Воспоминания

          Предисловие и комментарии Евгения Хенкина



          Весной 1978 г. я уговорил отца начать писать мемуары. После перенесенного в феврале 74-го г. тяжелого инсульта и выхода на пенсию, он не мог ничем занять свой непривычно огромный досуг. Единственное его серьезное хобби – живопись было почти невозможно из-за развивающейся катаракты.
          Отец долго не соглашался, а потом засел за работу. Писал он сначала от руки, а затем перепечатывал на пишущей машинке «Эрике», которую мы с ним привезли из Москвы в 1961-м г. Печатал в четырех экземплярах, в «один интервал», на двух сторонах листа и успел сделать 51 страницу. 25 ноября 1978 г. папа умер.
          У меня сохранилась одна из последних копий. К 100-летию со дня его рождения я решил «реставрировать» ее. Стиль, синтаксис и форматирование, сохранены полностью. Исправлены только явные опечатки. Поскольку некоторые факты и даже известные имена потомкам уже неизвестны, я позволил себе краткие комментарии, приведенные в конце. Кроме того, я взял на себя смелость очень фрагментарно дописать биографию отца.
          И последнее. «Просоветский» тон содержания связан с несколькими причинами. Во-первых, отец искренне верил в коммунистическую идею. Во-вторых, он всегда ответственно боялся за свою семью. Он знал, чего боялся. И, наконец, в-третьих, вероятно, в этом есть и моя доля вины. Уговаривая отца начать писать воспоминания, я соблазнял его тем, что постараюсь их опубликовать. По ряду причин это не удалось...

Евгений Хенкин

***

Родился я 30 марта (12 апреля н.с. 1901 года) в Ростове на Дону. Отец [Лев Яковлевич Хенкин] служил на хлебной ссыпке Дрейфуса весовщиком, мать [Мария, в девичестве Шаргородская] – домашняя хозяйка. Мои дедушка [Яков Леонтьевич Хенкин] и бабушка [Софья Борисовна, в девичестве Леин, родилась в Уфе] были из местечка Ивановка бывшего Славяносербского уезда. Это недалеко от Луганска (ныне Ворошиловград), где занимались земледелием, и переехали в Ростов¹ задолго до моего рождения. Деда² я не помню, т.к. он умер, когда мне не было еще и года, а бабушку помню очень хорошо. Когда мне был год, родители заболели туберкулезом легких и сестра отца – тетя Женя немедленно забрала меня к себе, чтобы я не заразился. Она жила со своей матерью – моей бабушкой. С тех пор я жил с ними, а родители на средства, собранные семьей (семья была большая, у бабушки было 10 детей и почти все жили в Ростове), поехали лечиться в санаторий в Атвоцк. Это недалеко от Варшавы. Периодически родители приезжали, но меня почти никогда к ним не пускали, и жил я по-прежнему с бабушкой и тетей. Тетя работала корректором в газете «Приазовской Край», а бабушка занималась домашним хозяйством. Жили мы небогато, и я с детства приучался к труду. Помогал бабушке убирать квартиру, чистил овощи, ходил с бабушкой на базар за продуктами.
          В 1905-1906 годах отец находился в Ростове, а мать оставалась в санатории, т.к. состояние здоровья не позволяло ей выехать в Ростов. Жили мы по Среднему проспекту (ныне пр. Соколова) в большом многоквартирном доме и занимали квартиру из трех комнат, окна которой выходили на улицу. Напротив была монополька (государственная торговля водкой), и я с завистью смотрел из окна, как драгили³ и извозчики выходили оттуда с бутылкой водки, лихо раскручивали ее, ударом ладони по дну бутылки раскупоривали и, запрокинув голову, выпивали. Очень мне это нравилось, и я удивлялся – почему мне не разрешают делать то же самое. В одной из этих трех комнат жил отец. Там он ел, пользовался отдельной посудой и выходил только погулять. Частенько он брал на прогулку и меня. Очень я любил эти прогулки с отцом.
          Однажды мы увидели через окно большую толпу народу, идущих с флагами, иконами, портретами царя и царицы, с пением гимна «Боже, царя храни» и с дикими выкриками – «Бей жидов!». Видел я, как погнались они за одним человеком, догнали его и ударили киркой по голове. Человек упал, обливаясь кровью. Дом, в котором мы жили, был населен преимущественно евреями и привлек внимание беснующихся черносотенцев⁴. Помню, как отец схватил меня на руки, выбежал на улицу, забежал в какой-то двор, вбежал в чью-то квартиру, где жили русские, и попросил спрятать нас. Нас спрятали. Хозяева выставили на окнах иконы, чтобы хулиганы не лезли к ним, и мы прожили у этих хороших людей два дня. Через два дня погром окончился, и мы вернулись домой.
          Мне рассказывала тетя, что как-то, когда мне было 3 с половиной года, я сидел на подоконнике и смотрел на улицу. Увидев идущую довольно большую толпу, я спросил – что это? Мне ответили похороны. – А что такое похороны? – Ну, человек умер и его хоронят. – А кто умер? Так как похороны были со священником, мне ответили – русский. – А где он? – Там, пошел, ответили мне. Через некоторое время вновь проходили похороны. Спрашиваю – А это кто умер? – Еврей. – А где он? А вот, видишь, его несут.–Ай-я-яй, сказал я. – Какой лентяй. Русский сам пошел, а его несут.
         В 1907 году, в мае умерла моя мать. Она умерла в Атвоцке, где и была похоронена, а отец вернулся в Ростов. В Ростове ему делалось то лучше, то хуже, и через 3 месяца он скончался. Я остался жить и воспитываться у тети и бабушки. Тетя Женя посвятила мне всю свою жизнь и из-за меня не вышла замуж. Был у нее жених, но он поставил условие, чтобы меня отдали в детский дом, после чего был изгнан.
          В шесть лет тетя выучила меня чтению, и я зачитывался сказками. – «Зачем ты научила ребенка читать?» спрашивала бабушка. – «Посмотри на него. Он же стал, как пылинка (бабушка хотела сказать былинка). Чем все это кончится? Он же совсем ребенок. Еще успеет начитаться». Все эти разговоры на меня не действовали, и любовь к чтению осталась и поныне.
          Но вот беззаботное детство окончилось. Наступила пора поступать в гимназию. Стал я ходить к учительнице Анне Львовне Манусевич, которая готовила меня к вступительным, конкурсным экзаменам. Эти экзамены были очень трудными, так как евреев принимали в гимназию, да и вообще в средние учебные заведения, только 10% от всех поступавших и надо было получить все пятерки. Это было очень трудно, особенно потому, что я не был сыном богатых родителей. Дети же богачей экзаменовались более легко и, кроме того, они могли поступить в частную гимназию, где процентная норма соблюдалась не так строго, но плата за право учения была значительно выше. Если в казенной гимназии, куда я поступал, плата за право учения была 50 рублей в год во всех классах, то в частной гимназии плата была 150 рублей в младших классах и 200 рублей в год в старших. Я поступал в казенную гимназию со всеми трудностями, предстоящими при поступлении еврейскому мальчику из небогатой семьи, и поэтому держал экзамены сразу в два учебных заведения: в гимназию и в реальное училище. Экзамены проходили в разные дни. Сдавал на пять, но два года не поступал. То процентная норма была заполнена, то принимали вне конкурса детей «почтенных» родителей, а я оставался за бортом. Наконец, на третий год меня приняли. Снова я получил пятерки по всем предметам и особенно привел в восторг экзаменатора по русскому языку. Он ехидно сказал мне: «Приведите пример, в котором подлежащее было бы прилагательным». Спросил и хитро на меня посмотрел. Я же, не задумываясь, привел фразу из Державина⁵ – «Прекрасное должно быть величаво». Учитель пришел в восторг и поставил мне пятерку. В этом году я был принят сразу в два учебных заведения: в гимназию и в реальное училище, но предпочел гимназию, т. к. уже тогда думал о поступлении в университет, а реалисты обычно поступали в технические ВУЗ^,ы, для поступления же в университет они должны были сдавать латынь. Итак, я гимназист. Купили мне фуражку с гербом, куртку, брюки, ранец и шинель. Последняя была до пят. В то время шинель покупали «на вырост», и эту шинель я носил до пятого класса.
          Наконец, первый день занятий. Ранец наполнен книгами, тетрадками, приготовленным бабушкой завтраком, в ранце также лежит пенал и чернильница невыливайка. Тетя отвела меня в гимназию. Шел я по улице очень гордо. Мне казалось, что все прохожие смотрят на меня и думают – «какой великолепный гимназист», а городовые вытягиваются во фронт. Да, гордости и радости у первоклассника было – хоть отбавляй. Пришли мы в гимназию. Тетя оставила меня у входа, попрощалась и ушла, а я вошел в гимназию. В коридорах шум, гам, крики, смех и вдруг все стихло. Появился надзиратель Михаил Федорович Водопьянов, по прозвищу Мафука. Мафука – это обезьяна, рисунок которой помещен в книге Брема «Жизнь животных», и которая имела портретное сходство с нашим надзирателем. «По классам, господа, по классам!» – скомандовал надзиратель, и моментально коридор опустел и мы все разбежались по классам, и стали рассаживаться по партам. Я был в 1^а. В классе нас построили и строем повели на второй этаж на молитву. В широком коридоре, в который выходили двери старших классов и учительской, на одной стене висел огромный портрет царя, а на других стенах портреты членов царской семьи и министров. Под царским портретом стояли директор, инспектор и все учителя, а за ними 1^а, 1^б, 2^а и ^б и так далее вплоть до 8 класса. Порядок построения всегда был один и тот же и строго соблюдался. Один из учеников в сопровождении хора прочел молитву, а затем отец Андрей (гимназический священник и преподаватель закона Божия) прочел нам главу из евангелия с последующими комментариями. На молитве обязаны были быть не только православные, но и иноверцы. После молитвы все строем разошлись по классам и уроки начались. Разные были учителя. Одни более либеральные, другие менее. Более строгие и менее строгие, но все, несомненно, обладали большими знаниями. Был у нас математик Иван Иванович Яковлев. Он был прекрасным педагогом, но и был грозой всех гимназистов. Он говорил: «Бог знает на 5, я – на 4, а вы, дай бог, чтоб знали на 3». Хорошей отметкой у него считалось 3/2 и даже 2+. В четверти таким гимназистам выводилось 3, а тому, кто постоянно имел 3/2 или изредка 3, выводилось 4. Учил он замечательно. Я до сих пор помню, хотя прошло уже больше 60 лет, все то, чему учил Иван Иванович. Ушел он из гимназии неожиданно. После того, как два гимназиста 8 класса покончили самоубийством из-за того, что Яковлев испортил им аттестат зрелости (вывел тройки по математике), поднялся шум, и Иван Иванович вынужден был подать в отставку. В 1935 году я встретил его в трамвае. «Здравствуйте, Иван Иванович», сказал я. Он посмотрел на меня и сразу назвал по фамилии. Вот память! Ведь учился я у него только до 4 класса, т.е. 20 лет назад.
          Хотя было мне в то время мало лет и никакого жизненного опыта, но и тогда я заметил, что не у всех учителей было одинаковое отношение к учащимся. Дети богатых родителей пользовались покровительством и поблажками. За очень посредственный ответ они получали 4 и 5, в то время как дети рабочих и мелких служащих за такой же ответ могли получить не больше трех, а то и 2.
          Состав преподавателей был очень сильный и знания давались солидные. Все мы вышли хорошо грамотными. Изучали в гимназии 3 языка: французский преподавал месье Томи (француз), немецкий преподавал герр Зауэр (немец) и латынь, которую преподавал инспектор гимназии Панчишко. Окончив гимназию, мы все могли, хотя не очень свободно и с плохим произношением, говорить по-французски и по-немецки, а по латыни переводили Овидия, Цицерона, Юлия Цезаря⁶ – с листа и почти не пользуясь словарем.
          На уроках закона Божия иноверцы (католики, мусульмане, иудеи и пр.) могли не присутствовать и уходить из класса. Мне же было интересно послушать. Преподавался Ветхий завет, а это сборник всяких притч и преданий. С разрешения законоучителя я оставался в классе. Слушал я внимательно, с интересом, как хорошую сказку, и, обладая хорошей памятью, все запоминал. Когда кто-нибудь из учеников не знал урока и отец Андрей спрашивал – «Ну, кто знает? Поднимите руку», я всегда поднимал. Священник с удивлением говорил: «Ну, отрок, изреки», и я хорошо отвечал на все вопросы, чем снискал известную любовь законоучителя. Как-то в 4 классе отец одного ученика, имевшего двойки по многим предметам, в т.ч. и по закону Божию, попросил нашего священника порекомендовать ему репетитора для сына и тот, указав на меня, сказал: «Возьмите его. Он хоть и иудей, но слово Божие хорошо знает». Так я стал репетитором, получая 1 р. 50 коп. в месяц. Занимался я с этим оболтусом 5 раз в неделю по 2 часа в день, и он получил по закону Божию тройку в четверти, что создало мне репутацию хорошего преподавателя. Потом я репетиторствовал и по другим предметам, зарабатывая в месяц до 5 рублей. Это давало мне возможность покупать книги и даже одеваться.
          В нашем классе, как впрочем и в других, учились, в основном, дети мелких служащих и рабочих, но были у нас и сыновья богачей. Всего таких в классе было 5 человек: два брата Геринги, их отец был крупным коммерсантом, Сулаквелидзе, отец которого был владельцем самой крупной гостиницы в Ростове, Вайнарский, отец которого владел гостинницей, и Розовский, отец которого был владельцем большого магазина. Все они эмигрировали за границу в 1918 году. Как-то пригласили меня в воскресенье вечером братья Геринги в гости. Их мать угостила нас ужином. Подали какое-то блюдо с хорошей, аппетитной корочкой. «О, это я люблю»,- сказал я, и начал резать ножом корочку, а она не режется, скрипит. Неловкое молчание, скрытые усмешки и мне сказали - резать нельзя. Это ракушка, в которой запекается особое рыбное блюдо – кокиль⁷, которого я никогда не видел. Только немного оправились мы от этой неловкости, как возникла новая. Подали какое-то овощное блюдо. Это был желтый круг с дыркой посредине и сладкий на вкус. «А, - воскликнул я, - печеная тыква!» Все замолчали, усмехнулись и говорят: «Это не тыква, а ананас». Я его видел раньше только на витринах магазина. Больше я к ним никогда не ходил.
          Как и большинство гимназистов, я имел прозвище. Получил я его в третьем классе после урока по естествознанию. Учитель принес в класс микроскоп. Ставя разные препараты, он захотел нам показать человеческую кожу и обратился к классу – кто из вас даст кусочек кожи? У меня на пальце была заусеница, и я предложил ее срезать. Когда учитель ее посмотрел, он сказал: «Какая толстая кожа. Прямо, как у бегемота». Моментально меня прозвали бегемотом, которым я и остался до окончания гимназии, и спустя 10 лет, когда меня на улице встретил мой бывший одноклассник Дорошенко, забывший мою фамилию, он крикнул мне – «Бегемот! Бегемот!», на что я откликнулся к большому удивлению прохожих.
          1914 год. Германия объявила войну России. В стране, в основном, среди имущих классов, черносотенцев и деклассированных элементов появились вспышки патриотизма и шовинизма. Бесконечные демонстрации, шествия с портретами царя, иконами, пением гимна «Боже, царя храни», с патриотическими речами, с выкриками «бей проклятую немчуру!». Магазины, на вывесках которых были фамилии владельцев, похожие на немецкие, подвергались разграблению. На улицах много пьяных. Призванные ходят с гармоникой, пьяные, пляшут и поют: «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья». Их сопровождают плачущие жены, матери, невесты и друзья, еще не призванные. В гимназии тоже патриотический подъем. Только и разговоров, что о войне, о победах. Ученики мечтают о фронте, и несколько человек убежали на войну, но вскоре их задержали в дороге и вернули обратно. Встречены они были и учениками, и преподавателями, как герои.
          Нас начали муштровать. Учителя гимнастики заменил офицер, и мы стали обучаться строю. На больших переменах нас выводили во двор гимназии, а он был огромный, и мы маршировали под оркестр, а затем с деревянными ружьями обучались ружейным приемам. На утренней молитве молились о ниспослании победы христолюбимому воинству, о здравии императора и о погибели всех врагов и супостатов. Священник подбирал соответствующие главы из евангелия и библии и произносил патриотические проповеди. А дела на фронте были не слишком утешительные.
          1916 год. Пришло известие о том, что проездом на Кавказский фронт, царь, возможно, остановится в Ростове. Что тут поднялось! Дома на Садовой улице, по которой должен был проехать с вокзала царь, белились, красились. По улицам развешивали флаги. Полиция и жандармы, как говорили в городе, сбились с ног, разыскивая и арестовывая «неблагонадежный» элемент. Обыватели тоже были взволнованы, а так называемый beauy monde⁸, особенно. Дамы обсуждали и шили туалеты, т.к. надеялись, что царь задержится в городе, по крайней мере, сутки и будет дан бал. Волнений и суеты было много. А у нас в гимназии началась муштра. Мы должны были встречать царя на вокзале. Нас бесконечно учили, как ходить, как стоять перед царем, как держать фуражку на согнутой в локте левой руке, как отвечать, если царь обратится к кому-либо из нас. Приветствовать его мы должны были дружным криком – Ура! И Здравия желаем, Ваше императорское величество, а на вопросы отвечать – так точно и никак нет. На всех переменах мы маршировали и репетировали. Царя изображал наш надзиратель “Мафука” или инспектор по прозвищу “Бугай”. Он имел зычный голос и любил кричать. Они нас приветствовали, а мы, про-ходя мимо или вытягиваясь в струнку, отвечали: здравия желаем, Ваше императорское величество, никак нет, так точно, а отходя от “императора” прыскали от смеха, за что бывали крепко отруганы или даже оставлены “без обеда”.
          Наступил, наконец, долгожданный день. Утром мы промаршировали на вокзал и выстроились на перроне, на котором было много офицеров жандармов и особо допущенных штатских: городской голова, гласные думы, купцы. Был также выстроен почетный караул и сводный оркестр. Наконец, подошел поезд. Оркестр заиграл “встречу”, а затем гимн. Все засуетились, а мы стояли, как вкопанные, по стойке смирно. Из вагона вышел высокий генерал в сопровождении свиты, и я решил, что это царь. Но это оказался великий князь Николай Николаевич. Потом вышел невысокий, рыжеватый полковник. Лицо помятое, веки припухшие, невыразительные “рыбьи” глаза покрасневшие, и весь вид его был явно не совсем трезвым. Это и оказался царь. Начались крики “УГА!”, оркестр гремел, мы замерли в ожидании чего-то особенного, а царь молча посмотрел вокруг, повернулся и ушел в вагон. Больше он не выходил и вскоре уехал. Народ в городе ждал, ждал его приезда, но так и не дождался и потихоньку разошелся по домам. Так и прошла моя встреча с самодержцем.
          Наступил 1917 год. Прошла февральская революция⁹, встреченная нами с Валентин Хенкин

энтузиазмом. Нас опьяняли многочисленные демонстрации, шествия по городу с красными флагами, с пением революционных песен. Бесконечные митинги, споры представителей различных партий, кроме монархистов, которые затаились, нацепили красные банты и, на некоторое время, умолкли. На Дону они позже распоясались, но об этом ниже. В гимназии все учителя прикрепили на пиджаки красные банты (вицмундиры они сняли) и даже монархисты и члены союза русского народа, а среди учителей были и такие, тоже демонстрировали свою “революционность”. Дисциплина в гимназии резко упала. По поводу каждой полученной двойки поднимался шум. Был избран гимназический комитет, но он не знал, что ему делать. Комитет собирался, на собраниях много говорили, требовали свободы, а какой и сами не знали, требовали права свободного посещения уроков, требовали не задавать уроков на дом, требовали запретить двойки, требовали отменить молитвы перед началом и после занятий и т.д. Много было различных требований. Перестали вставать при входе преподавателя в класс. Среди этих требований были и толковые, но большинство были мало разумные, обусловленные очень юным возрастом и отсутствием разумного руководства. Среди учеников появилось расслоение на “партии”. Одни называли себя эсерами¹⁰, другие социал-демократами, народниками, кадетами¹¹, но вряд ли кто-либо представлял, что представляет та или иная партия. Шли горячие споры, но все они заканчивались мирно, и каждый уходил после этих споров со своими взглядами. Никого не могли ни убедить, ни переубедить. В конце года был организован “Дом школьника”. Он помещался в здании коммерческого училища, записывались в него учащиеся всех учебных заведений Ростова. Дом школьника ставил задачу повышения общеобразовательного, культурного и политического уровня учащихся. Управлялся он советом, состоящем только из учеников. Были в нем секции: политическая, ораторского искусства, естественно-историческая и спортивная. Руководили сами ученики.
          Я увлекался естественными науками. Об этом все знали и потому меня выбрали председателем естественно-исторической секции. На заседаниях мы делали доклады. Горячо их обсуждали. Ходили в степь и в парки (парками мы называли сады бывших коммерческого и приказческого клубов), собирали гербарий, коллекции бабочек, ловили лягушек, крыс, под наркозом вскрывали их и делали препараты. Короче, проявляли бурную деятельность. В Доме школьника на всех активных его членов составлялись шуточные частушки, которые распевались с энтузиазмом. Были частушки и на меня:
          Кто всех крыс, лягушек мор?
          То наш Валя професс`ор.
          Я очень гордился этой частушкой. В секции ораторского искусства, которой руководили два наших лучших оратора Гольденберг и Старосельский, занимались тем, что давали экспромтом какую-нибудь, явно абсурдную, тему и на нее надо было произнести речь. На подготовку давалось 10 минут. Темы были самые нелепые. Например, такая: «Влияние мягкого кресла на рост телят и на повышение сбора капусты»¹². Характерно, что ни одной политической темы не было. Вообще говоря, я теперь понимаю, что хотя Домом школьника и управляли сами школьники, но всегда бывал кто-нибудь из преподавателей, с которым советовались и они тщательно «оберегали» нас от влияния политики. В подавляющем большинстве мы были аполитичны. Но когда к нам в Дом школьника приходил директор гимназии, кто-либо из старых учителей, или кто-нибудь другой и осторожно говорили о текущем моменте, то избегали острых вопросов, но всегда поругивали большевиков, стараясь внушить нам, что большевики изменники и погубят Россию.

(продолжение следует)



          Комментарии к тексту


          ¹ – «переехали в Ростов» - с 1791 по 1917 гг. евреи в России имели право жить только за чертой оседлости. Покинуть эту территорию и переселиться на постоянное жительство в другое место (Москва, Ростов и т.д.) разрешалось только евреям, имевшим определенный достаток.
                 ² – о своем прадеде Леонтии (Арье, Лев) Хенкине отец рассказывал, что он крестьянствовал, был необычайно силен и умер, не дожив года до ХХ-го столетия, от «воспаления мозга», возникшего из-за карбункула на задней поверхности шеи в возрасте 104-х лет.
                      Один из его сыновей, Арон Хенкин (Иешуа Ханкин) перебрался в конце Х1Х-го века с семьей в Палестину ина деньги «мирового еврейства», главным образом, барона Ротшильда, скупал у арабов земли для будущих еврейских поселений. За одну и ту же цену иногда можно было купить разный по размеру участок. Его длина в некоторых случаях определялась так: покупатель бросал камень и участок от того места, где он стоял, и до упавшего камня переходил в его владение. Иешуа бросал камни очень далеко… Когда евреи обвинили Ханкина в присвоении денег, его жена Ольга вывела из палатки всех своих 18 детей и по их виду всем стало ясно, что семья с трудом сводит концы с концами. Сегодня в некоторых городах Израиля есть улицы им. Иешуа Ханкина, а небольшой город на берегу Средиземного моря (рядом с Хадерой) назван Гивъат Ольга (гивъа на ирите – холм). Отец дружил с его правнуком – засл. арт. УССР Борисом Хенкиным (Киев, оперетта, эстрада). Он приезжал с выступлениями в Черновцы в 60-х годах.
                 ³ – драгиль – грузчик.
                 ⁴ – черносотенцы – члены погромно-монархических организаций «Союз русского народа» и др.; слово употребляется как нарицательное для обозначения погромщиков, или призывающих к погрому.
                 ⁵ – Державин Гаврила Романович (1743-1816), русский поэт. На встрече, посвященной его приезду в Царский лицей, был потрясен выступлением юного Пушкина, что дало тому повод сказать впоследствии: «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благославил».
                 ⁶ – Овидий (Публий Овидий Назон), 43 г. до н.э. – 18 г.н.э., римский поэт; именно его избрал в проводники великий Дант (Данте Алигьери, 1265-1321) в своей «Божественной комедии»; отсюда Овидий, в отличие от Сусанина, - проводник с положительным знаком. Цицерон (Марк Тулий Цицерон, 106-43 до н.э.) – римский политический деятель, блестящий оратор, писатель; чтобы развить в себе искусство четко говорить, часами тренировался на берегу, произнося речи с камешками во рту. Юлий Цезарь (Гай Юлий Цезарь, 100-44 до н.э.) – римский император и полководец. Ввел юлианский календарь («старый стиль»), просуществовавший до 1582 г., когда был принят григорианский календарь («новый стиль») при папе Григории Х111. Россия перешла на новый стиль лишь в 1918 г. Различие между стилями составляло в 18-м веке – 11 суток, в 19-м – 12, в 20-м – 13 суток…
                 ⁷ – кокиль – название блюда происходит от фр. сoquille – металлическая форма для отливки изделий.
                 ⁸ – le beau monde – высший свет; по-русски «бомонд» произносится чаще всего с иронией.
                ⁹ - февральская революция – буржуазно-демократическая революция в России, свергнувшая царизм (23-27 февраля по старому стилю, 1917).
                ¹⁰ – эсеры – партия социалистов-революционеров, крупнейшая мелкобуржуазная партия в России; до 1917 была на нелегальном положении. После февральской революции вместе с меньшевиками составляли большинство в Советах, входили во Временное правительство. Муж Флоры Хенкиной (см. Генеалогическое Дерево) Григорий Шредер (эсер) был городским головой при временном правительстве. В 1923 г. большевики запретили партию эсеров.
                ¹¹ – кадеты – конституционно-монархическая партия, главная партия либерально-монархической буржуазии в России (1905-17). В феодальной Франции и в Пруссии звание кадетов (cadet – младший) присваивалось молодым дворянам на военной службе в солдатских чинах до получения ими офицерского звания; в России – воспитанники училищ с военным уклоном, включая после 1917 г. специальные гимназии. Сейчас в некоторых странах Европы кадетами называют спортсменов-юниоров.
              ¹² – тема не такая уж и надуманная. Отец рассказывал, как в архивах Военно-медицинской академии видел диссертации на «похожие» темы, например, «Влияние подворотничка на несение караульной службы солдата» или «Состав пододеяльного воздуха солдата-новобранца»…