Станислав Лем. Одна минута

[Леонид Сокол]

Станислав Лем

ОДНА МИНУТА
ЧАСТЬ 1

J. JOHNSON and S. JOHNSON: One Human Minute. Moon Publishers, London – Mare Imbrium – New York 1985.

По изданию Stanisław Lem. Prowokacja. Kraków – Wrocław, 1984
с польского перевел Леонид Сокол


В этой книге описывается то, что все люди вместе делают в течение одной минуты. Так говорится во вступлении. Странно, что эта идея никому раньше не пришла в голову. Она сама напрашивалась после «Трех первых минут Космоса», после «Секунды Космоса» и «Книги рекордов» Гиннеса, этих бестселлеров, а ведь ничто так не возбуждает сегодня издателей и авторов, как книга, которую никто не должен читать, но каждый должен иметь. После этих книг замысел уже был готов и просто валялся на улице, только подними. Интересно, J. Johnson и S. Johnson – это супруги, братья или только псевдоним? Было бы интересно посмотреть на фотографии этих Джонсонов. Хоть это и трудно объяснить, но иногда ключ к книге – это внешний вид автора. По крайней мере со мной уже не раз так случалось. Для изучения книги необходима определенная позиция по отношению к тексту, если текст необычен. Лицо автора в этом случае может многое объяснить. Однако я думаю, что эта пара Джонсонов не существует, а S. перед фамилией второго Джонсона – это намек на Сэмюэла Джонсона (1). А может быть, это и не так уж важно.

Как известно, издатели ничего так не боятся, как издания книг, ибо уже полным ходом работает так называемый закон Лема («Никто ничего не читает; если читает, ничего не понимает; если понимает, тут же забывает») из-за повальной нехватки времени, перепроизводства книг и чрезмерной рекламы. Реклама как Новая Утопия сегодня стала предметом культа. Те ужасные и нудные вещи, которые нам показывают в телевизоре, мы смотрим только для того (это показали исследования общественного мнения), чтобы, вздохнув с облегчением после болтовни политиков, окровавленных трупов, разбросанных по разным причинам в разных частях мира, после костюмных фильмов, в которых не известно, о чем речь, так как это бесконечные сериалы (забывается не только то, что читали, но и то, что смотрели), – смотреть рекламные вставки.
Уже только в них осталась Аркадия(2). Там красивые женщины, благородные мужчины, довольно уже взрослые, счастливые дети, а также пожилые люди с умным взглядом, главным образом – в очках. Для непрерывного восхищения им достаточно пудинга в новой упаковке, лимонада из настоящей воды, спрея от потливости ног, туалетной бумаги, пропитанной фиалковым экстрактом, или шкафа, в котором нет ничего необыкновенного, кроме цены. Выражение счастья в глазах, во всем лице, с каким изящная красавица всматривается в рулон гигиенической бумаги или отворяет шкафчик, как будто это двери Сезама, передается на мгновение каждому. В этой эмпатии есть, может быть, и зависть, и даже немного раздражения, ибо каждый знает, что он не мог бы испытать такое восхищение, если бы пил этот лимонад или пользовался этой бумагой, что в эту Аркадию невозможно попасть, но ее лучезарная безмятежность делает свое дело. Мне с самого начала было ясно, что, совершенствуясь в борьбе товаров за жизнь, реклама покорит нас не все лучшим качеством товаров, а в результате все худшего качества мира. Что нам осталось после смерти Бога, всех идеалов, чести, бескорыстных чувств, в битком набитых городах, под кислотными дождями, кроме экстаза дам и господ в рекламных вставках, которые провозглашают кексы, пудинги и мази как пришествие Царства Небесного? Поскольку реклама с ужасающей эффективностью приписывает совершенство всему, а что касается книг – каждой книге, человек чувствует себя так, как будто его соблазняют двадцать тысяч мисс мира одновременно и он, не в силах выбрать ни одну из них, пребывает в не свершившейся любовной готовности, как баран в ступоре. И так во всем. Кабельное телевидение, предоставляя сорок программ сразу, создает у зрителя впечатление, что если их аж столько, то любая другая должна быть наверняка лучше той, которую он смотрит, и он скачет от программы к программе, как блоха на раскаленной сковородке, подтверждая ту мысль, что идеальная техника идеально создает идеальную неудовлетворенность. Нам же обещали, хотя никто этого прямо не сказал, весь мир, все, если не в собственность, то хотя бы посмотреть и пощупать, и художественная литература, которая всего лишь эхо мира, его подобие и комментарий, попала в ту же самую ловушку. Зачем мне, собственно, читать о том, что отдельные персоны разного или одного пола говорят, прежде чем лечь в постель, если там ни слова не говорится о тысячах других, может быть, гораздо более интересных персонах или о таких, которые совершают гораздо более замысловатые поступки. Тогда надо было бы написать книгу о том, что делают Все Люди Сразу, чтобы впечатление, что мы узнаем о пустяках, когда Важные Дела делаются Где-то Еще, больше нас не удручало.

«Книга рекордов» Гиннеса была бестселлером, так как показывала одни только чрезвычайные достижения с гарантией их подлинности. Однако этот паноптикум рекордов имел один серьезный недостаток: они быстро становились неактуальными. Едва какому-то господину удалось съесть восемнадцать кило персиков с косточками, как уже другой не только съел больше, но сразу же после этого скончался от заворота кишок, отчего новый рекорд приобрел мрачную пикантность. Хотя нельзя утверждать, что душевных болезней не существует, а их выдумали психиатры, чтобы мучить пациентов и тянуть с них деньги, все же правда, что нормальные люди совершают поступки гораздо более безумные, чем все, что делают сумасшедшие. Разница в том, что сумасшедший делает свое дело бескорыстно, а нормальный – ради славы, ибо ее можно обменять на наличные. Правда, некоторым хватает и одной славы. Дело это темное, но так или иначе не вымерший до сих пор подвид тонких интеллектуалов брезговал всем этим собранием рекордов, и в приличном обществе нельзя было выделиться, цитируя на память, сколько миль можно на четвереньках толкать перед собой носом выкрашенный в лиловый цвет мускатный орех.

Поэтому возникла необходимость придумать книгу, несколько напоминающую книгу Гиннеса, настолько же серьезную, на которую так же нельзя отреагировать небрежным пожатием плеч, как на «Три первых минуты вселенной», и одновременно не настолько абстрактную и напичканную рассуждениями о разных там бозонах и кварках, но написание такой книги обо всем сразу, книги, которая затмит все остальные, казалось совершенно невозможным. Даже я не мог додуматься, что это должна быть за книга, и только предлагал издателям написание книги наихудшей, непревзойденной в направлении, обратном усилиям рекламы, но предложение не сработало. И действительно, хотя задуманное мной произведение могло стать приманкой для читателей, поскольку сегодня важнее всего рекорд, а наихудший в мире роман тоже был бы рекордом, оставалась возможность, что если у меня даже все получится, никто этого не заметит. До чего же мне жаль, что я не додумался до идеи, которая легла в основу «Одной минуты». Похоже, у издательства нет даже филиала на Луне, “Moon Publishers” – это скорее всего только рекламный трюк, а чтобы избежать обвинения в недобросовестности, издатель якобы отправил на Луну через посредство НАСА при оказии очередного полета «Колумбии» контейнер с машинописью книги и маленький компьютер с читающим устройством. Так что, если бы кто-нибудь придрался, он сразу доказал бы, что часть издательских работ действительно производится на Луне, так как компьютер на Mare Imbrium читает по кругу одну и ту же рукопись, а то, что он читает без всякого смысла, неважно, потому что и в земных издательствах рукописи читаются таким же образом.

Я неправильно поступил, взяв в начале этой рецензии тон сарказма, который больше похож на брюзжание, чем на серьезный анализ: с этой книгой не до шуток. Можно на нее обижаться, считать оскорблением всего рода человеческого настолько ловким, что нечем крыть, ибо нет в ней ничего, кроме достоверных фактов, можно утешаться тем, что по крайней мере из нее никто не сделает фильма или сериала, это исключено, но задуматься над ней наверняка стоит, хоть выводы будут неутешительны.

Книга, несомненно, и правдивая, и фантастическая, если считать, как и я, фантастическим то, что выходит за последние пределы нашей способности понимания. Не каждый здесь согласится со мной, но мой долг стоять на своем, если нищету современной фантастики, Science Fiction, я усматриваю в том, что она мало фантастична, в отличие от окружающей действительности. Так, например, оказалось, что человек с рассеченным надвое мозгом (таких операций сделали уже много, в особенности эпилептикам) уже не одна личность. Бывает, что такой человек, с виду вполне обыкновенный и нормальный, не может одеть штаны, так как его правая рука тянет их вверх, а левая спускает, или он обнимает жену одной рукой, а другой в это время отталкивает ее. Установлено, что правое полушарие мозга в определенных ситуациях не знает, что наблюдает и мыслит левое полушарие, и следует признать, что наступило раздвоение сознания и даже личности, то есть что в одном теле уже два субъекта, но другие эксперименты показали, что ничего подобного. Даже нельзя сказать, что этот субъект один раз одинарный, а другой раз двойной. Гипотеза, что его полтора или два с чем-то тоже не проходит. И это не шутки: обнаружилось, что на вопрос, сколько же на самом деле разумов в таком человеке, ответа нет, и вот это – и действительность, и фантастика. В таком и только в таком смысле фантастична «Одна минута».

Хотя как будто каждому это известно, но мы вообще не задумываемся о том, что на земле в любой момент сосуществуют все времена года, все климаты и все времена суток. Эта банальная истина, которую знает или, по крайней мере, должен знать любой ученик средней школы, находится как бы за пределами нашего сознания. Может быть потому, что неизвестно, что с этим знанием делать. Принуждаемые к этому электроны, с бешеной скоростью облизывая экраны телевизоров, каждый вечер показывают нам мир, набитый Последними Новостями, порубленный на куски, чтобы нам стало известно, что произошло в Китае, в Шотландии, в Италии, на дне моря, в Антарктиде, и нам кажется, что в течение четверти часа мы увидели все, что произошло в мире. Конечно, это не так. Репортерские камеры накалывают земной шар в паре мест, там, где Важный Политик сходит по трапу с самолета и с деланным радушием пожимает руки другим Важным Политикам, где поезд сошел с рельсов, но это уже не может быть какая-нибудь рядовая авария, а только такая катастрофа, когда вагоны скрутило, как макароны, а людей из них вытаскивают по частям, ибо меньших катастроф уже столько… Одним словом, СМИ пропускают все, кроме близнецов-пятерни, государственного переворота, лучше всего в сочетании с порядочной резней, визита папы или беременной королевы. Гигантский, пятимиллиардный человеческий фон этих событий, несомненно, существует; кого ни спроси, каждый ответит, что да, конечно, ему известно о существовании миллионов других людей, и если бы он задумался, то и сам пришел бы к заключению, что между двумя его вдохами родилось сколько-то там детей и сколько-то людей умерло. Однако знание это расплывчато, не менее абстрактно, чем знание о том, что, когда пишутся эти строки, где-то на Марсе под бледным солнцем стоит замерший американский спускаемый аппарат, а на Луне валяются останки пары автомобилей. Это знание на самом деле ничто, если его можно коснуться словом, но нельзя пережить. Пережить можно только микроскопическую капельку, извлеченную из моря окружающих нас людских судеб. С этой точки зрения человек не так уж сильно отличается от амебы, плавающей в капле воды, границы которой для нее – границы мира. Главное различие я усматривал бы не в нашем превосходстве над простейшим организмом, а в том, что он бессмертен, ибо вместо того, чтобы умирать, он делится и становится своей все более многочисленной семьей.

Так вот задача, которую поставили перед собой авторы «Одной минуты», казалась невыполнимой. В самом деле, если сказать тому, кто не держал еще в руках этой книги, что в ней мало слов, что она заполнена статистическими таблицами и сводками цифр, он сочтет это неудачей, даже идиотизмом, ибо на что годятся сотни страниц статистики? Какие образы, эмоции и переживания могут разжечь в нашей голове тысячи колонок цифр? Если бы этой книги не было, если бы она не лежала на моем письменном столе, я сам счел бы ее замысел оригинальным, может быть, даже захватывающим, но не осуществимым, подобным идее, что телефонная книга Парижа или Нью-Йорка пригодна для чтения и может нам что-то рассказать о жителях этих городов.

Если бы не было «Одной минуты», я бы думал, что она так же нечитабельна, как список телефонов или статистический ежегодник.

И поэтому замысел – показать шестьдесят секунд, извлеченных из жизни всех людей, сосуществующих со мной, – надо было разработать, как план большой кампании. Первоначального замысла, хотя и очень важного, для успеха было недостаточно. Не тот стратег лучше, кто знает, что противника надо застать врасплох, чтобы победить, а тот, кто знает, как это сделать.

О том, что происходит на земле даже в течение одной секунды, узнать невозможно. Перед такими явлениями обнажается микроскопический объем человеческого сознания, того безграничного духа, который является предметом гордости, отличающим нас от животных, способных воспринимать только непосредственное окружение. Как огорчается мой пес каждый раз, когда видит, что я собираю чемоданы, и как мне жаль, что не могу ему объяснить, сколь напрасны его огорчения, этот скулеж, провожающий меня до калитки. Нет возможности сообщить псу, что я завтра вернусь. Каждое расставание он переживает одинаково страдальчески, а у нас все это происходит как бы совсем наоборот. Мы знаем о том, что есть, что может быть, а о том, чего не знаем, можем узнать. Так принято считать. Тем временем современный мир на каждом шагу доказывает, что сознание – это коротенькое одеялко: им можно прикрыть какой-нибудь маленький кусочек чего-то, не больше, а проблемы, которые у нас возникают с миром, гораздо докучливее собачьих, ибо собака, не обладающая даром неудовлетворенности, не знает, что чего-то не знает, и не понимает, что почти ничего не понимает, а мы знаем и то и это. Если мы ведем себя иначе. то по глупости или из самообмана, для сохранения душевного покоя. Можно посочувствовать одному человеку, ну – четверым, но с восемьюста тысячами никто не справится. Числа, которыми мы пользуемся в таких обстоятельствах, - это хитроумные протезы, это трость, которой слепой при ходьбе постукивает по тротуару, чтобы не налететь на стену, но ведь никто не скажет, что он этой тростью видит все богатство мира, даже этот его малюсенький отрезок размером в одну улицу. Так что же делать с этим нашим бедным, нерастяжимым сознанием, чтобы оно могло охватить то, чего охватить не может? Что нужно было сделать, чтобы показать одну общечеловеческую минуту?

Не узнать тебе, читатель всего сразу, а лишь заглянув в предметный указатель, а затем в надлежащие рубрики ты сможешь узнать о таких вещах, от которых дух захватит. Не из гор, рек и полей созданный пейзаж, а ландшафт из миллиардов человеческих тел будет являться перед тобой проблесками, как является обычный пейзаж темной ночью во время грозы, когда вспышки молний раздирают мрак и в долю секунды ты различаешь огромное пространство, простертое ко всем горизонтам. Мрак опускается снова, но эта картина уже впилась тебе в память, и от нее невозможно избавиться. Это сравнение можно постичь в его визуальной части (кому только не довелось пережить ночную грозу), но как сравнить мир, показываемый ночью молниями, с тысячами статистических таблиц?

Прием, которым воспользовались авторы, прост. Это метод последовательных приближений. Для демонстрации возьмем сначала раздел (один из двухсот), посвященный смерти, точнее, умиранию.


Раз человечество насчитывает почти пять миллиардов, понятно, что каждую минуту умирают тысячи, – это не составляет сенсации. И тут как раз мы бьемся в числа, как в стену, нерастяжимостью нашего понимания. Это легко понять, так как слова «одновременно умирают девятнадцать тысяч человек» ни на грош не прибавляют нам переживаний по сравнению с известием, что умирают девять тысяч. Хоть бы и миллион, хоть десять миллионов. Реакция всегда одна и та же, может быть только слегка испуганное и невыразительно-озабоченное «Ах». Мы уже находимся внутри пустоты абстрактных выражений, которые что-то означают, но это их значение невозможно испытать, почувствовать, пережить, как дядюшкин инфаркт. Сообщение об этом инфаркте производит большее впечатление.

Но этот раздел вводит тебя в тему умирания на сорока восьми страницах, причем сначала идут данные суммарные, а потом разбитые по группам, и все устроено так, что сначала можно осмотреть всю область смерти, как через слабый объектив микроскопа, а потом разглядывать отдельные участки во все большем приближении, как бы через все более сильные стекла. Сперва отдельно идут агонии естественные, потом отдельно же агонии, вызванные другими людьми, результаты ошибок, несчастных случаев и так далее. Ты узнаешь, сколько людей умирает в минуту от полицейских пыток, а сколько – от рук палачей, не имеющих государственных полномочий. Каково нормальное распределение применяемых пыток на шестьдесят секунд и их географическое распределение; какие орудия используются в эту единицу времени, опять же с разбитием по отдельным частям света, а потом и по государствам. Ты узнаешь также, что, когда выгуливаешь свою собаку, ищешь домашние туфли, разговариваешь с женой, засыпаешь, читаешь газету, тысячное множество других людей воет, корчась в агонии, каждую очередную минуту всех двадцати четырех часов суток каждого дня, месяца и года. Ты не услышишь их крика, но уже будешь знать, что он длится непрерывно, ибо это доказано статистикой. Ты узнаешь, сколько людей гибнет в минуту от ошибки, выпив яд вместо невинного напитка, и снова статистика учитывает все виды этих отравлений: средствами борьбы с сорняками, сильными кислотами, щелочами, а также то, сколько смертей приходится на ошибки водителей, врачей, матерей, медсестер и так далее. Сколько новорожденных (это уже отдельная рубрика) убивают матери сразу после рождения, умышленно или по неосторожности, придавив младенца подушкой, сколько младенцев падают в отверстия выгребных клозетов, когда, чувствуя позывы, роженица думает, что ей нужно в туалет (по необразованности или умственной отсталости, или под действием наркотиков), а на самом деле начались роды, и каждый из этих вариантов имеет свои подпункты. На следующей странице – новорожденные, умирающие без чьей-либо вины, так как это неспособные выжить уродцы, или погибающие в утробе матери от предлежания плаценты или в результате захлестывания пуповины вокруг шеи, от разрыва матки, и снова всего не перечесть. Много места отведено самоубийцам. Способов лишить себя жизни сегодня гораздо больше, чем в прошлом, и петли в статистике опустились на шестое место. Однако движение внутри распределения частот новых методов самоубийства усилилось с тех пор, как в свет стали выходить справочники с инструкциями, что делать, чтобы смерть была надежной и быстрой, а если кто желает медленной, то и это возможно. Ты можешь даже узнать, терпеливый читатель, какова корреляция тиражей этого справочника суицидального самообслуживания с нормальным распределением результативности самоубийств: давным-давно, когда за это дело брались по-любительски, можно было спасти больше самоубийц.

Дальше, ясное дело, идут агонии от рака, от инфаркта, от врачебного искусства, от чуть ли не четырехсот возбудителей болезней, а дальше – несчастные случаи, то есть столкновения автомобилей, падающие деревья, стены, кирпичи, попадание под поезд, смерть от метеорита. Не знаю, насколько утешителен этот факт, но от падающих на землю метеоритов погибают редко. Насколько я помню , в минуту погибает таким образом 0,0000001 человека. Как мы видим, работа Джонсонов выполнена солидно. Чтобы полнее раскрыть область смерти, они применили так называемый метод cross-examination (метод перекрестного допроса или диагональный). Из одних таблиц можно вычитать, от какого множества причин люди умирают, а из других – как они умирают от одной причины, например от поражения электрическим током. Благодаря этому было выпукло представлено чрезвычайное богатство наших смертей. Чаще всего умирают от прикосновения к плохо заземленным электроустановкам, реже – в ванне, а еще реже – когда мочатся с пешеходного моста на провода высокого напряжения (такие случаи составляют лишь дробные значения в минуту). Добросовестные Джонсоны сообщают в сноске, что погибших от пыток током нельзя разделить на убитых неумышленно (применение слишком высокого напряжения без намерения убить) и убитых с заранее обдуманным намерением.

Имеется статистика способов, какими живые избавляются от умерших, начиная от похорон с косметикой трупов, хорами, цветами и религиозной помпезностью и кончая способами простыми и дешевыми. Рубрик здесь много, так как оказывается, что в странах высокоразвитых больше трупов бросают в глиняные карьеры или озера, в мешках с камнями или зацементированных в старые ведра, расчлененных и обнаженных или (отдельные цифры) завернутых в старые газеты или в окровавленное тряпье и выброшенных на городские свалки, чем в странах Третьего Мира. Бедным не знакомы некоторые способы избавления от трупов. Видимо, вместе с финансовой помощью туда еще не дошли соответствующие сведения из развитых стран. Зато в бедных странах больше новорожденных поедают крысы. Эти данные помещены на другой странице, но, чтобы читатель не прошел мимо, в нужном месте помещена сноска, а если есть желание вкушать эту книгу малыми отрывками, то можно воспользоваться алфавитным указателем, в котором есть все.

Нельзя сказать, что это горы сухих, ничего не говорящих, нудных цифр. Начинаешь испытывать порочный интерес, какими еще способами люди умирают в течение каждой минуты чтения, и пальцы, перелистывая страницы, становятся как бы слегка липкими. Потеют, конечно, не кровь же это.

Примечания переводчика

(1) Английский писатель и лексикограф, 1709 – 1784.
(2) Область в центральной части Пелопоннеса (Греция). В античной литературе и позднее (главным образом, в пасторалях 16 – 18 в.в.) изображалась райской страной с патриархальной простотой нравов. Перен. – счастливая страна.

[Леонид Сокол]

Станислав Лем

ОДНА МИНУТА
ЧАСТЬ 2

J. JOHNSON and S. JOHNSON: One Human Minute. Moon Publishers, London – Mare Imbrium – New York 1985.

По изданию Stanisław Lem. Prowokacja. Kraków – Wrocław, 1984
с польского перевел Леонид Сокол


Голодная смерть снабжена сноской, в которой сообщается, что данная таблица (понадобилась отдельная таблица, с разбивкой по возрастам умерших; чаще всего умирают дети) актуальна только на год издания книги, так как эта цифра растет быстро, в арифметической прогрессии. Правда, смерть от переедания тоже случается, но в 119 000 раз реже. В этих данных есть что-то от эксгибиционизма и что-то от шантажа. Я, собственно, собирался только заглянуть в этот раздел, но потом стал читать его как бы по принуждению, так, как человек иногда отрывает у себя повязку с кровоточащей раны, чтобы посмотреть на нее, или ковыряет булавкой в дырке больного зуба. Больно, а перестать трудно. Эти цифры – как препарат без запаха и вкуса, постепенно проникающий в мозг. Но я тут почти ни одной из них не упомянул и не собираюсь перечислять даже главные разделы маразма, увядания, увечий, вырождения органов, в противном случае мне пришлось бы цитировать книгу, в то время как я намерен лишь написать на нее рецензию.

Собственно говоря, эти упорядоченные в рубрики и таблицы столбцы цифр о всех видах смерти, эти тела детей, стариков, женщин, новорожденных всех народов и рас, нематериально присутствующие за колонками цифр, не являются главной сенсацией книги. Написав это предложение, я задумался, правда ли это, и повторяю: нет, не являются. Со всей этой массой людских кончин дело обстоит примерно так же, как с собственной смертью: вроде об этом заранее известно, но как-то вообще и туманно, мы понимаем неотвратимость собственной агонии, но не знаем, как она выглядит.

Истинная громада жизни в ее телесности проглядывает уже с первых страниц. Там приводятся неопровержимые факты. Можно в конце концов сомневаться в точности данных раздела о смерти. Они основаны на усредненных цифрах. Трудно поверить в то, что таксономия(3) и каузалистика(4) смертей были отражены с надлежащей точностью. Однако лояльные авторы совсем не скрывают от нас возможных статистических отклонений. Уже во введении очень добросовестно описаны методы вычислений и даже приводятся упоминания об использованных компьютерных программах. Эти методы не исключают так называемых стандартных отклонений, но они не имеют никакого значения для того, кто читает, ибо какая, собственно, разница, умирают ли в минуту семь тысяч восемьсот новорожденных или восемь тысяч сто? И эти отклонения следует признать незначительными вследствие так называемого балансового сглаживания. Хотя число рождений (раз уж о них сказано) неодинакова в разное время года и суток, на земле все времена суток и года сосуществуют, и поэтому сумма смертей при родах остается постоянной. Однако в некоторых рубриках данные получены в результате косвенных рассуждений, ибо, например, ни полиции государств, ни убийцы (профессионалы или любители, за исключением идейных), не сообщают данных о результативности своей работы. Здесь погрешности данных могут быть значительны.

Зато статистические данные первого раздела не подлежат сомнению. Там сообщается, сколько имеется людей, а тем самым – живых человеческих тел, в каждой минуте, вынутой из 525 600 минут каждого года. Сколько тел, это значит: сколько мышц, костей, желчи, крови, слюны, спинномозговой жидкости, кала и так далее. Как известно, если порядок величины, подлежащей осмыслению, очень велик, популяризатор охотно прибегает к образным сравнениям, и Джонсоны делают то же самое. Если бы все человечество собрать и согнать в одно место, оно заняло бы объем в триста миллиардов литров, то есть неполную треть кубического километра. Вроде много. Однако мировой океан содержит миллиард двести восемьдесят миллионов кубических километров воды, так что если бы все человечество, эти пять миллиардов тел, бросить в океан, его уровень не поднялся бы даже на сотую миллиметра. После такого всплеска земля навсегда обезлюдела бы. Такие игры со статистикой по справедливости можно признать довольно дешевыми. Они якобы призваны служить рефлексии, что мы, которые размахом наших действий отравили воздух, почву, моря, превратили джунгли в степи, истребили миллиарды видов животных и растений, живших сотни миллионов лет назад, мы, которые достигли иных планет и даже изменили альбедо(5) Земли, сигнализируя тем самым наше присутствие космическим наблюдателям, могли бы исчезнуть так легко и бесследно. Однако меня это не захватило, как и вычисление, что из человечества можно было бы извлечь 24,9 миллиардов литров крови, и это не было бы ни красным морем, ни даже озером.

Далее, под заимствованным у Элиотта эпиграфом, что существование – это “birth, copulation and death” (6), следуют новые цифры. Каждую минуту совокупляются 34,2 миллиона мужчин и женщин. Оплодотворение наступает только в 5,7 процента сношений, но совокупный эякулят объемом 45 000 литров в минуту содержит миллиард девятьсот девяносто миллионов (с погрешностью в последнем знаке) живых сперматозоидов. Именно такое количество женских яйцеклеток могло бы быть оплодотворено шестьдесят раз каждый час при минимальном соотношении один сперматозоид на одну яйцеклетку, и тогда, в этом невероятном случае каждую секунду было бы зачато три миллиона детей. Однако эти данные – всего лишь статистическая манипуляция.

Порнография и современный образ жизни сделали для нас привычными реалии сексуальной жизни. Можно подумать, что в нас больше ничего уже нельзя обнажить, ничего такого показать, что явилось бы неожиданностью. Но статистический охват поражает. Дело даже не в упомянутой игре сопоставлений: поток спермы, эти 43 тонны, впрыскиваемые каждую минуту в женские гениталии, эти 430 000 гектолитров таблица сопоставляет с 37 850 гектолитрами кипятка, которыми брызжет при каждом извержении величайший в мире гейзер (в национальном парке Еллоустон). Гейзер спермы в 11,3 раза обильней и бьет без всяких перерывов. Эта картина вполне пристойна. Человек может испытать сексуальное возбуждение только в пределах определенного масштаба величин. Акты совокупления, демонстрируемые как в сильном уменьшении, так и в гигантском увеличении, вообще не вызывают полового возбуждения. Это возбуждение возникает как рефлекс в соответствующих центрах мозга, являясь врожденной реакцией, и не наблюдается в условиях, выходящих за пределы визуальной нормы. Половые акты, увиденные в уменьшении, безразличны, ибо показывают существа размером с муравьев. В увеличенном же масштабе они вызывают отвращение, потому что самая гладкая кожа прекраснейшей женщины выглядит тогда, как пористая белесая поверхность, из которой торчат волосы, толстые, как клыки, а из сальных желез выделяется липкая лоснящаяся смазка. Неожиданность, о которой я упомянул, вызвана совсем другой причиной. Сердца человечества перегоняют в минуту 53,4 миллиарда литров крови, и эта красная река нас не удивляет, она должна течь, поддерживая жизнь. В то же время мужские половые органы выделяют 43 тонны семени, и дело в том, что, хотя каждая эякуляция – это обыкновенный физиологический акт, для особи он нерегулярный , интимный и не слишком частый, даже необязательный. Существуют миллионы стариков, детей, людей, живущих в добровольном или принудительном безбрачии, больных и так далее. И все же этот белый поток течет с тем же постоянством, что и та красная река. Нерегулярность исчезает, когда статистика охватывает всю землю, и это поразительно. Люди садятся за накрытые столы, ищут отбросы на свалках, молятся в соборах, мечетях, костелах, летят в самолетах, едут в автомобилях, торчат в подводных лодках с атомными ракетами, совещаются в парламентах, миллиарды людей спят, погребальные процессии идут по кладбищам, рвутся бомбы, врачи склоняются над операционными столами, тысячи докладчиков одновременно поднимаются на кафедры, театральные занавесы поднимаются и опускаются, наводнения заливают поля и дома, ведутся войны, тракторы на полях боев сгребают во рвы трупы в мундирах, ночь, день, рассвет, закат, но что бы ни происходило, оплодотворяющий поток в 43 тонны спермы течет без остановки, и закон больших чисел гарантирует такое же его постоянство, как постоянство потока солнечной энергии, падающей на землю. В этом есть одновременно что-то механическое, невозмутимое и животное. Непонятно, как примириться с образом человечества, так невозмутимо совокупляющегося среди всех катаклизмов, которые его встречают и которые оно само себе организовало.

В этом все дело. Прошу понять, что книгу, которая представляет собой сжатие человеческих дел до остатка, до одних только цифр (мы не знаем другого, идущего еще дальше способа сжатия каких-либо явлений), пересказать кратко невозможно. Эта книга сама уже экстракт, предельно сокращенное отображение человечества. В рецензии невозможно упомянуть даже самые диковинные разделы. Душевные болезни: оказывается, что сегодня в минуту больше помешанных, чем вообще всех людей, живших на земле более десятка поколений тому назад. Как будто все тогдашнее человечество состояло из одних сумасшедших. Новообразования, которые в моей первой медицинской работе 35 лет назад я назвал «соматическим помешательством», самоубийственным обращением тела против самого себя, являются исключением из правил жизни, ошибкой ее динамики, но это исключение, охваченное статистикой, этот огромный молох, эта масса раковых тканей, пересчитанная на минуту, является как бы свидетельством слепоты процессов, которые призвали нас к существованию. Рядом, несколькими страницами дальше, находятся вещи более мрачные. Разделов, посвященных актам насилия, сексуальным извращениям, экзотическим культам, мафиям, союзам я не коснусь ни словом. Картина того, что люди делают с людьми, чтобы их мучить, унижать, уничтожать, эксплуатировать в болезни, в здоровье, в старости, в детстве, в увечьях, и это непрерывно, каждую минуту, может привести в остолбенение даже завзятого мизантропа, которому казалось, что никакая человеческая низость ему не чужда. Но хватит об этом.

А нужна ли была эта книга? Член Французской академии написал в “Le Monde”, что она была неизбежна, должна была появиться. Эта наша цивилизация, писал он, которая все измеряет, считает, оценивает, взвешивает, нарушает все заповеди и запреты, хочет все знать, становится все более многолюдной и тем самым все менее прозрачной для самой себя. Ни на что она не набрасывается с таким ожесточением, как на то, что все еще сопротивляется. Поэтому ничего удивительного в том, что она хотела иметь собственный портрет, такой верный, какого еще не было, и такой же объективный (ведь объективизм – веление рассудка и времени), и вот с помощью технической модернизации она получила снимок, какие делает репортерская камера: со вспышкой и без ретуши. Пожилой господин ушел от вопроса о нужности «Одной минуты»: появилась, потому что как плод своего времени должна была появиться. Однако вопрос остался. Я заменил бы его более скромным: действительно ли эта книга показывает то, что целому человечеству не следует показывать? Статистические таблицы заменяют замочную скважину, а читатель, как Peeping Tom, рассматривает через нее огромное, нагое тело человечества, занятого своими повседневными делами. Через замочную скважину нельзя увидеть все сразу. И что, может быть, важнее всего, подглядывающий оказывается лицом к лицу не только со своим видом, но и с его судьбой. Приходится признать, что «Одна минута» содержит множество захватывающих антропологических данных в разделах культур, верований, ритуалов и нравов, и хотя это всего лишь собрание цифр (а может быть – именно благодаря этому), они отображают ошеломляющую разнородность людей, столь идентичных своей анатомией и физиологией. Странно, что невозможно назвать число языков, которыми пользуются люди. Точно не известно, сколько их, известно только, что более четырех тысяч. Всех языков еще не идентифицировали даже специалисты, а установить их число тем труднее, что некоторые языки малых этнических групп вымирают вместе с ними. Кроме того, языковеды ведут споры о статусе некоторых языков. Одни считают их диалектами и говорами, а другие – самостоятельными таксономическими единицами. Но таких мест, в которых Джонсоны признают необходимость капитуляции при пересчете всех данных на минуту, немного. Несмотря на это ощущаешь (по крайней мере, я ощутил) некоторое облегчение именно в таких местах. В этом есть свой философский корень.

В элитарном немецком литературном периодическом издании я обнаружил критику «Одной минуты», написанную гневным гуманистом. Книга – уродливое отображение человечества, пишет он, нагромождение гор мяса и тел, крови и пота (измерения, конечно, охватывали, помимо дефекации и менструальных кровотечений, разные виды пота, ибо напуганный человек потеет иначе, чем человек, совершающий тяжелую работу), предварительно ампутировав у этих тел головы. Духовная жизнь, дескать, не измеряется числом книг и газет, которые читают люди, или слов, которые они произносят в минуту (это астрономическое число). Числовые сопоставления посещаемости театральных постановок или телепередач с коэффициентом агонии, эякуляции и т.п. вводят в заблуждение, и это очень грубое заблуждение. Ни оргазм, ни агония не являются явлениями, свойственными исключительно человеку. Более того, их проявления исчерпываются исключительно физиологией. В то же время такие специфично человеческие данные, как психические проявления, не только не исчерпываются, но даже не подаются учету через цифры тиражей философских периодических изданий или трудов. Это примерно так же, как если бы кто-нибудь выдавал температуру тела за температуру любовных чувств или под рубрикой «акты» поместить рядом фотографии обнаженных тел и акты возвышенной веры. Этот хаос категорий не случаен, так как авторы намеренно шокируют читателя пасквилем, составленным из статистических данных, стремясь унизить нас всех игрой цифр. Быть человеком – это прежде всего иметь духовную жизнь, а не анатомию, которая подчиняется сложению, делению и умножению. Сам тот факт, что невозможно измерить духовную жизнь и отразить ее какой-либо статистикой, делает ложными претензии авторов на то, что они составили портрет человечества. В бухгалтерском расчленении миллиардов людей на функциональные куски, подходящие для соответствующих рубрик, видна сноровка патологоанатома, рассекающего трупы, а может быть и злонамеренность. Ведь среди тысяч статей указателя вообще нет такой, как «человеческое достоинство».

Философский корень, о котором я упоминал, затронул и другой критик. У меня создалось впечатление (добавляю это попутно), что «Одна минута» вызвала некоторый переполох в среде интеллектуалов. Они считали себя вправе проходить мимо таких продуктов массовой культуры, как «Книга рекордов» Гиннеса, но «Одна минута» вбила им клин в голову. Рассудительные или только хитрые Джонсоны методичным ученым введением взвинтили уровень своей книги на значительную высоту. Они упредили множество упреков, ссылаясь на мыслителей современности, которые называют правду главной ценностью культуры. А если так, то дозволена и даже необходима всякая правда, включая и самую обескураживающую. Критик-философ оседлал того высокого коня, стремя которого держали Джонсоны, и сначала оценил их должным образом, а потом принизил.

С нами обошлись, – писал он в “Encounter”, – почти буквально таким же образом, какого так сильно боялся Достоевский в «Записках из подполья». Достоевский считал, что нам угрожает насаждаемый наукой детерминизм, который выбросил на свалку суверенность личности, проявляющуюся в ее свободной воле, и при котором эта наука сможет предвидеть каждое решение и каждое чувство, как движение механической клавиши. Он не видел другого спасения, другого избавления от жестокой предсказуемости наших поступков и мыслей, которая лишит нас свободы, нежели безумие. Его Человек из Подполья был готов сойти с ума ради того, чтобы разум, раскрепощенный безумием, не поддался торжествующему детерминизму. Этот детерминизм, тщета рационалистов девятнадцатого века, пал и уже больше не поднимется, но с неожиданным успехом его заменили теория вероятностей и статистика. Судьбы отдельных людей так же непредсказуемы, как судьбы отдельных частиц газа, но из огромного числа одних и других вытекают закономерности, справедливые для всех вместе, хотя и не относящиеся ни к какой отдельной молекуле или отдельному человеку. После поражения детерминизма наука совершила обходной маневр и добралась до Человека из Подполья с другой стороны. К сожалению, это неправда, что в «Одной минуте» нет и следа духовной жизни человечества. Такое герметичное запирание этой жизни в голове, чтобы за ее пределами она не проявлялась иначе, чем словами – это знакомая профессиональная привычка литераторов и других интеллектуалов, которые составляют (как свидетельствует книга) микроскопическую, миллионную часть человечества. Эта жизнь у 99 % людей проявляется чаще всего в поступках рациональных и было бы ошибкой из благородства отказывать в психических проявлениях психопатам, убийцам и сводникам, так же, как и водовозам, торговцам или ткачам. Значит, можно говорить не о мизантропических намерениях авторов, а лишь об ограничениях, свойственных применяемому ими методу. Оригинальность «Одной минуты» в том, что она является не балансовой статистикой, то есть информацией о событиях, уже свершившихся, как всякий обычный статистический ежегодник, а статистикой, синхронной с миром человечества. Как компьютер, работающий в реальном времени, то есть устройство, отслеживающее явления, на которые оно нацелено, синхронно с темпом их развития.

Увенчав таким образом авторов, критик из “Encounter” отстриг часть лавров, которыми их наградил, взявшись за вступление. Директива правдивости, которой жонглируют Джонсоны, стараясь защитить «Одну минуту» от обвинений в грубой вульгарности или в пасквилянтстве, звучит красиво, но не выполнима на практике. Книга не содержит «всего о человеке», так как это невозможно. «Всего» о нем не содержат и величайшие библиотеки мира. Объем антропологических данных, собранных учеными, уже таков, что давно превышает способности усвоения одного человека. Разделение труда, в том числе и умственного, начатое тысяч тридцать лет тому назад в палеолите, стало явлением необратимым, и ничего с эти не поделаешь. Волей-неволей мы отдали наши судьбы в руки экспертов. Политики – это тоже своего рода эксперты, только самозванные. Даже то, что компетентные эксперты служат или прислуживают политикам с невысоким интеллектом и скудным даром предвидения, не такая уж беда: и среди первоклассных экспертов нет согласия ни по одному из важнейших мировых вопросов. Поэтому неизвестно, лучше ли была бы логократия враждующих экспертов, чем правление посредственностей, которое мы имеем. Ухудшение умственного качества руководящих элит – это следствие растущей сложности мира. Поскольку охватить его целиком не может никто, будь он хоть величайший мудрец, во власть лезут те, которых это вообще не волнует. Не случайно в «Одной минуте», в разделе умственных способностей нет показателей интеллекта выдающихся действующих государственных мужей. Даже вездесущим Джонсонам не удалось подвергнуть этих людей тестам на интеллект.

Моя точка зрения на эту книгу не слишком драматична. Можно по ее поводу резонировать бесчисленными способами: об этом свидетельствует вышеприведенная выборка. Я думаю, что это не злобный пасквиль и не сущая правда. Не карикатура и не зеркало. Асимметрию «Одной минуты», то есть то, что позорного для людей зла в ней несравнимо больше, чем проявлений добра, и несчастного безобразия нашего существования больше, чем красоты, я не приписываю ни намерениям авторов, ни методу. Книга может оскорблять только тех, которые на предмет Человека все еще питают разные иллюзии. Асимметрию добра и зла можно было бы, наверно, отобразить и в числовой форме, до чего Джонсоны как-то не додумались. Разделы проступков, преступлений, мошенничества, краж, вымогательств, шантажа, включая и новейшие преступления, компьютерные (речь идет о такой манипуляции этим электронным продолжением умственных работ, которая приносит, в нарушение закона, прибыль программистам, а в последнее время пополнилась такими действиями, которые нельзя признать преступными согласно принципу “nullum crimen sine lege” (7), то есть не является преступником тот, кто использует огромную вычислительную мощность машин, чтобы повысить шансы выигрыша в лотерее или азартных играх: пара математиков доказала, что можно сорвать банк в рулетке, ибо ни одна рулетка не является идеально случайным устройством, то есть ей свойственны отклонения от теоретического математического ожидания, что можно обнаружить с помощью компьютера и использовать), гораздо обширнее разделов, посвященных деяниям «самаритянским». Авторы не свели соответствующих цифр в одну таблицу, а жаль. Помогать другим можно меньшим числом способов, чем им вредить, ибо такова природа вещей, а не метод. Мир наш не стоит на полпути между преисподней и небом. Похоже, мы ближе к первой. Однако, не питая на этот счет иллюзий, и уже давно, я не был возмущен этой книгой.

Берлин, 1982

Примечания переводчика

(3) система классификации
(4) причинность
(5) отражательная способность
(6) рождение, совокупление и смерть
(7) нет преступления без закона