МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Прозаические тексты
Forum rules
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

К финишу!

Дотянули, наконец, до поворота на Хаапсалу. Развернулись в створе залива. До причала было ещё мили две. При таком безветрии на них ушло бы всё наше терпение да, пожалуй, ещё одна глава.

Финишная ракета. Тут же, вслед за ней, стартовая. Навёрстываем время. Последний этап – до Пярну. Наша последняя надежда на приз за абсолютную скорость на этапе. Кубок регаты – благодаря форе! – без сомнения достанется «Ванемуйне»...
- Не посрамим честь военно-морского флота! – жалобно, закатив глаза к небу, произнёс капитан. – К вам обращаюсь я, друзья мои!..
Мы в молчании возложили руки на просоленную Лоцию Балтийского моря, лежавшую у него на коленях.
Нет, не без дела капитан обращал глаза ввысь. Там кипела своя жизнь, к которой он чувствовал самую сердечную сопричастность.. «Тучки небесные, вечные странники» стремглав неслись в вышине, догоняя друг дружку, свиваясь клубком, какие-то, пошустрее, вырывались вперёд, но, в целом (а с ними две птички – должно быть, чайки), мчались в верном направлении.
Хоть море всё ещё отливало безмятежным глянцем...
- Без приза нам не жить, - дрожащим голосом произнёс капитан, признательный невидимой руке, направлявшей события.

Наконец-то, засвежело. Море зашерстило...
Ставим спинакер, сбрасываем затенённый им стаксель. На «Гиперболе», справа от нас, повторяют процедуру, но в обратном порядке: убирают стаксель – потом ставят спинакер. Минуту «Гипербола» шла под одним гротом – и уже сзади.

Ветер пошёл низом – задуло. Спинакер распираем изнутри шестом – спинакер-гиком. Я оттягиваю парус плоскостью к ветру. Почти повисаю над водой, держась за спинакер-гик...

С «Ванемуйне» кто-то свалился в воду. («Бабы на судне!..» - сплюнул наш капитан). Там вынуждены описать круг, чтобы подобрать упавшего.
С ужасом понимаю: если в своей плотной штормовке свалюсь в воду – камнем пойду ко дну...
Впереди нас «Лайне» и «Матрёшка» - чёрный парус и белый.

Свежеет. Ветер в левый борт. Спинакер водит из стороны в сторону – и меня вместе с ним. Море шипит подо мной, как газированное, над головой щёлкает взбесившаяся парусина...
Боцман вместе со мной наваливается на спинакер-гик. Шест прогибается едва не до самой воды.
Ветер прибавляет – и носит над морем уже нас двоих.

Ветер всё чётче смещается на мордотык. Спинакер не работает. Вновь поднимаем стаксель. Сбрасываем спинакер. На мгновение угол паруса попал за борт, понесло весь скрученный донельзя парус, переломило надвое спинакер-гик, меня с боцманом швырнуло на корму через всю палубу...

Намокший спинакер на ходу вылавливают уже за кормой – и заталкивают комком в каюту.
Треснувший спинакер-гик зацепил меня краем: рукав штормовки порван, рука слегка ободрана. У боцмана под глазом вспухает кровоподтёк; он подставляет его ветру.
Через мгновение, при смене галса, нас окатывает волной, освежая наши раны.

- Летучку! – командует капитан.
Поверх грота и стакселя под самый чуть заметный снизу клотик вздёргивается ещё один косой штормовой парусок – на подмогу.
Обходим «Матрёшку», чертящую концом грота воду. Наклонена так, что почти виден киль.
Впереди пиратский парус «Лайне».
«Ванемуйне» подобрала упавшего и уже нагоняет.

Штурман наспех в кокпите прокладывает по карте какой-то фантастический курс – напрямик, срезая шхеру близ мыса Рохукюля - почти по камням. «Ване-Мане» не пройти здесь. Под нашим килем не более фута. Капитан синеет от напряжения.
- По курсу – камни, докладывает оператор, посланный на нос вперёдсмотрящим.
Румпель в руке капитана истерически взвизгивает.
- По курсу чисто, - упорствует штурман, впиваясь глазами в карту.
- Камни в полукабельтове, докладывает вперёдсмотрящий, вглядываясь в бинокль.
Штурман, впиваясь в карту, отрицательно мотает головой, - но и я уже вижу прямо по курсу какие-то кочки...
- К повороту! – остервенело хрипит капитан.
Моё дело – левый стаксельшкот. Кланяюсь гику, с визгом перебрасываемому направо; высвобождаю шкот...
И тут перед нашим вперёдсмотрящим, прямо перед биноклем, с гребня волны взлетают чайки...
- Чайку от камня не отличишь, спец хренов! - вскипел капитан. - Отставить поворот!
Опять перебрасывается гик. Изо всей мочи натягиваю стаксельшкот, но край паруса трепещет и стучит, как пулемёт. Здоровяк-штурман, намотав конец на руку, выбирает его до отказа, закрепляет на утке.

Палуба встаёт почти вертикально. До середины набегает вода.
«Лайне» впереди нас лежит едва не плашмя: мачта почти в параллель морю. «Матрёшка», сзади нас, - тоже; там для равновесия с другого борта свесились трое. «Гипербола» отстаёт и едва видна.
«Ванемуйне» далеко обходит опасную отмель – и тоже отстаёт.
Скошенный чёрный парус маячит перед нами, как убегающее привидение. Давит на нервы. Приказ поставить ещё какой-то немыслимый парус – перед стакселем, на вынесенном вперёд бугшприте. Тютерсы берутся осуществить оригинальную идею.
За гротом их не видать; только силуэты на натянутой до отказа парусине, как тени на экране.

Возвращаются они ползком по перевёрнутой палубе – вымокшие насквозь.
Вот и ещё один пузырь вздулся на самодельном бушприте.
И этого мало! Хоть вывешивай все тряпки на вантах. Гик зарывается в воду. Мы цепляемся за опрокинутый на нас борт.

День – вечер – ночь. Чёрный парус давно потерян из виду, В Пярну ли он уже или – далеко сзади?.. Прямо по курсу завывает портовая сирена, словно взывает к звёздам: небо усеяно ими. А понизу оно всё более темнеет, точно наползающая на нас грозовая туча. И я не понимаю ещё, что это, наконец, берег, ширящийся по всему горизонту...

Вдруг в звёздном небе встаёт сверкающая ракета. Даже не верится: вот он - финиш...
Торопливо обходим бухту. Ни единого паруса. Мы – первые.
Можно удивиться тому, что сделано и подсчитать синяки.

Пярну.

Свинство, всё-таки. Фора сработала – и кубок регаты достался «Ванемуйне». Нам – приз за абсолютную скорость и победу на последнем этапе. Приз - деревянная кукла на шарнирах в национальном эстонском костюме и тяжёлых башмаках. Всё, включая само изделие, почти в натуральную величину. В таких башмаках выбивают чечётку на местных свадьбах.
Пока звучит торжественный туш в нашу честь, капитан, отдавая честь, левой рукой держит деревянную девицу на отлёте. Он багров от смущения и злобы. Всё-таки, военный моряк, капитан третьего ранга – и при полном параде. Как это отдавать честь при мундире, держа в руках дурацкую куклу?..
Толстый капитан «Ванемуйне» поднял над головой сверкавший на солнце кубок; наш капитан, улучив минутку, шепнул боцману:
- Убери эту блядь, чтобы я её больше не видел!
- Выбросить? – уточнил боцман.
- Охренел? – зверея, прохрипел капитан. – А перед штабом чем отчитаемся - своей жопой? Там нас парадом встретят!
- Будет сделано, - заверил боцман.
Не знаю, куда на яхте, где обжит каждый дециметр, можно было засунуть такую объёмную девицу, но до конца плавания – ещё три четверти пути – я её так и не увидел. Знал своё дело боцман!

Из Пярну соперники отправятся в обратный путь; мы же пустимся « всё дальше - к югу, к югу» - до пирсов Балтийска у самой польской границы. И уж тогда только - обратно.
- Отдаём швартовы в пятнадцать ноль-ноль, - заявил капитан, зыркнув на меня. – В пятнадцать ноль-ноль, минута в минуту – я дважды не повторяю.
- Уже и повторили, - рассмеялся штурман.
- Я сказал и не повторяю дважды, – яростно заорал капитан: - Пятнадцать ноль-ноль - минута в минуту!
Наш славный экипаж взорвался хохотом. Капитан ошалело озирал эти рожи, соображая, в чём дело.
- Приказ понял, - сказал я ему.

Пярну, надо сказать, очень похож на Таллин. В витрине магазина «Mööbel» выставлен ганзейский сундук с окованными углами и готическими вензелями на выпуклой крышке. Над дверью следующего дома прибита подкова – дар лошади Петра, как объяснил нам старичок-эстонец.
- Очень мило с её стороны, - подтвердила моя спутница.
- С которой? – не понял старичок.
- Царской лошади.

В таком историческом городе достаточно просто оглянуться, чтобы пропустить мимо лет двести. В парке, примыкающем к морю, буржуазные особняки прошлого века (ныне санатории для трудящихся), чью вызывающую роскошь скрашивают гипсовые фигурки пионера и пионерки. Очень хороший пляж, переполненный нашими современниками.
Сводящие с ума чистота и порядок.
Я искал какие-то ободряющие слова – и не находил. У меня всегда так: живу от вдохновения до вдохновения. Эти краткие минуты, иногда часы и очень редко дни, составляют, в сущности, всю мою жизнь. Она, таким образом, очень коротка. Вот и сейчас ищу хоть какую-то первую фразу для решающего объяснения. Первая фраза – не просто фраза, это весь стиль. Первую фразу ищешь порой денно и нощно – в троллейбусах, за шницелем в столовых, даже во сне, - как невесту. Нельзя сомневаться в непорочности первой фразы!..

Но я отвлёкся. В конечном счёте, я не пишу роман, и если первая фраза окажется неудачной, знать об этом будут лишь двое – она и я. Но как-то негоже открывать новую страницу жизни с банальной фразы...
- Мы непременно встретимся, - сказал я.
- Нет, - сказала она, - Ты спросил хоть раз, как меня зовут?..
- Послушай, - в ужасе сказал я. – А как тебя зовут?
- Здрасьте! – вспыхнула она. – Давай знакомиться!
Я надолго замолчал. Сводили с ума чистота и порядок в этом городе... История налицо, но не имела своего продолжения. Вот, что значит неудачная первая фраза. Она обрывает повествование в самом начале. Она выпаливает идею сразу – и делает неинтересным и ненужным всё остальное. Виновато вдохновение. В решительную минуту оно покинуло меня.
Остался: молодой (уже не слишком) человек в очках, которому предстоит очередное одиночество...
Но это неправда! Во мне скрыто ещё неведомое мне самому – и вчера, в этой сумасшедшей гонке, я был другим. Меня не было. Я был частью несущейся яхты – её парусом, мачтой, килем; был вечен – как нет конца безудержному вихрю, срывающему человека по касательной в небо.
Я верну это мгновение, я удержу его как единственную возможность пребыть навсегда и не считать бегущие дни...

Мы уже возвращались к причалам.
- Ну, «мой парус, мой парус, мой парус...». – подзадорила она.
- «Что смолкнул веселия глас?» - голос мой ликующе зазвенел. – «Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
Полнее стакан наливайте!
На звонкое дно в густое вино
Заветные кольца бросайте!
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

Она как-то нелепо приоткрыла рот, слушая меня.
- Это (она захлебнулась), это ты мне сейчас сам сочинил, да?
В душе я поразился её дремучему невежеству.
- Если бы... Это – Пушкин.
- Да? – она как-то сразу сникла.
Мы вышли на высокий мол. Мачты покачивались перед глазами.
- Эй, член-корреспондент! – окликнул капитан и трижды ударил в рынду.
Земля покачнулась у меня под ногами. Какие-то люди вокруг: общее прощание. Мою руку жмёт множество рук. Её рука... Точно со стороны отмечаю я тяжесть её кисти в моей и толчки крови в соприкасающихся пальцах.
Сердце отбивает двенадцать ударов...
- Эй, член-корреспондент! Без тебя уходим!
Я прыгнул на корму. Якорь уже был выбран; я споткнулся о мокрую якорную цепь и свалился в кокпит к ногам капитана. Он осторожно сдвигал румпель, чтобы не зацепить лопастью причальную стенку. На молу толпились какие-то провожающие. ЕЁ среди них не было.
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Wed Aug 22, 2012 6:45 pm, edited 6 times in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Рижский залив.

Я спал или дремал на шканцах у грот-мачты. Слышал всплески воды за бортом, скрип перебрасываемого гика, надоедливое позвякивание незакреплённого языка рынды, слышал, как, переступив через меня, пробежали зачем-то на нос, - но не хотелось думать, что всё это наяву и надо возвращаться опять к жизни.
Кто-то сказал:
- Не свалился бы за борт...
Кто-то:
- Перетащим в каюту.
- Пусть на свежачке. Быстрее очухается.
Меня удобнее переложили в кокпит, подсунули что-то под голову. Потом стало холодно, и кто-то набросил на меня штормовку.

Проснулся я неожиданно среди ночи. Вахтенные – боцман и кок – светили папиросками. Штурман сидел за румпелем. Я узнал его по кокетливой фуражке-мичманке.
Из каюты несло человеческим теплом.
Я сел. Штурман спросил:
- Жрать хочешь?
Нет, есть я не хотел.
- Ребята разогреют и принесут.
Я покачал головой: не надо.
Море – чёрное, в ряби невысоких волн – далеко было видно. Небо пепельное, без звёзд. Пусто было вокруг. Далеко на горизонте вспыхивал и гас красный огонёк. Вроде бы маяк. Или кормовой судна...
- Порулить хочешь? – предложил штурман.
Он подвинулся, я сел рядом.
- Смотри: картушка с румбами свободно поворачивается. И ты держи румпель, чтобы не сползало вот с этой отметки.
Румб упрямо сползал то влево, то вправо. Яхта вела себя норовисто. Стаксель заполаскивал, порой хлопал всей поверхностью.
Капитан высунулся из люка, но, увидев меня, промолчал (похоже, сплюнул) и опять скрылся.
Неподвижный огонёк на горизонте мигал, как в бреду...
Господи, хотя бы что-нибудь вместо этого маяка. Я ведь знаю: там никого нет. Автоматический регулятор вспышек – и ни души. А берег страшно далеко, и там все спят. Пусто. Хоть шаром покати по всей планете...
- Маяк Колка, - проследив мой взгляд, сказал штурман. – Красавец! На всей Балтике не видел такого. Вишнёво-красный, а поверху белый. Как памятник. У нас в училище мичман был - тупой, как кнехт. «Кому это, - говорит, - поставили?»

Парус опять заохал. Яхту водило, как в бреду. Штурман, положив свою руку на мою, осторожно выправил курс.
Кок пока что примостился соснуть.
- Матрос спит, а служба – идёт, - бодро пояснил он.
Отслужив, он вернётся домой – и тут же справит свадьбу.
- Невтерпёж, - честно признавался он.
И как-то показывал мне свою невесту на фото: он (в лихой бескозырке – набекрень) небрежно опирается на спинку венского, как бы музейного, стула; она - рядом, вобрав плечи, очень серьёзная, с отставленными назад острыми локотками.
Задник – море, заштопанное посредине, и крейсер, ощетинившийся бутафорскими орудийными стволами, с надписью по всему борту – «Привет с Балтики».
Это память о первой встрече. Он встретил её на кронштадтской улице, она шла в магАзин. (Только так: как у моряков – компАс, а у горняков – дОбыча). Он подошёл, лихо щёлкнул каблуками, галантно предложил:
- Позвольте предложить вам сфотографироваться для памяти.
Девушка, похоже, была сражена такой обходительностью.
Пока что кок переписывается и с другой «подругой» (так он её называет) – из Иваново. Объясняет: «Для подстраховки. Чтобы не сорвалось». Оттуда к Новому году прислали коллективное письмо – «Кронштадтским морякам». Кок тогда выбрал среди подписей более разборчивую фамилию - и написал. Он показывал мне ответные письма. Она величала его на «вы» и подписывалась: «С трудовым приветом». Скоро кок получит от неё фотографию.
Штурман по этому вопросу определился лаконично и несколько загадочно: «Бабы есть - проблем нету».
Все, положительно все счастливы. Весь мир пользуется самой горячей взаимностью. Поцелуи гремят, как аплодисменты...

Тут-то мне начинает казаться, что где-то я допустил просчёт. Что, не будь этого случайного просчёта, всё обернулось бы по-другому. Лихорадочно перетряхиваю воспоминания: Гогланд – Верги – Таллин – Пярну... Пярну – Таллин – Верги – Гогланд... Пярну?.. Пярну! Надо было остаться с ней в Пярну. Ничего не объяснять: быть с ней - и всё. Сказаться больным – жар, лихорадка, да мало ли что – только бы возвращаться на «Матрёшке». Виду не подать, что не так что-то. Ни-че-го-не-слу-чи-лось – всё так просто!
Она ведь сказала мне «милый». Отчего-то, не вспомню, – «нет, милый»... «Нет» - ерунда, пустяк, минутная вспышка. Нет-так-нет. На-нет-суда-нет.
Может, сама она уже сожалеет о своём поспешном «нет»...
Да и что было причиной этого «нет»? Я вспоминал – и не мог вспомнить.
Наверное, уже сожалеет?.. Но это сейчас. А потом? Когда я вернусь в Питер, всё уже будет кончено. Викинг любезно скажет мне на своём мелодичнейшем эстонском языке: «Пошёл вон!» И будет прав. Всё дело в случае, в мгновении, которое не вернёшь...

Штурман вежливо подтолкнул меня. Заполаскивал уже не только стаксель, но и грот. Проблески маяка неизвестно как замаячили уже по другому борту...
- Смотри, - предупредил штурман. – Так нас занесёт обратно в Пярну.
...Вскоре мы были там. Маленькая белая «Матрёшка» всё ещё дремала у причала. Я бросился на палубу, поднял на руки сонную девушку. Она встряхнула головой и засмеялась.
- Да? – сказал я. – Да! Да! Да!
Не было ничего этого. Просто я повернул со скрипом румпель и выровнял курс.

Кок спал с погасшим окурком в зубах. Спал и боцман – из деликатности сидя, не выпуская бинокля из рук. Лица их были покойны. Им ничего не снилось. Они полностью выключились из этого мира.
- Что там на воде? – вдруг встревожился штурман.
Он дотянулся ногой до боцмана и толкнул его.
Тот, будто и не спал, всмотрелся в бинокль, доложил:
- Бревно по курсу. – И уснул опять.
- Возьми левее, - приказал штурман, и сам потянул румпель.

Беззвучно идёт судёнышко с попутным ветром. Ежеминутно удаляется на кабельтов от Пярну. Минуты эти утекают, как вода из ладоней. Сочится капля за каплей – и никак не остановить их. Вот уже только мокрые ладони... вот и высыхают уже...
- Ходко идём, - радуется штурман. – Уже и Кихну с Рухну прошли – острова такие. Чухна здешняя шутит: «Как мерить будем: от Рухну до Кихну или от Кихну до Рухну?» «Да уж как покороче». Шутка здесь такая.

Утром яхты из Пярну лягут курсом на норд, в обратный путь. И разрыв каждую минуту возрастать будет уже на два кабельтовых...
Вокруг только море. Холодная вода огибаетпланету. Но где-то же есть суша – Латвия по левому борту, земля обетованная! Если прямиком по этой суше держать на ост, попадёшь в Москву – поездом, самолётом, да хоть бы пешедралом. Там уж, в Москве, начну я непременно новую жизнь. Ещё не знаю, какую. Но непременно – новую!
Всё это я выкладываю на ухо штурману. Беру на себя румпель, закладывая поворот, ложась курсом на ост. Хорошо бы поспеть на первый утренний рейс Рига-Москва – соскучился, можно сказать, по родине...
Штурман негромко щёлкает языком. Смотрит на равнину моря, на хлопающий при неожиданном маневре грот, на чёрную, невидимую отсюда Ригу, откуда меня поднимет за облака самолёт... Говорит, пряча усмешку:
- А мы как же? Недокомплект на вахте. Ладно, ветер теперь попутный, а – в шторм? Тогда как?.. Ты рули – учись, салага.
Наклонясь с осевшей кормы, я окунаю лицо в горячее море. Подставляю щёки раскалённому ветру. Возращаю румпель в прежнее положение – и парус опять радостно напрягается.

У меня сжимает горло, точно я сорвался из петли. Звонко сглатываю слюну – аж в ушах отдаёт.
- Шёл бы ты в каюту, - советует штурман.
Нет. Здесь я могу хотя бы сосредоточиться на том, чтобы владеть румпелем. И слышать спокойный голос штурмана. Здесь прямо по курсу попадаются брёвна (мы на нашем пути встречали и ящики, и бочки и всякую мелкую тару); здесь рулевой должен думать не только себе, но и о других. Если думать сейчас о себе, с человеком может случиться истерика.
Это огромное море – лоснящееся, выпуклое, чёрное, как туша кита, - ЕЁ море. Её и викинга с «Лайне». Я здесь только в гостях. В прошлом году я вот так же гостил на Памире (Каратегин, Кухистан), в позапрошлом – в Армении... Я уходил – меня забывали.
У человека должно быть своё единственное место на земле. Пусть горы, пусть это море или другое, но – своё. Кто-то должен ждать человека, нельзя без этого. Без этого даже в Москву я возвращаюсь, как на пепелище, где всё надо начинать сызнова – искать угол для ночлега, новое дело и новую любовь.
«И после плохой жатвы нужно сеять», - сказал, кажется, мудрец Сенека...

Эти соображения я заготавливаю впрок. На всякий случай. Каждая неудача приносит нам щепотку житейской мудрости. К старости мы богаты, как крезы. Когда же приходит время транжирить, оказывается, что произошла девальвация – и в ходу другая мудрость.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Ирбенский пролив.

К восходу солнца выползает сменяющая нас вахта. Почёсывается, звучно зевает, кряхтит с ознобу. Капитан сразу же обращается к компасу, ищет, морща нос, ориентиры на горизонте. Облизывает указательный палец и ловит ветер.
- Попутный! – капитан расплывается в улыбке. - Попутный – то, что доктор прописал!
Меряет пятернёй на карте пройденный путь – и расцветает опять:
- Ходко идём. Восход, опять же, - как в аптеке. Так держать!
То есть, всё о’кэй на вверенной капитану посудинке и, значит, во всей Вселенной.
Оператор широко зевает, недовольный тем, что восход слишком поторопился.
Тютерсы, свесившись за борт, дружно окунают в море заспанные физиономии. И румянец восхода тут же заиграл на их щёках. Расстилают на шканцах порванный спинакер – штопать.
Так приходит в цех утренняя смена.
Сменившийся с вахты штурман линейкой, циркулем и карандашом намечает на карте актуальный курс. Кок принимается греметь кастрюлями: прежде, чем завалиться спать, надо накормить всех...
У каждого свои заботы, и у меня – свои. Только у всех заботы общественные, у меня же – частные. Неловко, чувствую себя белой вороной...

Взошло солнце – и сразу стало тепло. Косяком через всё небо легли облака, похожие на стаю гусей. Где-то по левому борту латвийский берег, по правому – крайняя оконечность Эстонии: мыс Сырве острова Сааремаа: каменистая отмель, дюны, за дюнами – редколесье... Я бы здесь сдох от тоски; эстонцам, говорят, нравится.
В свете нового дня всё выглядит много проще. Трезвое солнце разгоняет ночные тени и вновь открывает огромный мир со множеством манящих закоулков, где каждого из нас, может быть, подстерегает очередное счастье...

В русском языке любовь не имеет множественного числа. «Любови» - нонсенс, волапюк. К любви издавна прилагается постоянный эпитет – «первая» или «неразделённая», что, в сущности, одно и то же. Волк – серый, конь – борзый, поле – чистое, мать... – не будем! Любовь – первая, она же неразделённая, – генеральный сюжет всей классической русской литературы.
Итак, в соответствии с этой традицией, я опять сражён первой любовью. Потерял, как водится, сон и аппетит, заныли старые раны, полученные пять и десять лет назад, когда я тоже был впервые влюблён. Места живого на мне нет...
Когда-нибудь учёные найдут, что любовь провоцируется взаимодействием в организме каких-то кислот. Или элементарным расстройством нервных функций. Врачи будут рекомендовать полный покой и давать бюллетень. Прописывать микстуры, делать профилактические прививки... Кое-какие успехи уже есть. Любовные эпидемии, прежде распространённые (если верить классическим романам), исчезли, как чума, холера или чёрная оспа. Кое-где изолированные очаги пылкой любви...

Я размышляю ого всем этом, засыпая на тёплой палубе под ясным солнышком. И снится мне торжество здравого смысла: гладкая, утоптанная планета, шеренги деревьев, прямых, как телеграфные столбы, выпрямленные русла ручьёв и рек, монументальные заповеди, выполненные в бетоне: «Не убий! – Чти! – Бди!..», адрес сберкассы на водочной этикетке и папиросы под названием «Ядовитые»...
Раз уж хозяйство плановое, и любовь должна быть поставлена на службу обществу. Человеческими страстями займутся математики, будут определены алгоритмы чувств, найдены безошибочные выходы из самых безвыходных состояний...

Всё так – вот только память изменяет мне. Некстати вспомнилось, как в Таллине мы, т.е. капитан «Матрёшки» и я, вышли, что естественно в этом городе, на какое-то прибрежье. Обычная ночь, но с луной на двоих. Спутница сбросила платье и вбежала в воду. Я потерял её из виду и окликнул – осторожно, потому что дело было как раз под щитом «Купаться воспрещено!»
Сняв очки, я плыл, определяясь по всплескам воды. Но вот голова её зачернела на лунной дорожке. Подплыл ближе.
- Держись рядом, - скомандовала она. – Если что – я тебя спасу.
- Плывём обратно: здесь, по-моему, погранзона.
- Здесь везде погранзона. Но мы же не шпионы!..

Нас подобрал сторожевой катер. Мы стояли на стальной палубе и от холода тёрли нога о ногу. Маленький восточного вида пограничник в просторной фуражке, подпираемой ушами, требовал документ.
- Мы похожи на шпионов? – настаивала спутница. – Похожи?
Звонко чихнула, потёрла переносицу и объяснила:
- Так всегда делают в разведке – чтобы не чихать.
- Документик!, - повысил голос пограничник.
- Извините, - сказал я. – У нас и карманов нет.
Из тёмной рубки над головой раздался начальственный голос:
- Ладно, пущай плывут назад и больше не попадаются. Это с регаты. Они полсуток на мели просидели.
-
На берегу спутница вытерла сухим платьем зябнувшее тело и сказала задумчиво:
- Хорошо шпионам: везде их ищут и ждут...
Я отвёл её руки и поцеловал холодное плечо.
- Вот ещё, - с досадой сказала она. – Я тебе – дело...
И рассмеялась:
- Ты ведь любишь меня. Быть не может, чтобы ты меня не любил!
...Я до сих пор не могу постичь физическую природу твоей улыбки. Она освещает всё лицо, это не метафора...

Тут я открыл глаза и увидел кока. Он преподнёс мне, как букет солисту, миску супа.
- Чем задумываться, покушать надо, - сказал он с мудростью, свойственной всем поварам в мире.
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Thu May 03, 2012 6:03 pm, edited 1 time in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Европа – справа.

Наконец-то, мы вышли из эстонских проливов, и по правому борту открытое море со Швецией где-то за горизонтом. Капитан объявляет торжественно:
- Европа – справа!
Туда, в неведомую даль, оператор тут же нацелился своим объективом.
- И не мечтай! – срезал его капитан. – Европы тебе не видать, как своих ушей.
Оператор отчего-то покраснел и скрылся в каюте.

Предстоит ещё тысяча миль пути, но пора уже подводить итоги. Что хорошего вынес читатель из данной эпопеи? Мало хорошего. Читатель рассчитывал узнать о море и моряках, слегка пригубить романтики, а ему подсунули какую-то любовь без конца и без морали.
Автор должен извиниться: мораль ещё будет. Мораль припасена к концу в качестве сюрприза.
И море – вот вам, пожалуйста. Взглянем на него с должной дистанции, чтобы получить представление в целом об этом феномене природы.

Увы, Балтика, несмотря на свою заслуженную славу, - заурядное море. Такие, и побольше, повсюду на планете. Но и это море, наравне с прочими, вполне заслуживает того, чтобы быть нанесённым на географические карты.
Посмотрите внимательно – непременно его найдёте.
Многое прочтёте в энциклопедии; особенно, в Большой. Тогда как дневничок автора (чёрная клеёнчатая тетрадь) куда скромнее. В нём только то, что автор видел сквозь собственные круглые очки и слышал собственными ушами.
Некоторые записи смыты волнами, отчего их свидетельства выглядят ещё более документальными, ценными и правдивыми.

У автора не сразу, но в конце-концов сложилось убеждение, что о море следует писать так же просто, как и о суше. Забудем, какое оно – бушующее, коварное, грозное... Забудем все эти звучные слова: субмарина, бригантина, пропойцы-флибустьеры, клёши, кашалоты, нарвалы, блювалы, фордевинд, оверкиль, боцман на клотике пьёт джин, Сингапур (бананово-лимонный), Сочи, Мацеста, Ялта...
Помним только: моряк по морю не плавает, не ездит («на телеге ездят»), по морю он ходит. Здесь свои дороги – фарватеры, дорожные знаки – вешки и буи, подъезды и парадные – бухты, гавани, пирсы, причалы...

У Балтики свой архитектурный облик: маяк Родшер, к примеру, напоминает колокольню; Овизи – загадочные руины крепости; закопчённый Ленинградский маяк – заводскую трубу; маяк Пиллау (Балтийск) строг и изящен, как минарет: до середины белый выше - красный; маяк Кери эклектичен – как бы и графин с пробкой, и высотный дом, и господний храм...
В море те же правила движения, что и на московских улицах; здесь так же легко промочить ноги и получить насморк, как в дождливую погоду в Сокольниках.
Восходы и закаты на море не хуже, чем в городе.

Балтийское море – не Чёрное, не Белое, не Красное и не синее. Оно полосатое. Опытный балтийский моряк по цвету и запаху забортной воды определится лучше, чем по звёздам. Вблизи Питера море шоколадного цвета, но иного запаха; у Кронштадта и Гогланда оно стальное - в духе лучших боевых традиций; бутылочного цвета с лёгким запахом пива у эстонских берегов; и только теперь, по выходе из проливов, море, как и положено, - тёмнозелёное, солёное и без запаха.
Наглядно можно представить себе море, если взглянуть на лужу и не заметить берегов.

Посреди вот такого пейзажа отдыхает автор, размышляя о бессмертии. Дело, в конце концов, именно в нём. Когда у человека в запасе вечность, он легко переживает неудачи, которые, как и всё имеющее начало, не вечны.
Мир вокруг ясен и прост, как вырубленный топором. А сами мы? Мне вот почему-то казалось, что женщины – разные. А от них я слышал: «Все вы, мужчины, одинаковые».
Выходит, почему-то наоборот. Нас здесь, посреди небольшого моря, всего-то восемь – и все разные. Капитан с его круглой рябой курносой всклокоченной головой, вросшей в кургузое туловище, убийственно похож на Бетховена. Как одна мама родила. Пусть не одна мама; но когда он, сжимая румпель, ловит всякое дуновение ветра, привстав, с жутким блеском в глазах вглядывается в даль, весь отдаётся стихии, - дьявольское сходство!
"Тот малый срок, пока ещё не спят земные чувства,
их остаток скудный отдайте постиженью новизны.
Что б - Солнцу вслед! - увидеть мир безлюдный.
Подумайте о том, чьи вы сыны
и созданы не для животной доли, -
но к доблести и славе рождены!"

Боцман, уже разметивший свою жизнь наперёд (дембель-стройка-комната в коммуналке с общедоступным туалетом-жена, само собой,-дети дуплетом...), - вот он, неисправимый оптимист, как Сен-Симон или Фурье, готовые соединить каналами все моря, вплоть до Каспийского, и, для порядка, спрямить реки, текущие слишком извилисто и прихотливо...
Похож ли на удачливого штурмана, беспечного, как ветер, живущего одним сегодняшним днём? Костя Семёнов - уверенный в своём прошлом, не озабоченный своим будущим, всегда и всюду чувствующий себя комфортно! «Проблем нет!»
Позавидуешь – если не вспомнить, что это же свойство отличает и всякого уголовника c его абсолютно непредсказуемой судьбой...
Наш кок воспринимает мир лишь с предметной, практической стороны. Это понятно: ему кормить всех... Если человечество ограничивалось бы людьми духовного и чувственного типов, история прекратилась бы, ещё не начавшись...

Есть люди живущие прошлым. Сам я отчётливо нацелен на ближайшие 80 лет. У меня сквернейшая память - и нет прошлого. Для меня любая неудача досадна тем, что крадёт годы. Мы созданы смертными. Нам как бы вручена ссуда, которую следует использовать со смыслом, пока не подошёл срок возврата. Вот вам - пёстрая лавочка. Всё здесь: любовь и карьера, работа - какая повезёт; в бакалее – спиртное и курево, в промтоварах – необходимые разности... Голова крУгом... Тут главное – не растеряться, брать то, без чего не обойтись.
Автор свободен, как ветер. Да, он беспрописочный московский бомж, частенько не знающий, где удастся переночевать, - в редакциях его об этом не спрашивают. Автор принимает любые поручения, самые рискованные, - это ценят.
Свободен, как ветер?.. Пусть тот, кто не жил. как он, презирает "грошевый уют". В командировках ему твёрдо обеспечен ночлег; при случае - экономия на железнодорожных билетах. Автору случается иной раз прокатиться на подножке, даже на крыше вагона, на финальной станции подойти к беспечному пассажиру (автор вычисляет его с первого взгляда) и спросить билетик (для отчёта в бухгалтерии). «Пожалуйста. Мне не нужен, я уже дома».

Всё бы ничего, автор не претендует на многое.
Вот только за любовью придётся сходить ещё раз. Ещё бы! "Нам дана жизнь с непременным условием храбро защищать её до последней минуты".
Самый тот случай.
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Thu Jan 17, 2013 11:06 am, edited 3 times in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Балтийск.

Сегодня более, чем когда-либо, я чувствую себя моряком. Все мы чувствуем себя моряками. Предстоит увольнение на берег, обольстительный вояж по Балтийску и его окрестностям.
Нарасхват единственная на яхте сапожная щётка, единственный утюг и зеркало. Оно вделано в крышку изнутри боцманского сундучка, и этот пудовый сундучок гуляет из рук в руки.
Утюг (нагреваемый на примусе в камбузе) и щётка также собственность запасливого боцмана. Придёт ли ещё кому-то в голову брать в дорогу чугунный утюг?..
Все хотят быть красивыми. Штурман покрывает свои штиблеты гуталином. Он работает в широкой манере художников-авангардистов – сочными, выпуклыми мазками, бросая в дрожь боцмана.
Мне достаётся едва половина заветной баночки. Боцман проводит беглый инструктаж, объясняет, что блеск достигается в основном при помощи щётки, а не гуталина...
В баночке уже светится дно. Боцман скрепя сердце сам берётся за мой второй туфель. Минимум гуталина – максимум энергии. Туфель становится отлакированным и горячим на ощупь.
Тютерсы в восторге от мастерства боцмана. Он трудится в поте лица. Капитан официально утверждает его в звании судового чистильщика. Оператор, натянув на ноги раскалённые штиблеты, скачет по палубе, стремясь унять боль. Он тоже восхищён боцманом.
- В Питере, - говорит оператор, - на углу Литейного и Невского тоже есть чистильщик. Но – никакого сравнения!
Капитан советует боцману заняться после дембеля этим ремеслом. Обещает отметить в характеристике этот редкий дар.
Кок уже побывал на берегу в портовой лавке и угощает нас огурцами длиной с морскую милю. В каждом, уверяет, полпуда витаминов. Витамины нам сегодня сгодятся!
- Отосплюсь тут без вас, - говорит капитан.

Выходим в город развёрнутым строем. Капитан с палубы провожает нас грустным взглядом. «Капитан, капитан, улыбнитесь...» Человек остаётся наедине со своей совестью и чувством долга – невесёлая картина.
Мы же движемся прямо на двухметровую, вдоль и поперек, афишу «Танцы».
Боцман, вздыхая, поглядывает на наши ноги, любуется делом рук своих. Самому ему гуталина-таки нехватило. Ему остаётся рассчитывать только на собственное обаяние.

Являемся вовремя. На асфальтовом пятачке у памятника вездесущему Петру Великому собирается лучшая половина города – женская. Наш бывалый вид привлекает внимание.
Конечно, мы равнодушны. Курим. Тютерсы по неопытности краснеют. Штурман помнит, что он неотразим. Оператор небрежно водит стволом объектива, что придаёт ему неземной шарм. Боцман нетерпеливо переминается на своих нечищенных ногах.
Кок в сторонке бегло объясняет продавщице мороженого, как она хороша. Они очень быстро исчезают вместе с тележкой.
Я присматриваюсь. Мне нравятся рослые спортивные девушки. Есть здесь и такие. Есть полные и щупленькие, сероглазые, весьма привлекательные, и чёрные с родинками, хорошенькие и не очень, - на любой вкус.

Вон та крепкая, круглолицая, чуть скуластая девушка и составит, по-видимому, моё недолгое счастье. Она стоит с подругами и поглядывает не на меня, а на штурмана, но дело поправимое. Я знаю, с чего начать, как ответить на равнодушие, даже на молчание, - всё знаю. Вот только любовь выдаёт меня с головой.
Нельзя влюбляться сразу, - это я вам как эксперт говорю.
Танцую я, как сказал бы Владимир Ильич, архискверно. Но как-то умею заполнять паузы...

Баянист пришёл со своим стулом. В губах его была длинная травинка. Играя он подсвистывал себе в эту травинку. Иногда переставал играть и только насвистывал, что тоже у него получалось.
Сидел он боком к танцующим и смотрел на закат.
Скуластую девушку пригласил боцман, Она отказалась – и он пригласил её подругу. Штурман повёл другую её подругу – белолицую румяную северянку. Очень он был хорош в чёрном морском кителе с двумя колодочками медалей. Боевыми медалями он был награждён в наше относительно мирное время, что ему придавало ещё ко всему некоторую загадочность. Длинноногая северянка, пунцовая от счастья, наклонялась к его плечу и что-то без умолку говорила. Сам он снисходительно слушал, и пока что не проронил ни слова. Ему это не нужно было.
Баянист не совсем умело выводил что-то мучительно знакомое, вовсе не танцевальное. Публика, впрочем, не вникала и старательно шаркала подошвами. Ей нужны были не мелодия, а процесс и конечный результат.

Я, наконец, вспомнил: какой-то из этюдов Шопена, к которому Эрик Ахназаров (мы друзья) подобрал слова. Баянист слов этих, разумеется, не знал и, может, не догадывался даже, что играет Шопена:
«Весенний ветер входит в комнату,
открыв твоё окно.
Ты обними его, и вспомнишь ты,
что счастье – вот оно.
Что это счастье ждал ты с давних пор,
что жизнь лишь им жива...
Иди – и ждёт тебя степной простор,
высокая трава.

Пускай давно тобой растрачены
возвышенные сны –
Опять за всё тебе заплачено
Мгновением весны.
Оно твоё – и горьким случаем
Покажется тоска.
Иди за ним и счастья лучшего
Тебе не отыскать».

Эрик, геолог, - в Магадане, Анадыре, Певеке; мы не виделись уже лет пять.
Баянист, чувствовалось, вспоминал что-то своё...

Скуластая девушка незаметно отступила с освещённого пятачка в темноту за уходящей в небо башней маяка (тут же, метрах в двадцати от танцплощадки) и свернула к морю. У неё была красивая лёгкая походка. Над дорогой нависали оттягчённые листьями ветви; она поднимала руку и касалась их. Автомашины освещали её фарами, замедляли ход и, будто не дождавшись какого-то условного знака, проезжали мимо...

Она свернула в проулок, а я пошёл дальше вдоль берега. Кроны вековых вязов смыкались над головой; дорога уходила как бы в тоннель. Иногда поперек вдруг падали тени стволов; это сторожевой катер освещал берег прожектором.
Справа от дороги о прибрежные валуны тщетно билось море.
Персонально надо мной величаво плыла луна...
Предстояли ночь и день полного одиночества. Капитан не объявлял о сроках отхода: действительно, собирается отоспаться, ему хорошо...
Передо мной заплясал свет догонявшей автомашины. Я отступил на обочину и поднял руку. Остановилась какая-то древняя полуторка.
- В город? – спросил я.
Я, разумеется, не назвал Кёнигсберг, но почему-то не смог выговорить и новое название – позорно нелепое.
- Ну, - сказал пожилой водитель. – Только до Канта.
- Куда?
- С судна, что ли? Ну, до Канта – писатель такой. Не наш – немец.
- Иммануил Кант?
- Кажется.
- Ладно – до Канта. Сколько?
- Трояк.
- Рубль.
- Две копейки – километр? Ну, садись.
- Я - в кузов.
- Как хочешь.

Стоя в кузове, опираясь о кабину, чувствуешь себя летящим в пространстве. Сквозь проносившиеся ветки вязов светила сопровождавшая нас Луна. С этим Иммануилом Кантом у меня, между прочим, личные счёты. Девять лет назад, когда меня в актовом зале Киевского университета при полном аншлаге исключали с философского факультета («опошление марксистского понимания истории»), этот Кант очень даже сгодился. « Мы знаем, что Кант называл это «антиномией», - вещал с кафедры декан факультета доцент Овандер, - когда разум не может выйти за пределы чувственного опыта и мечется не в силах познать «вещь в себе»...
Это по поводу моего дурацкого вопроса, как повернулся бы закономерный ход истории, если мама Сталина случайно родила бы не мальчика, а девочку...

Чудо, как хороша немецкая бетонка. Дряхлая полуторка, чуть потряхивая, прямо-таки скользила на одной скорости. Редкие встречные машины почти беззвучно пролетали мимо. Иммануил Кант был, в некотором роде, моим соперником. Он забежал вперёд в соображении, что звёзды, планеты и прочее небесные тела сформировались из космической пыли – за счёт взаимного притяжения пылинок. Оно ничтожно, но ничто не мешало, - и тут дело только в сроках.
Всякий же неизбежный сдвиг превратился во вращение, всё более ускорявшееся по мере уплотнения массы...
Всё это я без Канта сообразил. Но он сообразил раньше. И я ему завидовал.

...И вот – подумать только! – могила Канта. На плите у стены какого-то собора, плохо различимого в темноте, даты жизни. Восемьдесят лет прожил старикан – мне бы так!
Завидовал я сейчас не Канту, а штурману...
Но, может быть, все уже в сборе на яхте. Делятся своими неудачами – и я среди них равный, такой же. «Что, сорвалось? Да, друзья, мне тоже не повезло. Замнём для ясности».
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Sun May 27, 2012 10:39 am, edited 3 times in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Европа - слева.

Возратясь на причал, застаю некоторый раздрай.
- Ну, явился! Тебя только и ждали! – Капитан, похоже, был в ярости. – Где остальные?
Тютерсы стояли с ним плечом к плечу, представляя втроём грозную силу.
- Мне-то откуда знать? Вы же не оговаривали сроки.
Капитан ощущал собственную вину – и я остался жив.

Случилось вот что. Часа два назад в порту объявили штормовое предупреждение. Маломерные суда, стоявшие, как и мы, на внешнем рейде, гуськом тянулись внутрь бухты через узкий проход... Я – бывший студент отделении логики (философского факультета), логично (так мне казалось) посоветовал капитану последовать их примеру. Тут-то он окончательно вскипел. Я берусь передать в самом общем виде только смысл его слов, которые, метафорически, были оскорбительными пощёчинами.
Суд принял бы факт к рассмотрению, - но понять капитана тоже можно было.
Узкая песчаная почти семидесятикилометровая Вислинская коса и Земландский полуостров, на котором стоит Балтийск, замыкают длинную Кёнигсбергскую лагуну. В неё впадают полноводные реки – и течение при узком выходе в море такое, что под парусом войти встречно можно лишь при сильном попутном ветре. Но дул как раз восточный ветер – мордотык.
Суда, шедшие в бухту, шли на моторе.
Попросить взять нас на буксир? Как человек, владеющий логикой, я и об этом сказал капитану.
- А если заштормит на неделю? Кто ответит своей жопой: оркестр прибудет, а мы - нет?
Обещанный оркестр со свадебным адмиралом преследовал капитана как рок, фатум...

Что и говорить, следовало немедленно выйти в открытое море, только там грудью встретить надвигавшийся шторм.
- Где команда? – Капитан трясся от негодования.
Посланные на розыски Тютерсы отыскали боцмана и кока в местном прибрежном парке. В разных концах его, но с одинаковыми сияющими физиономиями.
Результаты, видимо, превзошли ожидания.
Ещё через полчаса на берегу показался штурман. Длинноногая пунцовая северянка удерживала его за руку, подстрекая к дезертирству. Спустя ещё четверть часа Тютерсы приволокли оператора. Он вёл за собой на поводке фотоаппарат. Он пел песни и ничуть не удивился, когда Тютерсы окатили его из ведра забортной водой.
- Так ему и надо, - твердил он, страдая, видимо, раздвоением личности.
Минут пять, около того, капитан держал обвинительную речь. Говорил о сознательности и долге. Когда он кончил, оператор разразился бурными аплодисментами и криками восторга. Уверял, что даже по телевизору давно не слышал таких убедительных речей. И готов голосовать за что угодно обеими руками. Что он и делал.
Тютерсы сунули его головой за борт, пока мы поднимали якорь, отдавали швартовы и ставили грот, предусмотрительно подвернув парус снизу – брали рифы.

Наконец, капитан глубоко вдохнул всей грудью и выдохнул весь находившийся там воздух: мы оторвались от причала и, с поправкой на боковой ветер, повернули к северу – в обратный путь.
Каким-то неясным предзнаменованием грозило небо – как бы задымленное и белёсое. Солнце размазывалось в зените, как желток на сковородке. Ветер начинал задувать порывами и уже то справа - с берега, то слева – с моря.
Шли галсами: всё усилившиеся ветры перебрасывались нами, как теннисным мячиком.
Облачка неслись в обгонку друг дружки.
Уже мы не успевали сменять галсы: мачта ходила маятником, паруса трепало наперебой.
Оператора сволокли в каюту, чтобы не вывалился за борт.
Ветер, сменившийся на попутный, гнал нас на север, где еле-еле просматривалось крохотное навершие маяка, похожее на голубятню.
Но море всё ещё было неподвижным, подёрнутым глянцем, безразличным к происходившему в небесах. Неясные круги, как от брошенного камня, расходились по воде до самого берега...

И вдруг ветры разом куда-то пропали. Судёнышко чуть заметно, но властно, поволокло к берегу. Мы описывали большую дугу, к северу от которой был маяк. Штурман на боковой банке развернул карту, придерживая её локтями. Маяк Брюстфорт отмечал обширную каменистую шхеру, едва прикрытую водой.
- ....................., - прокатил дробным встревоженным матерком капитан.
- ....................., - подтвердил штурман, впервые не соблюдая субординацию и матерясь не по чину.
Положение было серьёзным.
- Вот бы зашквалило... – Штурман с надеждой взглянул на небо. – Шквал вынесет.
- У тебя гарантия от Него? – Капитан ткнул вверх; глазом прикинул дистанцию до маяка: – Десять минут. Восемь-десять минут.
При полном штиле он впустую возил румпелем. Яхту сносило к берегу по пологой дуге какого-то местного течения. Было душно – не продохнуть.
- Грот срубить? – ёрзая задом по банке, спросил себя капитан. – Шквал ведь!..
- Тогда уж точно на шхеру вынесет, - возразил штурман.
Абсолютно нечего делать. Сидим и ждём – либо шквала, либо... Или обоих удовольствий?
Я принялся рассказывать анекдот, поведанный мне когда-то блистательным Раймондом Коссаковским, «Каскадом», директором спортшколы в Херсоне, где я работал тренером.
Класный профессиональный анекдот, неизменно пользовавшийся успехом.
- Матч по водному поло между Тбилиси и Ереваном... – Как всегда, я невольно зажестикулировал, и капитан покосился в мою сторону. – Грузинский нападающий завладел мячом, разбросал противников, устремился к чужим воротам. Тренер по бортику за ним: «Слюшай, отдай Гоги мяч! Гоги отдай мяч!» «Зачем – Гоги? Я сам гол забью» - и к воротам... «Умоляю, отдай Гоги мяч!..» «Зачем – отдай? Сам, что ли, не могу?!» - и бац по воротам!..
- Якорем, что ли, зацепиться? – сказал капитан.
- А вдруг шквал? – возразил штурман. – Разнесёт по шпангоутам!
- Так попал или нет? – спросил меня боцман.
- Кто? Куда? – Я вдруг всей шкурой ощутил грозившую нам под этим ясным небушком опасность; сам прикинул расстояние до берега. Доплыву ли, - если ещё сумею раздеться в воде?..
- ...кацо этот, который по воротам бил?
- «Гол!!! Зачем , - говорит, - Гоги мяч отдать? Гол!» «Какой гол! Зачем гол?.. Гоги утонул!»
- Кстати, - сказал капитан, - где спассредства.
Боцман нырнул в каюту и тут же вынырнул со связкой спасательных жилетов.
- Надеть!
Оператора также всунули в спасжилет. Кок нагнул его голову с подветренного борта, вложил корявые два пальца ему в рот.
Спустя минуту оператор был приведён в чувство и занял своё место у правого стаксельшкота – бледный и трезвый.
Я взглянул на часы: всё наше грозное ожидание заняло минут шесть.
Кок в надутом резиновом жилете с трудом поворачивался в тесном камбузе. Он рискованно затеял макароны и спешил их доварить: недоваренные могли бы испортить рыбьи желудки.
Тютерсы на корме приподняли якорь, высвободив цепь, ожидая команду. Капитан медлил: при шквале лучше бы покориться ветру...
Штурман, сощурившись, всматривался в размытую линию горизонта, откуда ждался шквал; палец его машинально вёл по карте в направлении берега, видимого уже во всех подробностях...
Я повернул часы цифеблатом к ладони, поправил очки и туже подвязал на затылке ботиночным шнурком...
- Понеслось... – вдруг тихо сказал штурман.
Вокруг потемнело, как в момент затмения. Горизонт приподнялся и рванулся на нас.
- Поворот! – негромко скомандовал капитан.
Мы были между шквалом и берегом: с первым же порывом ветра надо было сманеврировать в открытое море...
Тютерсы оставили якорь и взялись за гикашкоты. Кок приподнял закипевшую кастрюлю и упёрся плечами в переборки, сохраняя равновесие. Я намотал на руку левый стаксельшкот, но вдруг опешил: выбирать мне его сейчас или стравливать?..
- Стравишь, - сказал штурман, мельком взглянув на меня.
Капитан, опершись о румпель, привстал, как спринтер на старте...
...Когда налетел шквал, каждый исполнил то, что нужно было, - и мы ушли от берега без потерь: с невредимой мачтой и парусами.

Теперь маяк Брюстфорт на выдвинутом далеко в море мысе оказался вроде бы поближе, но с другого борта...
- Карта! – крикнул капитан.
Плотный бумажный лист, забытый на банке, повисел на ветре, спикировал на нас и лёг за кормой на воду.
- Поворот!
Края карты уже утопали в воде. Я подумал чуть-чуть, сбросил жилет и кеды и, придерживая двумя руками очки, стартанул с борта в море.
С перепугу яхта показалась где-то страшно далеко, едва не на горизонте. Поплыл брасом – доморощенным, подняв голову, - в направлении карты.
Яхта, пошла на малый полукруг, чтобы подобрать меня. По её ходу тоже можно было сообразить, куда плыть.
А море попрежнему было совершенно спокойным – воистину, морская гладь. Мгновенный шквал пронёсся, не успев раскачать её.
Карта лежала на воде сухая сверху, будто её нарочно положили. Сложил, стараясь не надорвать, и сунул за трусы.
Яхта надвигалась уже прямо на меня. Огромный штурман накренился над морем, держась за снасть, готовый выдернуть меня из воды.
Вот яхта развернулась крутым бортом, моя протянутая рука ударилась о твёрдую ладонь штурмана, я взлетел на воздух и совершил благополучную посадку на палубу.
- Варвар ты, - сказал я штурману, осторожно двигая рукой, чтобы вправить плечо на место.
Карта была всё же измята и надорвана. Штурман нежно разгладил её и отнёс в каюту для просушки.
Я хотел переодеться, но не успел.
- Рифить грот!
Снизу парус уже был подвёрнут. Освобождаем фал, закрепляющий верхний угол на мачте. Парусина рвётся из рук и хлещет по лицу. Гик мотает из стороны в сторону – и нас вместе с ним. Боцман верхом на конце гика, как ковбой на мустанге.
Спускаем, наконец, подвёрнутый снизу парус почти до самой палубы. Теперь при галсе от удара гиком спасаемся влёжку. Грот уменьшился едва не до размеров стакселя (тот и вовсе стравлен) – и это понятно. При шквалистом ветре с полной парусиной можно лишиться мачты...

Солнце вконец заволокло мглой. Берег справа исчез из виду; слева – открытое море. Нас несёт прямым курсом на норд – к адмиралу с оркестром. Белые гребни вздымаются поперёк пути. Вода пузырится близ бортов.
Я, наконец, сошёл в каюту переодеться, но меня тут же затошнило. Море пошло раскачиваться всей своей массой – от берега до берега, от шведского до нашего. Эта вселенская раскачка и духота в каюте имела следствием названную реакцию в моём организме, - и я тут же вернулся на палубу. Стал мысленно перемножать 436 на 634, чтобы отлегло в желудке. Если отвлечься, помогает...
Палуба встаёт почти вертикально. Мы цепляемся за задранный кверху борт. Море, ещё недавно почти зеркальное, расколото вдребезги. Конец гика зарывается в белопенные гребни. Мачта напряжена до звона. От её давления квадрат люка перекосило в ромб, и он не закрывается. В каюту сбегает вода.
Кок просовывает нам оттуда миски с макаронами. Они пересолены от попавшей морской воды. Перебиваем эту соль чаем с таким обилием сахара, что ложка в кружке едва не стоит торчком.
От еды и крутого переслащенного кипятка душа теплеет. Веселее смотрим на предлагаемые обстоятельства. Уже оператор, более трезвый, чем до выпивки, принимается «искать кадр». Уже штурман, как-то протиснувшись в каюту, отправился спать. Тютерсы прямо в проносящейся по краю палубы воде обмывают миски и возвращают в щель люка. Боцман как-то перемещается от кормы до носа и обратно – смотрит, всё ли надёжно закреплено: ему отвечать за имущество...
Это происходит на палубе с наклоном градусов в шестьдесят, омываемой морем. Иногда боцман, как Христос, ступает прямо по воде.
Майка на мне давно высохла, трусы и ноги как таковые неприлично мокрые...
Ветер, однако же, всё свежеет. Горизонт изорван в клочья. Он приблизился почти вплотную – как бы уже в полумиле от нас.
Растерзанные облака мчатся по небу. Они сплетаются, рвутся, сворачиваются клубком, рассыпаются на пряди...
При закате они становятся призрачно-зелёными с лихорадочной желтизной. Потустороннее небо. Точно мы видим его сквозь толщу моря, прямо со дна.
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Fri Jun 22, 2012 7:04 am, edited 1 time in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

C попутным штормом.

В каюте я удачно выбрал койку – с подветренного борта. Боцман лёг напротив – и уже свалился на пол, так и не проснувшись. Я же лежу фактически на борту яхты, на обнажённых шпангоутах, подпёртый койкой. Подо мной стекает просачивающаяся вода.
Но не это главное.
Хуже то, что, едва я смежаю вежды, яхта меняет галс – и уже я прямо на боцмане. Проход между койками менее полуметра - мудрено промахнуться. Но боцман при этом даже не шелохнется; я так не умею.
Ложусь теперь на койку боцмана, рассчитывая при очередном повороте как-то попасть на свою прежнюю. Но, опять же, не успевая вкусить сладкий сон, валюсь на боцмана, которому это, опять же, ничуть не мешает. По полу, залитому водой, его благополучно переворачивает с боку на бок. Ему можно позавидовать. И я, человек завистливый, ему завидую.

Привязываюсь к своей койке, пропуская концы за шпангоуты, и уже не падаю при каждом повороте, но всё никак не могу уснуть. Лежу и слушаю, как вода, будто кувалдой, лупит снаружи по борту в самое моё ухо, как хрустит обшивка, кажущаяся теперь такой ненадёжной, как пробегают с носа на корму и обратно.
Яхта содрогается, как телега на ухабах. Время от времени – грохот обвала, точно не волны, а камни рушатся на нас. Девятый вал – восемнадцатый – двадцать седьмой...
Как в запечатанном гробу. Топот и ругань наверху звучат мажорной мелодией, скрежет обшивки и шпангоутов – тревожной, минорной. В целом – полифония с полным набором чувств от надежды к отчаянию, в полудрёме, кажущемуся безысходным.
Сердце мечется от горла к пяткам и обратно. Ловлю его на полдороге и водворяю на место. Наверху, с глазу на глаз со стихиями, было как-то проще. Здесь же, в каюте, точно и впрямь погребён. Но вздремнуть хоть малость необходимо: скоро на вахту. Считаю до ста, до тысячи... Засыпаю, примерно, на пяти тысячах семистах.

Утром едва выползаю наружу: люк перекосило вконец. Как и всякий уважающий себя бомж, я - педант. Иначе пропал бы. Бомжу хворать нельзя: в районной поликлинике непременно заинтересуются местожительством.
Итак, после сна принципиально надо умыться. Намыливаю лицо – и в ту же секунду чист, чищу зубы – и с очередной волной прополаскиваю рот.
- Ты бы ещё побрился, - изумлённо говорит оператор. Лицо, как уже бывало, цвета хаки, глаза воспалены и закатываются, как шарнирные. Он поминутно засыпает, роняя голову на грудь и валясь на бок, не решаясь спуститься в заливаемую водой каюту.
Тютерсы расправляют затекшие на ручках насоса пальцы, белые и дряблые, как у прачек.
Неужто и мне всю вахту воду откачивать?

А утро, между прочим, солнечное. Небо - синее синего. И несёт нас, как надо – на норд, к дому (которого у меня нет). Корма яхты прочно врыта в море, короткий бушприт, осенённый радугой брызг, победно торчит над волнами. Мы непрерывно стремимся ввысь, точно само море встало дыбом.
Чтобы свободнее перемещаться по наклонной палубе, подтянули к клотику укороченный грот, подвернули снизу гик.
Вокруг натуральный горный пейзаж, куда живописнее виденного мной на Памире. Снежно-белые пики, хребты с блестящими, как базальт, склонами, по которым лавинами слетает пена, чёрные сумрачные ущелья между ними...
Всё это рассыпается в прах, проваливается, возникает снова – целые геологические эпохи в едином миге. Господь при таких темпах творения мог бы отдохнуть не на седьмой день Творения, а уже на третий...
Снасти натянуты под напором ветра и звенят, как тетива. Если и вовсе сбросить парус, облегчить мачту, яхта стала бы неуправляемой; волны настигнут нас и затопчут. Единственный шанс – нестись вот так по велению владыки ветров, волн и всего этого блистающего солнечного мира...

Но что-то барахлит наш грот. Верхний край подозрительно стучит. Штурман оглядел в бинокль клотик, где трос, подтягивающий парус, пропущен через ролик, и, похоже, даже пошатнулся. Перестарались - подтягивая грот! Вверху из пазов мачты один за другим выползают плоские прямоугольные медные шайбы, скрепляющие с ней кромку паруса...
- Сделаешь? – говорит капитан мне, самому мелкому и лёгкому.
Гляжу на раскачивающуюся в небе макушку мачты... «Нам нож - не по кисти, перо - не по нраву, кирка - не по чести и слава - не в славу: мы - ржавые листья на ржавых дубах... Чуть ветер, чуть север - мы облетаем. Чей путь мы собою теперь устилаем? Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?..»
Не написавший ни единой поэтической строчки, я облеплен стихами, как листьями в парной с вениками.
- Сделаю, что могу.
Сую за пазуху пассатижи. Обвязываюсь поверх спасжилета фалом, переброшенным через шкив клотика.
Боцман и штурман тянут за свободный конец – и я отделяюсь от палубы.
Повисаю над морем. Стремительно проношусь над яхтой, С размаху ударяюсь спиной о мачту – «в зобу дыханье спёрло...»
- Хватай мачту! – орут снизу.
Но носит меня на немыслимых качелях по синю небу - и не могу даже разжать пальцы, ухватившие спасительный фал.
Вцепился в это спасение мёртвой хваткой – и ни на что уже не годен.
- Пассатижи целы? – спрашивает боцман, когда меня возвращают на палубу и при полном молчании разжимают побелевшие пальцы.
Его черёд проявить себя. Одной рукой уцепился за фал, другой обнял мачту – родную маму так не обнимают...
Подтянутый к клотику, кричит нам закрепить фал.
Звенят штаги, крепящие мачту; сама она напряжена, как боевой лук, - вот-вот выстрелит нашим боцманом в самый зенит...
Мне стыдно. «Взойдут ли над нами созвездья чужие? Мы - ржавых дубов облетевший уют...»
Возвратясь на палубу, боцман сплевывает за борт два передних зуба. Уронил-таки, пассатижи, справлялся зубами...
- Ты ж пассатижами кого-то здесь убить мог, - сказал капитан.
Повозил боцман языком в образовавшейся щели и грустно сказал:
- Вот, женись теперь...
И было солнце, и был вечер – день второй.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

ЧП местного значения.

Нынче ночью мне снится, что поджариваюсь на сковородке. Почему на сковородке?..
Поджаривает, между тем, весьма ощутимо. Просыпаюсь, пока что удивляясь, почему пахнет жжённой резиной.
Понимаю, наконец, что поджариваюсь натурально, наяву, - а вскочить не могу: привязался на ночь к шпангоутам. Мечусь, выбираясь из стягивающих пут. Благо, они уже затлели кое-где и поддаются на разрыв.
- Горим! – Босой ногой что есть силы пинаю штурмана на другой койке.
Он ошалело вскакивает, но тут же, сообразив, сбрасывает в проход мой тлеющий матрац, поднимает крышку койки – и откидывается от рванувшего огня.
- Воды! Эй, вахта! – Он набрасывает на огонь своё одеяло.
- Что за дым? – орёт с палубы капитан.
Более сообразительные Тютерсы тут же принялись трудиться в два ведра - и вода бьёт в каюту, как из брандспойта.
Каюта наполняется дымом и смрадом. Одеяло прогорает, хотя пламя уже пригашено. Штурман лезет прямо в него голыми руками, что-то рвёт, ломает, калечит... Кажется, в руке у него большой нож из камбуза.
- Аккумуляторы!.. – хрипит он, подставляя бьющей сверху воде обожжённые руки...

Не сразу – потом я понял: аккумуляторы служат для освещения нактоуза с компасом и питания бортовых огней. От качки и перекоса произошло замыкание: перетёрлась изоляция.
Всё обошлось: провода оборваны, отсоединены.
Оператор забинтовывает штурману руки. Вкладывает ему в зубы раскуренную беломорину.
Я ложусь на изгаженную, развороченную, мокрую, но ещё тёплую койку, но уже не привязываюсь. Не хочу уснуть. Во сне ночь пролетит незаметно, мигом, - а я хочу понять внезапно возникшее во мне чувство уверенности и определённости. Я знаю уже, что завтра или послезавтра, да хоть через неделю, но непременно мы придём в какую-то гавань, сойдём на прочную землю, отъедимся – аж глаза осоловеют, отоспимся до полного опупения – и позабудем этот шторм, беснующийся вокруг, и пожар на нашей маленькой опоре. Было? Было – да сплыло!
И вернусь я в Москву – да куда бы то ни было! – откуда снова начнётся дорога, и счастье тоже, и новые невзгоды, - и во всех этих обстоятельствах я пребуду самим собой, таким же, как сейчас, - и обстоятельствам этим придётся подчиниться.
Вот это радостное и спокойное, и чуть высокомерное чувство я хочу понять, запомнить, сохранить в себе навечно.

Штурман стонет во сне. Просыпается – и молчит. Машет спросонок руками, чтобы остудить их. Мелькают в сумраке каюты белые бинты. Забывается – и опять стонет. За вахту так намотался с румпелем, что одного только хочет сейчас – спать.
Все мы здесь делаем своё дело, и каждый человек должен делать дело, которому предназначен, не жалуясь, не напрашиваясь на сочувствие – просто и спокойно. Не ноша тяжела – носильщик слаб. Надо быть сильным.
Это я знал и раньше. Отец всегда говорил: позорно быть неудачником. Но в эту ночь я почувствовал вдруг то, что раньше только умом понимал. Если объявят аврал, я стану у стаксельшкотов; если яхту разнесёт на шпангоуты – всё равно выплыву; если море вдруг раскроет до самого дна – это будет всего лишь землетрясение...
Качаются в перекошенном светлеющем синем проёме люка звёзды. Луна ходит над нами, как маятник... Всё мироздание ходит ходуном под и над нашей прочной опорой...

- Вахта, подъём!
Кажется, я всё-таки вздремнул, пропустил полчаса этой восхитительной жизни... Штурман сползает со своей койки, опираясь локтями. Помогаю ему надеть робу. Выползаем на палубу.
Капитан настаивает на том, что остаться у румпеля.
- Нет, - возражает штурман. – Сами управимся.
Боцман берётся за румпель – и первая же волна окатывет нас с левого борта. Капитан, вздохнув, пробирается в каюту. Боцман держит румпель – штурман локтем направляет его действия.
Маленькую волну можно принять бортом – и остаться сухими. На большую надо идти только в лоб, чтобы не опрокинуться. Она с носа прокатывается по всей палубе и сваливается с кормы в море...
У боцмана все волны большие, все окатывают нас с головой. Девятый вал за девятым валом – в промежутках удаётся вдохнуть; выдох – уже в воду.
Для меня, тренера по плаванию, это привычнее, чем остальным.
Хозяйственный кок прямо на себе намыливает закопчённую робу. Волны прополаскивают её. Когда-нибудь высохнет – уже чистая.
Штурман, как всегда, радуется попутному ветру. Даже штормовому. Он улыбается. Ничто в целом мире не сравнится с полновесной человеческой улыбкой. Вот и шторм уже стихает, только волны с их гигантской раскачкой от шведских до наших берегов никак не угомонятся. За ними не видно земли, но штурман докладывает нам, что мы проскочили уже Ирбенский пролив, широкое устье Рижского залива, входим под прикрытие эстонских островов.
Уже ищем среди белопенных гребней проблески маяков. Нам понятны чувства Колумба (или, кажется, Магеллана) при крике вперёдсмотрящего: «Земля!»
- Вижу маяк!
Нет, это последний солнечный луч...
- Вижу маяк!
Нет, это первая вечерняя звезда...
Есть места наземле, где человека раньше всех встречают родные глаза маяков...

- Вижу маяк!
Теперь уже никаких сомнений. Оранжевый вспыхивающий огонь, уютный, как домашний очаг. По периодичности вспышек определяемся, где мы. Штурман засекает время, а я считаю. Волны заслоняют проблески маяка – и я считаю заново. Три проблеска – ещё три – ещё три...
Маяк Виртсу!
В лоции эстонская гавань Виртсу описывается, как райский сад: высокий мол, нет камней, удобный причал, общественный туалет на берегу...
Последняя новость сообщена штурманом, уже бывавшим здесь. Мы слушаем с недоверием и восторгом: цивилизация! Европа-гля*/, Европа-гля, Европа!...
Наш возврат к цивилизации достойно отмечается в небесах. По всему окоёму через равные промежутки сверкающими колоннами встают радуги. Они тянутся к зениту, искривляясь по небесной сфере, отдаляясь от Земли. И огромный венец, переливающий лучами, с алмазной звёздочкой в зените торжественно коронует планету.
Полярное сияние, необычайно редкое в этих широтах, специально, надо думать, посвящено нам.
*/ ...глянь.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

В поисках утраченного времени.

Поутру, продрав глаза в гавани Виртсу, мы обнаружили, что потеряли где-то целые сутки. Подобная история уже случалась с экспедицией Магеллана, но он хотя бы обогнул землю, следуя за солнцем. Мы же потеряли сутки неизвестно где и как, за здорово живёшь, точно невинность в пьяной компании.
Капитан мрачен. Он бродит по палубе и подсчитывает: во вторник мы вышли из Балтийска, и вчера, соответственно была пятница.
А после пятницы...
- Что после пятницы, ребята? – обращается к нам капитан, и в глазах его уже блестит сумасшествие.
- Воскресенье есть сейчас, - дружелюбно улыбаясь, настаивает портовый сторож-эстонец и в доказательство демонстрирует свою накрахмаленную воскресную манишку и широкий, лопатой, галстук.
Руками и всем телом он изображает распятие, затем – вознесение Христа. Сегодня как раз он воскрес и вознёсся.
- А, может, он всё-таки в субботу вознёсся? – с сомнением говорит капитан. – Суббота у евреев – тоже нерабочий день...
- Люди работают, а они отдыхают, - услужливо подтвердил Подтирайтис
Сторож даже руками замахал – в отчаянии от такого кощунства. Был ли Христос евреем, неизвестно, но вокреснуть он мог только в воскресенье, это же ясно!
В подтверждение его отчаяния откуда-то из-за руин шикарного двубашенного замка у шоссе глухо забил колокол.
Сторож широко перекрестился – и мы ему поверили.

Портовый посёлок точно вымер. Суда, покинутые всеми, сиротливо покачивались у причала. Умытое по-праздничному вставало солнце, Похоже, действительно, было воскресенье, по случаю которого общественный туалет был заперт.
Куда же делась суббота?..
- Через недельку будет следующая суббота. (Я попробовал разрядить обстановку). Это я вам как еврей гарантирую.
- Что!?! – вскипел капитан, не оценив юмор. – Ин-телли-гент! Член-корреспондент хренов! Сморчок сраный! А что я в судовой журнал запишу, штатская ты клизма? Что по инстанции доложу? Кого жопой выставят - тебя или меня? Где вчерашний день?
Бросились искать. В спешке листали судовой журнал: за четверг запись, за пятницу... Где – за субботу?
Где вчерашний день?
Перебрали страницы журнала: все субботы на месте, кроме последней. В первую субботу «...шторм, Ели макароны»; во вторую – «...дождь, ветер норд-вест. Уха с макаронами...»; в третью – «...полный штиль. Макароны с тушонкой по-флотски»...
Что и говорить, летопись славных дел.

Впрочем - в рассуждении об оркестре и адмирале, ожидавших нас к сроку, ничего непоправимого не произошло. Шторм так энергично прогнал нас от Балтийска аж до эстонских берегов, что мы вполне могли ещё сутки , даже двое, прохлаждаться в этом Виртсу с его выдающимся на небесном фоне двубашенным замком – перевести дух.
Насчёт судового журнала тоже был выход (его я не посмел посоветовать капитану): на субботней странице изложить кое-что из своего бесценного опыта. Годы бомжества в столице нашей родины, научили меня беспробудно спать в любых обстоятельствах: в транспорте - само собой, на редакционных совещаниях (в последнем ряду), в Ленинке, откуда меня не раз выпроваживали последним при закрытии зала...
Вы умеете спать сидя, не кренясь со стула, не вызывая подозрений?..
Высший пилотаж - проживание в троллейбусах, оставленных на ночёвку в Орликовом переулке близ площади трёх вокзалов (у боковой стены министерства сельского хозяйства).
Водители, уходя, оставляют открытой одну из дверей. И до утренней смены можно без опаски ночевать на мягких сиденьях.
Какие замечательные знакомства и приключения случались там...

Между тем, начинало припекать. Солнце поливало нас своей благодатью. Лёгкий бриз доносил из посёлка запахи жареной рыбы..
- Что у нас по расписанию: завтрак или обед? – поинтересовался штурман и невзначай наступил на всё ещё спавшего поперёк палубы кока.
Тютерсы звучно сглотнули слюну.
Оператор взглянул на свои часы. Затем приложил их к уху. Затем потряс.
Я тоже посмотрел на часы. Они стояли. На всей яхте мистически замерло время.
Капитан зажмурился и потряс головой. Его, привыкшего к уставному ходу времени, стало укачивать.
- Уважаемый, - доверительно обратился он к сторожу. – Это Ба-алтийское море?
Сторож отвечал утвердительно.
Отличился оператор. Это он проявил необычайную остроту соображения. И если на протяжении этих записок вы, читатель, вынесли о нём бледное впечатление, остановитесь и попытайтесь сами сообразить, что же произошло...
Гениальный Подтирайтис попробовал завести свои часы. Они затикали и пошли.
- Вчера вы дежурили? – осторожно спросил он эстонца.
- И вчера, и до вчера, - охотно подтвердил сторож. – Я все день вахтрую. Восемь и десять год.
- Яхту видели? – Оператор для убедительности ткнул в мачту пальцем?
Сторож утвердительно кивнул. Как же, видел яхту, хорошая яхта. И команду видел – кто на палубе спал. А кто спал в каюте, тех не видел, только слышал.
Капитан быстро заморгал. Затем вдохнул весь окрестный воздух и густо побагровел от конфуза. Он, кондовый моряк («кап-три», если по-свойски), проспал сутки с гаком на вверенном ему судне!..
Капитан с силой выдохнул, отчего закачалась мачта, и ринулся, не говоря ни слова, расталкивать ногами боцмана, который, как и кок, тоже всё ещё спал.

Через пятьдесят восемь секунд мы отдали швартовы и распрощались с Виртсу - с его роскошным замком и запертым туалетом, взяв прежний курс на норд – к дому.
Знакомый сторож стоял на молу и приветливо махал костылём. Только сейчас мы разглядели, что он одноног.
Долго ещё маячил на фоне неба его костыль. Таяли в воздухе по мере отдаления от причала манящие ароматы жареной рыбы.
Прости-прощай, неизведанный нами рай!
- Какая здесь пивная!.. - сокрушённо вздохнул штурман. – Сушёная таранка к пиву...
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: МОКРЫЕ ПАРУСА. Записки молодого человека.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Подводя итоги.

Лопочут волны, играет солнышко, невидимые струны звенят в поднебесье. Попутный ветер словно подрядился доставить нас, куда надо - и вовремя.
Капитан удалился в каюту – переживать в уединении свой позор.
Я расположился на носу на бухте причального каната. Ввиду завершения пути надо бы многое собрать и разместить у себя в голове.
И кое-что выбросить. Произвести капитальный ремонт идей.

Сначала я пробую отдаться течению...
«Вот и всё – и я возвращаюсь в Москву. Хорошо возвращаться в Москву! Я люблю этот город – неуютный, разбросанный, как цеха завода, куда приезжают работать, город, с которого всё начинается – дорога, любовь и новое дело...»
На всякий случай, или просто по привычке, я записываю эти слова. Получается не обращение к безличным читателям, что давно уже стало у меня профессиональной привычкой, но что-то личное и даже интимное. Закавычиваю написанное. Позволяю своим чувствам и мыслям течь по этому руслу...
«У меня нет ничего в память о тебе. Это было ненужно, пока ты была рядом, тем более не нужно теперь, когда тебя нет со мной. Хорошо бы оставить тебе и все воспоминания...»
Воспоминания эти сами собой разворачиваются в хронологическом порядке, как в школьном учебнике истории: кают-компания на «Ванемуйне», где я ещё пытался острить; туманный Гогланд, где на соснах росли запретные яблоки; дождь в Верги, где нас было двое, а парус – один; исторические подворотни Таллина, забитые до отказа нашим сбитым учащённым дыханием, и полная капитуляция в Пярну...
Дорожное приключение не удалось – произошла любовь.
И - происходит.
«Наверное, даже это большое счастье - думать, что ты получила и читаешь моё письмо. И вспоминаешь меня. Что у тебя сейчас – вечер, ночь или утро? Хорошо, если вечер. Тогда, засыпая, ты будешь медленно думать обо мне, как это делаю я. И уже не расстаюсь с тобой всю ночь».

Я ставлю точку и перечитываю написанное. Лихо заверчено. С чувством. О счастье красиво сказано. Можно бы продолжить в целую повесть или роман в письмах. Тронуть нежные сердечные струны и дать понять, что младенцев находят в капусте...
Так вот - шаг за шагом я восстановлю горячие события и буду часами просиживать за столом на галерее студенческого зала Пашкова дома, удивляя, даже пугая, окружающих отрешённым и бессмысленным выражением лица.
В самом деле, передо мной, посетителем библиотеки, ни единой книги – только белые листы, постепенно заполняемые корявым почерком и откладываемые один за другим по левую сторону. Здесь все что-то пишут. Но непременно заглядывая в книги – уже написанные кем-то...
Так вот – час за часом, день за днём, вычёркивая порой целые написанные страницы – целые недели из своей жизни, дописывая новые...
Память постепенно отодвинется куда-то за кулисы сознания – и я останусь один на один с моим воображением...
"Свежий ветер закипает брагой,
Сердце ударяет о ребро -
Обернется парусом бумага,
Укрепится мачтою перо..."

Творчество во всём похоже на любовь. И здесь бывает творческое бессилие и пылкие минуты подлинной страсти, когда в целом мире только двое – карандаш (черновики у меня в карандаше) и девственная бумага, и карандаш выбивается из сил, стремясь добраться до точки, и начинает затем новую фразу и новую – день за днём, неделя за неделей...
Как же я назову всё это? Паруса... летучие, крылатые, алые?..
Проще, реальнее – «МОКРЫЕ ПАРУСА»»!
"Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила
(Как если колесу дан ровный ход)
Любовь, что движет солнце и светила"...

Уже вижу прекрасное лицо машинистки, склонившееся над клавишами; искрящийся утренний снег, по которому троллейбус повезёт мою рукопись; знакомого редактора, который тут же потянется вычёркивать и корёжить то, что я написал...
Экземпляр готовой книжки я пошлю капитану «Матрёшки». Без лишних слов, невзначай, как наш штурман посылает свои пустые открытки.
(Куда пошлю – адрес? – проблема, которую придётся как-то решать).
Она со своим викингом уже, надо думать, в своём Ленинграде. Бродят, небось, по его проспектам и набережным, взявшись за руки. Верьте людям, идущим рука в руке: они влюблены – и это надолго. И разлучить их бывает очень трудно...

Яхта еле ползёт. Поминутно я поглядываю на часы: стрелки тоже еле ползут. Особенно маленькая. Я подкручиваю часы – подгоняю время. Мне малы паруса и нехватает ветра...
(- Ходко идём! – слышу за спиной благодушный голос штурмана).
Люблю ближнего, как самого себя. То есть очень люблю. Врагов люблю и друзей тоже. Но врагов – больше. «Самолёт взлетает против ветра»!
Ничто никогда не потеряно, человек счастлив, когда у него много забот, когда он спешит, рискует. Море – это всего лишь море: штормы, мели и много воды. И любовь – всего лишь любовь...
Но если любовь и море, и несчастья, и упрямство, и счастливая вера в себя, которую иной назовёт просто нахальством, - всё это уже нечто, требующее немедленного приложения сил. И море чересчур длинно, и ветер слишком слаб, но - попутный. А это дорогого стоит - попутный ветер!
А город на своём месте, на Неве, не сдвинется – ждёт.
Излишне пылко обнимает обретённую принцессу юный викинг в родовом коммунальном замке!..

Боцман, заметив, что человек разговаривает сам с собой, проходит мимо на цыпочках. Он со шваброй. Я беру в руки другую. Генеральная приборка перед Кронштадтом. Там на рейде оркестр прочищает трубы, и молодцеватый контр-адмирал в броне орденов и медалей перечитывает свою приветственную речь...
Я окатываю палубу забортной водой , протираю хозяйственным мылом и окатываю опять...
Мысленно я ступаю уже по историческим камням Ленинграда, и боцман со своей шваброй едва поспевает за мной.

Эпилог.

В один прекрасный вечер в лето 256-е от основания города на Неве на его берег ступил молодой человек небольшого роста и в очках, однако ж вполне плечистый и безусловно решительный.
Он огляделся по сторонам: город, представленный во всю ширь Невы, ему показался мал.
Но молодой человек не огорчился. Он топнул по набережной и убедился, что она не покачивается. Это привело его в приятное расположение духа.
Задумчиво и с участием посмотрел он сверху вниз на море. Оно лизало, шипя, грязные величественные ступени.
Молодой человек повернулся к нему спиной и зашагал в город.
"С подъятой лапой, как живые, стояли львы сторожевые..."
В справочном бюро на Невском за новенький пятак он узнал, где проживает его счастье.
Молодой человек со счастьем в кармане несуетлив. По мокрым аллеям Летнего сада он проходит упругим шагом бездельника и полчаса задирает голову на Александровский столп.
Затем греется у Вечного огня на Марсовом поле.
Как участковый уполномоченный при внезапной проверке паспортов, молодой человек ждёт ночи. Только ночью, когда все дома, стоит наносить неожиданные визиты, не рискуя попасть мимо цели...

Наконец происходит ночь. Как принято здесь – белая. "Прозрачный сумрак, блеск безлунный... Спящие громады пустынных улиц..." и так далее. Свинцово блестят окна. Чугунно смотрят статуи. Каменно застыли здания.
Решительный молодой человек производит им последний смотр.
Бронзовый Пётр спешивается со своего коня.
Молодой человек ровно и глубоко дышит, следуя кратчайшим путём к заветной цели.
Вот он – дом. Возникает неожиданно – из-за угла. Державное течение Невы омывает его подножье. Этажи глядятся до самого дна.
Чеканно золотом на полированном граните: «Дворникъ принимаетъ гражданъ по четвергамъ».
Молодой человек улыбается, толкает массивную дверь (с бронзовыми ручками в виде небольших львов) и входит в парадное...

Ничего этого не было.
И не будет.

1959 г.
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Sat Jun 23, 2012 7:55 am, edited 1 time in total.
Post Reply