Kroshin

     Теперь это можно сказать вслух, не опасаясь его протестов: больше него вряд ли кто еще на Западе сделал столько полезного для русской литературы в XX веке. Да, он уже не возразит из скромности в ответ на эту реальную оценку его труда. Уже не возразит…
     Самый, пожалуй, крупный из немецких ученых-славистов послевоенного времени, тончайший знаток русского языка, многолетний директор Института славистики Кёльнского университета, друг и защитник русских писателей, автор многих книг, исследующих и популяризирующих русскую литературу, в том числе первого в мире «Лексикона русской литературы ХХ века», профессор ВОЛЬФГАНГ КАЗАК< скончался в своём доме в небольшом рейнском городке Мухе 10 января этого года, не дожив десяти дней до 76-летия.
     Два года назад мне повезло: обычно не очень-то жалующий своим вниманием эмигрантскую прессу (были уже у профессора разочарования в общении с ней), не слишком часто общавшийся с литераторами последней волны эмиграции («графоманы то и дело всучивают свои опусы в надежде на благоприятную рецензию или помощь в издании»), практически не дающий интервью и много работающий над своими новыми книгами последние несколько лет после ухода из университета в своём уютном доме в Мухе (в трех десятках километров восточнее Кёльна), неожиданно… согласился на беседу с русским журналистом. Решил, видимо, ещё раз серьёзно рискнуть (потом говорил мне, что не жалеет). И целых полтора часа (ровно столько отвёл журналисту занятый профессор) я получал в его доме удовольствие от общения с этим удивительным человеком удивительной судьбы.
     В самом деле. В 1943-м шестнадцатилетнего Вольфганга, как и других мальчишек его возраста, призвали на военную службу: сперва в противовоздушные войска в качестве «Luftwaffenhelfer», что-то вроде подсобного рабочего на аэродроме, а в начале 1945-го – в армию, где ему удалось стать санитаром. И 24 апреля он попал на фронт вблизи Берлина:
     «А уже 30-го... меня взяли в плен. Причем взяли польские войска. Когда я попал в плен, поляки стали ругать меня за то, что я в них стрелял, на что я ответил: как раз совсем не стрелял, так как был санитаром. Они не поверили, взяли мою винтовку, которая валялась рядом, и... начали дико хохотать: ствол внутри весь был покрыт ржавчиной. Это сразу же изменило мое положение, может быть, спасло мне жизнь. И далее я был полтора года в советском плену, куда меня спустя час передали поляки»...
     И был русский плен, и всё связанное с ним: недоедание, болезни, допросы, тяжелая работа… Тут легко было сломаться, возненавидеть пленивших, озлобиться. Что же пленный Казак? Как относился тогда и относится сейчас к тем людям, что держали его в плену? Остались ли у него после этого ненависть, враждебность к русским? Профессор смотрит на меня непонимающе:
     «Это для меня абсурдный вопрос! Самой своей жизнью я обязан русскому офицеру, «оперу» НКВД по фамилии Гришечкин. Он вызвал меня из больницы, полуживого, узнав, что я к тому времени уже немного владел русским языком»...
     Пленный Казак довольно быстро сообразил, что, для того чтобы элементарно выжить в условиях лагеря, ему надо срочно… учить русский. И он стал искать пути к русскому языку. В лагере?.. Без пособий и словарей?!.. Разве это возможно?
     «Откуда-то я узнал, что у одного из пленных были русская грамматика и словарь. Мне эти книги принесли на пару дней. Я переписал то, что мне было нужно, и стал учить русский самостоятельно. И редкие общения с медсестрами давали мне возможность минимальной разговорной практики по-русски. А через шесть недель выяснилось, что освободилось место переводчика на больничной кухне. Мне удалось на следующий день попасть на кухню. И к вечеру я вернулся уже как новый переводчик. Две или три недели я работал там, питался нормально, даже мог помочь друзьям своей пайкой. Вот тогда меня и вызвали к «оперу» Гришечкину. Я понятия не имел, зачем меня вызывают»...
     Нет, он не боялся допроса. Дело в том, что с <точки зрения политической (отношения к нацистам и тому подобное), у военнопленного Вольфганга Казака была самая чистая биография, какая только может быть: его отец, известный писатель Герман Казак в 1933 году, с приходом к власти Гитлера, сразу же потерял работу. Его главный роман «Die Stadt hinter dem Strom» – «Город за рекой», – изданный лишь в 1947 году, был переведен вскоре на многие языки, а на русский – только при Горбачеве: советская цензура понимала, что его критика нацистского тоталитаризма полностью подходит и к советскому… Доктор Казак скал мне:
     «Я имел счастье вырасти в совершенно антифашистской, антинацистской семье! Мой папа после войны был для всего мира как бы доказательством того, что и под Гитлером существовали настоящие «внутренние» эмигранты, что подлинная, честная литература продолжала жить даже в это время, то есть были люди, которые не только не приспосабливались, а продолжали создавать настоящую немецкую литературу».
     …Когда медсестра вела его к кабинету «опера» Гришечкина, она пыталась подбодрить пленного: «Мальчик, не бойся»... И тогда он понял, что положение серьёзное, надо быть начеку. Допрос велся по-русски, но он почему-то этого офицера совершенно не боялся. Допрос этот стал для него первой отличной возможностью доказать прежде всего самому себе, способен ли он уже общаться по-русски. Оказалось – может! А ещё через четыре месяца самых слабых пленных отпускали в Германию. Но хотя Казака в первоначальном алфавитном списке отпускаемых не оказалось, Гришечкин, ехавший в этом эшелоне начальником НКВД, взял его в свой вагон. Так русский язык спас Вольфгангу жизнь. Он увидел в этом и подарок, и задание судьбы, и волю Божью: он выбрал себе профессию переводчика. В 1953 году в Гёттингенском университете получил степень доктора филологии, написав работу о Гоголе:
     «Словом, без моего плена в СССР и без капитана Гришечкина мы бы с вами сейчас не сидели здесь»...
     И добавил, что у него нет и не было никакой неприязни, тем более злости не только к тем, кто держал его в плену, но и к тем, кто даже в него стрелял...
     «Нас заставили стрелять. И ваших солдат заставили стрелять. Это политики развязали войну, а мы – обе стороны – ничего не могли с этим поделать. Конечно, я понимаю: у человека, у которого убили на фронте близкого человека или друга, могло возникнуть чувство вражды либо жажда мести – но направленные именно на тех, кто это конкретно сделал! А не вообще на народ. Это – с обеих сторон – лишь результат пропаганды<. Всегда и во все времена вражда одного народа к другому – выдумка политиков! Термин «враг» для меня абсолютно не существует».
     Погружаясь в русский язык, Вольфганг Казак в конце концов стал не просто переводчиком, а ученым-славистом, авторитетным исследователем и популяризатором русской литературы. К более чем 900-м публикациям ученого принадлежат и около 20 переводов книг русских писателей – от Достоевского до известных и малоизвестных русских современных авторов, его охотно публикуют в Германии, России, США, где, кстати, он преподавал на той же кафедре, на которой когда-то преподавал и Набоков... Все это, естественно, не могло быть успешным без постижения ученым психологии русской жизни, менталитета русского человека. Доктор Казак говорит:
     <«У меня какое-то природное отношение к русскому, может быть, даже врожденное. Русской крови во мне нет. Люди, открытые к реинкарнации (перевоплощению), которое, как известно, для буддистов самый нормальный факт и от которого христианство отошло только в 325 году, считают, что я в какой-то прошлой жизни был русским... Не знаю… Но одно знаю точно: внутренняя близость к русским началась у меня в плену».
     Конечно, не всё шло у него так уж гладко. Особенно в период «холодной войны». Правда, трудности возникали у профессора-слависта не с немецкой стороны, а с советской. В течение 17 лет, как только стал заниматься современной литературой, он ни разу не получил визу для въезда в СССР. Это понятно: ведь он в то время ясно и недвусмысленно, публично выступил за настоящую русскую литературу, за единую литературу, включая и советскую, и эмигрантскую, и «вторую культуру» (этот термин обозначает написанное в СССР, но не опубликованное). Он писал о Солженицыне, которого для советского читателя тогда не было... Включил в свой «Лексикон» в 1976 году статьи о запрещенных тогда в СССР писателях и дал партийным приспособленцам такие характеристики, каких они заслуживали... Включил, например, и Ивана Шмелева, и Мережковского, и Гиппиус, которых тогда для русской общественности не существовало, и Гумилева, и Ахматову, и Мандельштама, и Клюева и др. Но все же в 1972 году Казаку удалось в рамках «важной» делегации, «в порядке исключения» добиться визы и во время его суточного – не дольше! – пребывания в Москве посетить Вениамина Каверина и обсудить с ним литературное и политическое значение всех включенных в «Лексикон» писателей. Он говорил открыто, хотя знал, что это все очень подробно записывается гэбэшниками... И, само собой, «Лексикон» Казака был запрещен в СССР. Как считает сам автор, по двум причинам. Во-первых, по выбору писателей – как советских, вплоть до лауреатов и Ленинской премии, и Сталинской, так и эмигрантских, самиздатовских, замолченных и т. д., а во-вторых – по оценкам, которые сильно расходились с тогдашними официальными оценками этих писателей в Советском Союзе. И только после перестройки, лишь в 1996-м, русский перевод «Лексикона» был наконец опубликован в России.
     Доктор Казак помогал многим русским писателям, не угодным режиму на родине. Так, когда в начале 70-х (а в это время он был уже директором Института славистики Кёльнского университета) стал подвергаться нападкам Ефим Эткинд, известный советский литературовед, в период «борьбы с космополитизмом» исключенный из аспирантуры в Ленинграде, который преследовался властями за открытую поддержку Бродского и Солженицына, был исключен из Союза писателей СССР и изгнан с работы, Казак сразу же написал и опубликовал статью о нем, чтоб защитить его. И как только Эткинд оказался на Западе, директор Института славистики тут же организовал ему приглашение выступить с лекцией в Кёльнском университете. Таким образом через выступления в Институте славистики прошли, может быть, около сотни русских писателей. Это и Наум Коржавин, и Владимир Войнович, и Владимир Максимов, и Виктор Некрасов, и Сергей Юрьенен, и Фридрих Горенштейн, и Борис Хазанов... Были в Кёльне у Казака и Розов, Искандер, Окуджава, Озеров, Нагибин, Баранская, Михайлов, Белов, Ким, Винокуров... Как-то он пригласил на три месяца Владимира Солоухина, но ему советские власти, ограничив пребывание двумя месяцами, запретили приехать именно к Казаку и выступать в его институте. Поэтому профессор сделал так, что Солоухин выступил с лекциями в двух других университетах Германии, а у него побывал в доме, где они хорошо побеседовали за несколько часов...<
     Во время той нашей встречи у него дома я затронул в разговоре с доктором Казаком один вопрос, достаточно болезненный для немцев: о так называемой проблеме «вины» немецкой нации за геноцид евреев во время Второй мировой войны. По ответу профессора я понял, что он много об этом размышлял: <
     «Проблема есть, но она вся насквозь выдумана! Мне во время этих страшных убийств не было еще и 18-ти. Разве лично я виноват в том, что нацисты умерщвляли евреев? Я и мои ровесники в этом не участвовали. Если тем не менее считать это моей, нашей виной, то давайте тогда вспомним и то, как русские уничтожали своих, как американцы выловили рабов из Африки и ликвидировали целый континент и старую культуру. Спрашивается, насколько сегодняшние американцы виноваты в том, что какие-то их предки выловили негров? Настолько же, насколько я и мои пятеро детей, наше правительство виноваты в том, что в Германии убивали евреев, заявив, что это люди низшего сорта, как и русские, как и цыгане, и... так далее. Безусловно, надо искать правду, истину, это действительно необходимо. И здесь, в Германии, и в России, и везде. И хорошо, что, например, спецслужбы Израиля, вылавливают по всему миру живущих до сих пор военных преступников. Это правильно, это надо делать хотя бы в качестве прецедента, чтоб показать, что зло всегда должно быть наказано. Однако – в отношении конкретно виновных в преступлениях! Но говорить о «вине» сегодняшних людей – детей, внуков, может быть, жертв – просто потому, что они принадлежат к народу преступников? Как я сказал, я не упрекаю ни одного из тех русских, что держали меня в плену. Ни одного! Даже того командира либо солдата, который на наших глазах избивал какого-то пленного... может быть, даже до смерти... Это наверняка был военнослужащий низкого уровня развития, которым командовали злые люди. Везде и всегда такое бывало. И если бы у них не было этих пленных, они нашли бы себе других жертв, из своих. Что они, кстати, и делали, как мы знаем. А война вообще развивает эту злость, выносит на поверхность все низкое в человеке. И, на мой взгляд, лучше заниматься описанием всего, что происходило на самом деле, с правдой об истинных виновниках того, что происходило, чем поисками какой-то мнимой «вины»...
     Я спросил: в таком случае, может быть, как предлагают некоторые, вообще стоит прекратить муссировать эту тему в немецком обществе, забыть о прошлом, считая, что тема закрыта? Повинились, и – будет?.. Или все-таки историческая память должна быть?
     «Историческая память обязательно должна быть в обществе! Хотя, знаете... Надежда на то, что это помогает или поможет избежать подобного развития событий в будущем, сомнительна... Воспитание человеческого общества идет другим путем. Оно, я убежден, возможно только на религиозной основе. Что я, собственно, и хотел выразить моей книгой о Христе в русской литературе. Это, я считаю, гораздо важнее. Но память, как ретро, она должна быть. Правду надо знать. Она должна быть частью истории. Восстановление правды – это всегда хорошее дело. Но – не закрывая глаза перед злом – надо писать прежде всего о добром, поддерживать доброе мышление между отдельными людьми и между народами».
     До своего визита к профессору Казаку, я узнал любопытную деталь: всемирно известный ученый-славист, человек глубоко верующий, он вот уже восьмой год, то есть после ухода из университета, регулярно… играет на органе в местной церкви.
     В этой протестантской церкви вдруг так случилось, что органист больше не мог играть, и Вольфганга Казака, учившегося в свое время игре на клавесине, попросили помочь. Он сразу согласился. И, по его словам, открыл в себе удивительное явление: когда стоял перед публикой во время лекции в университете, абсолютно не волновался, владел аудиторией. Но – когда в церкви во время службы играл на органе, здорово нервничал… Меня заинтересовало: что это занятие значит для него? Оказывается, очень многое:
     «Это расширение моей деятельности, отдых от научной работы, радость от музыки, от службы в нашей церкви и радость, получаемая прихожанами, а в самых глубоких моментах – МОЛИТВА, как в православной церкви пение хора. Я играю не каждое воскресенье. Но упражняюсь в игре каждый день, и это хорошо связывается с главным моим делом – служением русской литературе и для нашей, и для вашей страны».
     Профессор Вольфганг Казак продолжает служить русской литературе и всем нам. Теперь – своими книгами и благодарной памятью нас, живых.