несколько часов, проведенных с ними, приносили Давиду облегчение. Ближе к полуночи Давид прощался с друзьями и отправлялся на вокзал, к ночному московскому поезду.
Но пришел все-таки радостный день - спасибо Горбачеву - и Андрей Дмитриевич вернулся в Москву. В день своего возвращения он пришел в ФИАН, и это для всех нас была большая радость.
В первые же выборы после возвращения А.Д.Сахарова из ссылки Давид был избран членом-корреспондентом Академии Наук СССР по отделению ядерной физики. Андрей Дмитриевич активно способствовал этому избранию.
После возвращения в Москву Андрей Дмитриевич недолго прожил. Но этих нескольких лет оказалось достаточно для того, чтобы развеялся туман официальной лжи и клеветы, окутывавший его в течение почти двух десятилетий. Те, кто видел и слышал А.Д.Сахарова, уже не могли поверить никакой клевете. Вечером 14 декабря 1989 года он умер, и это была великая потеря для огромного количества людей. На следующий день с утра мы с Давидом поехали на улицу Чкалова, в дом, где жил Андрей Дмитриевич. Подъезд был открыт настежь, по обе стороны подъезда на тротуаре лежали цветы. Мы положили свои букетики, потом поднялись на лифте на шестой этаж. На лестничной площадке перед входом в квартиру А.Д.Сахарова толпились люди. Дверь в квартиру была открыта. Тело Андрея Дмитриевича только что увезли, но никто не расходился. Мимо нас прошла Елена Георгиевна, глядя перед собой невидящим взглядом. Все расступались перед ней. Мы не решились к ней подойти, постояли на лестничной площадке, затем вошли в квартиру. В комнате, откуда только что вынесли гроб, тоже было много народа. Мы побыли в этой комнате несколько минут и ушли с горестным ощущением трагической утраты.
Давид написал о Сахарове несколько прекрасных мемориальных статей, в которых речь идет и о научных достижениях Андрея Дмитриевича, и об его человеческих качествах. Кроме того, он был членом редакционной коллегии при издании научных трудов А.Д.Сахарова и в этом качестве проделал большую работу, несмотря на то, что был уже тогда серьезно болен. Сборник был издан в 1995 году.
* * *
Давид напряженно работал и дома и в институте. Когда бы я ни приходил к нему, я всегда видел его за работой - в первые годы с ручкой в руках, позднее - за пишущей машинкой, а еще позднее - за компьютером. Дома он отвлекался от работы, когда приходили гости - он всегда был рад гостям. На работе же нередко заходя к нему в кабинет, я слышал: "Извини, пожалуйста, я занят" или, если он был не один - "мы заняты".
Но при всей занятости, он всегда успевал прочитать наиболее интересные произведения художественной литературы - только что изданные книги советских и зарубежных писателей, публикации в литературных журналах и многое другое. Если он хвалил новую книгу, я всегда старался ее прочитать.
- Как, ты еще не читал эту книгу? - говорил он. - Тогда я тебе завидую. Тебе еще предстоит ее прочесть.
Когда появились романы Курта Воннегута, Давид читал их с большим удовольствием, а после прочтения расхваливал и часто пересказывал полюбившиеся места. Очень ему нравился роман Владимова "Три минуты молчания". А вот книга Дудинцева "Не хлебом единым", которую я читал с увлечением, оставила его равнодушным.
Помню, когда была напечатана повесть А.Солженицына "Один день Ивана Денисовича", а потом рассказы "Случай на станции Кречетовка", "Матренин двор", и маленькие его рассказы, Давид мне сказал, что появился новый большой писатель. Мне тогда это не было так ясно, как ему. Потом Солженицына перестали печатать. Его романы "Раковый корпус" и "В круге первом" ходили по рукам в самиздатовских машинописных копиях. Дошли и до меня эти копии, и после прочтения я понял и согласился с Давидом, что в русской литературе появился большой писатель, беспощадно и с большой художественной силой осуждающий унижение человека бесчеловечной властью. Мы с Давидом, говоря о книгах Солженицына, наперебой повторяли друг другу те эпизоды, которые нам лучше запомнились (потому что произвели наиболее сильное впечатление).
Свое пятидесятилетие А.И.Солженицын встретил в Рязани, где он тогда постоянно проживал. Произведения его не издавались, в газетах его ругали столь же сурово, сколь и несправедливо. Давид узнал рязанский адрес Солженицына, и мы отправили ему поздравительную телеграмму. Если память меня не подводит, мы написали: "Поздравляем с пятидесятилетием. Ждем новых произведений", и подписались. Ответа мы не ждали, понимали, что многие шлют ему свои поздравления, всем не ответишь.
В библиотеке нашего института работала Тамара Константиновна Хачатурова, замечательная во многих отношениях женщина. Она была знакома с Солженицыным. Давид попросил ее узнать, не нужна ли Солженицыну материальная помощь. Тамара поговорила с Солженицыным. Тот сказал, что денег ему не нужно, а вот от нескольких банок растворимого кофе он бы не отказался - это ему помогло бы в работе. В те годы растворимый кофе купить было трудно. Давид добыл несколько банок и через Тамару передал Солженицыну. Кроме того, Солженицын сказал, что если мы соберем деньги, он их передаст машинистке на перепечатку романа "В круге первом", а напечатанные копии достанутся нам. Мы скинулись по 120 рублей - нас было пять человек, включая Давида и меня - и через некоторое время каждый из нас получил по три увесистых тома в картонных переплетах. Так много места занимал роман, потому что был напечатан на пишущей машинке довольно крупным, не книжным шрифтом, и на одной стороне листа. Мне достался не первый экземпляр, но читать было можно.
Дело было подсудное, книга "В круге первом" была под запретом. Если ее обнаруживали при обыске, владельцу грозило тюремное заключение. Но, как говорится, страшен черт, да милостив Бог. Обошлось.
Почти сорок лет прошло с тех пор. Рада мне сказала, что машинописный трехтомник, который достался Давиду, сохранился до настоящего времени. Это - по существу, музейный экспонат, красноречиво говорящий о прошлом. Что касается моего трехтомника, то он почти сразу же пошел по рукам, и скоро следы его затерялись. Я не огорчался - пускай читают.
* * *
Отец Давида, журналист Абрам Киржниц, принял активное участие в создании Еврейской автономной области (Биробиджан) на Дальнем Востоке. В частности, он был одним из основателей газеты "Биробиджанер Штерн" (Биробиджанская звезда), которая выходила на языке идиш. Где-то в начале восьмидесятых годов Давид принял участие в конференции по физике твердого тела, которая проходила на теплоходе, плывущем по Амуру. На обратном пути Давид сошел с теплохода и провел дней десять в Биробиджане. Вернувшись, он с увлечением рассказывал о людях, с которыми познакомился там, о своем визите в редакцию газеты, где работал когда-то его отец. Он радовался тому, что его отца помнили. Он рассказывал, что в редакции газеты "Биробиджанер Штерн" его поразили пишущие машинки: во время работы каретки этих пишущих машинок перемещались не налево, а направо. Объяснялось это тем, что на языке идиш пишут справа налево.
Потом, на протяжении нескольких лет после своего визита в Биробиджан, если на глаза Давиду попадалась пишущая машинка, он нередко вспоминал о своем впечатлении от пишущих машинок, приспособленных для работы на языке идиш.
Когда он рассказывал о своей поездке в Биробиджан, я его спросил, много ли он встречал там евреев за пределами редакции "Биробиджанер Штерн". Давид сказал:
- Попадаются.
А в самой редакции "Биробиджанер Штерн" один из журналистов сказал Давиду, вспоминая об Абраме Киржнице:
- Он был одним из основателей нашей газеты, но не стал жить в Биробиджане, вернулся в Москву.
В этих словах слышался явный упрек.
* * *
В конце восьмидесятых - начале девяностых годов журнал "Огонек" был одним из самых читаемых журналов. Однажды я увидел в этом журнале сообщение, что создан фонд, задачей которого было обеспечить медицинские учреждения одноразовыми шприцами. Тогда у нас в ходу были многоразовые шприцы, их плохо стерилизовали, и шприцы разносили заразу. Фонд такой учредили, и в одном из последующих выпусков "Огонька" был помещен список тех, кто внес деньги на текущий счет фонда. В этом списке был и Д.Киржниц.
* * *
В те годы, когда президентом России был Б.Н.Ельцин, в стране процвела свобода слова. Не знаю, была ли эта свобода слова полной, но, во всяком случае, положение в этом отношении разительно отличалось от того, какое было в до-горбачевские годы с их всеобъемлющей цензурой. Но свобода слова во времена Ельцина имела одну характерную особенность. Как правило, многочисленные сообщения в прессе и на телевидении о различных злоупотреблениях высокопоставленных чиновников и политических деятелей - эти сообщения не опровергались властями, и потому были все основания считать, что эти сообщения соответствуют действительности. С другой стороны, никаких мер по этим сообщениям средств массовой информации власть не предпринимала - судебные дела не возбуждались, никого не снимали с занимаемых постов. Вообще, власть совершенно не считалась с прессой и телевидением и вела себя так, как будто никаких сообщений о злоупотреблениях не существовало. Гласность и власть как бы находились в разных измерениях.
Однажды в разговоре с Давидом зашла об этом речь. Было это еще в начале 90-х годов, в первые годы ельцинского президентства. Давид сказал:
- Нынешняя гласность может быть определена так: говорите что хотите, пишите что хотите, а я буду делать что хочу.
* * *
Когда начались экономические реформы Е.Гайдара, Давид был полон энтузиазма и горячо поддерживал все гайдаровские мероприятия. Я же довольно быстро пришел к выводу, что деятельность Гайдара носит по преимуществу разрушительный характер: он разрушает основы прежней социалистической экономики со всем тем плохим и хорошим, что в ней содержалось. В то же время Гайдар не пытался создать какую-то определенную новую систему взамен разрушенной. Такой образ действий не мог привести к подъему экономики, а обещал только хаос и разруху. Излагая здесь свою точку зрения, я вовсе не настаиваю на своей правоте, но что было, то было - так я тогда думал, так думаю и сейчас. Реформаторство Гайдара сродни тому, про которое у М.Е.Салтыкова-Щедрина сказано: "…старый храм разрушит, нового не возведет и, насоривши, исчезнет, чтоб дать место другому реформатору, который также придет, насорит и уйдет".
По этому поводу у нас с Давидом происходили длительные споры. Давид неизменно высказывался в поддержку Е.Гайдара. При наших спорах нередко присутствовал наш общий друг Морис Фикс. В этом споре он был на стороне Давида. На выборах в думу Давид неизменно голосовал за гайдаровское объединение "Демократический выбор России". Узнав однажды, что я голосовал не за Гайдара, а за Явлинского, Давид осудил меня, употребив при этом в мой адрес несколько непарламентских выражений.
Гайдару он был предан до последних дней своей жизни.
Кто из нас был прав, судить не мне. Но есть такое изречение, которое всех примиряет: голосуй за кого угодно, все равно потом пожалеешь.
* * *
Последние несколько лет своей жизни Давид тяжело болел. У него были мучительные приступы астмы. Возможно, астма возникла как отдаленное последствие его работы на горьковском заводе. На этом заводе в производственный цикл входили химические реакции с участием фтора - чрезвычайно активного химического элемента. Время от времени случались утечки фтора. Давид свою густую шевелюру объяснял как раз тем, что фтор укрепляет корни волос. Но, по-видимому, фтор оказывает воздействие и на дыхательные пути.
Кроме того, Давид был курильщиком, причем он курил, если можно так сказать, по-черному. Курил он не сигареты, а папиросы одного сорта - "Беломорканал" - до тех пор, пока эти папиросы не перестали выпускать. Выкурив папиросу, он через несколько минут закуривал другую. На семинарах и научных сессиях он не мог высидеть положенное время без курения - отходил в последние ряды и закуривал, а выкурив папиросу, заталкивал окурок в пустую спичечную коробку или в свернутый для этой цели бумажный кулек, клал все в карман - пепельниц в конференц-зале не было - и возвращался на свое место.
К астме добавлялось еще сердечное заболевание. Давид по нескольку месяцев в году находился в больнице. Но и в больнице он продолжал напряженно работать, как только состояние здоровья давало ему такую возможность.
В эти годы он прочитал на Физическом факультете Московского государственного университета два совершенно новых курса лекций - "строение вещества" (от кварков до макроскопических тел) и "ядерная физика твердого тела". Этот курс был посвящен таким физическим явлениям, которые зависят от свойств атомного ядра, и одновременно определяются свойствами твердого тела, в состав которого входит это ядро. Примером таких явлений служит эффект Мессбауера. И готовиться к лекциям, и читать ему было тяжело, но он получил большое удовлетворение от чтения этих курсов, от обстановки, в которой происходили лекции и от того интереса, который проявляли к его лекциям слушатели - студенты и преподаватели Физического факультета. Он об этом неоднократно говорил и с похвалой отзывался о студентах. Давид вернулся учителем туда, где был учеником.
В середине апреля 1998 года Давид попал в больницу. Состояние у него было тяжелое, и его поместили в отделение реанимации. Через некоторое время ему стало легче, и появились надежды на улучшение. Однако, надеждам этим не суждено было оправдаться. 4 мая 1998 года Давид скончался. Он похоронен на кладбище бывшего крематория около Донского монастыря.
