МОЁ ДЕЛО или ВСЁ КУВЫРКОМ.

Прозаические тексты
Forum rules
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОЁ ДЕЛО и другие подробности. Очерк былого.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

XLIV.
Утром посёлок, надо думать, делает гигиеническую зарядку. Из репродуктора на столбе возле управления она долетает до самых верхних домов, а верхние здесь в сотнях метров над нижними. В отличие, скажем, от плоской Москвы, посёлок почти вертикален и крышами упирается в тучи.

- Вдохнули, начали: раз-два... – говорит репродуктор. – Не сметь! Три-четыре... Кто вас уполномачивал? А меня вы спросили?.. Дышите свободно, спину не гнуть...
Это к радиосети присоединился где-то селектор комбината, и чёрный репродуктор страдает раздвоением личности.
- Ложитесь на спину и поднимите ноги... Теперь вы понимаете, кто у вас директор?..
Посёлок горняков вместе с гигиенической зарядкой слушает, как директор разносит своего подчинённого.
Слушаем и мы, лёжа на параллельных койках, - ответственный товарищ и я.

Товарищу из треста опять не везёт: репродуктор разбудил его, и он лежит скисший, раздумывая, вставать ли или попытаться опять уснуть.
В этой командировке у него совершенно сломан режим. Я ему сочувствую. У меня тоже сломан. Почти всю ночь я не спал – размышлял над произошедшим. Дело было рискованное. Своей вчерашней выходкой строптивый мастер дал прямо в руки директору очевидные козыри.

Бросили самовольно работу, сорвали смену, завалили перевыполнение плана – насолили директору? Пожалуй себе же и насолили: прогрессивки не получат.
К кому претензии – к директору? Он не виноват. Кто должен платить – мастер?..
Нет, по-мальчишески, вызывающе, главное – очень уж бессмысленно всё вышло.
И мне в этой истории определена решающая роль. Я должен был рисковать своей репутацией, в конечном счёте – репутацией солидного журнала.
Да кто же на это пойдёт?

Шеф всегда предупреждал, посылая в командировку:
- Не ввязывайтесь попусту. Помните: ваше оружие – перо, только перо.
Помочь мастеру и его друзьям, которых завтра же могли уволить, со скандалом уволить, моё перо просто не успевало. Такое уж это было не быстрое, не птичкино перо.
Прав был мудрый шеф. Ох, прав!
- Я начинал в трудные годы, - как-то разоткровенничался он.– Я тогда начинал свой путь газетчика, когда многие его заканчивали. В последние годы перед войной у нас сменилась почти вся редакция, кроме меня и уборщиц... Жуткое время! Вы (это он мне) живёте в счастливое время. Вы не боитесь делать глупости.

Ну, это он зря. До утра я протрясся от страха. Репродуктор же разошёлся не на шутку:
- Вы у меня попляшете!.. Раз-два!.. Это дело по-ли-ти-ческое!.. Три-четыре!.. Я так не оставлю!..
Ответственный товарищ приподнялся на локтях и напряжённо слушал.
Потом ругань прекратилась. Диктор чуть заметно кашлянул и сказал:
- Переходим к водным процедурам.

Ответственный товарищ вдруг куда-то заторопился. Стал одеваться с неожиданной прытью и вскоре отбыл из комнаты.
Я, наконец, забылся сном и проспал заполдень.
Первая мысль при пробуждении всё та же: ну, влип.
Вторая, более светлая: на голодный желудок никакую проблему не решить.

XLV.
В столовой, ввиду обеденного перерыва, было полно. Рабочие толпились у оцинкованного окна раздачи, рядом с которым – для общего обзора – была пришпилена свежая, с ещё непросохшими буквами афиша.
Она, эта афиша, вконец испортила мне аппетит.

На инженерном ватмане в двух красках – чёрной и красной значилось:
«ПОЗОР!!!»
Такое вот огромное, в треть листа, обнажённо-красное слово с тремя, как можно видеть, тоже красными восклицательными знаками.
Ниже было:
«Позор коллективным прогульщикам смены мастера...»
Потом деловито, чёрными буквами:
«ОБЩЕСТВЕННЫЙ СУД».

Ну, и – где, когда. «Вход свободный».

- Это кого судить будем? – поинтересовались из толпы.
- Студента.
Прозвище было всем знакомо.
- Воровал? – спросил кто-то с недоумением.
- Сам ты такой. Работяг отпустил со смены, вот что.
- Зачем?
Этого не знал никто. И опять принимались читать – точно заучивали наизусть.
- Э, студент – хитрый, - сказал кто-то. – В городе учился, ему рот не зашьют. Пока его судить будут, он сам кого хочет засудит. Он своё скажет.

Я взял гуляш и компот и выбрался из толпы с сомнением. Вчерашняя история что-то не показалась такой уж бесцельной. Похоже было, она имела дальний прицел. Ещё неясно было, кому всё это наруку – кто выиграет...
Дотерпел до вечера; и когда заалел над посёлком закатным огнём ледяной пик, показалось, что это сигнал к бою.

В той же столовой сдвинули столы; несколько соединили торцами перед окном раздачи, накрыли кумачём с чернильными пятнами. Рядом поставили переходящее знамя, точно оно должно было достаться сегодняшнему победителю. Внесли дополнительные стулья. Перед окошком для использованной посуды поставили фанерную трибуну – и уже не верилось, что в этом помещении можно было что-то прожёвывать и глотать: такой официальностью потянуло изо всех углов.

Горняки пришли кто в рабочей робе, кто в праздничном – в чёрных костюмах: одни прямо со смены, другие из дому. У этих, у каждого, какая-нибудь непременная торжественная деталь: уголок ли отглаженного носового платка выглядывал из нагрудного кармашка, новая ли кепка на голове; туфли у всех надраены были до зеркального блеска.
Всё это были горняки, прославленные советской прессой как «соль земли», - люди устоявшиеся, степенные, получавшие верную и не такую уж маленькую зарплату, - чем в корне отличались от соседей, колхозников, точно то были два совершенно разных народа.
Пусть полдня эти пропадали без солнца под землёй – вечер был их, и выходной, и все праздники.
И сейчас они сидели, слегка развалясь на стульях, - ждали начала спектакля.
Готовились неспеша, со вкусом выбирать то ли президиум, то ли судейскую коллегию...

Директор, проходя мимо меня, негромко спросил:
- Как успехи? Жизнью довольны? Может быть, наша Галя вас как-нибудь игнорирует? Мы это поправим, поговорим с ней. Вообще-то, гости не жалуются – добрая девушка.
- Я и не жалуюсь.
- Я вас понимаю. А как же супруга, детки?..

Не нуждаясь в моём ответе, прошёл мимо – первым за стол президиума. Хотел что-то прочесть по списку – ему не дали. Из зала назвали парторга. Он встал в замешательстве, сутулясь, рядом с обвиняемым – мастером, который сидел улыбающийся, немного бледный, но с виду спокойный, если не замечать подёргивающегося лица.

Наконец, директор всё же вставил слово: предложил избрать в президиум гостя – ответственного товарища из треста. Он был тут же в зале и, может быть, именно ему, поднаторевшему в профсоюзных делах, принадлежала странная идея уволить с комбината работника не кулуарно, но демократично – с помощью общественного суда.
Товарища из треста внимательно обсмотрели с ног до головы и жидкими аплодисментами проводили за красный стол.
Туда же, добродушно подталкиваемый со всех сторон, выбрался и смущённый парторг.
Судейская троица таким образом подобралась, и директор, сидевший в центре, встал – для того, очевидно, чтобы выложить суть дела.

Тут вдруг из зала предложили ещё кандидатуру – бывшего главного инженера. Старик сидел у окна, отдельно ото всех – казалось, абсолютно одинокий. Но, когда назвали его имя, весь зал захлопал, зашумел – и директор, жестами показывавший в этом шуме, что-де необходимая троица уже обеспечена, на месте, должен был с трогательной беспомощностью развести руками, улыбнуться и тоже приглашать бывшего своего коллегу за красный стол.

Старик не стал отговариваться. Весь этот гам он принял, как должное, и прошёл, презрительно выпятив кадык, уставившись в какую-то дальнюю точку надо всеми головами, - прошёл и сел рядом с парторгом, поздоровавшись с ним за руку; другим за этим же столом независимо кивнул.
И эти двое, директор и товарищ из треста, обменялись мимолётными, но многозначительными и тревожными взглядами...

Директор опять встал, скользнул глазами по залу и, наконец, стал излагать по бумажке в руке суть дела.

XLVI.
Начал он абсолютно мирно, даже скучно – о том, что в прошедшем, завершившемся вчера месяце комбинат – «как мы уже привыкли» - перевыполнил план, дав три процента сверхплановой продукции. Но успех мог быть намного значительнее...
Тут директор, не повышая голос, рассказал о вчерашнем «безобразном инциденте, когда целая смена безо всяких на то уважительных причин оставила забой...
- Это, уж извините, какая-то забастовка, немыслимая в стране победившего социализма...

Я увидел, как при этих словах вдрогнул и побагровел парторг, перестал демонстративно улыбаться мастер. Директор предложил ему пересесть поближе, в первый ряд, напоказ всем – и мастер с готовностью подчинился.
Директор напомнил залу, что обвиняемый – чужой человек в посёлке, что работает на комбинате недавно, советская власть бесплатно учила его в городе, в институте, кормила и одевала его.
- ПризнАем нашу ошибку, - читал сосредоточенному настороженному залу директор. – Мы не сумели воспитать молодого товарища, приобщить его к славному племени горняков, создателей материальных ценностей, подлинных патриотов социалистической отчизны...

В итоге следовали некоторые организационные выводы. Предлагалось высказать провинившемуся публичное порицание и предоставить руководству комбината поступить с ним по своему усмотрению.
- Обвиняемый – не пропащий человек; в нашей стране таких нет. У него есть возможность раскаяться и продолжить трудиться там, где ему укажут, - заключил директор.
Зал, по-видимому, тоже склонялся к этому. Симпатичный в общем-то «студент» всё-таки провинился и не должен был избегнуть кары...

- Докладчик, представивший нам только что суть дела, чувствует себя общественным обвинителем, - сказал, поднявшись после директорской речи, бывший главный инженер. Он постукивал костлявыми пальцами по красному столу и строго смотрел в зал. – Простим ему это неуместное обобщение. Но он никем здесь не уполномочен. Тогда как речь его была сугубо обвинительной. Выслушаем же и обвиняемого.

В зале захлопали – может быть, просто потому, что привыкли хлопать каждому, кто проходил за трибуну. Но согрешивший мастер уравнивался таким образом с безгрешным директором. Оба были докладчиками.
И я увидел досаду на лице ответственного из треста. Теперь я уверился в том, что именно он был режиссёром этого спектакля.

Мы переглянулись с ним через весь зал – от председательского стола до двери, где сидел я; во всеоружии сидел – с новой школьной тетрадкой, сложенной для удобства по длине вдвое, с авторучкой. Наготове, если бы кончились чернила, был химический карандаш. Записывал я всё подряд. И за председательским столом это знали.

С самых первых слов мастера я понял, что незачем защищать его здесь, в этом зале, перед сотней-другой людей, которые знали его лучше, чем я. Может, его и следовало наказать – не в том было дело...
- Я рад, что мы собрались вот здесь, - говорил своим горнякам мастер. – Рад – какой бы ни был для этого повод. Давно надо было поговорить – всем, вместе...
- Вы о себе скажите, - бросил ему из-за красного стола трестовский товарищ.
- С этого и начну. Я полностью виноват в том, о чём говорил здесь директор...
- Товарищ директор! – возмущённо поправил товарищ из треста.
- Я больше виноват. Потому что месячный план мы всё же не перевыполнили – тут товарищ директор солгал. Нам по проходке ещё шесть шпуров надо бы... Последнего обрушения руды не было.

Мастер говорил просто, легко, не приноравливаясь к слушателям. Я почти завидовал ему...
- А зачем нам перевыполнять план? Зачем? За каждую тонну меди государство переплачивает нам. Себестоимость нашего металла вдвое выше, чем на заводах современного типа. Знаете, как официально именуется наш комбинат? Планово-убыточным. Значит, мы, рабочие, приносим своему государству убытки. И, соответственно, получаем меньше, чем могли бы. Страдает государство – страдает и наш карман.

В зале заволновались. Последние слова пришлись в цель.
- Здесь не место... – перебил ответственный товарищ.
Но тут вмешался парторг:
- Партийный разговор. Чего ж не к месту?

- Как сделать наш комбинат рентабельным? - продолжил мастер. – Расширить его, осовременить. Влезть в долги – обновить оборудование. Всё это окупится. Когда возьмём здесь миллион тонн руды, каждая тонна даст уже прибыль. И я спрашиваю вас, товарищ директор: почему вы против обновления комбината? Что это – неверие в наши силы? Осторожность? Упрямство? Боязнь ответственности?
- Где рабочих возьмём? Кто сюда поедет? – глухо сказал директор.
- Их больше не надо: нам своих хватит. Вот этих – что в зале. Пока со старым оборудованием мы работаем в полсилы. С новым заработаем иначе. Заработаем! – И мастер неожиданно хлопнул себя по карману.

- Это же форменный капитализм! – взвизгнул ответственный товарищ.
- Это реальная экономика. Признаюсь, «Капитал» Маркса я не прочёл. Мы в институте в основном Ленина проходили. Так вот, тому, кто прорабатывал труд Ленина «Кто такие друзья народа...», должно быть понятно: друзья не те, кто ярлыки вешает, но кто заботится о благе и хочет, чтобы сегодня люди жили лучше, чем вчера.

XLVII.
Ну, наглец! Я даже поперхнулся и закашлялся, чем обратил на себя внимание. Я, между прочим, трижды сдавал зачёт по этим «друзьям народа» - на философском в Киевском университете, в ВШТ физкультурного института и в Литературном институте, - и, само собой, заглядывал в опус - и не вспомню, чтобы там о благе народа. Обычная для Ильича, несокрушимо верящего в собственную правоту, шельмование всех несогласных.
И труд назывался соответственно: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Сам Ленин, стало быть, социал-демократ?.. Подумать только!

Чушь, которую нёс мастер с фанерной трибуны, парторг слушал, раскрыв рот; ответственный товарищ, напротив, двигал челюстями, точно прожёвывая сказанное. Что им было делать? Кто бы здесь усомнился в том, что вождь пролетариата произвёл свой кошмарный исторический переворот исключительно во благо? И где в этом пространстве за сто километров отыскался бы хоть единственный из десятков красных томов незабвенного вождя?..

Вот ведь как повернулось... Уже мастер ждёт ответ у своего директора. А тот долго смотрит на него, и, как бы в задумчивости, трёт лоб.
- А я не против. Сами знаете: есть решение совещания, которому я подчиняюсь, - говорит директор, и в глубоко запавших его глазах усталость и горечь.

Он удивительно владел собой. Как тогда – в «кукурузнике». Словно бы кто-то другой так люто матерился сегодня утром. Он точно вернулся в свою раковину, которую ненароком покинул. И ясно было, что его уже оттуда не выманить.
Есть решение совещания? Есть. Обязан он подчиняться этому коллективному решению? Вот он и подчиняется, разве не так? Он не сопротивляется новому, ни в коем случае. Он знает - умеренность и осторожность ведут к результатам, которых не добиться самым активным противодействием.

Когда-нибудь, уже с почётом, может быть, выйдя на пенсию, он скажет:
- Виноваты там... – И поднимет к потолку палец. – Не подталкивали. Не спускали директиву. Не субсидировали. На «нет» - и суда нет.
Вот какой он здесь за столом президиума – скромный, безгрешный, безмерно усталый.
Вот и другие: парторг, уже захлопнувший рот, с загоревшимся взглядом; ответственный из треста, нервно черкающий ногтем по кумачу; бывший главный инженер, откинувшийся на спинку стула, внешне бесстрастный, как мумия.
Весь свой напор он передал молодому, наглеющему с каждой минутой мастеру с выразительным (я это только сейчас заметил) еврейским профилем.

И он, с этим профилем, говорит напряжённо дышащему залу – и мне, среди прочих – уже не о том, каким должен стать комбинат. Нет, вот, пожалуйста, – уже обновлённый комбинат, смотрите!
И в эту минуту мастер со своей трибуны встречается со мной взглядом...

...И уже электровоз доставляет меня (в удобном пассажирском вагончике!) к открытому, как тарелка, карьеру, где экскаватор огромной стальной ложкой черпает руду...
Вот я уже на территории новой обогатительной фабрики.
Здесь подъёмник выносит меня на самый верх – и я последовательно, сверху вниз, вижу все операции: руду дробят, отделяют от пустой породы, членят на полезные составные – на концентраты медный, марганцевый, никелевый, на драгоценные сопутствующие: теллур, германий, ванадий...

Но дальше-дальше... Вот и десятилетие позади. Мой собеседник на трибуне забывается, голос его становится звонким, торжествующим – точно вслед за словами вмиг возникает всё сказанное. И уже медеплавильный завод тут же, на месте, выдаёт чистую горячую медь...
Выгодно ли возить концентрат куда-то за полтысячи километров? За морем тёлушка-полушка, да рубль перевоз...

Обновился комбинат – вырос посёлок. Уже, пожалуй, город. Зелёный заслон отделяет его от промышленной зоны. О силикозе, цементирующем лёгкие горняка, и не вспоминают. Уже пенсионер может прожить вторую свою жизнь – до восьмидесяти, до девяносто лет. Сегодня пятидесятилетние выглядят глубокими стариками. (А я-то думал: патриархи...)

Вот и новое здание правления комбината – стекло и бетон. И на втором этаже с выходом на балкон – кабинет директора...

А сам он? Здесь воображение меня покидает, и я совершенно не могу представить себе директором современного широкопрофильного предприятия осторожного человека в потёртом костюме, с напускной усталостью на лице, с опаской и недоверием в глубоко запавших глазах...

- Не будем отвлекаться, товарищи, не будем заблуждаться, - убедительно говорит между тем ответственный товарищ из треста, сменивший за фанерной трибуной мастера. – Реконструкция комбината – дело непростое. При такой постановке вопроса безработица обеспечена. А людей куда девать?..
И зал вздыхает, стряхивая с себя сон.
- Куда людей девать? - я вас спрашиваю! Это дело, поймите же, политическое!

Тут встал из-за красного стола парторг.
- Я тогда тоже в штольне был, - тяжело говорит он. – И работу мы вместе бросали...

XLVII.
Немного бы я добавил нового, описав обратный полёт в райцентр, затем – в Москву, поцелуй жены, наконец-то - домашний ужин... Два дня передышки...

И на третий в редакцию не пошёл, а отправился звонить из ближайшего автомата. По дороге купил на всякий случай сигареты – махорочные, дешёвые и крепкие. Давно уже бросаю курить, но при работе они незаменимы. Вдохновляют.
- Алло! – сказал я в трубку. – Узнаёте? Не соскучились?
Несколько игривый тон должен свидетельствовать, что я с неплохими новостями.
- Вы далеко от редакции? – тут же, узнав мой голос, перебил шеф. – Приезжайте немедленно.
А вот это означало, что для меня новости припасены самые скверные. Тут уж безопаснее для здоровья – немедленно узнать, в чём дело, не терзаться.

Я помчался на Пушкинскую. Внизу, в вестибюле, чуть отдышался – и уже сравнительно спокойный спустился в подвал, где отдел публицистики и во второй глубинной комнатке, у оконца прямо на асфальт литинститутского двора – шеф.
- Привет. Вчера прилетел. Что нового? – Это я с напускной беспечностью.
- Сядьте, - сказал шеф и придвинул мне стул.
Что-то никогда не был он так вежлив со мной...

- Что ж это вы... – помолчав, произнёс он наконец, и сам даже вздрогнул, - ...забастовки устраиваете?
- Забастовки?.. – обалдело произнёс я.
- Говорил ведь: не ввязывайтесь, эмоции спрячьте в карман... Всегда – учтите, всегда! – мы уверены, что именно мы правы. Но ведь и другой – кого ни взять! – тоже в этом уверен. Поэтому необходима высшая вера, объединяющая всех нас, – вера в наш социалистический строй! Курите, голубчик; мне нельзя. Возьмите весь мой жизненный опыт. Зачем вам зарабатывать собственные неприятности? Ваше ли это дело?..

Он поучал меня с глубокой тоской в голосе. Так он был логичен, так обволакивающе мягок, объективен, смотрел в корень... Не утаивал собственной мудрости, готов был поделиться, задаром отдать... Он и в самом деле желал мне добра и только добра. Надо лишь следовать его советам – и ещё можно было надеяться, что всё будет прощено, забыто, - на счастье, то есть, надеяться.
Счастье заключалось, стало быть, в том, чтобы прожить незамеченным

- Письмо? – спросил я.
- У главного, минуя меня, эх! – горестно воскликнул шеф.
Ему и в самом деле было страшно. Я понял его страстное желание повернуть время вспять: чтобы не было моей командировки да и меня самого – нынешнего путаника, сомневающегося в самых бесспорных вещах, тоже бы не было. Шеф и сам, пожалуй, не понимал, что был счастливее когда-то: также испытывал страх (это въедается навсегда, как никотин в кожу пальцев), зато не грызли сомнения. Я бы не взялся объяснять ему, что переменилось вокруг, отчего даже у него – вдруг сомнения. У нас мозги уже устроены были по-разному.

Да и не собирался я сейчас ничего объяснять шефу. Я думал о письме – о том, как летело оно сюда вместе со мной в самолёте...
- Кем подписано?
- Директором этого вашего комбината и ещё кем-то – вышестоящим.
Ух, сволочи!

- Через неделю – максимум полторы, - раздельно втолковывал я шефу, чувствуя, что меня мутит от ненависти, - у вас на столе будет такой очерк...
- Не надо, - мягко сказал шеф и с неожиданным сочувствием положил свою руку на мою. – Не надо, голубчик. Попробуйте жить спокойно. Вы ещё молодой, незрелый... Это такой опасный возраст, поверьте. Не аргументы ваши сейчас главное. Политическое обвинение, поймите...

Эпилог.
Очерк в восстановленном здесь виде в журнале «Знамя» опубликован, разумеется, не был.
Спустя четверть века (!) очерк опубликовал журнал «Октябрь» - препарированным, буквально оскоплённым.
Накануне эмиграции из России я собирал гонорарные справки для оформления пенсии – и дал согласие на публикацию.

Трагическим финалом всего «социалистического эксперимента по Либерману» можно считать прогремевшее некогда судебное дело.
Вот краткие сведения об этом с опорой на современный интернет.

В начале 1960-х Ивану Худенко, крестьянскому сыну, выучившемуся на экономиста, дали в управление многоотраслевой совхоз «Илийский» (Казахская ССР).
Худенко перевел хозяйство на полный хозрасчет - с прямым материальным стимулированием работников.
Оплачивались достигнутые результаты, а не затраченные усилия.
Число управленцев в совхозе было сокращено со 132 до 2 человек: управляющий (он же главный агроном) и экономист-бухгалтер.

Работа по новой системе стартовала 1 марта 1963 года. За первый же сезон производство зерна в совхозе выросло в 2,9 раза, прибыль на одного работающего — в семь раз, а себестоимость центнера зерна упала с 5–7 рублей до 63 копеек. Производительность работника в механизированных звеньях за год увеличилась почти в 20 раз. Начальник звена получал 350 рублей в месяц, его механизаторы по 330 рублей.
В других советских хозяйствах и 100 рублей считались хорошим месячным доходом.

«В кулуарах» заговорили о том, что Худенко «нарушает социальный мир». Численность занятых в «Илийском» сократилась с 863 до 85 человек. Худенко предложил решение проблемы: построить в «Илийском» плодоовощной комбинат, который бы круглогодично снабжал казахскую столицу свежими и консервированными овощами и фруктами. На это нужны были небольшие дополнительные ассигнования…

«Того хуже», энтузиаст предлагал распространить его опыт на все сельское хозяйство страны. В таком случае трудоустраивать заново пришлось бы 33 млн из 40 млн занятых тогда в производстве крестьян.

Казахские документалисты сняли о Худенко фильм «Человек на земле». В конце 1964 года новый первый секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев посмотрел фильм «Человек на земле» и завершил дискуссию: «Это дело преждевременное».

Энтузиаст, оставшийся без дела, через пять лет всё же добился проведения нового эксперимента.
На голом месте, среди засушливого казахского мелкосопочника было создано скромное опытное хозяйство по производству витаминной травяной муки с повышенным содержанием белка и витаминов.
Такая добавка в рацион коров на треть поднимает удои.

Опять же, все звенья работали на полном хозрасчете; вопросы решались абсолютно демократично и гласно на совете хозяйства, которому подчинялся директор.
Управленцев было всего-то двое — директор Михаил Ли и экономист-бухгалтер Иван Худенко.

Производительность труда в хозяйстве была в 6 раз выше средней по Казахстану, зарплата выше в 2-3 раза. Высочайшим было качество продукции совхоза — травяной муки: содержание каротина в полтора раза выше обычного. Приборы зашкаливали, приемщики глазам не верили.

О хозяйстве писала местная и центральная пресса; статью из «Литгазеты» перепечатала даже югославская «Борба»: «Тайна экономического чуда в казахстанском совхозе».

В 1970 году эксперимент был закрыт буквально рейдерским захватом.
В полдень наряд конной милиции окружил завод по производству травяной муки. Людей силой стаскивали с тракторов, отгоняли от работавших на заводе агрегатов. Казалось. идет облава на крупных преступников.

«Маленькая деталь этой истории: после разгрома хозяйства в освободившиеся дома выселенных совхозников въехало райкомовское начальство...»

Худенко не был тогда единственным энтузиастом. Случай не был таким уж уникальным. Но начальство, даже московское, полагало, что заработок «работяг» не смеет быть выше их жалованья. В редакция, где я бывал, говорилось, что причиной безобразий элементарная зависть...

Зависть - само собой. Но причина - глубже. Свободный труд создаёт собственника, независимую личность! Такой человек социализму противопоказан.
Человек без собственности - голый на ветру. Принадлежность государства. Суть социализма со времён фараонов и империи инков - государственная собственность.
Распределением минимальных благ, неизбежных для поддержания жизни создателей этих благ, ведает сонм чиновников. Тут уж не до чувств – зависти и прочего; тут всего важнее удержаться при государственном корыте.
Энтузиаст с самого начала был обречён.

Хозяйство развалили в разгар сезона, не заплатив рабочим денег, не вернув сделанных ими капиталовложений. Худенко и его команда три года боролись за свое дело, ходили по кабинетам и редакциям газет.
Устав бороться за идею, Худенко попытался вернуть хотя бы заработанные деньги. Судебный иск он скрепил печатью несуществовавшего уже хозяйства, был тут же обвинён «в расхищении социалистической собственности» - и окончил свои дни за решеткой.

«Двенадцатого ноября 1974 года в одной из тюремных больниц Казахской ССР умирал необычный заключенный... Кризис наступил внезапно. Иван Никифорович приподнялся на своей жесткой металлической койке, едва слышно произнес: «Вот и всё…» — глотнул судорожно воздух и упал на подушку. Врач констатировал сердечно-легочную недостаточность»,
Ему было 56 лет.

Вот и всё.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОЁ ДЕЛО или ВСЁ КУВЫРКОМ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Гл. XXVII.
Москва-Манеж, июнь 1962 г. "Хрущёв с представителями коммунистических и рабочих партий стран-членов СЭВ на выставке новых советских товаров".
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОЁ ДЕЛО или ВСЁ КУВЫРКОМ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

К сожалению, у меня нет возможности изменить название на -
БОЛЬШИЕ ОЖИДАНИЯ или ВСЁ КУВЫРКОМ.
Post Reply