Анатолий Зелигер: Детские годы и взросление Георгия Лапина

Прозаические тексты
Forum rules
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
Post Reply
admin2
Site Admin
Posts: 175
Joined: Thu Jan 28, 2010 11:38 am

Анатолий Зелигер: Детские годы и взросление Георгия Лапина

Post by admin2 »

Анатолий Зелигер
Детские годы и взросление Георгия Лапина


1.Детские годы Георгия, родной Васильевский остров, Сестрорецк, война разразилась, Ленинград в блокаде, эвакуация в город Томск и возвращение в Ленинград, победа. 2.Георгий - еврей по рождению, русский по духу и советский патриот. 3.Первый удар в сердце - происшествие во дворе. Второй удар в сердце - истязание Подольного и Горинштейна. 4.Разговор с отцом. Леонид Борисович: ”Начинается политика дискриминации” 5.Смятение и буйство Жориных чувств.

Итак, Георгий, в быту его звали просто Жора, родился в середине тридцатых годов.
От первых лет жизни в его памяти остались радость, разлитая в окружающем пространстве, улыбки близких и незнакомых людей и незабываемое ощущение ласковой теплоты окружающего мира.
От более позднего времени сохранились в памяти отдельные картины, мало связанные между собой.
Вот огромный кирпичный дом с башнями, в котором живет он с мамой и папой, дом полный тайн, наверно самый большой и красивый в мире. Вот обширный двор с множеством цветочных клумб и зеленой беседкой, прикрытой ветвями самого могучего на свете сказочного тополя. В беседке старшие ребята увлеченно поют песню со странными словами: ” И кто его знает, чего он моргает.”
А вот лето в Сестрорецке. На пляже не земля, а только песок, сухой и мокрый. А море гладкое, бесконечное, отражающее, подобно зеркалу, пылающее солнце и небо, освещенное его огнем.
С началом войны он уже помнил все день за днем.
Война. Отец понес сдавать на склад большой черный ящик - радиоприемник и взял с собой Жору. Длинная очередь людей с разными радиоприемниками.
Отец военный. Он мобилизован в Академию связи. Каждое утро, когда Жора еще спит, он уезжает в Академию и возвращается домой поздно вечером. Мама вместе с Жорой обошла несколько магазинов. Еще недавно полные вкусной едой теперь магазины совершенно пустые.
Начались бомбежки. На окнах появились плотные занавески. Предупредили: если свет будет проникать наружу, патрули будут стрелять по окнам.
Жора быстро привык к сигналу воздушной тревоги. Когда этот сигнал завывал, Жора прятался в подъезде своего дома. Когда же звучал отбой, он бежал собирать осколки разорвавшихся бомб. В первое время мальчишки менялись осколками.
Потом была блокада. Однажды после очередной бомбежки Жора вышел во двор и увидел страшное, пугающее его небо. Оно пылало, его заволокло змееподобным клубящимся дымом черным, багрово-красным, темно-синим. Это горели запасы ленинградских продуктов - Бадаевские склады. С едой стало совсем плохо.
Через несколько месяцев Академию связи приказали эвакуировать. Летели над Ладожским озером. Немецкие истребители пытались сбить. Пронесло.
А затем месяц в теплушке - товарном вагоне. Томск. Мама тоже работает в Академии. Три голодные года, когда каждую минуту, каждый час мечтали о победе.
И, наконец, снова Ленинград, родной Васильевский остров, родной дом, школа.

Этот мальчик с еврейской внешностью, частенько слышавший дома разговоры на идиш, знавший, что у мамы еврейское имя и отчество - Циля Ароновна, что его отец вовсе не Леонид Борисович, а Лейба Беркович, а, например, тетя вовсе не Раиса, а Рахиль, с интересом слушавший рассказы отца и матери о былой еврейской жизни в городах и местечках Белоруссии, рос абсолютно русским. Родители принимали это как должное. Они были убеждены, что теперь в Советском Союзе в пору полного равноправия всех граждан страны иначе и быть не может.
Жора еще не умел читать, когда выучил наизусть три последние строфы стихотворения Некрасова “Железная дорога”. Дело было так. Однажды Циля Ароновна вдруг сказала ему: ”Послушай, Жора, я прочту тебе очень красивое стихотворение. Он быстро запомнил его, повторяя слова вслед за матерью. С тех пор он часто декламировал с детским энтузиазмом.

Эту привычку к труду благородную
Нам бы не худо с тобой перенять…
Благослови же работу народную
И научись мужика уважать.

Да не робей за отчизну любезную…
Вынес достаточно русский народ,
Вынес и эту дорогу железную -
Вынесет все, что господь не пошлет!

Вынесет все - и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только - жить в эту пору прекрасную
Уж не придется - ни мне, ни тебе.

Русские сказки были его первым чтением. Да, он рос русским, хотя знал, что он еврей. Парадокс хорошо знакомый русским евреям.
Были случаи, когда противно звучало слово «жид», выкрикиваемое тем или иным мальчишкой. Но Жора считал это одной из неприятных особенностей его детского мира, неизвестного взрослым. Для него окружающие люди были подобны изображенным в фильме “Цирк” или в стихотворении Маршака “Мистер Твистер”. Он был уверен, что живет в самой лучшей на свете, самой доброй стране, которая любит его и будет лелеять всю его жизнь.
Правда, раз произошло нечто, явно не соответствующее его светлому мировоззрению.
У себя во дворе Жора и один мальчуган затеяли рукопашную схватку. Они боролись перед скамейкой, на которой сидели парень с девушкой. Эта пара с явным интересом наблюдала за “спортивным состязанием”. Получив болельщиков, мальчуганы вошли в азарт и постарались показать свою силу и ловкость.
И вдруг парень, добродушно улыбаясь, сказал: ”А ну-ка, парнишка, поднажми, покажи этому еврею почем фунт лиха”. Жора взглянул на девушку. Она тоже улыбалась, ей явно нравились слова ее приятеля.
- Они болеют за него, а не за меня, потому что я еврей. Странно, непонятно, - подумал он. Борьба потеряла для него всякий интерес.- Такие хорошие парень и девушка. Почему же для них я не просто мальчик с нашего двора, а именно еврей? Почему им не все равно, еврей я или нет? Мы же в Советском Союзе, а не в фашистской Германии! И как они догадались? Что сказал бы товарищ Сталин, если бы услышал его слова?
Удар был неожиданный и болезненный. В первое время после этого он иногда застывал на месте, устремлял глаза в одну точку, видел ту улыбающуюся пару и повторял про себя подлые слова того парня: “Покажи этому еврею…Покажи этому еврею почем фунт лиха”.
- Ничего, я еще заставлю таких, как вы, болеть за меня, - тяжело дыша, думал он.
После этого случая Жора решил, что должен быть сильным. Он пошел в гимнастическую секцию, а еще через пару лет в секцию классической борьбы. Может быть, дело в его хорошей наследственности или в его прилежных спортивных занятиях, но с годами Жора превратился в высокого, широкоплечего мужчину, сильного необыкновенно.
Жора был уже в восьмом классе, когда произошел случай, полностью изменивший его взгляд на окружающий мир.
Этих двух учеников десятого класса Аркашу Подольного и Борю Горинштейна знала вся школа. Два отличника, члены комитета комсомола - гордость школы. В классе Жоры говорили, что Подольный и Горинштейн собираются поступить в Академию связи. В ту самую Академию, в которой во время войны работал папа, которая была в каком-то смысле вторым Жориным домом в незабываемые томские годы. И их наверняка должны были принять, потому что оба они получили золотые медали.
Но, когда после летних каникул Жора пришел в школу и спросил ребят, что они знают о Подольном и Горинштейне, то получил ответ: ”Их не приняли в Академию связи”.
Жора был вне себя: “Как это так, не приняли! Да как они посмели! Эта Академия не только их, но и моя немного. Я вырос в ее коридорах. Могли и меня спросить”.
И ожили в его голове странные разговоры отца с матерью, которым он до этого не придавал значения. И страшная мысль, холодящая кровь, вонзилась в сердце: ”Их не приняли, потому что они евреи”.
Он почувствовал себя униженным, морально растоптанным, как будто не их, а его не приняли.
- Если это так, то почему мы поем “Интернационал” или “Песню о Родине?” “Нет для нас ни черных, ни цветных.” А как же тогда быть с Первым Мая - международным праздником трудящихся? Отменить его что ли? А как быть с конституцией? Ведь сказано: ”Три года тюрьмы за оскорбление на национальной почве” А разве это не оскорбление? Почему тех, кто не принял в Академию Подольного и Горинштейна, не сажают в тюрьму?
Жора кинулся к отцу: “Что это за подлость? Что за несправедливость?”
Леонид Борисович помрачнел, попросил сына сесть и выслушать его внимательно.
Сам он расположился напротив него и, глядя Жоре прямо в глаза, необыкновенно серьезно сказал:
- Ты уже не ребенок и должен отчетливо понимать, в какой стране ты живешь. Пора отказаться от детской наивности. В нашей стране законы выполняются только в том случае, если они не противоречат указаниям. Когда же сверху поступает указание, закон не действует. Указание, поступившее от него, - здесь старший Лапин показал на потолок,- отменяет закон. Этих ребят не приняли в Академию, потому что его указания разлетелись по стране.
- Но, сделав это, он нарушил конституцию и, следовательно, является преступником, - сказал Жора.
Леонид Борисович испуганно вздрогнул и резко протянул руку вперед, как бы затыкая сыну рот.
- Пойми, наивный ты ребенок, он хозяин, он царь. Если хочешь, Черномор или Кощей. Он дунул, и тысячи людей мгновенно исчезли с лица земли. Ни следов, ни даже пятна мокрого от них не осталось. Не дай тебе Бог где-нибудь когда-нибудь повторить то, что ты сейчас сказал. У нас в стране он безгрешен, как ангел небесный, всегда и во всем… Ты, конечно, не знаешь, что такое ежовщина? Когда тебе было два года, расcтреливали лучших из лучших налево и направо. Вот что такое ежовщина. Восхищайся им, восхваляй его, если хочешь жить. Имей в виду, брякнешь где-нибудь то, что не говорят все, меня и маму расcтреляют, а тебя отправят в детскую колонию. Понял?
Жора был потрясен. Он никогда не слышал ничего подобного. Оказывается, отец всегда скрывал от него свои мысли. В голове промелькнуло: ”Так что же, все тоже притворяются: учителя, ребята, директор школы…”
А Леонид Борисович продолжал:
- Начинается политика тайной дискриминации нас, людей еврейского происхождения. Сколько она продлится, я не знаю. С нашим равноправием покончено на долгие годы. Если хочешь жить, то должен смотреть и не видеть, слушать и не слышать. Сожми зубы крепко-накрепко и молчи.
После этого разговора последовало смятение и буйство Жориных мыслей. Произошел переворот в восприятии окружающей жизни. Новый жестокий и лживый мир заменил собой старый, добрый и честный.
- Но я хочу, чтобы все было по старому, мне не нужен этот чертов, скверный мир, - вопил про себя Жора. - Я не хочу думать одно, а говорить другое.
Однако слова отца возымели свое действие. Жора загнал свой протест вовнутрь и научился молчать, когда хотелось кричать. Но как тяжело ему это далось!
Да, если бы в 1951-ом году Аркашу Подольного и Борю Горинштейна приняли в Академию связи, то, кто знает, может быть, другим человеком был бы Жора.
admin2
Site Admin
Posts: 175
Joined: Thu Jan 28, 2010 11:38 am

Анатолий Зелигер: На корабле (глава из романа "Два Дон-Кихот

Post by admin2 »

Анатолий Зелигер.
На корабле
(глава из романа "Два Дон-Кихота")


Как только советские войска ушли из Литвы, литовцы начали убивать евреев. Убивали в течение недели до прихода немцев. Убивали и при немцах, которым незачем было участвовать в резне. Погибло все еврейское население Литвы – двести пятьдесят тысяч человек.
Католическая церковь Литвы молчала…

Корабль с туристами на борту плывет по Белому морю к Соловецким островам. Слепящее солнце, похожее на лампу дневного света, льет свое искусственное сияние на холодную рябь моря и корабль. Резкие порывы ветра освежают и бодрят.
Георгий стоит на передней палубе. Его руки на борту. Властный, волевой взор устремлен в даль. Ветер блуждает в его густой черной бороде. Он похож на опытного флотоводца, смело ведущего корабль на штурм далекого и неизведанного.
Долго находился Жора на палубе, переходя от борта к борту, любуясь неустанной игрой волн, ослепляющим сверканием резвых солнечных бликов – и это всюду, со всех сторон, на всем безоглядном просторе.
"Зыбь ты великая, зыбь ты морская,
Чей это праздник так празднуешь ты?" –
продекламировал Жора и, воскликнув громко, по-капитански: "Вперед и только вперед! Держать курс на север!" – спустился в салон.
Здесь, после дерзкой вольности стихии, он ощутимее воспринял успокаивающую силу уюта. Неяркий свет, мягкие диваны и кресла, круглые низкие столики. Негромкая, ласкающая слух музыка разносилась по салону из небольшого бара. Жора сел в кресло, приятно провалившись в его глубину, и осмотрелся.
Салон был полон. Справа от него вокруг одного из столиков расположились четверо, на взгляд сорокалетние, – трое мужчин и женщина. Одеты – приятно посмотреть, все сшито на заказ, не магазинное. Женщина в синих брючках и белой курточке с голубыми узорами – симпатичная, с тонкой талией. Расслабились, довольные: один, длинный, раскинулся в кресле, ноги под стол засунул, другие тоже в разных позах привольных. Напиток не спеша попивают, нерусскими словами над столиком перекидываются и хохмят, да посмеиваются, да улыбаются друг другу.
"Умеют жизнью наслаждаться, – подумал Жора. – Хорошо им тут вместе".
Кто-то произнес негромко: "Литовские туристы". Жора стал наблюдать за ними еще внимательнее. Доводилось ему общаться с литовцами. Люди как люди, без особых претензий или чванства.
А эти – совсем другое дело. Холеные, высокомерные, отгороженные от присутствующих своей изысканностью и вроде бы гордящиеся своей обособленностью. Жоре казалось, что от этих четверых исходит дух то ли презрения к окружающим, то ли вообще непризнания их присутствия.
Было в них что-то от победителей – баловней удачи, неожиданно вознесенных кверху шальным случаем, и Жора, сам удивляясь себе, почувствовал, что уязвлен и принижен ими. Они, не оскорбляя никого явно, утверждали странным образом свое превосходство и над ним, и над всеми присутствующими здесь. Почему?
Да, видимо, потому, что существовали как бы в безлюдном пространстве – они одни в многолюдном салоне, на всем корабле, вот и всё. Здесь, на четырех креслах и круглом столике с двумя бутылками прохладительных напитков, находится их литовское государство – они пребывают в нем, а на всех остальных им глубочайшим образом плевать.
Жора посмотрел на услужливого приниженного бармена, на всех этих скромных туристов, сидящих в салоне, и почувствовал, что право на значительность этой четверки почему-то всеми негласно признается. Все это было ему не по нутру, даже немного противно, и захотелось снова туда, на палубу, где царит беззаботность ветра и братание беспокойного моря со всевидящим небом. Но он пересилил себя, сказав себе мысленно: "И чего ты задергался? Это же бывший угнетенный народ. Самоутверждаются. Не обращай на них внимания".
Жора продолжал сидеть. Заскучал, зевнул, но вдруг встрепенулся: по салону разнесся голос Розенбаума. Одна песня, другая, и вот вдруг зазвучал "Бабий Яр":
Молча здесь стоят люди,
Слышно, как шуршат платья.
Это Бабий Яр судеб,
Это кровь моих братьев.

Высокий литовский парень стоял с топором в руке. К нему поочередно подводили людей – мужчин, женщин, детей. Он поднимал топор над головой – как бы для рубки дров, резко опускал его вниз и раскалывал очередной череп.
Католическая церковь Литвы молчала.


Жора закрыл лицо руками и слушал:
До земли недалеко,
И рукой подать до неба,
В небо взмыл я и на землю сполз.
Вы простите, сестры, то,
Что я рядом с вами не был,
Что в рыдания свой крик не вплел.

Вдруг Жору как будто резко толкнули, ударили по голове. Это литовцы затопали ногами, заколотили ножками столика по полу, заорали, завизжали:
– Долой! К черту! Прекратить!!
Куда девалась их барская расслабленность, напускная изысканность? Они вскочили на ноги – и мужчины, и женщина, – и орали, орали изо всех сил, напрягая жилы на шеях, демонстрируя свои красные, злобные, сразу ставшие уродливыми лица. Бармен среагировал мгновенно. Песня прервалась. В один прыжок Георгий оказался около них, и они показались ничтожными карликами рядом с ним, с его выпрямленной высокой, могучей фигурой.
– Молчать, гады! – загрохотал его оглушительный бас.
Все три гладкокожих мужских лица слились для него в одну мерзкую гитлеровскую харю – и с быстротой молнии обрушились его кулаки на ненавистное ему строенное рыло.
– Проклятые потомки убийц! Мало вам нашей крови? Еще хотите? Сталин - сволочь простил? Суслов - сволочь простил? А я не прощаю! Смирно, твари! Суд идет.
И трое мужчин, испуганные, с противными окровавленными физиономиями вскочили с кресел и вытянулись по стойке "смирно", и женщина, с красными пятнами на белом, выхоленном лице, стояла перед своими дрожащими "защитниками" и знала, что она беззащитна.
Жора обернулся к суетливому худенькому бармену:
– Чего лебезишь перед дерьмом? Включай! Всем встать, – сурово приказал он сидящим в салоне.
Странно, но люди послушались его и встали, все, как один. И снова зазвучала песня:

Воздух напоен болью,
Солнце шириной в месяц.
Это Бабий Яр, то ли
Это стон моих песен.
Ветры свежие летят
с запоздалым покаянием,
Не услышать мертвым истины.
И поэтому стоят
люди в скорби и молчании
Под каштановыми листьями.

Песня кончилась. Снова загрохотал голос Жоры:
– А теперь – вон отсюда. Сидеть в своих каютах и носа не высовывать! Встречу – убью!
И четверо гуськом, послушно, впереди мужчины, позади женщина, вышли из салона. Люди усаживались в кресла, с любопытством разглядывая Георгия. А он, помахав всем рукой, покинул помещение.
Post Reply