"НЕ СКАЗКА..."

[Valentyn Dorman]

Из сборника «Человеческие рассказы». К повести «Параллельное родство».
Валентин ДОРМАН.

"МОЯ ЖИЗНЬ - НЕ СКАЗКА..."
Я был младшим в семье. И вот, братья и все дворовые мальчишки уже гоняли на настоящих велосипедах, когда, однажды, папа принёс домой что-то ужасное! - на трёх колёсах; что мгновенно превращало меня самого и подарок в мишень для насмешек. Поэтому, сколько не убеждал меня папа «прежде так научиться», кроме рыданий мне было нечего ему предложить; на это - я отказался садиться, даже чтобы поездить по коридору.
К счастью оказалось, что боковые колёса снимаются; и ночью папа тихонько поставил в комнате почти настоящий велосипед. Нет, я, конечно, в этот момент не спал, размышляя над своим бедственным положением; поэтому, увидев подарок на двух колёсах, тихо заплакал от счастья и… И сейчас, даже не помню, как дождался возвращения папы с работы. Но помню, что, расплываясь в улыбке, сам потащил велик во двор, и залез на него. Крикнув папе «Я сам! Я умею!», я нажал на педали и... очнулся под великом, в кровь, разодрав плечо и колено.
Папа заметно заволновался; достал папиросы и начал хлопать себя по карманам; так он всегда искал спички. Было это знаком паршивым, поэтому, взвизгнув: «Не страшно, не больно... », я рванул к дворовому крану, смыть кровь. Так что, к моему возвращению папа уже раскурил «беломорину»; мельком осмотрел мои раны, и с клубами дыма вытолкнув традиционное «чёрт знает что!», неожиданно для меня скомандовал: «По коням!».
Два-три круга мы сделали во дворе, а потом завихляли по улице между прохожими. «Поберегись!», - кричал папа, удерживая велосипед за седло, и я подвизгивал: «Осторожно!» Правда, не столько для предупреждения, сколько, чтобы на меня все смотрели.
Естественно, бег с папиросой в зубах вскоре отца приморил. А у меня, как назло, ехать не получалось. И вот, папа скомандовал «перекур», еле овладевая дыханием, и начал меня убеждать в том, что братья меня научат. «Тот самый случай!» – подумалось мне. И потому что очередную папиросу папа сунул за ухо, я быстренько попросил: «Ещё разик и всё!»; и в полной уверенности, что именно сейчас всё получится, не дожидаясь ответа, надавил на педали. Удивительно, но, вильнув пару раз, я таки помчался вперёд между прохожими, к которым тянуло велосипед, будто они таскали в карманах магнит. Окружающий мир обтекал меня стороной, замкнув всё важнейшее в неширокой полоске асфальта и всё быстрее вращающемся переднем колесе. Я задыхался от счастья и гордости: еду, я еду сам и ничуть не хуже старших мальчишек. Вдруг… из этого сладкого и восторженного полёта меня вырвал нечеловеческий крик, будто сирена завыла в порту. Плюс, сразу же за «сиреной» завизжали покрышки автомобиля и... пространство над бегущим по асфальту колесом начало принимать обычные очертания…
На другой стороне дороги, высоко подняв руки, стоял самый страшный для меня человек – Белый Полковник. Его пышная седая шевелюра вздыбилась на моих глазах, а глаза загорелись таким огнём, какой может быть только у нападающего медведя. И сомнений не возникало: сейчас он меня сцапает…

БЕЛЫЙ ПОЛКОВНИК

Был он огромного роста, плечистый, большеголовый. Руки всегда держал за спиной, сцепив пальцы на пояснице, и смотрел только под ноги. Поэтому мне казалось, что седая голова тащит его вперёд, а ноги с трудом поспевают сделать следующий шаг.
Мы знали, что «гуляет» Полковник только лишь в гастроном; за шкаликами. Первый он выпивал в ближайшем парадном или спрятавшись в подворотне. Затем, порожний шкалик возвращал продавщице, бровями показывал, что денег за тару не надо, и направлялся домой. А если шкаликов не было, тогда полковник мог часами ждать в углу магазина, пока продавщица ему не крикнет: «Полковник! Сегодня не завезут». Услышав эту новость, Полковник вздыхал и шёл в другой магазин, на Тираспольскую; а если не было там, – дальше, на Дерибасовскую.
Выпивох, бравших в долг, было немало. Но Милка-морячка, заметив Полковника (в уголке он царапал копейки в огромной ладони), всегда звонко кричала: «Полковник, ну, что ты там трёшься? Иди, забери!». А вот её сменщица, Люська-хрипатая, начинала Полковника проклинать; так что, увидев хрипатую, он сразу же уходил.
В других магазинах Полковник мог тоже часами ждать. В первую очередь, он наблюдал, отпускают ли шкалики. Ну, а потом, когда очередь в отдел иссякала, он торопливо шагал к прилавку и, прикрыв рот ладонью, говорил продавщице, всегда одно: «Не будете ли так любезны... поверить; два шкалика». Ну и, если ему приходилось идти в другой магазин, Полковник на ходу будто заучивал, в такт шагам, качая головой и плечами: «Не будете ли так любезны поверить?» И это было нашим звёздным часом; мы бежали за ним и дразнили: «Белый Полковник, шкалики кончились! Будьте же так любезны…» Ну а я, самый малый, стараясь показать свою смелость, даже дёргал за полы военного френча, тут же пулей смываясь на безопасное расстояние…
Итак, теперь я сам летел Полковнику в лапы, понимая прекрасно, что сейчас получу за всех пацанов вместе взятых. И, кроме того, только недавно я видел на Тираспольской мальчишку, попавшего под трамвай; а тут, слева на меня мчалась «Победа». Проще сказать, ситуация показалась худшей, чем обыкновенная подлость судьбы; а тут ещё велосипед неожиданно остановился, выбросив меня из седла.
Победа, обдав меня жаром, с хрустом наехала на велосипед, а я брякнулся на её коричневое крыло, понимая прекрасно, что опасность не миновала. С одной стороны, Полковник уже подходил, медленно опуская руки, чтобы сцапать меня. С другой, таксист уже выскочил из кабины; старый знакомый - Володька сопливый. И как убежишь, когда ноги застряли в обломках этого гнусного велосипеда!

ВОЛОДЬКА СОПЛИВЫЙ
Вообще-то, Володька был шикарный мужик. Каких-то полгода назад, на мой день рождения папа решил прокатить нас с братьями на Победе. И нам попался Володька. Папа дал ему три рубля – баснословную по тем временам сумму, угостил «Беломором» и... за это Володька понёсся по заснеженным улицам, тараня сугробы, к нашему безмерному удовольствию. Ну а позже, проезжая мимо меня, он призывно сигналил; улыбался во весь полный железных зубов рот, и орал на всю улицу будто совершенно взрослому клиенту: «Ну, как там? Трояк припас?!»
Ах, как это было приятно! Плюс Володька знал мою тайну. Что мне совершенно без разницы, стоять или ехать, потому что я любил – нюхать Победу; и только отцу доверял, что «Москвич пахнет совершенно иначе». И вот представьте теперь, что Володька на всю улицу мог заорать: «Эй, когда будешь нюхать мою Победу?» Нет. Этого не было. Это был наш мужской секрет и... солидарность. Володька не ездил на Москвичах и никогда не дразнил меня. Как сказал он однажды: «И каму какая дела, куды брызги полетять… за его три рубля!»
Нет, честное слово, Володька был для меня героем и другом. Пусть даже однажды, когда я вытер ладонью нос, папка сказал, что Володьку называют сопливым. Причём, скажу вам, делал он это неповторимо. Первое движение – тыльной стороной в сторону указательного пальца. Затем он лихо ронял локоть вниз, разворачивая ладонь внутренней стороной, и подтирал нос снизу-вверх, будто подчёркивая свою курносость. Плюс Володька тут же хватался за козырёк своей «ворки», и со стороны даже трудно было понять, вытер он нос, или же поправлял свою кепочку восьмиклинку.

ДЯДЬКА БОРЬКА
Мой дядька Борька – сказочник и шутник – ранней весной подарил мне огромную деревянную бабочку; на колёсах и с ручкой, чтобы толкать вперёд или тащить за собой. Причём крылья бабочки и колёса были связаны между собой, поэтому на ходу бабочка лихо махала крыльям. Правда, с ужасным визгом! Я так сразу и сказал, вместо «спасибо» - «Что за дела? Почему визжит, как свинюка под боровом?». На что дядька, щёлкнув мне по уху шолобан, по-взрослому объяснил: «Не повторяй чепуху; вот яазгони посильнее, шёб завижжяла как скиипка, как фьейта на свадьбе, – и бабочка полетит, как самолёт! И ты вместе с ней! Сто пьяцентов, шёб я так жил!» В доказательство он взял бабочку на руки, зажмурил глаза и начал рассказывать, будто и сам это видел: людей, как букашек, трамваи как червячки, и даже Чёрное море во всех берегах, как в обыкновенном тазике. Красиво?! Ну а я чуть не плакал…

МАЛАКУЧА
Дело в том, что к этому возрасту, три на четыре, в одной малакуче я оказался нижним. И очнулся только в больнице, с гипсом на левой ноге – до самого пояса. Я слышал, как говорили: «Тройной перелом, сложнейший: бедро, голень, лодыжка», но сами слова мне ни о чём не сказали, зато в гипсе я провалялся больше полутора лет. Что-то там не срасталось как надо, поэтому ногу трижды ломали и опять «починяли». «Радуйся, освободят тебя в школе от физкультуры», - обещали врачи. А потом, когда сняли гипс, пошли разговоры о туберкулезе кости. Т.е. как говорится, «с больницы я вышел и снова зашёл»; запёрли меня в туберкулёзную «здравницу» с хромыми, искривленными детьми, которые о футболе и не мечтали. Нет, они скакали за мячом на костылях, но даже мой папка, когда увидел этот «футбол», сразу закашлялся, от меня отвернулся и хрипло сказал: «Собирайся... Улица вылечит». Даже «чёрт знает что» не сказал. Вобщем, это плохая примета, и я похромал собираться. А вскоре, замерев под кабинетом врача, в щёлочку видел: папа порвал на куски «рентгены», швырнул в лицо доктора, и стукнул кулаком по столу: «Да ты, скот, за деньги теперь и Поддубного в инвалиды запишешь!»

ПАПА
О характере папы я слышал; знакомые называли его «матросский» и «ураган»; да я и сам пару раз его видел в драках. Так что тогда, хромая из санатория, я нешуточно заволновался. Как это? – улица вылечит. А доктора? Ведь дядя Толя, папа сам говорил, - на фронте покойников поднимал. А теперь? Как понимать?
Правда, сказать я об этом боялся, поэтому всё сильнее хромал и даже прислушивался к болям в ноге. На что папа вдруг проворчал: «Не дурачься. Назад не вернёмся». Он даже чемоданчик не взял у меня; и перед трамваем напомнил: «Сам…»
Трамвай ехал долго, с частыми остановками; он буксовал на гололёде, и вагоновожатый выходил на подъёмах; подсыпал под колёса песок. Ну а папа всё так же покашливал, изредка потирая глаза и бормоча своё «чёрт знает что». Только возле вокзала он повернулся ко мне, поправил на груди шарфик, застегнул пальто и, будто в ответ на мои размышления улыбнулся: «Поддубный – это самый сильный человек в мире. Он в цирке боролся. Всех клал на лопатки! А по старости - работал у нас на флоте. Склад охранял по ночам. Аагромный был! Три мешка сахару – поднимал зубами. Тулуп не могли ему подобрать. И никогда к врачам не ходил…»
Проще сказать, когда дядька Борька принёс эту бабочку, я даже ходил набекрень: рубль двадцать, рубль двадцать! И только поэтому так захотелось по-настоящему разбежаться и полететь; как бывало в самых счастливых снах!..

ТЁТУШКА КУЧЕРЕНКО
Вместе с бабочкой дядька припёр бутылку: «Обмыть, чтобы лучше летала». Ну а я, не зная как ускорить «мытьё», топтался вокруг стола, надеясь в этот же вечер испытать бабочку во дворе. Вобщем, пискнул там что-то такое: «Мойте бабочку побыстрее, а то…» Дядька расхохотался, торжественно встал со стаканом в руке, пальцем брызнул на меня и бабочку, лизнул с пальца остатки водки, и про стакан не забыл. «Чтоб леталось!» – сказал. А папа добавил: «Только на улицу – не выходи!»
Крещение дядькино я слизнул уже на бегу. Понравилось, - не понравилось, - этого не помню, потому больше интересовала бабочка, которую погнал вокруг четырёх высоченных каштанов двора. Естественно, бабочка не взлетала; зато с каждым кругом визжала сильнее и, наверное, поэтому тётушка Кучеренко завопила из своего подвала: «Тай шоб тоби показытыся з тою собакою. Вже ничь на двори!». И что ей ответить? Я же не знал, что зимой рано темнеет. Да и думал больше о том, что скоро крикнут «Домой!» – а мы с бабочкой ещё не летали. И тем более, где во дворе разогнаться так, чтобы колёса запели, если газ проводили; раскопки закончили; а плиты потом кое-как покидали. Плюс, эта – орёт…
Для вас ситуация уже прояснилась? Эх, как помчал я по улице! Слышал, естественно, только колёсики, и видел только бешено замахавшую крыльями бабочку.
А тут перекрёсток Толстого и Островидова; автомобильный гудок и визг тормозов Победы. И то же самое коричневое крыло перед носом, и бабочка – вдребезги! Собственно, я её даже не видел, только деревянная палка осталась в руке.
Володька – вихрем ко мне. Матерится до звона в ушах: «Да что ж ты, босяк, нюх потерял!» А я под машину лезу, за бабочкой. Володька меня за штаны, за пальто, вытащил и узнал. А я опять под колёса. И тогда он как заорёт: «А вот сейчас мы к батяне!». И за ухо меня, аж захрустело…
Свои слёзы я ненавидел. Плюс, от стыда, когда кто-то видел, что плачу, у меня «планка падала», как говорят в этом случае. Вот я и рванулся, чуть не оставил ухо Володьке на память, перехватил поудобнее палку от бабочки и вкатил Володьке прямо по восьмиклинке. И дальше - не на жизнь, а на смерть! Ну а он, дурак, нет, чтоб в Победу запрятаться (хотя я и там бы его достал), начал ловить меня за руки и уговаривать. Дескать, мы с ним кореша, и он понимает, что я испугался. Как вам нравится? – испугался. На «испугался» я реагировал ещё хуже. Я превращался в тигра, в пантеру, в бешеную собаку или сразу во всех драконов с чертями! Проще сказать, я начал дубасить его ногами, пустил зубы в ход и вырвался. И нет бы пулей домой, - отбежал и: «Володька сопливый! Володька сопливый!» – ору на всю улицу. И тут же, как хищник чувствует хищника, вижу: блеснули железные зубы; глазки сузились щёлками, как на рыцарском шлеме вдруг упало забрало; и как рванул он ко мне кавалерийским аллюром – три креста. Вобщем, я запустил в него палку, - кстати, он смёл её на бегу, будто листик акации, - и задал дёру. Уже на ходу вспоминая слова отца: «Володька убьёт за сопливого! Это я так сказал, для примеру, чтобы ты нос руками не утирал. Так что здесь – тайна. Мало ли что с человеком. У меня – вот, шрам на носу. Да и сам ты – хромаешь».
Итак, я убегал, понимая прекрасно, что Володька дорогу домой не должен узнать. Т.е. ещё на бегу я прикинул, что спрятаться во дворе можно только под окнами полуподвала «жлобни Кучеренко»; ну а она, без сомнения, выскочит даже на шорох и тут же продаст меня с потрохами. Вобщем, рванул я к насквозь трухлявой пожарной лестнице, на которую старшие даже не сунулись…

НА КРЫШЕ
Сердце грохотало как колокол, да и дыхание казалось, было слышно за сотни метров. Интуитивно я понимал, раз уж лестница дребезжать перестала, значит, Володька не лезет. Тем не менее, я засунул в рот конец шарфа и постарался лечь так, чтобы сердце не колотилось в кровельное железо. А ещё через пару минут подполз на край крыши, надеясь увидеть, не устроил ли Володька засаду под лестницей. Память, правда, подсказывала, что топот сапог я слышал только пару секунд; то ли Володька решил меня пожалеть, то ли месть приготовил, при первой же встрече, – кто его знает. Да и думал об этом уже второстепенно, потому что увидел, как дядька Борька потопал домой, на ходу, механически выкрикнув: «Домой давай, чкаловец, мать беспокоится»
О возвращении по пожарке, когда припомнились огромные ржавые дыры на переходе, – даже мысль не возникала. И чёрный ход на чердаке искать я не пошёл, потому что кровельное железо под ногами загрохотало, при первом же шаге. И картинка сразу представилась: дворники, милиция, фонари, пистолеты. Да и если найду лаз на чердак, - как отыскать дверь на лестницу, если и днём там темней, чем на улице! Значит, оставалась только пожарка; но именно потому, что видел однажды, как котёнок сползал по ветвям кучерявой акации, – туда загнала его собака, – только поэтому весь ужас предстоящего спуска представился мне будто отражённым в глазах «храбреца», часа два оравшего на всю улицу, прежде чем тронулся с места. А взлетел же на самые тонкие ветки, куда даже его спаситель добраться не мог…

СПАСИТЕЛЬ
«Кис-кис! Кис-кис!» Взобравшись на дерево, какой-то мужик звал очумевшего от страха котёнка, которому и подползти к руке было нужно какой-то метр. «Кис-кис, кис-кис, сволота облезлая, что мне весь день тут кукарекать, а потом семечки кушать?!». Казалось, что этот мужик более потешает зевак, собравшихся вокруг дерева, но ведь и котёнок решился! С дикими воплями пополз он по ветке, вертлявой от свежего ветра, пока тот дядька, вытянувшись струной, смог схватить его за ухо. После чего внизу засвистали, зааплодировали, как на футболе, а котячий спаситель разразился ещё более замысловатым матом, потому что котёнок драл его в кровь…
«Видал, какой молодец!» - сказал мне тогда папа, и даже протиснулся к мужику, чтобы похлопать его по плечу. Ну, а когда мужик отпустил котёнка и засвистал ему вслед, я сразу подумал, что обязательно вырасту таким же весёлым и храбрым. Впрочем, что рассказывать о тех мыслях, ведь тот котячий спаситель смыл под шлангом дворника руки и побежал – сел в Победу; коричневую с бежево-кремовой крышей. А я теперь из-за него замерзал на крыше и даже не представлял, как спастись.
«Сволочь, скот, гад, гнусная сволочь! – вспоминал я ругательства взрослых, мгновенно запутавшись в выводах: плохим был Володька или хорошим? Там - котёнок, а тут – я - человек, ребёнок! Вы понимаете? Это не объяснить! Поэтому, двумя руками прижав шарф к губам, я просто рыдал, ведь когда никто не говорит, что «мужчины не плачут», - страшного и обидного в этом – ноль; как и в страхе, когда некому упрекнуть тебя в трусости…

ФАКЕЛ
Вдали, над крышами я увидел яркое пламя; самое настоящее, буйное, будто где-то горел огромный дом. Вот, если бы умел я летать, - подумал, - то полетел бы туда и спас людей от пожара. Но мысль эта лишь на секунду мелькнула, я вдруг по-взрослому осознал, что летать - не летаю и сам кукую на крыше. И толку с того, что пацаны, уже лазившие на крышу, говорили, что там, где огонь, живёт Змей Горыныч. Ну и что?! - ведь мысленно я уже звал Али-Бабу и ковёр-самолёт, полагая, что моя ситуация не менее критическая, чем в тех сказках. И потому, что Али не появлялся, - я уже был согласен и на Горыныча, и на Бабу Ягу. Пусть только спустят меня на землю, а там я уже выкручусь, как какой-нибудь Катигорошек. Но. Опять «но». Теперь я убедился, что все сказки – сплошное враньё, и дядька Борька о бабочке тоже наврал. Полетим, полетим! Ему только бы что-то «обмыть»…
Сколько я пялился на огонь, – важно ли? Дважды меня позвали уже из окна; но ладно, - думалось мне, - если я отзовусь, - кто полезет за мной? Папа? - он же тяжёлый не меньше Володьки. Да и братья всем пацанам растрезвонят, что я сам побоялся спуститься; и тогда на всю улицу засмеют. Стыдно!
Тут я подумал, что сам во всём виноват; я всегда огорчаю родителей и, правильно говорила мама, - приношу только горе. Поэтому она всегда вспоминала и плакала, что был у нас ещё один брат; очень послушный. Но как-то они его не уберегли; и бог забрал. А потом дал им нового брата и меня – в наказание… За что? – я не понимал, но мне стало жалко и маму, и папу; а если он полезет за мной по этой трухлявой пожарке?! – и вдруг разобьётся, и будет лежать искалеченный, весь в крови, как пацан, попавший на моих глазах под трамвай…
Я подполз к перилам пожарки, даже не представляя, смогу ли оторвать прилипшее к крыше тело. Коснулся предательски задрожавших перил, и дал им слово: я стану послушным, прилежным, как брат, которого кто-то, как-то, куда-то забрал. И раз уж я обещаю исправиться, чтобы мама не плакала, значит, не должен разбиться и умереть.
Нет, честное слово, меня кто-то слышал и даже кивал, полностью соглашаясь со мной. Причём удивительно! – я узнал: это был тот старший брат, которого видел только на фотографии. И был он в той же кепочке и пальто, с шарфом на шее…
В наше парадное я вбежал в тот момент, когда со второго этажа уже спускалась родня, вооружённая фонарями. Папа кашлял, закуривал, а мама шумела: «Чтобы больше ноги его в доме не было! Пусть хоть с бабочкой, пусть хоть с верблюдом!»
А папа просил её: «Ну, что ты как сумасшедшая, может, соседи уже отдыхают. Найдётся! Только без паники...»
Весь мой запас покаяний и обещаний куда-то мгновенно пропал. Ведь мало того, что «спасатели» были все с фонарями, так ещё и в парадном поставили новую лампочку. И теперь некуда деться, ведь папка «видит насквозь», а ржавая пожарка наверняка отпечаталась и на лице, и на моей одежде. Поэтому, неожиданно для себя, я замер на первом пролете, где на мраморном полу была надпись Salve. Позже я узнал, что Salve - вроде нашего «Добро пожаловать». Ну а тогда я уставился в надпись, как самый любознательный в мире ребёнок, просто увлёкшийся надписью. «А что это значит?» - спрашиваю, будто ни фонарики, ни поздняя прогулка родителей меня не касается. «Сейчас я тебе объясню!» - вскрикнула мама, но папа успел поймать её за пальто. «Да тише ты! Соседи же, как никак». Ну а мне говорит: «А бабочка где?» Так что, я сразу начал рассказ и помчался домой, чтобы меня не рассматривали.
- Я гулял во дворе. Во двор вошёл какой-то чужой пацан, искал туалет. Я показал. Он попросил пробежаться с бабочкой. Я ему дал. Он с ней – наутёк. Я – за ним. Он – на улицу. А я хотел спасти борькин подарок. А на углу, когда мы стали бороться, и я уже побеждал, он пнул ногой бабочку; она выкатилась на дорогу и…
Проще сказать, я предусмотрел даже то, что утром, уходя на работу, родители смогут увидеть обломки бабочки. А если Володька встретит отца и что-то расскажет ему, тогда я совру, что мальчишка успел убежать, пока Володька вылезал из Победы. А всё остальное, - уже от обиды за бабочку. А крыша? – так на крыше меня никто и не видел. Вобщем, всё сгладилось и срослось, даже грязь на одежде! А Володька сопливый», - пока это было неважно; ведь всё валилось на дядьку, с «его дурацкими шуточками», и даже на папу, потому что сам отпустил меня «на ночь глядя, пока с Борькой трескал», - так мама сказала.
Да, конечно, кричала одна только мама. Соседи деликатно разбежались, А папа – я просто чувствовал его взгляд. Сначала он изредка отвечал маме: «Давай-давай. Прекрасно. Посмотри на себя, темнота»; а потом сказал то непонятное «Генуг!», после которого родители обычно переходили на непонятный язык – идиш, - дабы во что-то нас не посвящать. И потому что это секретное было особенно интересным, я начинал слушать кожей; а потом всех убеждал, что всё понял, пока не выяснял, о чём же всё-таки говорили. И вот, папа сказал что-то такое, после чего мама вдруг схватилась за щёки и заревела, будто меня сбросили с крыши. А потом подлетела ко мне с поцелуями и начала укладывать спать. А папа закурил свой Беломор, отвернулся и глубоко затянулся.

НА ПЕРЕКРЁСТКЕ
Всё это припомнилось, когда Володька, Белый Полковник, мой папа и я, вместе с ужасным велосипедом, - встретились на перекрёстке. Оказалось, что папа догнал меня, и успел схватить велосипед за сидение. Но я заметил его только, когда попробовал бежать от Полковника.
Папа подхватил меня на руки, и я почувствовал, как стучит его сердце. Мне показалось, что сейчас он задушит меня, но сильнее было чувство того, что я в безопасности. Всё происшедшее как-то неторопливо повторялось в мозгах: восторженная поездка, оглушительный крик Полковника, визг покрышек любимой Победы и... грохот папиного сердца, убеждающий, что Полковник теперь не опасен. Тем не менее, он приближался, тяжело опуская огромные руки, и ближайшее будущее вновь показалось тесным и лишённым каких-нибудь радостей.
Я вцепился в папину шею, как котёнок, снятый Володькой с дерева. И удивился тому, что папа вдруг заулыбался Полковнику, будто корешу, и сказал ему по-военному: «Благодарю вас, товарищ Полковник! С меня причитается». За что?! – этого я не спросил; но подумал, - за то, что Полковник не сцапал меня, не треснул по шее и даже уши мне не надрал за все те дразнилки. Впрочем, Полковник забросил руки за спину и прошёл мимо нас как глухой. Так близко, что я почувствовал запах его старого френча; военного, как у Сталина.
Что-то тёплое начало зреть в моей глубине, но... взвизгнули коротко покрышки Победы, и я краем глаза заметил, что Володька, прежде рванувший вперёд, теперь направляется к нам…
Шмыгая носом и плюнув под ноги, Володька заорал как самый обиженный человек на свете. «Ну, кореша, вашу мать! Да я на вас удивляюсь! Да тут без бутылки – ни слова, ни шагу! Да я в жизни теперь… даже если пятёрку дадите! Да вы же меня... под статью волокёте, мать вашу!»
Папа и ему закивал, как знакомому; меня опустил на землю, дал подзатыльник, и метнулся к Володьке. Руку жмёт ему, - представляете? - и бормочет, как заводной: «Виноват, виноват. Искра с папиросы, чёрт побери! Даже не видел, как он рванул, понимаешь! А ты молодец, - стоп-машина! А то, понимаешь, он в первый раз... Нет, честное слово, с меня причитается... не заржавеет», - он потерял слова, одной рукой махнул по глазам, а другой полез за папиросами.
Удивительно, Володька только прищурился на меня, погрозил пальцем и нырнул в «Беломор»; как ни в чём не бывало. После чего они мне приказали тащить погибший велосипед домой, а сами уселись на бордюр возле Победы, - что нам, кстати, было строжайше запрещено.
Я отошёл на пару шагов и углубился в нелёгкие думы. «Всё! Теперь ни улицы, ни велосипеда. Всплывёт сейчас гибель бабочки, а потом Полковник и крыша как-то откроется». Ведь если в магазине шкалики есть, то Полковник будет сейчас возвращаться. Если же нет, то пойдёт он на Тираспольскую. Впрочем, всё равно остаётся Володька, дразнилка и драка с ним, а потом и Полковник подключится».
Остановился я неподалеку от них, чтобы и беседу подслушать, да и всем своим видом показать переживание вины, стремление к покаянию и обещанию: «Это – в последний раз! Честное слово, я буду послушным!». Тем более, Володька изредка на меня косился, хитренько улыбался, подмигивал, а потом вскрикивал папе: «Да! Так шо я тебе накалякаю?» И тут же он начинал говорить тихо, как заговорщик. А у меня от этого «накалякаю», сердце падало в сандалеты. И только оно возвращалось на место, Володька - ехидна – вдруг опять вскрикивал: «А Полковник? Видал! Не заори он – хана; размазал бы по асфальту! Но что я тебе накалякаю!» И так макал он меня в холодное и горячее, пока я не догадался, что именно так он мстит за былую обиду. Но выдавать – нет. Похоже, что был он, в самом деле, хорошим…

ДЯДЯ БУМА
Утром папа забрал горбатый велосипед, а вечером возвратился. Крутанул перед носом переднее колесо, и сказал: «К счастью, в Одессе есть дядя Бума – смертельный мастер! Вот, всё починил и даже пообещал: если научишься кататься на этом, - только лишь во дворе! – можешь приходить в мастерскую; вместе соберёте настоящий велосипед: с тормозами и зелёными покрышками».
Всё! Я зарёкся. Я клялся и божился всеми знакомыми клятвами, мысленно уже работая с дядей Бумой. А покрышки - пусть хоть и красного цвета!
Папа расхохотался и тут же в коридоре предложил мне проехать. И, естественно, я попробовал, но только чтобы папу отвлечь. Ведь я всё ещё ждал, что правда раскроется полностью…
Ещё пару дней я был, как у нас говорили, шёлковым. Из детского сада на море больше не убегал, и катался лишь во дворе, по первому зову возвращаясь, домой. И честно сказать, быть послушным - понравилось. Но вот пришли выходные дни.
Старшие пацаны вытащили «взрослые» велики во двор и - «Вперёд! За Родину! За Сталина» - закружились вокруг дворовых каштанов. Я конечно, за ними. Но мой велик был на твердых колёсах, поэтому щёки и голос смешно вибрировали, рождая уникально писклявую пародию на геройский выкрики. Так что меня не только легко обгоняли, но и передразнивали, - поэтому оставалось лишь огрызаться, что «дядя Бума уже собирает мне взрослый велик»…
Всё было прекрасно. Точнее, терпимо; и было бы. Потому что Алька или Мурат Мурадьян вдруг завопил: «За мной, чапаевцы! Добьём беляков в чистом поле!» И все помчались на улицу. Всего вероятнее, как обычно: по Льва Толстого на Островидова, затем по Петра Великого на Франца Меринга, и снова по Льва Толстого. И я уже знал, что там пацаны лавировали между прохожими, привставали на педалях и размахивали одной рукой, будто шашкой рубили врагов. То есть, делали всё именно так, как в кинофильме «Чапаев», который каждый из нас видел не менее пяти раз. Но это я вам объясняю лишь потому, чтобы вы поняли: детский велосипед этих радостей не предоставлял; педали надо крутить постоянно, значит и рукой не размахнуться.
Тем не менее, мигом забыв все эти ограничения, я вылетел вслед за «красными кавалеристами» и… мир перевернулся. Сколько метров я драл свою шкуру о желанный асфальт, – не знаю. Зато первое, что увидел, всё ещё не отличая земли от неба; это огромные руки, которые опускались ко мне. И честное слово я потянулся к рукам, ведь не то что бы встать, я даже вздохнуть в этот момент не мог. Плюс, именно потому, что руки неожиданного спасителя исходили из офицерского френча, я вспомнил огромную «Доску почётных граждан нашего района» (между домами: двенадцатым и четырнадцатым по Льва Толстого), в центре которой стоял огромный товарищ Сталин. «Чёрт побери! – по-папиному выразился мой восторг, – теперь Сталин точно подарит мне настоящий велосипед! Он ведь знает, что я хотел крикнуть: За Родину! - но».
Я не знаю, понятна ли вам моя радость, поэтому не берусь описывать и тот ужас, который охватил меня целиком, когда картинка расширилась, и сталинский френч оказался Белым Полковником. Проще сказать, я так завопил, что он от меня отскочил и удивлённо захлопал ресницами. Ну а я, не теряя времени даром, схватил велик за раму, и потащил его прямо через газон. Ведь, рассчитался ли папа с Полковником, я не знал, а за дразнилки он мог разломать велосипед на куски…
Неожиданно для меня все «прекрасные» размышления вдруг разорвались, точно как бывает в кино, когда плёнка прожжётся. Всё изображение скрючилось, из середины кадра вырвалось пламя и чёрно-белый зигзаг – будто молния, всё поверг в кромешную тьму. Что-то рвануло меня за горло; что-то вырвало из рук велосипед, а ноги, вполне ощутимо взлетели над головой. Это позже, как в том же кинотеатре, когда зрители начинают ворчать, – когда же опять начнётся кино - передо мной начали появляться лица, заслонявшие небо; а потом я почувствовал цепкие пальцы, оторвавшие меня от земли. Итак, я полетел - поплыл; мимо огромного Сталина на доске, будто пытаясь догнать Полковника. Понимаете, я вдруг остро почувствовал, как обидел его сейчас, когда он хотел помочь мне подняться. Ну а Полковник уходил, как всегда, сутулясь. Мой велосипед он поставил у дома; затем обернулся и показал пальцем на номер; в это же время проявились наши велосипедисты, и всё опять рухнуло в темноту.

БОЛЬ
Это «кино» я досматривал уже дома; лёжа в постели, с перевязанной головой и горлом, на котором ещё долго оставались чёрные точечки. А вышло вот что. Вдоль газона, чтобы народ не топтал цветы, была натянута колючая проволока. И да, вы помните, - были такие таблички: «По газонам ходить запрещается», но ведь было мне не до чтения, да и не умел я читать. Так что проволока вонзилась в шею и спружинила меня с такой силой, что ноги взлетели над головой, и я грохнулся головой об асфальт, метрах в двух от газона. А потом прохожие подхватили меня; Полковник им показал дом, у ворот поставил велосипед, и пацаны как раз прикатили. Финал: папа теперь будто заглядывал ко мне из тумана и почему-то радовался: «О! Сотрясение мозгов, - значит, они уже появились». Но было мне не смешно: в голове грохотали шары, и горло, даже когда дышал, будто разрезали кинжалы…
Я всё время куда-то проваливался; и постоянно казалось, что грохочущие шары прогонял Белый Полковник. Он шёл, и при звуках его шагов шары затихали, растворяясь в асфальте и хилых цветах газона. Я хотел ему что-то сказать, но скрежещущие звуки из моего горла его пугали, точно так, как тогда, когда я закричал от страха. Тогда он пропадал; и вновь появлялись шары, будоражившие чувство вины…
Позже, более чем через год, после длительной ссылки к бабушке на Слободку, я выехал на улицу на велосипеде, который мне подарил дядя Бума, - и несколько дней колесил между знакомыми гастрономами. Я должен был встретить Полковника, чтобы хоть показать, что уже не боюсь его. Ведь я вырос и понял всю глупость дразнилок; знаю, что он меня спас, когда заорал на всю улицу так, что и папа, и Володька опомнились – там, на углу; знаю, что он хотел мне помочь, когда я упал с велосипеда; знаю… Но Полковник не попадался. Поэтому ночью, во снах, я подъезжал к нему и говорил, будто расстались вчера; показывал, что могу уже ехать даже без рук; что могу не крутить педали, но только чуть их подталкивать, чтобы скорость не падала. Только извиниться не получалось. А Полковник, будто всей улице показывая, что он по-прежнему сумасшедший, озорно усмехался мне и бормотал: «Это ещё не всё. Это ещё не всё...». После чего я просыпался в недоумении: то ли он ждёт моих извинений, то ли считает «не всем» - успехи на велосипеде…
Однажды, я поехал к дому Полковника – на Челюскинцев. Там, что-то кому-то наврал про тимуровцев и следопытов и узнал, что… Полковник не так давно умер. А перед смертью дал деньги соседке, чтобы вернула долги.
У Хрипатой долгов Полковника не было, но и она вдруг расплакалась, и всем, кто был в очереди, налила по стакану водки. За свой счёт. Так мне рассказала соседка.
Позже, из рассказов отца я узнал: Полковник сначала учился в кадетском корпусе; потом был «белым офицером» - до революции. Ну а позже он стал - настоящим полковником «красной» артиллерии. Два старших сына - погибли в конце Отечественной войны; младшие два – в 50-х годах где-то в Западной Украине. Жена – застрелилась от горя, из его же именного пистолета. Младшие сыновья Полковника были в Карпатах, – против советской власти, поэтому Полковника чуть было, не посадили. Но ограничились: запретили носить погоны и лишили военной пенсии. Тогда он стал продавать ордена, а после смерти жены запил...
После рассказа соседки я куда-то помчался на велосипеде, потому что никто не должен был видеть, что я опять плакал. Почему? – этого не рассказать. Ведь это теперь я пытаюсь передать словами переживаниям; а тогда я просто плакал и мчался куда-то. Как связной-партизан в соседний отряд с очень важным для всех сообщением: Полковник в могилу унес все обиды и боль.

ТАКСОПАРК
Через год после службы в армии я пошёл работать в такси. А ещё через год меня перевели во вторую колонну. Ну и, после первой же ночной смены, в очереди на мойку машин я столкнулся с Володькой - нос к носу. Конечно, его речь и привычка поддергивать кепочку были прежними, только был он уже седой, и железные зубы сменил на золотые. Плюс нос его уже был расквашен как у боксёра-профессионала, поэтому он и похрюкивал, и посвистывал, как дырявый баян. Впрочем, чтобы не ошибиться, я стал вертеться неподалёку. Мои сверстники называли его «дядя Вова», кто-то говорил «бригадир», а некоторые обращались – «Коровка». И точно, Володька, подгоняя таксистов, покрикивал: «Чиво лясы даром точить, - подгоняй-ка коровку». И удивительно точной показалась мне эта кличка. С одной стороны, Вовка-коровка, а с другой, наши Волги были для нас кормилицами...
«Какого чёрта?» - спросил Коровка, заметив мои «притирки». А я ещё не придумал, как сказать о давнем знакомстве, и ляпнул: «Да, вот, долг тяжкий хочу возвратить». Ну и, неожиданно для меня, в глазах дяди Вовы вспыхнул бойцовский огонь, хотя нос его с трудом доставал до моего кадыка.
«Кыму я должен, всем прощаю. И тебя в должниках не припомню. Может на киче ты за меня ёлки рубил?»,- съязвил он, пристально рассматривая меня. Да и таксисты, - меня ведь не знали, - тоже как-то все напряглись.
Должен заметить, что жизнь моя, скажем, помягче, прошла в хулиганской среде; и там я заметил, что в напряжённых моментах, - первым делом намекают на уголовное прошлое. Почему? – сейчас это не важно, да и вспомнил вроде заметочки на полях: «Значит, Володька сидел». А я к шантрапе относился с презрением, как и мой папка, хотя к этому времени и он уже отсидел; естественно не по хулигани. Вобщем, ответил я так: «Ёлочки не валил, – я пока больше сажаю. А вот за то, что по асфальту меня не размазали, готов «поляну накрыть»... при свидетелях». И тут я сделал жест, царственно приглашая к «поляне» таксистов.
Ну, надеюсь, «поляну накрыть» вам понятно? Если нет, то это такое «народное» приглашение к пьянке. Что, естественно, компанию мигом развеселило, а Володька захлопал глазами. Словом, я почувствовал себя хозяином положения и начал игру в вопросы. Дескать, наливаю только тому, кто имел коричнево-бежевую Победу и участвовал в самом важном событии на углу Гулевой и Новосельской. Причём я специально сказал названия старые, что у одесситов считалось особенным шиком.
Прервав спор ненадолго (мойщица свистнула, чтобы пригнали машину), таксисты вновь собрались и загалдели: «Давай, Коровка, колись за Победу, не пропадать же поляне!» Ну а он стучал себя по лбу, дёргал козырёк своей кепочки, потешно посвистывал носом и кричал, что «нашарика» не привык, но…
«Всё! – тогда я говорю, - поляна закрывается на переучёт. Зачем пить с каждым склерозным?». И пошёл к своей Волге, уже точно зная, что нет никакой ошибки. Правда, пошел я не просто; я наклонился, вытянул руку, будто толкаю перед собой бабочку на колёсах, и пару шагов пробежал, хромая на левую ногу. А потом развернулся и ринулся на «дядю Воду», будто в руках у меня была палка. «Эх, - думаю, - сейчас бы крикнуть «Володька сопливый!». Но, во-первых, язык не поворачивался, а во-вторых, «Володька» вдруг вскинул указательный палец и заорал: «Это когда Сталин скопытился?! Или?»
Всё! Такой радости я не предвидел. Он то вспрыгивал на меня всеми конечностями, то кидался к загалдевшим таксистам, - объяснить, как дважды чуть не размазал меня по асфальту, и как я «крестил» его за убитую бабочку, а потом драпанул почище, чем братья Знаменские (были такие мировые бегуны). Больше того, «крестник» мой, как себя он назвал, вдруг заорал как Архимед свою «Эврику»: «Да смотри те же, он – не хромает!». И Володька опять набросился на меня, похоже, уже со слёзами. Точнее, в первый момент я подумал о носе, когда что-то захлюпало у меня на щеке и груди. Но неожиданно меня обожгла догадка. Конечно же, после того, что папа сказал маме «Генуг», он показал на мои ноги! - как намекнул, что остальное всё – чепуха. И только поэтому мама расплакалась, сменив гнев на милость.
Эх, какой была эта встреча! – не рассказать. Володька мигом оставил одних подгонять наши «Волги», а других выслал «на точку» - к Любке Декойтыке - за закуской и водкой. Затем объявил мойщицам, что нашёл свояка, и потащил меня в их каморку, где хранили вёдра и сушили одежду. Здесь он мне приказал забыть «свои трояки» и начал «готовить стол». А потом, когда водка с закуской подоспела без промедлений, входили и выходили таксисты: выпивали, закусывали и так сменяли друг друга, оставляя каждый свой вклад в центре стола…
Продолжение следует…

Параллельно. Одесса знает минимум три поколения: Сонька, Манька и Любка Декойтыке. Жили они в Шалашном переулке, где при всяком режиме или «сухом» законе – бесперебойно торговали спиртным и закуской. Плюс, как положено, их охраняла милиция, вроде стоявшая для прекращения этой торговли.
Декойтыке – перевёртыш с идиша; типа «замурзанная» или «рыльце в пушку».
По стечению обстоятельств, в доме Декойтыке я бывал много раз; и всегда удивлялся безукоризненной чистоте, хотя и жили они в подвале…

Valentyn DORMAN. Weierstr. 30, 46149 Oberhausen. Deutschland
Tel. (0)208-633-521. Ем..: Ko-mandor@mail.ru