СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Исторический роман.

Прозаические тексты
Forum rules
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Роман.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

XXVIII.
- ЛЮБА!.. - СКАЗАЛ К.Л., чувствуя свое упавшее камнем сердце. - Такой дурацкий день: четыре защиты подряд, даже обедать не выпустили. Никак не мог позвонить! А потом еще этот отставник явился... Отставной инструктор по плаванию, представь себе! В душе, впрочем, философ. Роман пишет. Всё кофе ждал, всё на зеркало косился... Мог ли его выгнать? В приятелях ходим. Боже, как я рад тебе, Люба!

Она уклонилась от поцелуя, но, крепко подхваченная им под руку, пошла вместе с ним к проходной, вздрагивая всем телом.
"Да она же на всю ночь ко мне собралась!" - вдруг обомлел он.
Вахтер Федор Михайлович, бывший интеллигентный человек, прибрав к ноге кобеля, преданно вскинул под козырек. Рационалист и скептик, он любил цитировать при случае французских просветителей. К.Л. как-то нечаянно подмигнул ему, проходя с Любой, и бесповоротно понял: придется дать комнату вне очереди, ничего не попишешь...

Дело в том, что от Федора Михайловича ушла жена, - да не сама, а с квартирой. Тут уж было не до улучшения жилищных условий; таковых просто не было. И по светлому, слегка прищуренному взгляду Федора Михайловича, скользнувшему по Любе, К.Л. понял, что тот теперь крепко на него надеется...

С этим К.Л. и поднялся к себе в келью, джентльменски поддерживая Любу под локоть. Он несколько расстроился, представив, как чистосердечно станет давать показания Федор Михайлович, оправдывая подсудимого ссылками на Руссо,на его "естественного человека", "естественное состояние" и "естественные законы", пока судья не остановит свидетеля заявлением, что здесь судят не по каким-то "естественным", а по советским законам...

Сама неурочность любиного появления, его внезапность, тоже не настраивали К.Л., как надо бы, вызывали легкое сомнение в успехе предстоящего дела. На всякий случай, он включил полный свет, предварительно тщательно зашторив окна.
Условный рефлекс должен был сработать, но - не срабатывал.
Тогда как Люба как-то поспешила раздеться и была этим бесконечно смущена. В ярости на самого себя К.Л. по-борцовски бросил ее в партер (борцы классического стиля поймут термин) на знакомую нам тахту, и она, склонив повинную голову, скрыла в ладонях свое пылающее лицо...

Тут и рука его, обхватившая ее тело, внезапно обрела опору, - и он сразу же понял, какую именно. В его ладони была ее грудь - правая, упругая и прекрасная, как и другая, левая ее грудь. И целуя ей спину, он чувствовал, как в него опять переливается молодость, уверенность в себе и снисходительное презрение к ветхому Римскому праву...
Вот мгновение, за которое не жаль отдать потом всю свою жизнь!

Но минуту-другую спустя, когда Рубикон был уже позади, ему как-то воочию представилась мерзкая рожа Федора Михайловича, - и стало казаться, что отдавать жизнь все же не стоит.
Тут он неожиданно для самого себя вдруг внятно выматерился, споткнулся о Любу, извинился и лег.

Он был так возбужден, что, казалось, напрочь позабыл о ней и понапрасну теребил ее грудь. Ей было больно, могли остаться синяки, но она не смела шевельнуться, боясь обнаружить свое присутствие:голая девушка в комнате одинокого мужчины...

Она бы вздремнула, если б погасить хотя бы резкий верхний свет, под которым Люба всегда чувствовала себя точно на операционном столе. Но выключатель был у двери, а если встать сейчас, К.Л., конечно, сразу же заметит, что она голая... И Люба обмирала от одной только мысли, что он опять может наброситься на нее, как неукротимый яростный зверь, тогда как голая, даже без трусиков, почему-то свисавших с люстры под потолком (нивесть как туда попавших), она была бы, конечно, беззащитна...

Тут же, впрочем, почувствовав, что грудь ее оставлена в покое, и покосившись на К.Л., она устыдилась своих безосновательных опасений. Утомленный переживаниями, он спал.

Вероятно, ему что-то снилось: он поминутно вздрагивал и бормотал неразборчивое. Внятно было произнесено только одно слово: юриспруденция.
Что это такое - Люба не знала.
Лежа на его плече, она косилась на его тяжелую небрежную руку на своей груди и думала, насколько было бы приличнее и лучше, если бы и самой ей было хотя бы лет на двадцать больше, и была бы она одета, и не лежали бы они в разбросанной постели поверх покрывала, а сидели бы, скажем, за столом...

Ужасно было ей совестно, что она отвлекает К.Л. от чего-то важного, государственного, общественно-полезного, тогда как в их совместных упражнениях ничего общественно-полезного, по ее мнению, не было.

Безмятежный обычно лоб К.Л. во сне то собирался вертикальными складками, то опять расправлялся, точно по нему пробегали облака и тучки, происхождения которых Люба не знала. И не пыталась даже мысленно проникать в его сновидения, полагая, что без разрешения этого делать не следует.

И была права. Сновидения К.Л. были не из тех, в которые посвящаются невинные девушки. Гипнология, наука о сне, утверждает, что сновидения как бы перетряхивают прошедшие впечатления, как бы утрамбовывают их, освобождая место для новых. Организм подзаряжается новой жизненной энергией, что могло бы пригодиться К.Л. при пробуждении.
Похоже, он, действительно, подзаряжался во сне. Тучки на его челе сменялись розовыми облачками. Вот и они исчезли, и лоб спящего К.Л. совершенно просветлел и даже как бы заголубел...

И тут вдруг, в разгар приятнейших его сновидений, ворвался телефонный звонок. Люба, повергнутая в дрожь таким внезапным вторжением, не решалась взять трубку, и резкие звонки следовали один за другим, сея в любиной душе ужас и смятение, - в то же время вплетаясь в сон К.Л., как отмечено еще Фрейдом в его фундаментальном "Толковании сновидений". Там он пишет:
"Сновидение представляет собой осуществлени желания".
И еще:
"Сновидение пользуется символикой для замаскированного образования скрытых позади него мыслей".
Фрейд разъясняет:
"Галстук, например, не только потому, что имеет продолговатую форму, служит характерным атрибутом мужчины, но и потому, что галстук можно выбрать себе любой, - свобода, совершенно недопустимая относительно истинного значения этого символа".

Т.е. если сравнить, скажем, куцые бабочки лиц, причастных к искусству, и полноценные галстуки на каком-нибудь, скажем, дипломатическом рауте - то никакого сравнения...

Но если даже приснившийся тряпичный галстук представляет сексуальный символ, то что уж говорить о современном, обтекаемых женственных форм телефонном аппарате модного телесного цвета!..
Словом, можно представить состояние К.Л., которому, может быть, снился как раз телефонный аппарат, когда он, наконец, поднял трубку...
- Алло! - напористо, на всю комнату, громыхнул густой мужской бас. – Тут выходит палка о двух концах. Как ни верти, придется воткнуть этот коэффициент!
- Кого воткнуть? - обалдело спросил К.Л. - Куда?..
Это и Любе показалось загадочным: палка о двух концах...

Ее-то можно понять, тогда как, похоже, К.Л. с годами начал сдавать. Он же все схватывал налету, с полуслова, даже разбуженный среди ночи. Да и звонок нельзя было считать таким уж неурочным. Руководителей проектов, особенно плановых, ведущих, он обязал тут же при необходимости, хоть среди ночи, обращаться прямо к нему. Это и самого К.Л. возвышало в его собственных глазах.

Так что звонивший не испытывал ни малейшего смущения. Тоже, вероятно, гордился собой: кромешная ночь, а он - трудится... Такой вот соцреалистический герой, в которого читатель может уже не поверить, если не объяснить всё до тонкостей.

Когда же еще работать, если из-за амбиций шефа ящик до сих пор размещается в тесном неприспособленном помещении, если комнаты заставлены столами, а в воздухе непрерывный галдеж, тогда как теоретические раздумья требуют, как минимум, уединения?..

Вечером, после работы?.. Но вечером после работы сосед в подаренных ему тапочках непрерывно ходит над головой по подаренному ему ковру...
И собственная жена, особа с профилем Робеспьера, оставляет своего мужа в покое только тогда, когда он моет посуду, отчего эта процедура приобрела для него неизъяснимую прелесть, стала, можно сказать, хобби...
Зато ночь вся безраздельно принадлежала ему одному.
- Куда ни ткни, - талдычил он в трубку, - все палка о двух концах!

"Господи! - в сердцах подумала Люба. - Что ж это за палка такая?"
Нам-то понятно, что звонивший, доктор наук, руководитель закрытой темы, в телефонном разговоре предпочитал пользоваться эзоповым языком. И палка о двух концах, смутившая Любу, была, разумеется, метафорой, а не материальной палкой. Не знаю, надо ли даже здесь, в интимном романе, между нами, распространяться об этом.

Речь шла о пустяке, о совершенном пустяке, - но, естественно, все еще засекреченном. Хоть я и не уверен, что, пока пишу этот роман, его не рассекретят. Все-таки, пустяк. Ну, что-то такое... какой-то там, образно говоря, волновой контур, не совпадающий при наложении с каким-то другим контуром... Какой-то неизбежный люфт, не позволяющий свести воедино обе части уравнения - правую и левую.
При практической реализации - ерунда, мелочь, ничуть не вредившая применению на деле, но для классического математика (а именно он звонил сейчас шефу) абсолютная, никому не нужная точность - сама по себе эстетический принцип, навязчивая идея. Тут он готов на любой коэффициент, лишь бы свести весте обе части уравнения.

Такая, словом, красивая теоретическая тема, которой все в ящике завидовали. Классическая отвлеченная задача, соединявшая в себе строгий расчет с искусством в наивысшем его воплощении, с музыкой; задача, которая вся, до последнего знака, решалась за письменным столом, на белом листе бумаги, как в классические времена Моцарта, Лейбница, Эйлера и Гаусса. Ни перфораций, ни компьютерной галиматьи, ни тебе девочек-программисток с прилипшей к губе сигаретой и загадочной личной жизнью, ни пьяных механиков, крадущих спирт и протирающих контакты собственной слюной...
Строгий изящный ряд чисел и значков, похожих на нотные, под которыми уже кто-то другой, в другом месте подставит некие реальные величины - скажем, радиочастоты, в коротких, допустим, диапазонах, или в каких-то других, или подставит что-то еще, что находится уже вне сферы интересов чистой математики.

Раньше завидовали больше. Тема, связанная с глушением "вражеских голосов", считалась не только профилирующей на текущий момент, но и колоссально перспективной на будущее. Так что расходовались чрезвычайные средства; брошены были лучшие силы - молодые, энергичные, честолюбивые кандидаты; да и сам руководитель, этот доктор наук, был не по возрасту честолюбив и напорист. Это его молодецкий бас разносился из телефонной трубки по всей комнате, точно выступал он сейчас не перед двумя голыми, слегка растерявшимися людьми, а перед целой аудиторией.

- В целом - накладывается, - гремело из трубки. - Но люфт все же есть - процентов пятнадцать...
- А крест-накрест пробовали? - сухо осведомился шеф.
- Как это? - поперхнулся бас.
- Ну, как поп на санитарке...

Люба, зардевшись всей спиной от этой остроты, как и от присутствия, в некотором роде, здесь же, в комнате, постороннего напористого мужчины, лежала, отвернувшись к стене. Бас коротким "ха-ха" тоже оценил остроумие шефа, но попытался все же вернуться к своей задаче, которая сейчас, среди ночи, почему-то казалась ему архиважной.
К.Л. рассеянно слушал его, а сам буквально впитывал взглядом открытую ему нежную, смеющуюся плоть лежавшей перед ним девушки. Люба, казалось, спала, застенчиво подобрав к животу ноги, отчего спелые румяные ягодицы ее невинно приоткрылись.

Это почему-то особенно взволновало К.Л. Скользя по ним восхищенным взглядом, он невольно стремился проникнуть глубже. Процесс познания необыкновенно увлек его. Что-то он увидел такое, о чем и сама Люба не догадывалась. Маленький белый шрамик, едва заметная тропка, вел куда-то в запретный сумрак меж нежных полураскрытых ягодиц, - и это незначительное, в целом, открытие, смешало разом все мысли К.Л.

- Вы помните, коллега, такую маленькую математическую притчу? - нетерпеливо прервал он собеседника. - Некто по причине своего чрезвычайно короткого члена никак не мог удовлетворить женщину. "Господи! - взмолился он. - Сотвори чудо: пусть бы член мой доставал до земли". "Пожалуйста!" Тут ноги бедняги вдруг так укоротились, что член, действительно, коснулся земли. "За что же мне это, Господи!?." "Некорректно поставленная задача", - послышалось с небес...

Пока что, растолковывая коллеге его ошибку, К.Л. взглядом пытался проникнуть глубже в указанном ему направлении...

XXIX.
НЕ ПОМНЮ, РАССКАЗЫВАЛ ЛИ Я УЖЕ о происхождении этого маленького любиного шрамика... Если да, хорошо. А вдруг - нет? Расскажу вкратце.
Если подходить к любиному дому с северо-запада, с автобусной остановки, то летом самого дома не видно. Весь он заслонен старой раскидистой яблоней. Яблоки, когда поспевают, чудо как хороши: твердые, налитые белым соком, с нежным румянцем...

Но старая яблоня уже еле родит: осенью с полведра не наберется. Пора рубить дерево, чтобы огород зря не затеняло, - да вот любина бабка все не решается. Занесла было топор, - но какое-то щемящее душу движение почудилось вдруг в ветвях старой яблони...
Так сама бабка рассказывала.
- Может, ветер?.. - сомневались соседи.
- Может, он, - раздражалась бабка. - Кому ж еще? Бога-то нет.

Так и осталась яблоня. И проходя мимо, непременно встречаешься взглядом с этим приземистым отяжелевшим деревом, будто указующим засохшей костлявой ветвью, подпертой посредине костылем, на не то шкаф не то гроб, поставленный стоймя в углу двора. Это не шкаф и не гроб, а уборная на одно очко, чрезвычайно опрятная, почти без запаха, с непременной газетой на гвоздике: утром - вечерней, вечером - утренней.
Из газеты вырезана обычно какая-то особенно актуальная статья и тоже наколота на гвоздь; вырезал для порядка Платон Касьянович, а бабка, теща Платона Касьяновича, для порядка же пускала в дело...

На узкой высокой двери уборной, которая прежде, в иной жизни, и впрямь была дверцей шикарного дубового гардероба со вставочками под бронзу, выпилено сердечком премиленькое оконце. Но заглянуть туда трудно: двор обнесен высоким острым штакетником, выкрашенным в серозащитный цвет генеральской шинели, - как частоколом.
Да еще с приколоченной поверху колючей проволокой. Да еще, кажется, не в одну, а в две нитки, чего, впрочем, не разобрать, если не подойти поближе.

А ближе не подойдешь: перед штакетником, обочь дороги, густая, какая-то особенно жгучая крапива (бабка называет ее "мичуринской").
Крапиву она не выпалывала, несмотря на категорические требования уличной общественности, даже, кажется, поливала. Раньше бабка твердила, что сама не знает, как подступиться к такой жгучей крапиве, теперь - в виду новых экологических веяний - уверяет. что это особый исчезающий вид, занесенный в "Красную книгу"...

Когда (если вспомните?) пошла кампания сносить всюду заборы (портят вид и развивают собственнические инстинкты), Платон Касьянович вздохнул свободно и первым в поселке стал топором полегоньку отдирать колючую проволоку, приколоченную гвоздями к штакетнику. Делал он это аккуратно, по-хозяйски, полагая, что своя колючая проволока и гвозди еще на что-нибудь сгодятся, стремясь не повредить их.
Он скинул пиджак, ослабил галстук и посвистывал, радуясь хорошей погоде...

И тут только увидел тещу, которая перла на него бледная, с распущенными космами, загребая руками, - как гоголевская панночка-ведьма на несчастного философа Хому Брута. В горле ее клокотало. Зять опешил и, положив топор, отступил шага на два. Это его и сгубило...

Теща подхватила топор и прямо с топором поперла на своего идейного зятя. Тот побежал сперва спиной вперед, обратясь к ней с кратким увещеванием, лишь потом повернулся и рванул как следует. Они трижды оббежали вокруг двора, но Платон Касьянович всякий раз как-то промахивался мимо своей калитки.

Ситуация осложнялась тем, что, несмотря на опасность, Платон Касьянович старался бежать все же не по грядкам, понимая, что в этом случае опасность возросла бы еще больше. Трудно сказать даже, что теща с ним бы сделала, если б он потоптал посаженные здесь картошку, укроп, лук и щавель. Вот почему он высоко вскидывал ноги, иногда совершая прыжки, как если бы на стадионе сдавал бег с препятствиями.

Наконец, он наскочил на калитку, - она же, конечно, оказалась запертой, и он сумел откинуть только верхний засов, рассчитывая на следующем круге справиться со вторым...
Но тут наперерез теще-ведьме понеслась дородная супруга Платона Касьяновича.
- Мама! - оглашенно вопила она. - Что ты, мама!.. Убьешь - тебя ж еще и засудят!!!

Но отчаянная старуха увернулась от дочери, Это мгновение оказалось, однако, решающим: Платон Касьянович справился со вторым и третьим засовом, сорвал крючок и вылетел на улицу, пробежав по инерции до ближайшего отделения милиции...

С того дня у него с тещей установились особые отношения, - как между двумя германскими государствами с общей границей, языком и историей, но с разными социальными системами.

Платон Касьянович был убежден, что старуха готова прикончить его в любую минуту, и она его в этом не разубеждала. И теперь политбеседы с дочерью, которые Платон Касьянович привык вести ежедневно за обедом, носили напряженный характер, - как если бы он пропагандировал с тачанки, поминутно ожидая откуда-то кулацкую пулю...

Говорил он о том, что наша революция предопределена была всем ходом истории, тут уж ничего не попишешь: свершилась, как предсказано было нашими великими учителями. Была неизбежна, потому что была необходима, или была необходима, потому что была неизбежна, - в этих категориях Платон Касьянович иногда путался.
Ясно одно: пролетариат - самый передовой класс, и победа его неотвратима повсюду - рано или поздно! Это тоже давно предсказано.

- Это что же - и в Америке станут колхозы? - интересовалась теща, хотя прежде, когда-то давно, помалкивала и только фыркала.
-Будут, - храбро отвечал зять. - Рано или поздно - будут!
- Где же тогда хлеб станем брать?

Зять не отвечал на провокационные вопросы. Этому научила его жизнь. Он брался за ложку и водил ею в своем супе, разгоняя к бортам жир, богатый вредным для здоровья холестерином.
- Ты, што-ли, пролетариат? Злыдень!
- Речь не обо мне лично, - защищался Платон Касьянович, полагая, что его могут облить горячим куриным супом. - Я – не класс, я только представитель этого класса, его авангард...

И расстроенный принимался за еду, забывая о вредном холестерине. И, пока ел, козырные аргументы прикупались один к одному, переполняли Платона Касьяновича, подступали к самому горлу...

Ну, не мог он молчать! о дочери надо было подумать...
- Сам Ленин, например, был дворянин и помощник присяжного поверенного. И,строго говоря, вообще никогда нигде не работал, только руководил.
- Во-во, - мстительно говорила старуха. - Это ж я и в лагере слыхала. Это ж подумать: какая сука!..
И Платон Касьянович опять благоразумно утыкался в свою тарелку, понимая, что исторические предпосылки еще не созрели...

Ко второму блюду, когда с супом бывало покончено, Платон Касьянович делал очередной заход. Он думал о дочери, сидевшей тут же, за столом, об ее воспитании, ее будущности. Требовалось заделать бреши и пробоины от старухиных слов.
- История - не гладь Невского проспекта, - поворотясь к молчаливой дочери, объяснял он. - История изобилует ухабами, рытвинами, колдобинами и поворотами. Но важно видеть конечную цель...
- Как же ее увидишь - за поворотами? - встревала старуха, успевая между делом и на кухню сбегать, что-то перевернуть на сковородке, что-то подгоравшее спасти в духовке, разогреть, разложить по тарелкам, принести, прибрать. По всем этим вопросам, далеким от высокой политики, она обращалась к зятю не прямо, а косвенно, через супругу Платона Касьяновича, свою дочь:
- Скажи своему партейному: мясо он жрать будет? Или из пролетарской солидарности мяса уже не жрем?

Мясо же, надо заметить, было отличнейшее, без холестерина, вырезка - мало сказать, со "Знаком качества", - прямо-таки на уровне высших мировых стандартов. Она, как написали бы прежде газеты, воспринималось организмом с чувством самого глубокого удовлетворения.

Платон Касьянович косился за сочувствием на жену и дочь, но те за столом обычно молчали, болтая по пустякам. Тогда как Платон Касьянович как единственный мужчина в доме, мог бы, кажется, рассчитывать на их внимание и сочувствие...

Супруга его, которую он в свое время осчастливил, так и не смогла выйти на высокие материи, волновавшие мужа. Работала она здесь же, через дорогу, диетсестрой в однодневном доме отдыха горкома партии, и вырезка, дразнившая сейчас Платона Касьяновича, была, несомненно, ее заслугой.

Вообще, об ее заслугах можно бы говорить особо. И свежая рыба, прудовая, а не тихоокеанская или атлантическая, и золотые, крупные, как куриные яйца, мандарины вне всякого сезона, и куриные яйца, крупные, как апельсины, и загадочный плод фейхоа с запахом земляники и ананаса, продлевающий молодость и восстанавливающий мужскую потенцию, и свежайший творог, изготовленный как бы самой коровой, и даже сырокопченая колбаса, давно занесенная в "Красную книгу", - все это, и многое другое, являлось, бесспорно, личной заслугой Галины Сидоровны.

Но супругу этого было мало. Супруга тянуло и на духовную пищу. Он бы непрочь слыть хлебосолом и, принимая у себя серьезных лиц, широко, по-русски, потчуя их, беседовать за этим столом на разного рода высокие номенклатурные темы. А рядом бы - красавица-дочь, тоже в русском стиле, рядом - подкованная жена, способная поддержать умный разговор...
А на кухне - теща, как волшебница, поспевающая всюду.

Но Галина Сидоровна не была как раз такого рода женой. Ее фельдшерско-акушерское образование плюс месячная стажировка на диетсестру очень уж кидались в глаза.
Тёщу мы тоже уже знаем. Она с ее характером и манерой любые слова бросать на ветер, вовсе не заботясь, кто перед ней, тоже не украшала бы беседу...

И Платону Касьяновичу с его широкой хлебосольной русской душой приходилось ограничивать себя: никто никогда не приглашался в гости, поговорить было не с кем. Вот он и предпринимал за столом вылазки в интеллектуальные сферы, чтобы окончательно не быть засосанным обывательским болотом.
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Sun Jul 10, 2011 10:03 am, edited 1 time in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Роман.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

XXX.
ЕМУ С САМОГО НАЧАЛА, МНОГО ЛЕТ НАЗАД, женитьба его не казалась достаточно капитальной. Такая она была внезапная, так не вытекала логически изо всей его предшествовавшей жизни, что долго он не мог найти ей разумного оправдания и не решался формальные брачные узы скрепить еще чем-то - скажем, ребенком. И всегда логически обосновывал, что им еще рано иметь детей, что она, Галина Сидоровна, хоть и в пятьдесят родит, как молодая, на ней же пахать можно... И всегда бывал настороже, потому что от одной-единственной оплошности во время исполнения супружеского долга могло произойти непоправимое.

Но в одно прекрасное утро не совсем уже молодая супруга объявила своему уже совсем немолодому супругу, что ежели он сию же минуту, в это же прекрасное утро не заделает ей ребенка, она тут же, не откладывая, обратится за содействием к соседу зоотехнику с Братцевской птицефабрики, который непременно уважит соседкину просьбу. Будьте покойны!

Платон Касьянович тоже был уверен в этом соседе и понимал, что это не пустая угроза. Супруга характером пошла в мать, а та с первой же встречи поразила будущего зятя своим характером. Они тогда, много лет назад, тоже сидели за столом, и молодой, хоть и не слишком уже, Платон Касьянович совершил тут самый авантюрный в своей жизни поступок.
- Поедем со мной в Москву,- сказал он тогда своей будущей жене. - А я на тебе женюсь.
Галина Сидоровна, тогда просто Галя, только раздула ноздри по-кобыльи и ничего не ответила. Даже не взглянула на него.
- А езжай! - решила вдруг старуха (Платон Касьянович всегда ее только так и называл, хоть она и была чуть ли не его ровесницей). - Пропадешь тут. А я вот батьку схороню - меня к себе возьмешь.

Платон Касьянович аж передернулся. Многое случалось в его жизни, случалось и расстреливал, и добивал в затылок, мало ли крутила жизнь...
Только вот циником никогда не был.
Поразила его тогда эта жестокая ясность отношений.

Сидор Артемьевич, которого намеревалась схоронить его благоверная, сидел тут же, за некрашенным грязным столом. Понемногу, щепотью отламывал от хлебной пайки, лежавшей перед ним, и, положив комочек в беззубый рот, долго и безразлично жевал красными деснами. Он заработал здесь, в лагере, на оловянном руднике, двусторонний силикоз, и положение его было уже столь очевидно, что ему дозволили выделиться из зоны на поселение и выписать сюда жену и дочь. Даже отмечаться у опера еженедельно ходили уже они, а не сам он.

А оперуполномоченным был тогда как раз Платон Касьянович. Это он проявил такой максимальный либерализм. Уже и время было почти либеральное: умер Сталин, расстреляли Берию, - так что и здесь, в приполярном поселке, повеяло оттепелью. Осели снега, освободив до половины окна бараков, закапало с крыш, оттаивали сердца оперов, обеспокоенных своей будущностью, к кое-кому из зэков они уже обращались на "вы"...

А вскоре способного Платона Касьяновича, с его философскими наклонностями, послали в Москву, столицу нашей родины, на переподготовку. Тогда как раз в программу был введен спецкурс "Культ личности и нарушения социалистической законности". И Платон Касьянович был срочно отправлен изучать его. И он не знал, как тут быть с первой в его жизни серьезной, даже безответной, как только в романах пишут, любовью. То есть женщины в его жизни, конечно, были, да столько, что он как-то даже взялся подсчитывать - и бросил, - но тут, ему казалось, был совершенно особый случай.
Хотя бы раз в жизни нам всем так кажется...

И сейчас, опрометчиво вручив ей свое будущее, он, раскрыв рот, смотрел на высоко подпоясанную девушку несколько тунгусского типа с тяжелеющим крупом и выдающейся грудью.

- А езжай! - рассудил и Сидор Артемьевич, дожевав пайку. - Я ж на таком усиленном питании и полгода, и год еще потяну. А может, и полтора. Вот она меня и побережет. - Он медленно, точно боясь рассыпаться, поворотил голову к жене, потом – с тем же замерзшим выражением - к дочери. - Езжай! На похороны телеграфируем - приедешь.
И судьба Платона Касьяновича была решена.

Очень скоро Сидор Артемьевич, как и обещал, помер. Теща переехала к молодым. Сперва Платон Касьянович жил в Москве с юной женой в хорошем ведомственном общежитии гостиничного типа. Теперь, с тещей, выделился, ввиду прибавления в семье, и получил временную жилплощадь здесь, в поселке за шлюзами, тогда еще за чертой Москвы: каменный домик, кубиком, на одну комнату - караульное помещение при бывшей здесь за год до того пересылке, что была на месте нынешнего дома отдыха, где работала сейчас Галина Сидоровна.
Этот край поселка посейчас именуется между местными - Чекистский привал...

Тогда как раз много говорилось и писалось о том, что-де перекуем мечи на орала, переоборудуем наши тюрьмы в светлые общежития для гостей Московского фестиваля, и пусть звучат в наших лагерях только звонкие пионерские горны... Я сам помню в
журнале "Советский Союз" - иллюстрированном, цветном, на многих иностранных языках - очерк под ударным заголовком "Тюрьма закрывается" - о Бутырках, закрывшихся, как выяснилось позже, на капитальный ремонт...

Получив тогда в личное пользование это ведомственное помещение, перегороженное надвое крашеной стойкой из дюймовых досок, Платон Касьянович еще не понял, что отмечен своим прошлым до конца дней.
Только теща мигом усмотрела здесь перст судьбы
- Из одной пересылки - в другую! - бодро констатировала она. - Значит, суждено. Ничего! Помучились здесь одни – пусть другие хоть поживут по-человечьи!

Она деловито обмерила шагами небольшой голый плац перед караулкой, тоже квадратный, намертво убитый тысячами ног, и вырыла глубокую, как могила, яму. Вдвоем с дочерью приволокла откуда-то дерево едва ли не с полутонной бурой липкой земли на корнях - яблоню.
Платон Касьянович только подивился тогда их тягучести и с еще большим уважением и страстью поглядел на жену. Что попишешь, нравились ему вот такие габаритные задастые женщины, на которых хоть паши. Он, как видим, готов был даже состоять в законном браке, лишь бы не упустить предмет своей страсти; но втайне он рассчитывал когда-нибудь еще раз построить семью, которая зиждилась бы не только на инстинктах (как он это понимал), но и на каких-то иных, высших ценностях.
На каких именно, он пока не знал.
Но ревниво приберегал тогда рождение своего будущего ребенка для этой другой, капитальной семьи. И в постели с женой бывал бдителен, как на службе.

...А тут - нате вам! - такой ультиматум в одно прекрасное воскресное утро... Платон Касьянович сказал, что дело это серьезное, что он не готов еще к такому серьезному делу - рождению ребенка.
Зато Галина Сидоровна была вполне готова. Она ждала столько лет и не хотела ждать уже ни минуты. Платон Касьянович встал перед дилеммой. Или, может быть, перед альтернативой. Так или иначе, выбора не было. Он мысленно оценил шансы соседа, - шансов было много. Платон Касьянович вздохнул и приступил к делу...

Это был второй решительный поступок в его жизни. Или, наверное, третий, - если вспомнить его незаурядное поведение у бездетной троюродной тетки.

Зато теперь, когда факт был что называется налицо, он настолько освоился с этим фактом, что и жизни уже не мог представить без него. Сказать, что он в дочери души не чаял, значит ничего не сказать. Даже его обычные партийные слабости отступили теперь на второй план. Раньше в силу своих философских наклонностей он неизменно редактировал стенгазету – теперь он ее не редактировал; с него незаметно сняли половину общественных нагрузок - он этого даже не заметил...

Дочь он хотел назвать Надей - в честь Надежды Константиновны, покровительницы беременных и многодетных. Над колыбелькой он повесил ее портрет - в скромном, глухом, почти монашеском платье. Она должны была оградить вверенного ей младенца ото всех напастей.

Теща-язва прямо-таки вызверилась на портрет:
- Это она, што ль, мне сватья? Она, што ль, тебе родная?..
Девочку назвали Любой - в память прабабушки, старухиной матери, сгинувшей на какой-то из пересылок в тридцать третьем году.

Платон Касьянович долго не мог привыкнуть к этому имени, напоминавшем о времени, которое он уже было вычеркнул из памяти...

XXXI.
ОТНЫНЕ ОН ЖИЛ РАДИ ДОЧЕРИ. Из-за нее не переехал в новую трехкомнатную квартиру в прекрасном ведомственном доме, - потому что теща, окончательно обжившаяся здесь, в поселке, заявила,что и с места не сдвинется. Уже функционировал дом отдыха напротив, и старуха работала там уборщицей.
И маленький их домик, разгороженный на две комнатки, уже не вмещал всего, что она натаскала оттуда: и мягкие стулья, не совпадающие с прочим гарнитуром и потому списанные, и кушетки с немодными у современных дураков валиками и поэтому тоже замененные на модные, без валиков, где и опереться не на что, и обширная люстра, вынесенная по частям и занимавшая теперь чуть ли не полкомнатенки, и раскладистое импортное зубоврачебное кресло с отвинченными лишними деталями...

Глава семейства любил, покоясь в этом импортном кресле, смотреть телевизор.

Капитальный домик кубиком уже давно не был кубическим, все раздаваясь дальше, в глубь двора. Старуха, как заправский каменщик, все что-то пристраивала к нему. Мелкий особокачественный силикатный кирпич, как и штакетник, она закрасила все той же скромной краской цвета генеральской шинели, как бы и не ворованной. И перебраться на новую квартиру в новых тогда еще Черемушках наотрез отказалась:
- Там и помереть не дадут: гроб в лифт не влазит.
- Эх, мама, живите сто лет! - льстиво сказал тогда зять. - А надо будет - что-то придумаем: стоймя в лифте поставим.

Но стоять в гробу, вместо того, чтобы лежать, теща не пожелала.
- Это не проблема, мама, - умолял Платон Касьянович, потому что ордер на квартиру, столь долго чаемый, имел срок годности и мог пропасть.
- Это очень просто делается: по всем этажам раскрывают двери, и если мало места на лестничной площадке, гроб вносят к соседям, там разворачивают и выносят обратно. - На пальцах он показал ей, как это просто. - А пожелаете - прямо с балкона спустим, с восьмого этажа.

- А жрать чего будем? - вдруг грубо сказала старуха.
- Где? - удивился Платон Касьянович.
- В трехкомнатной, на восьмом. А как газ или воду отключат, - где ты там печку поставишь? куда с ведром пойдешь?..
- Это в вас, мама, еще специфичная лагерная закваска, - поморщился зять. - Ну, мыслимое ли дело, чтобы газ отключали?!
- А мало ли... - настаивала старуха. - Вы ж там и повымерзнете, как тараканы! Вы ж там с голоду околеете! - Расширившимися глазами посмотрела она на раздобревшую дочь, на внучечку, бессмысленно сучившуюю тупыми ножками, сказала осевшим голосом: - Не пущу! Тут хоть картошка с огорода - своя...

- О чем вы, мама!.. - урезонивал ее зять. - Там гастрономы на каждом шагу. А здесь мы батоны с работы носим. Подсобное хозяйство, мама, только временная вынужденная мера. Откроют и здесь под боком "Фрукты-овощи" - и кончена ваша лавочка, мама! Ваша картошка для вас же станет экономически нерентабельной.

В своих резонах зять зашел даже так далеко, что процитировал теще материалиста Фейербаха - об идиотизме сельской жизни, классиков марксизма - все о том же...
- Так и написано? - не поверила теща.
- Слово в слово:"идиотизм сельской жизни"!

Тут неожиданно вмешалась жена, Галя, не любительница, как знал Платон Касьянович, высоких материй. Он ее по высокому счёту просто игнорировал.
- А вскакивать по гудку, мчаться на службу, протирать там жопу от звонка до звонка, бумаги перекидывать...
- Но - пролетариат...
- ...крутить у станка гайку до самой пенсии - это как: не идиотизм? - жена старательно выговорила малознакомое ей слово.
- ...самый революционный класс: ему терять нечего...

- И дурак - раз нечего, - встряла опять теща. - Это ж такие вот, которым терять нечего, нас и раскулачивали. Петька-вышкребок да Федька-гугнявый... Набежали, растащили все, что в кулаке-то было. - Старуха показала зажатый кулак; что-то клокотало в ее горле. - Во - радуются: не пахали, не сеяли, не жали, - а с хлебом! Сожрали, как свиньи, все дочиста, - а дале как?.. Хлеб - он сам не родит, его сеять надо... Четверо у меня было - одна вот осталась. Как уберегла - сама не знаю. Хоть сиську режь ей заместь молочка!.. Клочок бы землицы оставили, хоть сотку одну, - мы бы и с нее живы были, не то что пролетарии твои голожопые.

Что-то шевелилось при этом в душе Платона Касьяновича, на самом донышке, смутные воспоминания об отце-матери, которые и сами сгинули неведомо куда, - и зачем?.. Но душа (это он твердо знал) - понятие сомнительное, тогда как стоял он прочно на материалистических позициях и помалкивал, боясь оступиться не то вправо, не то влево - в болото оппортунизма. Да и ордер на новую квартиру во внутреннем кармане пиджака, рядом с партбилетом, жег сердце...

- Раз сам себя кормишь - тут тебе и смысел жизни, - расфилософствовалась теща. - И другим от тебя тоже кой-чего перепадет.
"Смысел", - мысленно передразнил зять. - Кулачье недорезанное!"
Вслух же сказал:
- Что ж, я слагаю с себя полномочия. Мы теряем единственный шанец получить нормальную жилплощадь и жить, как люди. Благодарю за внимание. У меня всё.

Так и остались в поселке - со своей картошкой, зеленью с огорода и яблоками с яблони, этой королевы двора.
Бывая в центре, в Елисеевском, Платон Касьянович принципиально покупал там апельсины. Когда были, конечно.
Покупал со значением: вот-де государственный гастроном - и практически без очереди апельсины!

Ну как не доверять нашей власти, если у нее одно на уме: максимальное удовлетворение наших материальных и духовных потребностей!.. Апельсины, не относясь к таким уж насущным материальным потребностям - не картошка! - как бы отчасти относились к духовным. И Платон Касьянович подчеркивал при это случае - в пику теще.

Это лишь когда всем нам вдруг поставили задачу всемерного развития приусадебных участков, всемерного к ним внимания, чтобы каждый, трудясь на общее благо, мог бы ещё и прокормить себя сам, - тогда лишь Платон Касьянович признал определенную прозорливость своей беспартийной тещи.

И приготовился делом ответить на дискуссии, разом развернувшиеся тогда и в партийной "Правде" и в интеллигентной "Литературной газете", которую Платон Касьянович выписывал тоже, - о пользе приусадебных участков. И туда и сюда вознамерился он послать свое положительное мнение о собственном огороде, с которого его собственная теща, давно поддержавшая эту линию партии, собирает такой урожай, какой колхозам не снился.

"Огород, - писал тогда Платон Касьянович в своей обстоятельной заметке, адресуемой сразу в обе редакции, -сберегает время трудящимся, которые могут не бегать по магазинам и стоять по очередям, а отдать это своё время дополнительно общественному производству. А также засолить на зиму собственные огурцы и насушить укропа".

Это свое мнение Платон Касьянович собирался подкрепить материальным доказательством - натуральным пупырчатым огурчиком, двумя сразу, сорванными на собственном огороде и посланными по почте. Этим он сигнализировал бы, что уже принялся сверхурочно выполнять очередное задание партии - самообеспечиваться собственными силами.

Но и тут теща встала на его пути.
- Лечиться надо, - посоветовала она, отбирая у него огурцы, едва он объяснил ей свою задачу.
- Это почему же? - обиделся зять.
- А потому! - неожиданно спокойно объяснила старуха. - Воробушек летел. А стужа лютая - он и упал. Коченеет на снегу, с жизнью прощается: "чуть-жив", "чуть-жив"... Шла мимо корова. Завернула хвост, перднула - да как пришлепнет блином бедолагу!.. А оно-то - живое, мягкое, теплое... Отогрелся воробушек, высунулся, зачирикал. Тут-то и случись кошка: сцапала воробушка - и сказке конец.

- И это всё? - сухо спросил Платон Касьянович.
- Кому как. Дуракам еще и мараль есть.
"Мараль..." - мысленно передразнил зять.
- Аж три марали. Первая: не всяк враг, кто срет на тебя. (Старуха, как обычно, выдавала открытым текстом, без эвфемизмов). Вторая: не всяк друг, кто из говна вытаскивает. А главное: попал в говно - так уж не чирикай. Теперь всё. Благодарю за внимание.
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Thu Dec 26, 2013 5:22 pm, edited 1 time in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Роман.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

XXXII.
ОТ ОТКРЫТОГО ПРОТИВОБОРСТВА С ТЕЩЕЙ Платон Касьянович с годами все больше переходил к глухой обороне; тогда как раньше его вполне устраивала политика мирного сосуществования в сфере материальной наряду с принципиальной конфронтацией в идейной сфере.
Но время от времени, за едой, он вдруг переходил в наступление - и тут же закреплялся на очередных идейных позициях. Отвоевывал их шаг за шагом.
Со своей политической дальновидностью он всегда начинал спор с того, в чем был силен, одерживал мгновенную победу и вмиг же закреплялся. И вновь готовился к предстоящим идейным боям, арбитром в которых должна была быть, в конечном счете, его любимая дочь. Только ради нее и шел он на риск.

Наши семимильные успехи в космосе были для него в ту пору решающим аргументом. Держава, запустившая подряд, друг за дружкой, трех собачек, космонавта, космонавтку, трех космонавтов разом, луноход - прямо на Луну и так далее, - такая держава и на земле, конечно же, могла себе что-то позволить...

- Конфронтация неизбежна, - говорил тогда за столом Платон Касьянович со всей присущей ему партийной прямотой. - Кто не с нами, тот против нас! - И при этом косился на тещу.

Тогда как тогда отвечать с той же прямотой она не могла (да и лагерная выучка еще себя оказывала) - позиции ее были куда слабее.
Это, по замыслу зятя, должно было произвести впечатление на присутствовавшую тут же маленькую Любу: ясная, непреклонная позиция, громкий и отчетливый голос - с одной стороны, злобные намеки, попытки уклониться от прямой, при свидетелях, дискуссии, глухое вражеское ворчание, как бы из подворотни, - с другой.
Обличье классового врага! Дочери предстояло самой сделать выбор.

Но с годами, по мере того, как тещино кулацкое прошлое покрывалось патиной, все более становилось историей, чуть ли не древней, как и она сама, ее звериный оскал проступал отчетливее. Уже она не считала нужным скрывать свои убеждения и
выступала иной раз с такой прямотой, что зять в ужасе выскакивал из-за стола.
Уже он готов был бежать из дому, лишь бы не привлекаться в качестве свидетеля по политическому делу. О том, чтобы приглашать в дом друзей, не могло быть и речи...

Тогда-то он и решил перейти к разрядке создавшейся напряженности.
- Противник сам должен разоружиться, - смягчая голос, говорил он за столом. - В этом залог нашей грядущей победы.

Но теща не разоружалась. Она перешла, похоже, к "холодной войне" и на каждый неоспоримый аргумент зятя выставляла свои десять.
Да, он попрежнему высоко держал свое знамя, но теперь, главным образом, мысленно.
Теперь он стремился лишь оградить дочь гордой неприступной стеной, все чаще позволяя себе никак не отвечать на тещины грубые выпады.
Так вернее сберегались в чистоте и неприкосновенности его идеи, которые должны были еще пригодиться. Потому что само время работало на них.

Сам он теперь изъяснялся, по преимуществу, обиняками. Чтобы не касаться политики, где всё несколько запуталось, полюбил он обращаться к примерам из жизни, где все было наглядно и понятно.
- Раньше, - убедительно говорил (обращаясь к подросшей дочери) Платон Касьянович, - колхозная корова одну только солому и ела. И ничего, была довольна.
- Это чем же была довольна? - непременно встревала теща. - Что на мясо не пустили - этим?
- Хотя бы, - сдержанно парировал зять. - А теперь у этой коровы и силос, и сено, - а ей всё мало. Ей комбикорм подавай! А почему? А потому - что удовлетворение одних потребностей немедленно порождает новые. И так без конца. Об этом еще Маркс писал. Ты думаешь (это отец - дочери), она комбикормом удовлетворится? Как же, держи карман!.. А ведь мы сегодня имеем то, что дедам нашим и не снилось. Мы обещали крестьянам сотню тысяч тракторов - их у нас уже миллионы! Ездили на телегах - теперь летаем в Космос! А телевизор в квартире? Могли ли мы до революции об этом даже мечтать!.. Мы торжественно провозглашаем: нынешнее поколение будет жить при коммунизме, - но прямой путь изобилует поворотами...

- Так мы уже не будем жить при коммунизме, - сказала вдруг Люба. - Я сама об этом в газете читала.
- Не то ты читала, - мягко возразил отец.
Он встал из-за стола, не поленившись, сходил во двор и вернулся с "Комсомольской правдой", любиной газетой, продранной гвоздем. Статья на первой странице возле названия газеты и ее орденов была подписана даже не кандидатом наук, каковым был и сам Платон Касьянович, а доктором философских наук, что было, разумеется, решающим аргументом.

- Вот. Мы на новом, решающем повороте. Тут все теоретически обосновано. - Платон Касьянович разгладил на коленях, как мог, измятый, прорванный гвоздем лист и принялся читать:
- "Всякая надежда на то, что мы все еще найдем у классиков ответы на вопросы, которые нас волнуют сегодня, вскрывает нашу старую иждивенческую особенность полагать, что основную работу сделает все-таки кто-то другой. Почти ничего из происходящего в современном мире не могло быть предвидимо классиками марксизма-ленинизма. Человеческая мысль так глубоко предугадать историю не способна"...
- Вот-те раз! - ахнула теща. Вот бы тогда, в семнадцатом годе, до этого додуматься!..
- "Не все абсолютно безнадежно. У нас на счету десятилетия размышлений и поисков, побед и поражений, которые служат солидной интеллектуальной школой", - продолжил Платон Касьянович и обратился к дочери: - Жить свои умом! - вот к чему призывает нас партия на современном этапе.
- Значит, ихним умом пожили - и дошли до ручки, - опять встряла теща.
- Тут есть глубокое теоретическое объяснение этого феномена, - сказал Платон Касьянович, по-прежнему обращаясь мимо тещи к дочери, и опять поднес к глазам газету. - "Социализм родился как общество недостаточной производительности - экономической и духовной - в отличие от капитализма, который сложился за длительную историческую эволюцию как общество избыточной производительности. В этом - источник хронического общественного дефицита вещей и идей, который сопровождает социализм на всех этапах его движения и во всех его национальных разновидностях".
- Так на хрена же было его рожать?!. - Теща аж захлебнулась от гнева.
- Кого?
- Да социализм этот.
- Тут же прямо сказано: "не все абсолютно безнадежно", - повторил Платон Касьянович. -- Вот еще:"Партия, играя авангардную роль, будет стимулировать общественную жизнь, выдвигая новые идеи и программы. "Больше социализма!", таков теперь лозунг.
- Так чьим же умом нам опять жить? - взвинтилась теща. - Своим - или, опять же, ихним?

Но Платон Касьянович, окопавшись на очередных позициях, напрочь ее игнорировал, убежденный, что не ей, с ее родимыми пятнами, а Любе жить в будущем. Тещу, ввиду ее преклонного возраста, он давно уже списал со счетов. Она отслужила свое, - как и посаженная ею когда-то яблоня, которая глушила теперь молодую зеленую поросль на огороде, мешала ей расти и развиваться. Платон Касьянович срубил бы ее без сожаления - во имя молодого и нового.

Так он и сказал однажды за столом, - но, разумеется, косвенно, вскользь, помня ужасный характер тещи. Сказано было лишь о пользе солнечного света и о том, что отжившее бесполезное дерево не только глушит огород, но и затеняет уже все окна в доме.

И впрямь, бесполезное: на всем большом морщинистом дереве в ту осень уродилось хорошо если полтора десятка яблок. Да и те уже были давно сорваны. Запоздавшее, последнее, подвешено было, как фонарик - на отлете, с краю. Люба попыталась сбить его комьями земли, - но сшибла лишь несколько привядших листьев, отчего отлетная полысевшая ветвь стала выглядеть еще беднее...

Уж так манило румяное яблочко...
Люба, как была, в джинсах, забралась на яблоню и осторожно пошла в конец по этой подгибающейся ветви, придерживаясь за другие, росшие повыше...

Тут вся ветвь вдруг хрустнула у своего основания и стала подламываться у нее под ногами...
Я написал бы, что вся любина жизнь промелькнула мгновенно перед ее мысленным взором, - почему бы и нет: такая еще коротенькая жизнь!..
Я написал бы, может, что Люба, рискуя собой, спасала старое дерево, как капитан - свой корабль, с которым сросся душой...
Но так ли было на самом деле, - этого я не знаю. Знаю лишь, что Люба прыгнула...

Внизу была вскопанная грядка, так что ей предстояла обычная, как сообщается о космонавтах, мягкая посадка. Но здесь были посажены помидоры - и она села прямо на один из подпиравших их колышков...

Что тут было бы, если б не прочнейшие джинсы нашего опытного производственного объединения имени Клары Цеткин, ах, что было бы!..
- Хорошо, хоть не в глаз!- повторял в ужасе Платон Касьянович. - Хорошо, хоть не в глаз!
Еще бы, конечно, хорошо!

XXXIII.
В САМОМ ДЕЛЕ, ХОРОШО, ЧТО НЕ В ГЛАЗ, так как маленький белый шрамик был чрезвычайно уместен именно там, где находился. Кто бы мог подумать, что такая, в общем, незначительная деталь способна так украсить такое, в целом, значительное место!..

Обнаружив нечто, о чем, вероятно, и сама Люба не догадывалась, К.Л. горд был неимоверно. Ах, куда вела эта едва заметная тропка, к каким еще безднам познания?..
К.Л. тихонько, щадя любину скромность, приоткрыл ее спелые ягодицы, до глубины души взволнованный своим открытием...

И тут произошло неожиданное!

Здесь в целях интриги хорошо бы опять прервать повествование, озадачить читателя; он это любит. Ему кажется, что, разгадывая сюжетные загадки, он становится умнее. Если ему так кажется, пусть закроет ладонью страницу и попробует угадать, что же произошло. Умный сразу догадается, потому что никакой детективной загадки здесь нет.
Случилась естественнейшая вещь, то, что обыкновенно и случается в подобных исключительных обстоятельствах: Люба пукнула.

Произведя внезапно этот невинный звук, она вся обомлела. И готова была тут же провалиться сквозь землю, чего К.Л., впрочем, ни за что бы ей не позволил. Вот тут-то уместно будет сказать, что вся жизнь пронеслась перед ее мысленным взором.
Я полагаю, что так оно и было, как раз такой случай.
От страха, стыда и отчаяния она вся сжалась, точно перед прыжком в ледяной омут, и только ждала: что будет? что будет?..

А что было?.. Мое перо тут бессильно. В первое мгновение К.Л. не понял даже, что и произошло. Когда же понял, его окатило такое неистовое умиление, такой восторг, что вне себя от этого умиления и восторга, он бросился целовать этот крохотный шрамик, о котором, как уже говорилось, сама Люба не имела ни малейшего представления. И не представляла даже, что это он там целует, что это он там делает.
Тогда как сам он, как уже говорилось, пришел в такой неописуемый восторг , что Люба волей-неволей была вынуждена разделить с ним этот восторг, все еще так ничего и не понимая.
Да и не пытаясь понять.
Да он и не мог бы ничего объяснить ей.
Да и не пытался это делать. Это было что-то неописуемое, сопровождавшееся ахами, охами, криками, вздохами, стонами и взаимными уверениями в совершеннейшем почтении...

И все-таки отчего-то Любе было стыдно. Едва переведя дух, К.Л. почтительно поцеловал ей руку, чего прежде не делал, и опять подтвердил свое полное к ней уважение, отчего Любе стало еще горше.
Она знала, что девушка наедине с мужчиной не должна преступать какие-то границы, - но какие?..

- Боже мой! - испугался К.Л. - Да на тебе лица нет! Что-то не так? Тебе больно?
Больно не было. Ущерб нанесен был не физический, какой-то иной...
- Боже мой! - с досадой возразил К.Л. - Мы принадлежим друг другу, - что же еще!.. Прислушайся к голосу природы - разве он протестует?

Голос природы на сей раз помалкивал, но Люба осталась со своими сомнениями. Она не решалась более беспокоить К.Л., потому что видела: чем-то он внезапно озарен. Он весь ушел в себя, туда, куда она и не пыталась проникнуть, сознавая свою ограниченность, но куда попробуем проникнуть мы...

Люба не ошиблась: К.Л., действительно, осенило. Он не сразу понял, что сделал открытие всемирно-исторического значения, он это только сейчас понял. Идея, пришедшая ему в голову, была так проста, что поначалу ему даже смешно стало.

Но он вспомнил, что в мировой истории случались открытия и попроще, переворачивавшие жизнь вверх тормашками.
Простые мысли о том, что человек - мера вещей, или что люди - братья, или - что надо подставить еще и правую щеку, если ударят в левую, - все это тоже долго не приходили никому в голову.

Десяток, или чуть больше, таких фундаментальных максим составляют основание европейской цивилизации; убрать их - и все рассыпется. Самые великие открытия вообще на диво просты.

Подумать только, Папа Римский взывает с амвона к недопущению абортов, в Китае и Индии практикуется чуть ли не насильственная стерилизация и перевязка фаллопиевых труб, воспрещаются браки едва ли не до двадцати пяти лет, клиницисты, гигиенисты, социологи, психологи и сексологи в один голос твердят нам об ответственности в таких вопросах, как совокупление и деторождаемость, о том, что одно, оказывается, ведет к другому, демографы подсчитали, что и полста лет не пройдет, как население планеты то ли удвоится, то ли утроится, и так далее и тому подобное, - тогда как К.Л., лежа сейчас поперек тахты, открыл безошибочный способ регулирования рождаемости.
И готов поделиться открытием со всем человечеством.

Способ, открытый К.Л., впервые в истории обеспечивал абсолютную надежность. Население планеты немедленно начнет сокращаться, - так что уже нынешнее поколение советских людей и на своих собственных квадратных метрах жилплощади заживет гораздо просторнее и решит, наконец, Продовольственную программу даже при нынешних надоях и урожаях.
Лишь бы и нынешние не упали.

А дальше!.. Представить только, когда я родился, на Земле было втрое меньше народу, чем сейчас, и значит, через те же лет шестьдесят-семьдесят - если прислушаться к К.Л. - опять-таки станет втрое меньше. То есть, во всяком случае, Байкал сохраним!

А еще дальше, лет через триста, или, круглым счетом, через пятьсот?.. Население Афин вновь станет такое же, как при Перикле, Флоренции - как при Лоренцо Великолепном, а в Москве по утрам с балконов начнут перекликаться петухи...
Город расчистится от ненужных ветшающих зданий, а мы расселимся в наилучших, высящихся над садами...

К.Л. живо представил себе, какой дивный вид откроется из его окон, если уберут внизу хотя бы эту мерзкую художественную пионерку с веслом...

Словом, было о чем подумать. Да и не мешало бы проверить новый способ. Закрепить. Но Люба возражала.
Чтобы убедить ее, он прошлепал босыми ногами к дальней книжной полке и принес в постель мудрую толстую книгу - древнеиндийскую "Камасутру" - уже знакомое нам прекрасное немецкое издание со схемами, графиками и цветными картинками.
Сам мудрый Ватсъяяна, собравший по крохам, должно быть, эту энциклопедию любви, не узнал бы ее в этом изложении. О, немецкая обстоятельность, чудо из чудес!

Книга, которую принес К.Л., сама по себе, помимо ее содержания, была поистине произведением искусства. Какие яркие выразительные иллюстрации! - Люба даже опешила и зажмурилась. Она понятия не имела, что их отношения могут быть, оказывается, возведены в ранг искусства...

К его разочарованию она безо всякого интереса полистала книгу. Она не нашла там многого из того, что уже знала, зато узнала много нового.
Для него, разумеется, всё это было не в новинку. Он рассматривал эту книгу как кулинарную, в некотором роде, и, смеясь, предложил Любе что-то на ее выбор, рассчитывая, что и она рассмеется тоже.
Но она вдруг сказала, что сыта по горло.

Впервые он увидел ее такой гордой и неприступной. Он пытался охладить ее гнев самыми пылкими поцелуями, множеством губ своих покрывал он ее перси, ланиты, рамена, вежды и все прочее, и еще что-то - кажется, стогны. (Хотя стогны - это, кажется, что-то не то...)
Прекрасная немецкая книга, которую в любом букинистическом магазине любой продавец сам тут же оторвал бы с руками, была тут же брошена под тахту. Без сомнения, К.Л. даже выбросил бы ее в окно, если б не был уверен, что её кто-то тут же подберет...

Наконец, все его резоны были исчерпаны. Она встала своими прекрасными голыми ногами на пол и неспеша стала одеваться. А он искал нужные слова и, как всегда в спешке, не находил их.
И она ушла. А он остался.

XXXIV.
ЦЕЛУЮ ВЕЧНОСТЬ ПОСЛЕ ЭТОГО их отношения носили только самый целомудренный характер. За неделю, даже больше, он вконец изнемог. Изнемог - и завалил при этом срочное государственное задание, отчего все мы понесли колоссальные убытки: миллионы народных денег остались недоизрасходованными.
Такова изнанка любви, ее издержки...

Именно теперь, когда его отношения с Любой приобрели вполне академический характер, в ящике заговорили о том, что наглая лаборанточка решила в два счета окрутить нашего исключительного ученого, без двух минут академика.

Общественное мнение ящика было решительно на его стороне - не знающего жизни (как и подобает большому ученому), подвергающего себя ужасной опасности.

Особенно волновалась прекрасная половина ящика, естественно, более чуткая. Она, эта половина, вплоть до могучей буфетчицы Кати, готова была грудью встать на защиту обманутого К.Л., прикрыть его, если надо, этой грудью...

Что уж тут сказать об его преданной и верной Мери Аршаковне!.. Тут и говорить нечего. К.Л., будь он более чутким и внимательным, легко мог бы прочесть кроличий испуг в ее покрасневших глазах, нежность и жалость к своему патрону.

Что-то она уже подозревала - разумеется, ничего особенного, она и в мыслях не смела заподозрить что-то особенное в отношениях мужчины и женщины, - тем более страстно желала она предостеречь К.Л. от грозящей ему опасности.

Уже по тому, как входила она к нему в кабинет, робко клала на стол бумаги, краснея, выслушивала его деловые распоряжения, он мог бы, наконец, понять, что творилось в ее измученной душе. Но он решительно этого не понимал.

И к мнению общественности не прислушивался, потому что даже не подозревал о наличии такого мнения, а в коридоре совершенно свободно брал Любу под локоть, чего раньше не делал.
Еще неделю назад, до ссоры, он был совершенно другим, и Люба терялась в догадках, не понимая, что дело не в ссоре, а в том, что сама она за эту неделю стала совершенно другой - достигла, наконец, гражданского совершеннолетия, получила право, так сказать, избирать и быть избранной.

И в этом ее новом качестве К.Л. уже совершенно свободно брал ее под локоть, осаживал где-то в уголке, под лестницей, и уговаривал придти к нему тут же (для чего достаточно было оформить местную однодневную командировку).
Или хотя бы после трудового дня.
Но непременно сегодня, а не завтра или послезавтра.

Но Люба, отказываясь его понять, только косилась пугливо из этого угла под лестницей на проходивших сотрудников, особенно на женщин, особенно на буфетчицу Катю, которая непременно случалась поблизости, всегда готовая грудью заступиться за своего директора. А грудь Кати это что-то такое, от чего так просто не отмахнешься...

По словам Кати (ей вполне можно верить), мужиков у нее - полная конюшня. Есть даже заслуженный артист, даже народный депутат, даже два; есть собственный корреспондент, который из-за границы ей всегда импортную жвачку привозит, - но она, Катя, хотела бы, наконец понять, что же это за штучка такая - ЧЛЕН-корреспондент? Надо думать, что-то особенное.
Катя млела от предчувствия и догадок.

В любом коллективе такая женщина - клад. К.Л. как руководитель мог быть доволен. С тех пор, как Катя появилась в ящике, моральный климат был обеспечен. Ни одного изнасилования, даже группового, за текущий период. Вот и в райкоме было отмечено это существенное достижение в работе с кадрами. По этому показателю ящик уверенно выходил на второе место в районе.

Что и говорить! Катя вполне могла бы представить интерес для глубокого исследования судьбы женщины в переходную эпоху...
"Есть женщины в русских селеньях..." - это о ней. И единственный, может быть, ее недостаток - разве что сиплость в голосе. Так это оттого лишь, что она много курит. А курит она оттого, что это мы, мужики, - сволочи...

Ну, а Люба?.. Войдем и в ее положение, попробуем разобраться на месте. Ей же еще надо было выдержать гнев отца, как-то так ответить на его вопросы, чтобы его не хватил тут же инфаркт... Это же мир рушится прямо на глазах Платона Касьяновича. Он же дочери в восьмом классе, когда анатомию проходят, Чернышевского читал, голубые сны Веры Павловны, письма Карла Маркса жене и дочерям, интересную переписку Владимира Ильича с Инессой Арманд, где решительно разоблачается так называемая "свободная любовь", теория "стакана воды"...

Так что Платон Касьянович ума не мог приложить, где же он оставил лазейку. Сам всегда был рядом. Нет, ему просто не в чем упрекнуть себя! Так он и сказал дочери: ему просто не в чем себя упрекнуть и остается одно: отказаться от такой дочери.

Конечно, это слишком, это вышло как-то неожиданно, сгоряча. Но мы помним, Платон Касьянович что называется старого закала, прочной выделки, кремень-человек, привык чуть что - каленым железом! Гвозди бы делать из этих людей...
Это во-первых. А во вторых, он и сам испугался, когда дочь сказала ему, что сама уйдет из дому, если он еще хоть раз вмешается в ее личную жизнь. Сказала с ледяным бешенством, приняла среди ночи душ и ушла спать.

Всего этого К.Л., разумеется, не мог знать. Он не имел об этом ни малейшего представления. Ему достаточно было того, что ей уже 18 лет, и она - рядом, под лестницей. И тиская ее в этом углу, у вечнозеленого фикуса в кадке, он уговаривал ее придти к нему сегодня же, сейчас же.
Ради такого случая он готов был тут же бросить все дела, переложив их на безответную Мери Аршаковну...
Люба отвечала, что это невозможно.

- Но почему же? - Он требовал, чтобы она как-то объяснила этот своё безумное решение, представила резоны. Требовал ясности.

Вот ясности как раз и не было. А К.Л. привык, чтобы она была.
Всю свою сознательную жизнь он имел дело с самой ясной и точной наукой, его можно понять.
Есть люди, сам видел, которых притягивает все непонятное, мистическое, загадочное: загадочные явления природы, загадочные дали, загадочная русская душа, непостижимые загадочные женщины...
"Женщина есть тайна, - говорят они. Ее надо разгадать, и ежели будешь разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время".

Но К.Л. не хотел ждать ни минуты...

Здесь, в подлестничной тесноте, его страсть буквально опаляла лицо Любы. Ей казалось, будто изо рта его, точно у сказочного двенадцатирукого змия, извергалось натуральное пламя.
Приходилось ежесекундно обороняться от этого множества рук, прикрывая всё новые и новые свои фланги и тылы, помня при этом о фикусе за спиной, который угрожающе покачивался.

Положение было ужасно. Уже она опасалась не столько за себя, сколько за хрупкий беззащитный фикус.
Если бы она опиралась сейчас о прочный ствол дерева, о стенку или корабельную грот-мачту, ее сопротивление, возможно, утроилось бы. Или удвоилось. Она, как отмечалось, довольно крупная девушка, довольно крепкая, со сложившимися, довольно развитыми формами - и могла бы постоять за себя. Это и на суде было бы принято во внимание - габариты и вес потерпевшей, потому что в таких делах важнее всего реальное соотношение сторон, хотя в соответствующей статье УПК прямо об этом не сказано.

Да, наш суд всецело на стороне потерпевшей, тем более, если это женщина. Но если она могла сопротивляться - и не сопротивлялась, могла позвать на помощь - и не позвала, могла убежать - и не убежала, - все это тоже принимается во внимание.
Комментарии в УПК, где детально разбираются подобные обстоятельства, читаются, как увлекательный роман...

Здесь, под лестницей, разумеется, и места не могло быть изнасилованию, об этом и речи не было, вопрос даже так не ставился, хотя оба они - К.Л. и Люба - запыхались и заметно вспотели.
По коридору нет-нет да и пробегали почтительные сотрудники, с которыми шеф здоровался вскользь, кивком из-за плеча.

Для суда, опять же, все это послужило бы решающим алиби: ничего особенного, люди видели, они скажут... Тем паче, что сам К.Л., вконец вымотавшись, ослабил свой натиск и уже только тяжело дышал. Да и фикус за спиной был, действительно, в угрожающем положении. Даже, кажется, уже сломан.

А ведь с него, с этого фикуса, началась некогда замечательная инициатива - генеральное озеленение ящика; сам ящик решено было превратить в цветущий зимний сад и этим резко поднять производительность труда и повысить фондоотдачу.
Стимулирующая музыка Моцарта, зимний сад с кактусами и фикусами, гимнастические скамейки в каждом отделе и в лабораториях; шеф сам разработал упражнения, резко стимулирующие мозговую деятельность.
Свою оригинальную систему он назвал акмеологией.

«Акмэ» у античных греков – зенит жизни, время расцвета физических, умственных, творческих потенций.
Акмэ совпадает, между прочим, с пиком сексуальной активности; взаимосвязь здесь очевидна. Как продлить у себя это состояние?
Вот какую задачу поставил К.Л. перед своим коллективом.

Забегая вперёд, скажу, что усилия К.Л. не пропали даром. Читатель может убедиться в этом, войдя в любой поисковой системе интернета на слово «акмеология» и убедившись, что первая статья и первая книга на эту тему появилась лишь через шесть лет позже описываемых здесь событий.
Приоритет К.Л. очевиден.

Не станем отвлекаться на частности. Вот, скажем, вы ложитесь на спину и задираете вверх ноги; или запрокидываете ноги за голову, доставая носками скамейку; или становитесь в стойку на голове... Словом, принимаете положение, при котором кровь обильнее орошает ваш утомленный мозг...

Я как раз и был приглашен тогда в ящик возглавить здесь оздоровительную инициативу.
Конечно, о конкретной сексуальной направленности в масштабах предприятия не могло быть и речи, но была выбрана цель, определены задачи. Между стойками на голове, Моцартом, фикусом и фондоотдачей была, по мнению К.Л., самая нерасторжимая связь.

И этот вот фикус был безвозвратно сломан. Люба извинялась, сконфуженно одергивая на себе платье. Ей было стыдно. Да, если бы она сразу уступила доводам К.Л., фикус, бесспорно, остался бы цел.
Ей было бесконечно жаль погубленный фикус, хотя вряд ли она понимала связь между ним и фондоотдачей.

Тогда как именно это было навязчивой идеей К.Л. Все в мире взаимосвязано, и надо было только найти закон, простой, как соотношение массы и энергии, с которым картина мироздания предстанет такой же простой и ясной, как эвклидова геометрия, в основании которой всего лишь несколько аксиом, бесспорных, понятных и младенцу.

Важно было нащупать корень проблемы – и К.Л. уже в начале лета, то есть вот-вот, к самым первым фруктам, задумал провести небольшой тесный симпозиум где-то в глубинке - в Сочи или Тбилиси.
Математики, несколько молодых, способных, еще не закосневших биологов, историков со склонностью к философии - историософов, психологов, парочка-другая, для равновесия, не то демографов, не то социологов, не то политологов, не то футурологов, на приглашении которых настоял сам К.Л., рассчитывая, что и они пригодятся, парочка экологов, которые сейчас необычайно в чести...

Он же, К.Л., сформулировал и тему симпозиума: что-то, связанное с экстраполяцией.
Его же вступительное слово; после чего заседания по секциям: экстраполяция как нахождение по ряду данных прочих значений математической функции;
учитывая то, что история – наука не столько о прошлом, сколько о будущем, - взгляд на мировую историю как на ряд уже данных значений, экстраполяция в грядущее, попытка научного предвидения в истории; экстраполяция собственного жизненного опыта, предвидение возможных результатов своей деятельности - как важнейшая приспособительная способность разума;
рефлексы - вплоть до самых элементарных у одноклеточных организмов - как генетически заданная способность к экстраполяции, предчувствие пищи, опасности, боли...

- Сформулируй как-нибудь в этом же ключе свою программу оздоровления – и милости прошу! - любезно сказал лично мне К.Л.

В итоге симпозиума, примерно через неделю, его заключительное слово о всеобщности экстраполяции не только в живой природе, но, может быть, также в целом мироздании - как системе.

Все уже было решено, утверждено, подписано; разработан порядок работы секций, разосланы приглашения, программы; получено согласие предполагаемых участников, краткие аннотации к их предстоявшим докладам и сообщениям...
Уже списались с Академией грузинских наук (поскольку в Сочи своей Академии не было), разъяснили там важнейшее народнохозяйственное значение симпозиума, почетную роль, которая выпала гостеприимному городу-устроителю, солнечной столице Грузии, прославленной отныне, забронировали места в гостинице...
Были уже получены талоны на питание во втором спецбуфете горкома партии.

Словом, все в лучшем стиле. К.Л. в организационных вопросах был силен так же, как и во всех остальных.
Не был решен только вопрос с Любой.
Как быть с ней? Оставить в Москве?
При одной мысли об этом К.Л. бросало в дрожь.

Тут надо бы упомянуть, вероятно, об обстоятельстве, вследствие незначительности еще не упомянутом здесь ни разу, - о мордатом водителе с подведомственной К.Л. автобазы. С ним Люба дружила еще в седьмом классе и даже в какой-то момент готова была рискнуть своей невинностью.
За давностью лет этим обстоятельством (о нем Люба как-то проговорилась) можно бы было пренебречь, - но К.Л. никак это не удавалось. Сталкиваясь иной раз с вышеупомянутым водителем, К.Л. тут же представлял Любу (почему-то голую) в его объятиях - и душа в нем как-то так переворачивалась, что углом упиралась в сердце...
Речи быть не могло, чтобы оставить беззащитную Любу одну здесь!

И сейчас, у сломанного фикуса, К.Л. приступил к решительному объяснению. Выхода не было. Он сказал, что, вероятно, поставит ее в двусмысленное положение, взяв с собой в качестве референта, но другого выхода нет. Он готов, если нужно, держать ответ перед родителями Любы, пойти на это. Если у них есть сердце, они поймут.

Люба сказала, что ничего такого не нужно.

Он сказал, что там, в солнечном Тбилиси, состоится общий штурм проблемы, которую до него никто толком даже не формулировал; это будет похоже на осаду и взятие греками Трои, а Суворовым - Измаила - она это увидит.
Он готов ждать лишь считанные дни, чтобы услышать ее согласие.
Ни о чем другом и речи быть не может.
Иначе он просто не знает, что ему делать, он этого просто не переживет...

Она сказала, что ничего делать не надо, она согласна ехать, если это как-то послужит науке, поможет общему делу.
Только не референтом, поскольку она не знает даже, что это такое, а просто так, - если ей предоставят неделю в счет будущего отпуска. Или за свой счет.
- Боже мой! - в ужасе произнес он. - О чем ты говоришь!..
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Sat Apr 30, 2011 7:40 pm, edited 1 time in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Роман.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

XXXV.
ТРУДНО ОПИСАТЬ СОМНЕНИЯ, СТРАДАНИЯ, ТРЕВОГИ, СТРАХИ и нетерпение К.Л. в дни, предшествовавшие поездке. Но вот всё уже позади. В Тбилиси прибыли рано утром, первым авиарейсом. В аэропорту их ждала машина.
Любе все это казалось сказкой: горкомовская чернолаковая "Волга", высотная гостиница для интуристов, номер-люкс, заказанный заранее...

Опытная администраторша как-то сразу, еще не раскрывая паспорт, признала в К.Л. того, за кем закреплен был этот номер. У нее, чувствовалось, был какой-то дополнительный орган, позволявший ей видеть человека, не глядя. Примерно так, как змея ощущает темечком инфракрасное излучение, исходящее от живого теплокровного существа.
Администраторша даже не коснулась паспортов и чистила над газетой ногти, пока К.Л. бегло заполнял у стойки обе анкеты. Безошибочно, не глядя, она взяла из двух анкет одну - К.Л., один паспорт из двух - его паспорт, стряхнув лежавший сверху новенький паспорт Любы.
- Нас двое, - внушительно сказал К.Л.
- Нельзя вместе: нет законного брака. – Администраторша хладнокровно отодвинула от себя паспорта и опять принялась за ногти.

Любу мороз по спине продрал от такой проницательности. Что знала она о таких загадочных свойствах психики, как телепатия!..
- Пусть будет два номера, - раздражаясь сказал К.Л. - Только рядом.
Дама даже оставила свое занятие и подняла на них глаза.
- Вы, наверное, совсем очередь не видите? - сочувствуя К.Л. с его дефектом зрения, сказала она и немигающим взглядом указала на немую неподвижную очередь, томившуюся несколько в отдалении, чтобы не мешать ей работать. - Как будто только одна гостиница в нашей солнечной столице!.. Обратитесь в Дом колхозника.
- Тогда - вдвоем: на одно место, - нервно сказал К.Л. и повернулся к Любе. – Ты ведь не возражаешь?
- У вас, в Москве, может быть, так принято? У нас так не принято. Девушка может придти к вам, когда вы захочете, только в одинадцать ноль-ноль она должна очистить номер мужчины. Э, зачем долго разговаривать! Есть правила там на стенке. Если грамотный, почитайте!

У К.Л. не оставалось даже времени, чтобы объясниться: Люба была уже на улице.
Он догнал ее.
- Я знаю, что сейчас надо делать, - заявил он. - Ты уже не ребенок. Идет и распишемся.
- Сейчас?..
- Только попрошу без истерик и сцен! - заорал К.Л. - Да, сейчас! А когда же?!.

Буквально за рукав поймал он подвернувшегося прохожего, спросил, где тут загс. Оказалось - близко, за углом, рядом.

В загсе все было совсем иначе. Тихая невинная девушка красивым школьным почерком, пером с нажимом, переписала с паспортов их фамилии, затем принялась за прописку...
- Нельзя, - сокрушенно сказала она и подняла на них грустные овечьи глаза. - Никто из брачующихся не прописан здесь, нельзя... К сожалению, такой порядок.
- Любовь, страсть - и прописка! - мефистофельски захохотал К.Л. - Страсть, девушка, к вашему сведению - это солнечный удар.
- Так или иначе пришлось бы ждать три месяца до регистрации, - оправдываясь, сказала она. - Раньше мы не расписываем. Закон.
- Сколько? - опять загрохотал К.Л.
- Такой порядок. - Она робко улыбнулась. - Чтобы вы как следует обдумали свой решающий шаг.
- Что же, мы, по-вашему, недостаточно подумали, когда пришли сюда?.. - К.Л. теперь крепко держал Любу под руку и, кажется, вновь обретал под собой почву. - Где у вас телефон?

Он придвинул аппарат и набрал мизинцем номер. У него была профессиональная память на числа, а номер местного товарища, курировавшего всесоюзный симпозиум, вообще был интересным числом: переведенный в двоичную систему, он читался одинаково как слева направо, так и справа налево.

Люба ждала с ужасом, что он опять что-то начнет доказывать, качать права. Она попробовала потихоньку высвободить свою руку...
Но разговор с самого начала потек совершенно по иному руслу. Во-первых, К.Л. тотчас узнали на другом конце провода.
- Да-да-да, - расцвел К.Л. и подмигнул Любе. – Прекрасно долетели, дорогой, большое московское спасибо! Прекрасно устроились. - Его голос, вероятно, незаметно для него самого, приобрел вкрадчиво-ласковый кавказский акцент. - Бассейн прямо на крыше гостиницы? А как же! Кто же не знает в Москве про ваш дивный бассейн!.. Еще не воспользовался, но непременно воспользуемся - вдвоем, - подчеркнул К.Л. - Потому что в вашей солнечной гостеприимной столице я не один. Нас - двое.

На другом конце провода были, чувствовалось, заинтригованы.
- Нет, не с коллегой, - непринужденно рассмеялся К.Л. – С девушкой? Ну, в общем, не совсем... В общем, с женой, хотя тут, впрочем, выходит досадная заминка. - И он в нескольких словах рассказал, в чем дело.
Все было очень просто: как у американцев принято венчаться на экзотических Гавайях или Бермудах, так и он с Любой - оба они - решили скрепить свой союз именно здесь, под этим гостеприимным южным небом...

В трубке что-то усиленно зажурчало, будто из нее полилась теплая вода, и К.Л. буквально расцвел, щедро орошаемый этой живительной влагой. И сухо, голосом, столь же не подходящим такому размягченному лицу, как фрак к шортам, бросил регистраторше:
- Возьмите трубку!

Теперь принялась слушать она.
А К.Л. все так же под руку, не отпуская ни на миг, подвел Любу к окну, раскрытому прямо в сад. Розовый куст рос вровень с окном; пылающих цветов можно было коснуться рукой...

- Законодательством предусмотрено... - заученно твердила в трубку за их спиной регистраторша, - Трехмесячный срок после подачи заявлений может быть сокращен только ввиду уважительных причин, как то: фактические брачные отношения, срочный выезд, призыв в Советскую Армию, тяжелая болезнь, беременность невесты...
Ее, видимо, прервали на другом конце провода, и она
робко обратилась к спине К.Л.:
- У вас есть какие-нибудь уважительные причины?
- Беременность невесты, - ледяным голосом отвечал К.Л.

Райский сад простирал навстречу свои ветви. В кино это выглядело бы бесподобно: среди пышных цветов розовые твердые, еще нераспустившиеся бутоны, как бы хранящие некую тайну...

- Но они не прописаны в Тбилиси, - умоляюще твердила регистраторша. - Такой закон. И никакой орган или должностное лицо...
- Нет, вы - не грузинка! - загремел К.Л., так что можно было услышать и на другом конце провода. - У грузин для дорогого гостя закон не писан! Рубашку с себя -пожалуйста! Последний ломоть хлеба, последний стакан вина - пожалуйста! Это - по-грузински!
- Пожалуйста, - робко отвечала кому-то девушка. - Я подожду.
И положила трубку.

К.Л., стоя у окна с Любой, попытался заполнить вынужденную паузу размышлениями о рае, картинами которого открывается и завершается Библия, - о том, как трагически разнятся эти картины – рай Адама и Евы и - рай Апокалипсиса...

Резко прозвенел телефон. К.Л. сам взял трубку, послушал немного и, не говоря ни слова, передал ее серенькой регистраторше. С некоторым торжеством наблюдал волшебные изменения в ее лице...

Наконец она подняла глаза, взяла паспорта и еле слышно произнесла:
- Пожалуйста. Вы меня извините.
- Само собой. - назидательно сказал К.Л. - Мы весьма вам признательны. К сожалению, у нас на торжество уже приглашена уйма народа, но надеюсь когда-нибудь погулять на вашей свадьбе.
И он, к ужасу Любы, вынул из нагрудного кармашка свою визитную карточку - желтоватую и твердую, точно гравированную на слоновой кости, трехъязычную, - и с полупоклоном подал ее девушке.

XXXVI.
ИЗ ЗАГСа РОВНО В ПОЛДЕНЬ К.Л. И ЛЮБА ВЫШЛИ УЖЕ МУЖЕМ И ЖЕНОЙ.
Медленно, с некоторой торжественностью тронулись проспектом Руставели обратно в гостиницу.
Мужчины засматривали Любе прямо в лицо, но К.Л. ничуть это не мешало, только смешило. Он даже процедил, в упор рассматривая шедшего им навстречу жгучего брюнета в пиджаке, широко, по моде, раскрытом на белой груди, с широким же галстуком, заколотым импортною булавкою с бронзовым пистолетом:
- Обрати-ка внимание на этого красавца. Минут через пять он нам снова встретится.

И действительно, встретился, - то ли оббежав по противоположной стороне проспекта, то ли это был уже другой брюнет - тоже в пиджаке с широчайшими отворотами, с галстуком и булавкою...

Им не суждено было так просто добраться до гостиницы. Чуть опередив их, резко затормозила "Волга" - не горкомовская, черная, а куда шикарнее - темновишневая. Из нее высыпала, как показалось Любе, сразу куча людей. И все разом, роскошно улыбаясь, двинулись навстречу, ритмично прихлопывая в ладоши, как бы приглашая молодоженов пуститься в пляс.

- Вот вы где нам попались! - распахивая объятья, закричал один из встречавших - седой красавец с выпуклой белой манишкой, все с тем же бронзовым техасским пистолетиком на галстуке и розочкой в петлице. Приветствуем и поздравляем! Гамарджоба! - И он галантно поднес розочку Любе.
И все разом закричали:
- Гамарджоба! Гамарджоба! - и что-то еще булькающее и неразборчивое для чужого уха, выражающее высшую степень восторга.

Почти насильно усадили молодоженов в машину (понаехало сразу штук пять "Волг"), всем кортежем свернули с нарядного проспекта на строгую, облицованную серым гранитом набережную Сталина и, легко беря подъем, выкатили за город.
- Ныне, как некогда царица Тамар, - говорил, оборотясь с переднего сиденья к Любе, седой красавец, - вы удостаиваете посещением нашу древнюю столицу - Мцхета.

К.Л., истомленный неделями вынужденного простоя, в тесноте и духоте машины страстно пожимал любино колено; лицо его пылало, сохраняя при этом снисходительное выражение.

Все, что должно было быть произносимо в такие минуты, произносилось с полным усердием. Седой красавец, доктор наук из местного института кибернетики, недавно защищался у К.Л. и обязан был, наконец, отработать свою ученую степень.
- Сердце Грузии - там, над Мцхета, на скалистой вершине, этом прибежище орлов, - чревовещал седой красавец, - в нашем древнем и прекрасном Джварис-сакдари, куда мы держим путь...

...Мы, рядовые участники симпозиума, я сам в их числе, прибыли на торжество несколько позже, общим автобусом, и, должен сказать, я вполне оценил знаменитейший Джвари, где все и поныне дышит стариной:
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод...
Каменный шатер венчает гору над самым слияньем Арагвы и Куры, достраивает то, что природа уже не смогла осилить; крутые склоны продолжены ввысь тесаным камнем стен. А под самым куполом храма на истертом временем каменном медальоне древний зодчий изобразил, будто бы, самого себя.
Я старательно задирал голову, пытаясь его разглядеть, и думал о том, что все мы здесь, у подножия храма, видны ему гораздо отчетливее...

Люба, пряча ото всех взгляд, сердито шепнула что-то К.Л. на ухо, и он предложил выпить прежде всего за зодчего, за его бессмертное творение, давшее нам пристанище и тень.
- Слово гостя - закон, не так ли? - Он грозно обвел взглядом присутствовавших, давая понять, что вопрос исчерпан.
- Здесь вы - хозяин! - радушно простирая к нему руки, подтвердил седой красавец.

Торжественно, при застольных кликах, была распечатана бочка пива, с таким трудом вкаченная сюда, на гору, в это прибежище орлов. Как всегда при спешке, при импровизированном веселье, было забыто главное - стаканы. Слава богу,
Был здесь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт, -
у него-то и нашелся стакан. Так что пили по очереди. И каждый, прежде чем передать стакан дальше, следующему, и закусить чем бог послал, заводил глаза к небу и, не находя слов, в восторге чмокал губами, целуя воздух:
- Неразбавленное пиво!.. Натуральное!!!

Некоторые сочли себя обязанными этот свой восторг как-то косвенно адресовать невесте, этой счастливой новобрачной, этой почему-то сконфуженной виновнице происходящего, не совсем уверенные, присутствуют ли она на натуральной свадьбе, или просто так, без повода, вкушают божественный нектар - бесспорно натуральный...

Дело в том, что дядя одного из присутствовавших работал на местном пивзаводе, и бочка прибыла непосредственно оттуда. Уже сам аромат этого напитка в такой жаркий день пьянил и бередил душу.
Хуже всех было мне. Дело в том, что я ни за что не могу заставить себя пить из стакана, из которого только что пил кто-то другой.
Это у меня с детства, просто фобия какая-то, лечиться надо.

Пировали снаружи, в подветренной стороне, в тени, а внутри храма включили магнитофон, специально вмонтированный там в древний каменный алтарь. Бетховен, соната "Апассионата", изумительная, нечеловеческая музыка...
Гостеприимный жизнерадостный дядя с пивзавода забегал возле каждого пьющего и заглядывал в глаза: как там оно, неразбавленное пиво? И каждый, как я уже говорил, полуоборотясь к Любе и жмурясь от наслаждения, целовал воздух.

Любе как невесте перед ее первой брачной ночью нельзя было пить. Так сказал присутствовавший здесь авторитетный человек, доктор наук, правда, не кибернетик, каких было много, а - уролог, редкий специалист. Хоть что-то прояснилось. Пусть это не совсем свадьба, но невеста, во всяком случае, здесь.
И брачная ночь, так или иначе, ей предстоит.
А раз так, то, прежде чем опорожнить очередной стакан, его обращали уже непосредственно (а не косвенно) к ней, поддерживая снизу рукой, точно окованный серебром фамильный рог.

Словом, так или иначе, стакан добрался, наконец, и до меня.
Легко понять, что тут произошло, когда я, покосясь на засаленное губами мутное стекло, пролепетал, что не пью, что у меня, может быть, гастрит. Или, еще лучше, - язва...
Сперва никто ничего не понял. Слышен был только Бетховен да посвист ветра вокруг. Добрый дядя остолбенел и, обращаясь непосредственнно к небесам, произнес:
- Неразбавленное пиво не пьет...
На него страшно было смотреть.

Тут среди присутствовавших опомнился медик, авторитетный человек, доктор наук, редкий специалист, который поклялся, что такое пиво еще никому не повредило. Он как уролог говорит в данном случае от имени всей передовой медицинской науки.
Все ему, конечно, поверили, даже захлопали, и я понял, что просто-таки обречен выпить из этого граненого стакана...

Разумеется, речи не могло быть о венерическом заболевании. Или, как теперь модно, о СПИДе. Здесь был цвет грузинской науки, не ниже кандидатов. Дядя с местного пивзавода тоже был вне подозрений как работник пищевой промышленности. У них там на этот счет строго, он сам это сказал.
Да и присутствие медицинского светила тоже было гарантией моей безопасности...

Но я, все-таки, не смог заставить себя прикоснуться к стакану - и погубил свою репутацию. Пожалуй, одна Люба мне сочувствовала, - но как она могла мне помочь!..

Как завидавал я тогда К.Л., этому счастливому жениху, который запросто выпил на брудершафт с гостеприимным кавказским дядей из одного с ним стакана - и спас положение! Как неподражаемо и непринужденно произнес он тост совершенно в здешнем стиле, со знакомым всем нам, кто еще помнит, твердым южным акцентом:
- Что сказал товарищ Сталин в одна тысяча девятьсот тридцать седьмом году? - К.Л. выдержал надлежащую паузу. - "Стахановцы сейчас зарабатывают много денег, - сказал товарищ Сталин в беседе с работниками пищевой промышленности. - Много зарабатывают инженеры и другие трудящиеся. А если захотят купить шампанского, смогут ли они его достать? Это не мелочь, товарищи. Весело стало жить, значит, и выпить можно. Но выпить так, чтобы рассудок не терять и не во вред здоровью". - К.Л. при общем внимании опять выдержал паузу. - Так выпьем же не во вред здоровью это замечательное пиво, не уступающее по качеству советскому шампанскому, лучшему в мире!

Что тут поднялось!.. Вот тут-то К.Л. ловко, не пролив ни капли, подхватил рука об руку (в своей он держал стакан с пивом) гостеприимного дядю и как-то, соприкасаясь носами, вместе с ним выпил на брудершафт.
И все бросились к ним, присоединяясь к этому брудершафту.
Дядя, чье пиво, большой души человек, чувствительный, как все кавказцы, когда задето их национальное самолюбие, заплакал. Он сказал К.Л., что никогда этого не забудет, что отныне считает его своим сыном (хоть они, похоже, были ровесниками).

- Мой дом - твой дом! - провозгласил он, орошая слезами грудь только что обретенного сына. И тут же предложил обменяться телефонами и адресами, сообщив, что чуть ли не ежемесячно бывает в Москве, - но тут-то выяснилось, что у названного сына адреса фактически нет. Есть номер ящика – ничего более...

Но и разочарование в такую минуту обернулось расчудеснейшим образом. Дяде с пивзавода даже польстило, что он принимает у себя в республике такого именитого засекреченного гостя.
Этим (сказал он) оказывается честь всей Грузии.

Тут же К.Л. единодушно был избран тамадой данного замечательного собрания, где каждый был чем-то замечателен.
Почти всё это были герои переднего края науки, и у каждого было свое хобби, служившее ему как бы визитной карточкой.
Кто-то бесстрашно покорял горы.
Кто-то увлекался подводной охотой и водными лыжами. От кого-то только что ушла жена, потому что всю зарплату он смело просаживал на полотна поставангардистов, супрематистов и концептуалистов. Кто-то в одиночку (по купленной лицензии) хаживал на кабана (он называл его вепрем) - и даже убил зверя.
Кто-то, постарше, все еще прилично играл в теннис. Кто-то из приглашенных (заядлый слаломист) не смог прибыть на симпозиум (по причине сломанной ноги) - но прислал вдохновляющую телеграмму...

Словом, всё на уровне мировых стандартов, ни на вершок ниже!

Но надо было видеть и К.Л.!.. Не всякому дано быть тамадой на собственной свадьбе. Он сорил анекдотами; он обучал местную научную элиту жарить мясо по-техасски; организовал пятиминутный теоретический семинар по плетению лаптей; пил на брудершафт...

Он, только он, был подлинным героем дня. Это в него стремительно и наглядно, как в односерийном американском боевике, влюблялась роскошная аспирантка из Ростова, прибывшая только что со своими грузинскими друзьями на "Волге" цвета морской пены...
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Роман.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

XXXVII.
Я КАК-ТО УЖЕ ВИДЕЛ ЕЕ В МОСКВЕ, присутствовал на ее защите. Тема диссертации была самая боевая, хватала за душу:"Моделирование чувственных представлений".
Вопрос ставился в лоб: способен ли компьютер испытывать сексуальную потребность (при соответствующем программном обеспечении), - и народу набилась уйма.

Защита, помнится, прошла прекрасно. Не только потому, что аспирантка, в самом деле, представляля собой нечто особенное, но и потому, что всем все было понятно, даже членам аттестационной комиссии.
Математики было совсем мало, минимум, зато максимум искренности, темперамента, взволнованных модуляций голоса, трогательных, прямо-таки беззащитных улыбок в разгоряченный, переполненный мужчинами зал. Казалось, весь цвет отечественной кибернетики собрался там, а вентиляция не работала...

Вот эта великолепная женщина теперь, едва прибыв на место, сходу, разумеется, включилась в общее торжество, поздравила Любу, назвав "милочкой" и сочно, без церемоний, поцеловав ее в губы.
Точно так же, при общих кликах восторга, был поцелован жених.
Тут-то все ожили, наконец закричали "Горько!" - и, хотя Люба замешкалась, К.Л. не остался без своего поцелуя: аспирантка из Ростова приняла удар на себя.

Тут-то все завертелось, как в кино: мясо по-техасски, анекдоты, плетение лаптей, брудершафты...
Уже пытались втроем разом пить из одного стакана - во славу интернационального братства; уже некоторые грузины оказались армянами, некоторые русские - татарами или евреями...
Всех сроднило общее торжество.

Но где же сам виновник торжества? А вот и он! Аспирантка из Ростова, отныне всецело посвятившая себя К.Л., крепко взяв его под локоть, увлекала за собой кругами среди исторических могил, рухнувших обломков и вросших в землю руин...
Она прямо-таки бурлила энергией; казалось, сама жизнь, переполнявшая ее, ищет и не находит себе пристанища... Ведь все это историческое место, воспетое Лермонтовым, представляет собой фактически голый пятачок, величиной с танцплощадку, залитый солнцем и кишащий туристами. Они точно расплодились вдруг от полуденного зноя. Экскурсоводы на каждом шагу. Дивный, но фактически открытый на все четыре стороны храм с чудной акустикой: мимолетный поцелуй, раздавшийся там, прозвучал, как выстрел...

Аспирантка из Ростова прямо-таки излучала флюиды, все было пронизано ими. Даже на расстоянии ощущался исходивший от неё жар.
Захмелевший жених держался, надо сказать, куда сдержаннее; лишь поневоле он отдавался во власть стихии и поминутно оглядывался на Любу, как бы мысленно разводя руками, ища понимания и сочувствия.

Увы, и он не был всесилен... Да и кто тут устоял бы перед натиском такой пламенной Семирамиды!..
Круг за кругом оба они постепенно выключались из окружавшей их реальной действительности: гулкие толчки сердца, пылающие лица, вспыхивавшие вдруг взгляды, напоминавшие нам, со стороны, отдаленную артподготовку...

Храм, поднятый к небу, холмы окрест, воспетые Пушкиным, струи Арагвы и Куры, воспетые Лермонтовым, и Мцхета с высоты орлиного полета - с ее садами, черепичными крышами, куполами, крепостными стенами и башнями, - ах, все это выглядело уже только декорацией, бутафорией, фоном...

И мы вокруг, вдруг притихшие перед этим натиском жизни, - маленькие статисты, безразличные актерам, выступавшим в своей сольной роли...
Ах, у кого бы тут не прервалось дыхание!..

Кипела кровь восторгом сладострастья. Пусть это лишь метафора, - примите во внимание, что здесь, высоко над уровнем моря, жидкости закипают при более низких температурах, чем у нас там, внизу...
Вы как думаете: если забыть, когда, в котором году родился и сколько тебе лет, тогда, может быть, совсем не умрёшь?..

Первым опомнился седовласый вице-тамада. Он опять почувствовал себя призванным и опять отличился.
- Па-прашу немножечко внимания! - Державным жестом он привлек к себе взгляды. - Тест на сообразительность. Лица, непричастные к математике, - например, невеста, прекрасная, как царица Тамар, - тоже могут принять участие. Классическая задача: как восьмисотграммовую бутылку разделить на троих?

Все вдруг опомнились, оживились и принялись бурно делить.
Сам жених заинтересовался: попридержал свою норовистую даму и остановился послушать.
Один вице-тамада был спокоен. Он знал, что ни у кого ничего не получится. Он заговорщицки подмигивал грустной невесте, призывая и ее посмеяться над людской глупостью.

Наконец, все выбились из сил и умолкли.
- Проще простого, - торжествуя, объявил вице-тамада. - Каждому - по сто грамм, после чего задача делается тривиальной: поллитра на троих!

Успех его был таким ошеломляющим, что я рискнул блеснуть профессиональным анекдотом, вернуть кое-какие утраченные позиции.
- Извиняюсь, - сказал я, и все столь быстро повернулись в мою сторону, что я даже вздрогнул. Теперь я был центром этого избранного круга. Сам жених опять попридержал свою даму под локоть. - Извиняюсь, я, конечно, не математик, я - спортивный тренер. Точнее - по плаванию.
- Конгениально! - воскликнул вице-тамада, жестом приглашая всех присоединиться к своему восторгу. - Мы здесь все погрязли в своей высокой науке. Сейчас вы нас подарите чем-то новеньким!

Даже опечаленная невеста одарила меня взглядом. Даже аспирантка из Ростова на минутку перестала переминаться с ноги на ногу...

- Матч по водному поло между командами Тбилиси и Еревана... - Голос мой окреп при таком повышенном внимании; я невольно зажестикулировал. – Тбилисский нападающий завладел мячом, разбросал противников, устремился к чужим воротам... Тренер семенит за ним по бортику: "Слушай, отдай Гоги мяч! Мяч отдай Гоги!" "Зачем отдать Гоги? Я сам гол забью!" - и напролом к воротам... "Умоляю: отдай Гоги мяч!" "Зачем - Гоги? Сам, что ли, не могу?!" - и бац по воротам. Гол!!! "Видишь? Зачем Гоги отдавать? Гол!" "Какой гол?.. Зачем гол?.. Гоги утонул!"

Это был классный анекдот, пользовавшийся неизменным успехом в нашем бассейне. Отчего же такая гробовая тишина вокруг?.. Даже Бетховен в глубине храма как-то сконфужено прищелкнул и смолк.
Был слышен лишь галдеж туристов вокруг.
Седой вице-тамада беззвучно раскрывал и закрывал рот, чувствуя себя обязанным сказать что-то, но не зная, что. С одной стороны, я был гость, лицо на Кавказе неприкосновенное, с другой - это я и сам уже понял - серьезно задета национальная честь.
Что здесь, на Кавказе, тоже не приветствуется...

Но тут на высоте опять оказался К.Л. Кто-то непременно должен быть на высоте, так устроен мир. Без этого он рухнет.
К.Л. высвободился от своей дамы и жестом привлек общее внимание.
- "Алло! Мы ищем таланты!" Популярная интеллектуальная игра. - Он икнул и извинился: - Пардон!.. "Мы крушим авторитеты!" - так гораздо актуальнее. Сбросим отживших гениев с теплохода современности! Дамы и кандидаты наук допускаются на общих основаниях! Итак, кого крушим? - прошу называть кандидатуры.

- Зигмунд Фрейд! - Это аспирантка из Ростова включилась в игру прежде, чем я сообразил, в чем, собственно, дело.
- Иисус Христос! - выкрикнул владелец белопенной "Волги", стремясь вновь овладеть вниманием своей дамы.
- Альберт Эйнштейн! - объявил вице-тамада, в очередной раз испепелив меня взглядом.

В кучке молодежи, преимущественно кандидатов наук, пошептались - и кто-то, бородатый, был вытолкнут вперед.
- Карл Маркс! - басом провозгласил он.
Вице-тамада, человек старого закала, поперхнулся и закашлялся.
И тут К.Л. показал, что он, хоть и пьян, но мыслит трезво:
- Мы собрались, кажется, пройтись по авторитетам. А тут в списке пока одни евреи. Душок сионизма, - вы не находите?..
- Христос - не еврей, - возразил бородач. - Натуральный славянин. У него с Ахиллом, освобождавшим Трою, общие славянские корни. Проверенный факт!
- Тем более! - парировал К.Л. Он дыхнул в сторону, чтобы сбить перегар, и почтительно склонился к невесте. - Спросим виновницу торжества, если нет возражений...
Вице-тамада расцвел; у него, видно было, от души отлегло.
- Дарвин, - сказала Люба. - Мы его в школе проходили.
Общий восторг был ей ответом, а К.Л. только развел руками, давая понять, что обезоружен такие единодушием...

Я не упомню всех аргументов за и против дарвинизма, - да это и не важно. Мне запали в душу сетования аспирантки из Ростова, крик души.
О ней уже много говорилось здесь, - она того стоит. Вообще-то я не переношу женскую косметику, - но на ней и косметика была кстати. И не то, чтобы косметики было в меру, - ее было много: не подкрашенные, а прямо-таки нарисованные яркокрасные губы (наш жених был весь обшлепан ими, что ему даже шло), неестественно большие и яркие глаза были в данном случае вполне естественны и на месте.
И разумеется, она была блондинкой!

Я назову ее даже натуральной блондинкой, так как по определению, как говорят математики, она просто не могла бы быть ни демонической брюнеткой, ни неопределенной шатенкой. Она должна была бы быть блондинкой - и она стала ею. Такое превращение, хотя бы и с использованием искусственных средств, я бы назвал совершенно естественным...
Что тут скажешь!.. Секс-бомба повышенной убойной силы, так сказать, ядерная секс-бомба - этим все сказано.

Можно представить, какой электрический ток пронизал мужское общество под древними стенами Джвари, когда эта прекрасная блондинка заговорила вдруг о любви!.. Правда, она коснулась лишь одной стороны вопроса, наиболее изученной и документированной - половой любви, но сумела подойти свежо и по-новому. А главное - в свете дарвинизма, что и требовалось по условиям импровизированного диспута, возглавленного, конечно же, женихом и тамадой на собственной свадьбе, восседавшим в центре собрания на опорожненной пивной бочке.

Прекрасная блондинка, по своему обыкновению, поставила вопрос ребром: почему мы не размножаемся делением? это ведь так удобно и просто...
Конечно, биологический смысл полового размножения понятен, - но к чему же тогда столько сложностей?.. Почему в таком случае не допустимы любые сочетания: мужчины с мужчиной, женщины с женщиной?
Конечно, при этом были бы бессмыслены вообще такие различия, был бы равноправный обмен генетическим субстратом, - и слава Богу! Простор для естественного отбора!..

А межвидовое соитие?.. В мифологии это же рядовой факт! Надо же зачем-то Зевсу перевоплощаться в быка или лебедя, соблазняя земных женщин? Или сама наша природа требует чего-то такого, неординарного?..
Голубь, оплодотворивший Богоматерь, - еще один вариант все того же.
А благородные кентавры!.. Прекрасные женщины ложились под жеребцов - и возникали великолепные существа: с физическими доблестями жеребца и достоинствами человека!..

Прекрасная блондинка перешла затем от мифологии к классике: вспомнила апулеева осла, грешившего с женщинами, вольтерову Орлеанскую Деву, грешившую с ослом...
К.Л. рассмеялся тут, как дитя, и, не вставая с бочки, процитировал легко и свободно:
Лукавый мальчик, чья стрела желанна
И людям, и бессмертным, и ослам,
На крылышках паря по небесам,
Смотрел с улыбкой нежной, как Иоанна
С любовником-ослом себя вела,
С ним загораясь страстию одною,
Миг торопила, чтобы стать женою,
И прижималась, тыл свой оголя,
Мясистым крупом к животу осла...

- Протестую! - прервал вдруг вице-тамада, но я невольно оглянулся не на него, а на невесту, пунцовую от стыда. – Мы уклонились от темы, - извиняясь перед женихом, столь категорически прерванным, продолжал седовласый рыцарь, тоже заметно побагровевший от смущения. - Я извиняюсь, конечно, но первое назначение женщины - рожать, быть матерью... Я, по невежеству своему, так думаю.

- Родить - не игры водить, - вздохнула прекрасная блондинка - да так горько, что все мы опять превратились в слух. - От кого родить?.. Я уверена: если бы огласить процент импотентов, мы бы здесь ахнули. Мужики повывелись, - заявляю вам с полной ответственностью! И Дарвин с его знаменитым естественным отбором тут ни при чем. Способен ли импотент произвести потомство? Вполне! Раз в год он, конечно, соберется с силами. Я сама знаю импотентов, жены которых непрерывно рожают. Несчастные бабы уже и на сторону сбегать не успевают, забывают, как ЭТО делается, дисквалифицируются. Так обеспечивается супружеская верность - в ущерб человеческой природе. Нет точных данных, но ручаюсь, что импотенты обеспечивают у нас наибольший прирост населения. Вот почему вас, милочка, я искренне поздравляю с вашим замечательным приобретением. Я знаю, что говорю!

И прекрасная блондинка, вся в слезах, расцеловала Любу в обе щеки, перемазав ее косметикой.

XXXVIII.
НАЗАД, В ТБИЛИСИ, С ГОРЫ, КАТИЛИ С ВЕТЕРКОМ.
К К.Л. уже вполне вернулось утраченное утром равновесие. В конце концов, он возвращался домой, потому что и номер в отеле - дом, если рядом жена.
Сейчас они вернутся домой, запрут дверь, примут душ и займутся интимными проблемами.

Предварительно они поужинают в ресторане отеля. Все-таки, они не завтракали, а время уже к ужину...

Точнее говоря, время шло к ночи. Когда въехали в Тбилиси, город уже отходил ко сну. Луна бесполезно озаряла помрачневшие безлюдные улицы. В витринах вдоль проспекта горели дежурные лампочки слабого накала.

Но интуристский высотный отель сиял, как чертог, залитый под самую крышу голубым неоновым светом. Там творилась своя, непохожая ни на что жизнь.
Казалось, с этажа на этаж там поднимаются не на лифте, а всплывают сквозь этажи, легко болтая ногами, булькая, смеясь и трепыхаясь.
Даже с крыши доносился то ли плеск воды, то ли невинный девичий смех. Здесь, на земле, внизу, ему печально внимали те, кто не был допущен внутрь. Неприкаянные, они слонялись по освещенному пятачку перед вратами рая, как тени чистилища. В руках у них, у теней, были набитые портфели. Кто-то, предусмотрительный, отдыхал, сидя на собственном чемодане...

Бесспорно, еще функционировал ресторан. К.Л. ясно обонял, дивный аромат сациви...
- В Штатах, между прочим, не принято выходить из машины, прощаясь, - сообщил он седовласому вице-тамаде.
Тот мигом понял, что ученая степень им уже честно отработана, и принялся сердечно пожимать Любе руки.
- Рад твоему счастью, дочка, - сказал он.
Люба благодарно улыбнулась.

Вышли из машины на освещенный бетонный пятачок. К.Л. молодецки вдохнул в себя свежий ночной воздух, пропитанный тонким запахом сациви, и по-хозяйски обнял Любу за плечи. И тогда она сказала ему, что не хочет возвращаться в гостиницу.

Он не расслышал.
А когда расслышал, не понял.
А когда понял, не поверил.

- Да ты с ума сошла! - И привлекши ее за плечи, заглянул в глаза: нет ли там и впрямь какого-то особенного блеска.
- Только не суетись, пожалуйста, не бегай за вещами, - попросила она. - Через три часа я уже буду в Москве. Как раз к открытию метро.
- Ты сама не знаешь, что говоришь! Это немыслимо! Ты понимаешь хотя бы, что ты - моя законная жена?.. На последний рейс ты уже опоздала. Билета у нас нет. А завтра в десять утра открытие симпозиума и мой вступительный доклад...
- Да я и сама спокойно доеду до аэропорта.
- С кем? Со здешними таксистами?! Ты соображаешь, что говоришь!? Ты положительно сошла с ума!

У него явственно стеснило под левой грудью. Он незаметно потряс рукой, чтобы унять боль. Это, надо думать, был обычный адреналиновый спазм венечных сосудов, пока что не опасный для такого тренированного организма.
Но К.Л., которому еще не приходилось иметь дела с сердцем, так что он даже не вполне представлял, где тому положено быть, струхнул не на шутку.
Ему вдруг стало казаться, что он не переживет эту ужасную ночь.
Вероятно, если бы он сказал об этом Любе, она бы осталась. Даже наверное осталась бы, я знаю!
Но ему в его положении счастливого молодожена невозможным казалось говорить сейчас об инфарктах и тому подобных материях.
И как джентльмен, поддерживая даму под локоть, он соображал: устоит ли она на ногах, если он, цепляясь за нее, начнет вдруг натурально падать?..

Разумеется, можно было взять такси. Машины с зелеными огоньками и сами подруливали к тротуару при виде столь эффектной пары, едва передвигающей ноги.
Но слабым манием руки К.Л. отсылал их прочь, понимая, что денег, которые были у него с собой, едва хватит на авиабилет...

Кроме того он надеялся, что Люба вот-вот передумает и они еще вернутся в неоновый, сияющий, пахнущий дивным сациви брачный чертог...
«... и упоительный сациви...» Кажется, Пушкин?..

Ноги слегка подкашивались, и К.Л. едва шел. Само собой, то была лишь временная слабость, у него все еще впереди. Но не тут ли завязываются узелки будущих инфарктов да и чего-то похуже?..
Счастлив был человек, когда верил, что судьба его решается в небесах, и волос с головы не упадет без того, чтобы не были задействованы какие-то высшие силы...

Вот какие размышления сопровождали К.Л., когда он с Любой шел по ночному городу и вышел, наконец, на окраинные кривые улочки с высокими запертыми воротами по обеим сторонам.

Прошли рынок, где люди спали прямо на окованных жестью прилавках подле своих мешков, и вышли на сбегавшую в низину пыльную дорогу, обсаженную черными кипарисами. Над их головами самолет с мигающими огнями косо снижался на посадку...

Сердечная боль унялась, и К.Л. уже пожалел, что своевременно не сказал о ней Любе: она бы, конечно, не покинула его.

Или, может быть, правильнее было бы сейчас, прямо здесь, на обочине, прямо в этой пухлой теплой пыли, грубо, по-мужски, овладеть ею, восстановить свои права в полном объеме?..
Может, она только этого и ждет?
Может, беззаботно шлепая сейчас по пыли своими босоножками, она только и ждет этого?..

Да, грубо, бесповоротно, по-мужски... Может быть, даже причинив ей некоторую физическую боль... Поставить ее на место!..

Но он (с его-то мужским опытом!) чувствовал, что так это - грубо, бесповоротно, основательно, - вот так, как следовало бы, у него сейчас может и не получиться.
Он чувствовал, что в решающий момент может дрогнуть, - а это было бы уже совсем скверно, в самом деле - бесповоротно.
Он уже достаточно знал Любу, чтобы вести себя осмотрительно...

Так что все опять было смутно, неопределенно, неотчетливо, - как когда-то, в их первую ночь с ее молниями, дождем, громом и первым в жизни К.Л. мужским фиаско, когда он в ужасе взвешивал на ладони свои шансы, убеждаясь в их отсутствии...

Тут над их головами, совсем низко, с ревом пронесся огромный самолет, выпуская лапы, и они невольно схватились за руки. И на мгновение несчастный К.Л. вновь ощутил себя счастливым супругом.

И вот так, за руку, был приведен Любой на аэровокзал, прямо к кассам. И тут (как это бывает в нашей жизни) трагическая история приняла иной оборот...

Оказалось, разумеется, что билетов нет, но, если постараться, то достать можно. Здесь, разумеется, был спецзал для депутатов Верховных Советов - союзных республик и Союза в целом, этих слуг народа, - спецзал, разумеется, со своей кассой - словом, спецсервис, на который К.Л. тоже имел кой-какое право, если как-то обойти закон.

Но впопыхах он обошел его как-то не так, не с той стороны: на него уже готовы были дать билет, даже на двоих - с Любой, а вот одной Любе - никак, ни в коем случае.
Ее собственная общественная ценность была здесь слишком незначительной.

Кассирша, входя в положение, посоветовала взять билеты на двоих, и один продать или даже выбросить, - но и это было неосуществимо: нехватало денег.
А вот этому кассирша ни за что не верила.
И принялась опять разглядывать академическое удостоверение К.Л., сверяя с фотографией предъявленную ей прямо в кассовое окошечко наружность...

Уже на них, на К.Л. с Любой, незаметно, но вежливо наступал пожилой швейцар, выдвинутый сюда, на эту должность, по комсомольской линии. Он не стал сразу пускать в ход руки, лишь глазами выразительно указал на дверь. Потому что при всех своих несомненных заслугах К.Л. не был все же слугой народа, тогда как зал предназначался именно для них.
Потому что крупные ученые, включая гениев и светил науки, проходят по другой категории, не по этой.

Пришлось извлекать другие документы, доказывать – что жена, что срочно, что надо, очень надо, что больше не будет...
Так сказать, в порядке исключения.

Тут документы куда-то унесли, на какую-то экспертизу, и пришлось унизительно долго ждать в пустом, отделанном в национальных традициях зале, под взглядами скучающих буфетчиц, подавальщиц, горничных, кастелянш, уборщиц - одинаково недоступных, в оливковых фирменных платьицах с национальной отделкой.
Так что депутат, слуга народа, мог, проездом, получить здесь представление о самобытности и национальном характере республики, познакомиться с национальной кухней и широким здешним гостеприимством...

Наконец, все, конечно, уладилось. Надо было только подождать, пока объявят отлет. Здесь, в этом зале, где бы их, может быть обслужили, принесли бы чай или даже бутерброд, Люба категорически отказалась остаться, а в другом, в общем, яблоку негде было упасть.
Было не до яблок. Спали в креслах, завалясь назад и вытянув в проход ноги. Так что пришлось идти прямо по этим ногам, как в театре во время премьеры. А на полу спали даже с определенным комфортом: подложив под голову вещи...

Но эти скромные неудобства выглядели, конечно, совершенно мизерными на фоне величественного художественного панно, занимавшего всю заднюю стену. Гигантская фреска неизвестного художника поражала воображение: баррикады, знамена, комиссары в дефицитных кожанках, былинные будёновки с шишаками, вздернутые на дыбы кони, огромные, в четыре человеческих роста, чекисты на страже наших достижений, исполинских размеров химические реторты, в которых что-то булькало и пыхтело, взмывающая прямо под потолок ракета, падающая прямо на заплеванный пол стремительная вода гидростанций...
Колоссальное произведение искусства, памятник эпохе. Как замечательно гляделся бы этот художественный экспонат где-нибудь в Сикстинской капелле...

Тут как раз кашлянул и обнаружил себя динамик где-то под потолком. Объявляли о первом утреннем рейсе, которым предстояло лететь Любе.
- Подождем, - попросил К.Л. - Тебе ведь не оформлять багаж...
- Неудобно, - невпопад сказала Люба. - Там очередь, а я - здесь.
Она поцеловала его в щеку, почему-то извинилась и смешалась с разбуженной толпой, выходившей мимо двух заспанных, слегка помятых контролеров на летное поле...
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Wed Jan 23, 2013 7:11 pm, edited 2 times in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Роман.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

ЭПИЛОГ.

Мчатся годы. Сколько их, куда их гонит.... Ну, никак не поспеть за всеми и разными перипетиями и последствиями. Проводили 175-ю годовщину со дня рождения поэта Лермонтова, приняли обязательство досрочно, к двухсотлетию со дня рождения поэта Пушкина, завершить текущее тысячелетие, подчистить недоделки, наверстать упущенное, взять оставшиеся рубежи...

Напряглись, завершили, подчистили. Наверстали, рассчитались, взяли. Слава богу, проскочили, не споткнувшись, в новое тысячелетие.

И, не задерживаясь на достигнутом, понеслись дальше – только годы щёлкают один за другим, как это бывает тогда, когда мы уже немолоды...

У Кирилла Львовича с Любой (или с кем-то ещё) уже, наверное, дети...
Уже, я думаю, внуки...
Когда-то, после памятного всем нам Тбилисского симпозиума, его лет десять мучили сомнения, не отдалась ли она тогда, прилетев в Москву, мордатому водителю с подведомственной ему автобазы, с которым, как уже говорилось, знакома была с седьмого класса. Не могу сказать, отчего возникли у него такие подозрения; он и сам, надо думать, не отдавал себе в этом отчёта и всё порывался спросить Любу, - да так и не рискнул. И хорошо сделал.
«Много будешь знать – плохо будешь спать», - говаривала в подобных случаях ещё любина бабка.
Земля ей пухом!

А потом при очередных выборах в Академию, начались новые волнения: не помешает ли письмо, посланное некогда, как мы помним, в ЦК?
Письмо, слава богу, не помешало: К.Л. был благополучно избран.
Письмо, вообще, никому и никак не помешало, чему К.Л. был чрезвычайно рад. В ответе, на солидном официальном бланке, его благодарили за одобрение, в целом, генеральной линии партии и заверили, что его критические предложения, наряду с десятками тысяч других, найдут отражение в решениях очередного съезда.
К.Л., наконец-то, перевёл дыхание.

Когда же стал академиком, действительным членом, и вовсе вздохнул полной грудью. Уже как-то меньше ревновал собственную красавицу-жену. Уже какие-то другие интересы...
Уже нахлынули какие-то такие впечатления, что было уже не до того...

Вдруг он попал в один коллектив, по преимуществу артистический, где было принято, входя в дом, оставлять одежду в прихожей.
То есть всю как есть - раздеваться догола. Только так. Ну, оставляя на себе разве что галстук. Мужчинам.
Или бусы. Дамам.
Словом остаётесь «о натюрэль» - если по-французски.

Кстати, в гостиной этого приветливого дома висел изящно выполненный плакатик:
«NATURALIA NON SUNT TURPIA». ("Естественное не постыдно").
И ещё один:
"NATURAE CONVENIENTER VIVE" (что-то о том же).
И ещё:
"NATURAM EXPELLAS FUREA, TAMEN USQUE RECURRET".

И - с усилием при помощи латинского медицинского справочника переведенное К.Л.):
"NATURA PARENDO VINEITUR" - "Побеждает природу тот, кто ей повинуется".
Ну, как тут не повиноваться!..

На двери туалета /при выходе - налево/ – по-русски:
«ЕСЛИ РЕЗУЛЬТАТЫ ПРЕВЗОШЛИ ВАШИ ОЖИДАНИЯ, ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ЁРШИКОМ».

Словом, новые либеральные веяния.

Вокруг вас все тоже не такие, какими они хотели бы казаться, какие на самом деле - в натуральном виде.
Кое-кто при галстуке или при бусах.

С ваших чувств будто спадает какая-то оболочка. Вы ощущаете себя раскованно и свободно. У вас не остаётся никаких иных мыслей и желаний, кроме естественных...

Особенно впечатлила К.Л. одна крупная дама – не из этого круга, но приглашаемая со стороны ради уникального аттракциона.
Полная неподдельного огня и пыла, она, выдув всего-то стакан-другой-третий импортного ликёра, на спор пролезала под столом головой вперёд. Шутя приподымала этот стол с выпивкой и приличной закусью и переносила с места на место по всей комнате.

И можно было обладать ею, одновременно выпивая и закусывая, что придавало особую пикантность и новизну вашим отношениям.

Удивляться ли тому, что К.Л. после таких впечатлений вообще перестал чему-либо удивляться и решил, окончательно и бесповоротно, ни о чём Любу не расспрашивать?

Тем паче, что и серебряная свадьба была уже на подходе. Уже намечали гостей, задумывались, приглашать ли меня, жив ли ещё...

И то сказать, среднюю продолжительность жизни я давно превзошёл. Но всё ещё пользовался отсрочками, предоставляемыми нам снисходительной демографической статистикой. Если вы дожили до шестидесяти лет, то проживёте ещё, скорее всего, лет десять, а если превзошли семьдесят – то ещё лет шесть...
Даже те, кому восемьдесят и больше, тоже не умирают, как правило, на следующий день, а живут порой ещё год или даже три, а достигшие очередного возраста все ещё тоже получают некоторую статистическую отсрочку.
Конечно, всё более мизерную. Можно сказать, нищенскую.
А вы бы хотели?.. И на том спасибо!

Так вот, только этими отсрочками я ещё и держался.

И завидовал К.Л., который, по его возрасту, должен был продержаться на целых одиннадцать лет дольше.
Учитывая же продуманный образ жизни и спецпитание, положенное академикам, может быть, и на все двенадцать.

Словом, уже такой возраст, что - когда просыпаешься утром и ничего не болит - то спрашиваешь себя: ещё жив или уже умер?
Я, конечно, и сам знаю: весь я не умру. После меня останется вдова.

Уже собрался мемуары писать – только о чём? О том, как полтора года кряду титанически боролся за сколь-нибудь приличную пенсию, стремился взять хоть этот последний рубеж... Об этом и вспоминать не хочется, как о проигранной войне...

И конечно, опять остро завидовал К.Л., с которым, наверное, каждый день случалось что-нибудь особенное и интересное.

Вот и жена его лет на двадцать моложе моей, что само по себе тоже кое-что значит. И сам он, как говорилось, имел в резерве целых одиннадцать лет. А то и все двенадцать.

Невольно вспоминаешь, каким сам был одиннадцать лет назад – в нынешнем возрасте К.Л.
Жена, помнится, хвалила меня гораздо чаще, ежедневно, даже дважды-трижды на день.

Конечно, завидую К.Л. Всё собираюсь позвонить ему. Вот только бы узнать его новый телефон...
А узнать непросто: справочная как не давала, так и не даёт. Намерения не оставляю, время от времени думаю об этом.

И, наверное, узнал бы, в конце концов, новый номер, непременно позвонил бы – если бы вдруг не позвонили по телефону мне. Срывающийся женский голос сказал, что если я желаю проститься с К.Л., то вынос тела из морга нейрохирургической клиники завтра в десять утра.

Я тут же спросил, что случилось с Кириллом Львовичем.
Оказалось, умер.
Я спросил, кто это говорит.
Оказалось, вдова.

Я в первую минуту подумал - что? Что вот вдова академика всё-таки, лауреата нескольких премий... Помню - красавица...
Могла и не вспомнить про меня, но, как видим, вспомнила. Стоит, наверное, прожить жизнь - снискать к себе такое вот уважение...

Стал затем выяснять по телефону, где мог, что же произошло.

А произошло вот что. У К.Л. начались головные боли. Решили: от умственного перенапряжения.
Попробовал вести более здоровый образ жизни, не читать газету "Правду" и "Советскую Россию".
Не помогло.

Ну, мы бы, вероятно, пошли в поликлинику. А он, вероятно, не пошёл, а поехал – раз прикреплённая машина и персональный шофёр.

Какая-то своя поликлиника – как у писателей, журналистов, артистов – со спецобслуживанием.
Стал лечиться от мигрени, получил больничный лист, попытался вообще ни о чём не думать – почувствовал себя совсем худо.

Получил направление в спецклинику – не в спецклинику для учёных, нет; как раз из этой спецклиники К.Л. и получил своё направление в другую спецклинику, специализированную по спецзаболеваниям.
Оказывается, данное, конкретное, протекает у каждого по-разному, но у всех одинаково: у академиков, у героев, мореплавателей, плотников.

Словом, как раз та клиника, где морг. Здесь К.Л. сразу же заинтересовались. Взяли анализы, провели обследование, сделали операцию.

Виднейшие специалисты, светила, чрезвычайно удачная операция, выжил кое как, выписался домой, наезжал к друзьям рассказывать, как прошла операция.
Нормально прошла. Живой – как можно было видеть.

Но кусочек опухоли, видимо, остался. Это хорошо ещё, когда надо резать ногу: отрезают сразу всю, на полметра выше – для гарантии.
И выпускают больного здоровым. Разве что время от времени дополнительный профилактический ремонт...

А тут – мозг! Сложнейшая вещь, почти, как часы. И ошибки не было, наши хирурги не ошибаются, - могла ли быть ошибка, раз такие светила!.. Была разумная предосторожность. Не нога, всё-таки!
Старались не задеть какие-то ответственные центры, без которых никак нельзя, что-то там старались не потревожить...

И в самом деле, не потревожили – раз К.Л. везде потом ходил и всем потом демонстрировал, какой он живой.

Но опухоль опять стала прогрессировать. Хорошо ещё – доброкачественная, вроде мозоли. Но не там, где надо. Не на ноге.

И так далее, и тому подобное. Всех я расспросил, кого мог, всё разузнал...

А наутро – краткий некролог в «Вечерней Москве». Значит, всё. Значит, так оно и есть. С некрологом у нас строго. Осечки быть не может.

Помчался в морг. Помню, мы гордились: метро – лучшее в мире! Уже не то. В вагоне укачивает, в троллейбусе растрясывает, еле доехал.

Мне потом объяснили: метро – то же, года мои, будто бы, не те.

Морг помещался не там, где вход в клинику для живых, а за углом. Ни наглядной вывески, ни, хотя бы, таблички. Хоть бы намёком: «Не курить!», что ли... Ни-че-го! Спросить – никто тоже ничего не знает. Ну, прямо-таки, их это не касается, собрались жить вечно!..

Едва нашёл. Дверь прямо на улицу, но – с удобствами: с высокой приступочки гроб подаётся прямо в автобус.

Кирилла Львовича я прямо-таки не узнал. Я ожидал, что он изменится, - но не до такой же степени!.. Передо мной лежал совсем другой человек.
Оказалось – так оно и есть: другой. Оказалось, Кирилл Львович, действительно, не в этом гробу - в следующем.

Здесь, у гроба Кирилла Львовича, кипела жизнь. Распорядитель с чёрным бантом развил необыкновенную активность: кого-то высылал вперёд, кого-то притормаживал, кем-то укреплял фланги...
Так это беззвучно, в полной тишине, одними жестами, наполняя собой всё помещение, словно он был один, не было вокруг других покойников...

Меня он сразу взвесил и оценил, но оставил пока в резерве. Мой скромный букетик (ландыши), положенный в ноги Кириллу Львовичу, он не выбросил, но тут же накрыл свежими розами, рассыпав их веером.

В полной тишине рыдала вдова. Меня прямо-таки поразила, как она убивалась. Как по-живому!

Я бы ей сказал: рано ещё так убиваться. Ещё гроб с телом, наверное, вынесут, наверное повезут в Дом учёных, занесут, опять вынесут...
Надо бы пока поберечь силы.
Так как я утром практически только чаю и попил...

Тут распорядитель с бантом вдруг властным манием руки вызвал меня из резерва и послал на улицу проследить, чтобы катафалк подъехал бы к двери, как надо, - кормой.
И люк открыт был бы заблаговременно.

Опускаю печальные подробности.

В Дом учёных, где буфет, пускали только своих, по членским книжечкам. Меня не пустили. Пока гражданская панихида, то да сё, помчался с Пречистенки на Остоженку в кооперативную пиццерию, перекусить.
Знакомые переулки, проходные дворы – только какие-то кривые, чересчур длинные... Запыхался.
А тут, оказывается, один винегрет – сорок рублей... Чай, между прочим, не пять копеек, как когда-то, в дни моей молодости, - восемь с полтиной! За сахар и заварку – отдельно...
Еле поспел к выносу тела.

Опять погрузились в катафалк. Я - где-то в тылу: в третьем или четвёртом автобусе. Оживлёной кавалькадой покатили на кладбище.
Укачало сразу, но грела надежда, что – недалеко.

Оказалось, не то чтобы далеко, но совсем не близко. Оказывается, я в своём уединении отстал от жизни. Оказывается, это сейчас редкая удача, уникальная, - быть похороненным в черте города или где-то поблизости, поскольку тут и живым тесно.

Конечно, я имею в виду не тот случай, когда хоронят в Кремлёвской стене, где уже не хоронят, или на Ново-Девичьем, где уже все места заняты. Т.е. надо иметь каких-то совершенно близких родственников, как-то ещё доказать своё право на родственное место в ограде непосредственно под могильной плитой.

На этой почве какие-то, оказывается, совершенно немыслимые трагедии, прокурорские расследования, невидимые миру слёзы, судебные разбирательства, правительственные постановления, ведомственные инструкции...

Так что на Ново-Девичье Кирилла Львовича и не предлагали, там своих невпроворот. Покатили дальше – мимо Лужников, через метромост, мимо Университета...
Я рассчитывал – на востряковское. Опять промахнулся.

И всё беспокоился: как там вдова в первом автобусе? Бережёт ли силы? Понимает ли, сколько ещё всего предстоит: речи, прощальные поцелуи, соболезнования, рукопожатия, обещания позвонить и поддержать...
До вечера не обернёмся.
Хорошо ещё перекусил винегретом по-итальянски в русской пиццерии...

Исподтишка, не нарушая общей торжественной атмосферы, оглядел попутчиков, сидевших в полном молчании.
Кого-то, конечно, узнал – видел по телевизору. "Очевидное - невероятное".
Ничего удивительного: коллеги, должно быть, покойника, светила разного качества.
Так что, если забыть, куда и зачем едем, даже приятно и лестно.

Академиков, думаю, не было; академики, думаю, - в первом автобусе.
Или на собственных машинах давно уже там, где надо, – на кладбище.

Тут-то с переднего кресла рядом с водителем встал серьёзный плечистый доктор наук (я так думаю) в тяжёлых дымчатых очках. Обвёл всех нас взглядом, точно в кармане у него граната, и он собрался угнать этот автобус куда-то за Магадан – куда-то в Канаду к эскимосам...

Негромко, но отчётливо он сказал:
- Все мы здесь друзья и коллеги нашего дорогого безвременно усопшего и его безутешной вдовы. Мы знаем замечательные заслуги покойника перед отечественной наукой и надеялись, что наше государство возьмёт на себя расходы по его достойному погребению. Мы надеялись, что государству это ещё влетит в копеечку.
Но, - тут оратор возвёл очи гОре, - непреодолимые обстоятельства, рыночные отношения, непредвиденные расходы, размах коррупции... Я насчёт памятника, достойного нашего покойника. Скульпторы дерут безбожно. Креста на них нет.

Тут оратор преподнёс некоторые цифры – я прямо-таки похолодел. Прямо-таки мороз по коже! Ну, возможно ли, чтобы наши отечественные скульпторы – и такие сволочи! Умереть не захочешь. Не знаю даже, куда девают они такие деньжищи! Да я бы, наверное, сразу завёл шесть любовниц!.. Креста на них нет, это точно.

Закончил доктор наук в своей обычной сдержанной манере как-то так:
- Ну, не возложим же мы такое непосильное бремя на плечи безутешной вдовы!..
И в своих дымчатых очках попёр между кресел прямо на меня, собирая по пути добровольные пожертвования.

Сейчас, конечно, это меня не застало бы врасплох, но тогда ещё было новостью. Впервые хоронил такого крупного и заслуженного учёного.
Мелкими бумажками я потратился на букетик /ландыши/, никем не замеченный, на винегрет - пока без каких-либо последствий для желудка, и в кармане у меня была только цельная сотенная (с греческой квадригой на фронтоне Большого и с Аполлоном).
Плюс какая-то дребедень на метро.

Эх, надо было, раз такое мероприятие, предварительно разменять эту сторублёвку – ну, хотя бы десятками... Потому что чаще всего /я обратил внимание/ совали именно серенькие десятки, не роясь в карманах, подумав заблаговременно. Кто-то, обнаглев, сунул даже какую-то металлическую мелочь, я сам видел, - но это уже, конечно, слишком. Я бы себе этого не позволил. Не такая всё-таки фигура наш покойник, чтобы рублём отделаться. Лазоревая полсотенная была бы в самый раз, - но где взять? Попросить сдачу?..

Процедура, между тем, проходила замечательно организованно и быстро, и не было никакой надежды на то, что успеем прибыть на место, где бы я разменял свою сторублёвку...

Словом, когда подошла моя очередь, я молча отдал смятую в кулаке бумажку, которую доктор наук брезгливо расправил и сунул к прочим.
А сидевший рядом какой-то, наверное, член-корреспондент отдал именно полсотенную. Это я точно видел.

Наконец, прибыли. Выгрузились у ворот, оформились тут же, в конторе, понесли гроб.
Вдову, естественно, вели под руки. Она едва переступала ногами, еле шла, задерживая, естественно, всех нас.

Музыка, конечно. Вокально-инструментальный ансамбль фирмы «Не горюй!» с ограниченной ответственностью. Оплата как за продолжительность, так и за громкость звучания.
Обычно этот траурный марш действует на меня ужасно. Настроение почему-то портится. Я и сейчас рад был бы сосредоточиться, как все вокруг, - не могу. Розовенькая эта сторублёвка с Аполлоном передо мной – ну, как живая. Сумма всё-таки – при такой-то пенсии! Это ж я сразу за двух членов-корреспондентов отдал – при их-то зарплате...

Такие вот жуткие мысли всю дорогу. До самой могилы.

А тут ещё вдова еле ноги тянет, стопорит ход. Сам распорядитель с бантом оглянулся на неё и посмотрел на часы.

Лучше бы я вообще ничего не дал – зато проявил бы сейчас, как все, чуткость к усопшему... Не чужие, в самом деле! Я не о деньгах - о покойнике. Сколько воды пролито, обо всём, кажется, переговорено, - а никто, ни он, ни я, так-таки не донёс на другого! Не настучал, как мог бы.
В капитальной научной биографии Кирилла Львовича, которая, бесспорно, не за горами, факт этот должен бы найти место. Мог бы послужить воспитанию юношества.

Где-то, в сноске, появилась бы и моя фамилия: вот-де мог донести – и не донёс. Тоже след в истории. Так сказать, скромный памятник... Сотенной не жалко.

Ну вот, опять она – как живая! Вот ведь парадокс: ну взяли бы с каждого по сотне – переживал бы я так, жалел бы, страдал?.. Нет же! Даже гордился бы, что вот не отстаю от каких-то там докторов нак и членкорров – с их-то зарплатой. Ну, не хуже других!

А сейчас пробую переключиться – ну, не могу.
Что-то там кооперативный ансамбль наяривает – не пойму. Уговариваю себя: ну, ерунда, ну мелочь, ну, займу сегодня же у кого-нибудь полсотню – и не отдам, хоть убей... Успокаиваю, беру себя в руки, пытаюсь отвлечься – ну, никак! Заклинило.

Наконец, как ни медлила вдова, прибыли на место. Отставили пока в сторонку гроб. Смолкла музыка. Полились речи. Распорядитель с бантом только поглядывал на часы и прищёлкивал языком.
Это меня слегка рассеяло. Вот, спешит человек (где-то кто-то уже ждёт его – новый покойник) - но не суетится, не ёрзает, вот только языком прищёлкивает.

Да он здесь, может, куда больше, чем полсотенную, теряет, он, может быть, больше отдал бы, лишь бы порешить дело и приняться за новое...
Но – не дёргается, только лицом слегка переменился: суровая печаль в глубоких, прорытых временем бороздах лба и щёк...

И музыканты из ансамбля тоже, наверное, могли бы пока что подработать на стороне, пока без дела стоят... Тоже терпят убыток.

И могильщики тоже могли бы пока что нарыть ещё могил - заблаговременно... Такие славные спортивные ребята в джинсах. Вероятно, студенты-заочники. Но, думаю, им как раз полезно побыть здесь и послушать.

Потому что было тут что послушать. Я-то думал, здесь сплошь математики-дискретники, - оказалось, и биологи, и философы-спецы по марксистско-ленининской диалектике, и астрофизики, и социологи с историками, и футурологи с психологами, один астролог и экстрасенс - тоже один.

Подтвердилось, оказывается, что Вселенная вращается, как и предсказывал покойный. Уже и школьники знают об этом.

И его идеи об эволюции завоёвывают всё новых сторонников.
Эволюция, действительно, это процесс накопления информации. Значит, накопление информации - искомый механизм эволюции, генеральное свойство всего живого.
О каком Втором начале термодинамики можно говорить, если само наличие структурированной Вселенной свидетельствует об обратном!..

И представление покойника о случайности как пересечении закономерностей, о случайностях первого, второго, энного порядков, открыли новую страницу диалектической логики...

А внедрение его количественных методов в определение качества позволило браковать до половины и больше выпускаемых изделий, тогда как внедрение тех же методов в социальные науки позволило в своё время оптимизировать очереди за дефицитом (за колбасой, за капустой и т.д.);
во многом благодаря покойнику очереди стали рассматриваться лишь как частные случаи элементарных больших систем, возникла новая область прикладной(дискретной) математики – оптимальное управление очередями...

А его знаменитейшая работа «Циклы Мироздания»?.. При любой химической реакции, тем более ядерной, часть вещества исчезает, преобразуясь в энергию согласно общеизвестной формуле Эйнштейна: Е = эм це квадрат. Если процесс этот однонаправленный, и в известном нам мире материя из энергии не возникает, то рано или поздно всё вещество Вселенной неизбежно исчезнет.
Возникнет чудовищный комок энергии – иная Вселенная, энергетическая...

Неведомые нам процессы приведут затем, спустя следующие миллиарды и миллиарды лет, к чудовищному взрыву, подобному тому, который сотворил 13 миллиардов лет назад нашу Вселенную, - цикл повторится...
Это обнадёживает и радует.

А колоссальная общественная деятельность Кирилла Львовича!.. А его популярные ответы по телевидению на вопросы телезрителей о том, как планировать семью, как избежать абортов и подтянуть уровень рождаемости на уровень важнейших народнохозяйственных нужд!..

А его актуальнейшая в своё время статья, распространённая многими органами массовой информации (также по двум каналам ТВ), – о том, как сразу же на порядок (в терминах математики) укоротить очереди за дефицитом, если пропускать без очереди тех, кто платит без сдачи и берёт штучный товар (соль, спички, бутылочное пиво, "беленькую с головкой" т.п.) без взвешивания!..

А благодарные письма читателей!.. А горячая дискуссия на эту животрепещущую тему!..

Замечательно выступил уже знакомый нам Г.Б, вполне сохранившийся в свои годы со своими слегка отвислыми ушами и круглыми опухшими щёчками.
- Не секрет, коллеги, - сказал он, - что покойник, конечно же, заслуживал Нобелевскую премию, которую ему не дали, потому что в Нобелевском комитете, как мы все знаем, ещё не изжит банальный антисемитизм. Им поперёк сердца тот факт, что наш русский человек был еврей. Теперь об этом можно рассказать.
И все захлопали, потому что покойник, действительно, не получил заслуженной им награды.

А выдающиеся заслуги Кирилла Львовича в деле обороны нашей страны!..
Теперь об этом можно рассказать – и каждый, выступая над развёрстой могилой, начинал только так: «Теперь об этом можно рассказать...»
И я слышал поразительные вещи, о чём раньше, лет тридцать назад, мог слышать только по Би-Би-Си.

Особенно поразила всех речь одного заслуженного товарища в штатском /наверное, генерала/, обеспечивающего безопасность нашей науке. Он сказал:
- Вращается Вселенная или нет – это мы ещё выясним. Я здесь скажу о главном. Покойник никогда не совал нос не в своё дело, а занимался тем, чем положено. И должен послужить примером всем нам. Он не замыкался в собственной скорлупе, а неизменно был начеку. По итогам проведенного нами расследования ящик, которым руководил покойник, по вышеназванным показателям вышел на ведущее место, на которое всем надо равняться. Таковы факты. Теперь об этом можно рассказать.

Тут все опять захлопали, полагая, что и покойнику это будет приятно. Опять взялись за гроб. Вдова буквально падает на него, не даёт поднять. Могильщики из местного кооператива спрашивают, прихватили ли мы с собой верёвки или будем брать ихние.
Или опускать гроб, как есть?
И кто будет лезть в могилу – придерживать снизу?
Кто: они сами или кто-то из присутствующих?.. Как договариваемся?..

И ещё смотря какие верёвки: капроновые? или такие, что гроб непременно сорвётся?..

Вдова совсем обезумела. Сама готова прыгать в могилу. Её, конечно, держат; суют из пузырька что-то понюхать...

Включился ансамбль: Моцарт, «Реквием» в оригинальной обработке руководителя этого творческого коллектива...

А надо уже спешить. Сроки поджимают.
Распорядитель с бантом не зря, выходит, поглядывал на часы.
С главной аллеи надвигается уже следующая процессия: нам на пятнадцать ноль-ноль, им на пятнадцать сорок. Место рядом, всё готово, очередной порядковый номер.

Наш распорядитель побежал к ним навстречу – осаживать, притормаживать. Вот кто переживал за всех! Он мне всё больше импонировал! Труженик! Такому и «на лапу» не жаль дать – за старание. Я ему непременно накинул бы полсотни на своих похоронах, не жалко!
Я бы умер спокойно, зная, что там, наверху всё будет, как надо...

А у них там, у смежников на главной аллее, сверх основного оркестра, по смете, ещё бас-геликон и какой-то сногсшибательный ударник: и руками, и ногами, и головой колотит.
А тут ещё кто-то из могильщиков за верёвками побежал: договорились, наконец.

Уже понимаю, почему сам так долго живу: нет денег на похороны.

Наш распорядитель, забыв про свои горькие морщины на лице, суёт часы под нос тому другому распорядителю, который тоже с бантом и тоже трясёт своими часами немыслимых размеров – то ли карманными, то ли башенными...

Светопреставление!

И там тоже своя вдова, своё горе... Я думаю, бедному Кириллу Львовичу и не снилось такое: рыдания, речи, оркестры... То есть фактически уже два оркестра! Вдова... Даже две вдовы!
И это понятно: человек умер!

И жалеть о пятидесяти рублях в таких случаях бесполезно. Даже безнравственно.

И не надо мелочиться, граждане, стыдно! Потому что человек один раз рождается, и только один раз умирает.
А всё прочее непременно повторится, будьте спокойны.

А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, - я так думаю в полном согласием с классиками - не так хороша и не так уж плоха, как кажется.
1988-2007.
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Thu Feb 06, 2014 6:49 pm, edited 1 time in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Исторический роман.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

P.S.
Как недавно всё это было...
Одни из нас паковали чемоданы и уезжали – кто-то в Израиль, кто-то мимо.
Другие тоже паковали и сидели потом месяцами и годами на этих чемоданах, потому что по совету более опытных отъезжантов всю мебель заблаговременно продали.
Ещё кто-то скептически наблюдал всю эту суету, а кто-то откровенно негодовал:
- Уезжаете! А о нас вы подумали? Как теперь советская власть должна относиться к нам, к евреям?..
Герой нашего романа принадлежал к тем немногим, кто так счастливо сжился с эпохой, так пришёлся ей впору, так обласкан был ею, что вовсе не замечал всё происходившее вокруг.
«Счастливые часов не наблюдают».
Или, может быть, так: витают в эмпиреях.

Тем временем одна эпоха стремительно сменялась другой.
В Стамбуле влюблённые в промежутке между двумя поцелуями могут пройтись по мосту из Европы в Азию.
Уже и мы можем - хоть и не так быстро.
И это факт!
Мы ещё живы – свидетели совсем другой эпохи.
И это тоже факт!
Все мы, в сущности, те же; только вот эпоха совсем иная. Нам повезло, как влюблённым в Стамбуле.
История пришпорила свой бег. И удача наша, можно сказать, историческая.

Но не будем её путать с личной удачей. Для многих из нас это как раз неудача. Для кого-то даже несчастье...
Итак, роман о герое, который как-то не заметил бег времени...
Герой НАШЕГО времени. Уже ушедшего.

Почему – роман? Не рассказ и не повесть?
Потому что согласно Словарю Ожегова «РОМАН - любовные отношения между мужчиной и женщиной».
Есть дополнительные значения этого слова - менее существенные.
Так что со всеми претензиями – к автору.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Исторический роман.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

МИСТИФИКАЦИЯ КАК ЖАНР.

Мне лет пять, я на плечах у папы. Он расхаживает cо мной по тесной комнате и читает мне сказку. По памяти (с тех пор!):
«За лесами, за горами, за широкими морями, против неба на земле жил старик в одном селе. У старинушки три сына: старший – умный был детина, средний сын и так и сяк, младший вовсе был дурак. Они сеяли пшеницу да возили в град-столицу – знать столица та была недалече от села...»

Последние строчки отец в восторге повторяет дважды – так они ему нравятся.
(Много позже я прочёл у Лао-цзы: "Государство должно быть маленьким, чтобы петухи перекликались из одного в другое... Не выходя со двора, можно познать мир... »)

- Пушкин, - кричу я уверенно, потому что Ленин и Сталин стихами, конечно, не баловались (у них иные заботы), а других великих имён я ещё не знаю.
Не вспомню, что ответил папа; скорее всего никак не ответил.
Сказка замечательная - кем бы ни была написана: знаменитым Пушкиным или провинциалом Ершовым.

Папа очень удивился бы, если б ему объясняли, что сочинение Пушкина, отданное – вполне возможный случай – другому поэту, переходит в иной жанр – мистификации.
Да и сокрытие имени - к чему прибегали и прибегают многие авторы - само по себе ещё ничуть не мистификация.

Владимир Козаровецкий: «Первым, кто сказал вслух о версии пушкинского авторства сказки в среде пушкинистов и написал об этом замечательную статью (она была опубликована под названием «Верните лошадь!» в пушкинской газете «Автограф» в 1996 году), был Александр Лацис, автор ряда открытий в пушкинистике, человек неожиданный и парадоксальный, со своим писательским стилем... Что же касается литературных мистификаций, то сначала разберитесь, что такое литературная мистификация, изучите мою теорию литературной мистификации как самостоятельного вида искусства, а уж потом и «ввязывайтесь в полемику»».

Мистификации – один из признанных (прежде всего - читателями) литературных жанров – увлекательный и полезный. Он придаёт литературе дополнительное измерение – допустим, «шестое». Заставляет вернуться к классике – а это сам по себе роскошный процесс.

Мистификация и пародия разные, но очень близкие жанры, и «Дон Кихот», с которого ведётся отсчёт современной европейской прозы, фактически мистификация, хотя автор ничуть не скрывается: мистифицируются/пародируются популярные тогда (как сейчас – дамские) рыцарские романы.

Лоренс Стерн - «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена», 18-й в. - посейчас увлекателен именно как мистификация.
Приведу аннотацию к переизданию "Тристрама":
«Сказать, что роман великолепен, - просто ничего не сказать! Ведь это же предтеча модернизма и постмодернизма! Да, Стерн "подрубил" целое литературное течение - английский просветительский роман - ну и что? Зато результат!..
Роман многоуровневый, неоднозначный, многопроблемный, с вполне циничным юмором - и реалистичный. Критикуется всё подряд - государство, король, общество, сословия, церковь, военные, философы (они – особенно!), горе-ученые (и эти!) и т.д. и т.п. - до бесконечности...
Герои романа - "представители" превозносимого или хулимого автором - общее через частное, чему нельзя не радоваться.
Для Стерна в центре мира – человек, создающий в себе самом собственный мир, каждый - в своем особом измерении.
Это ли не торжество индивидуализма?..
Здесь же и оборотная сторона: люди, живя рядом, не слышат, не понимают, порой даже не замечают друг друга. Важнейший вопрос о понимании человека человеком - о самой принципиальной возможности этого понимания.
Мистификационное построение романа: бездна отступлений, перепутанный порядок глав, походя - элементы других знаковых систем, открытый финал... История эксцентричной помещичьей семьи, полная иронических — на грани да и за гранью непристойности — намеков, игрищ лиц и масок персонажей, скепсиса и пародий, — все это "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена".
Роман шедеврален, хотя бы потому, что опередил свое время на 200 лет!»


Не претендуя, разумеется, на лавры Стерна и Сервантеса, я позволил в тексте своего романа (уже с заголовка) «Сплетенье ног» бездну стилистических мистификаций – включений в текст десятков скрытых цитат. Местами целыми абзацами.
Да и закончил так:
«А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, - и тут я согласен с классиками, - не так хороша и не так уж плоха, как кажется».

Одного из классиков многие вспомнят, - а второго?..

Я мистифицировал жизнь человека, известного в научном мире, с которым дружил много лет. Сам он, того не зная, поспешествовал написанию романа, не подозревая, что автор - увы, волею ИГРЫ ВООБРАЖЕНИЯ - представит его в виде учённейшего (член-корреспондент!) современного Козьмы Пруткова, озабоченного созданием растворимых презервативов, чтобы избежать загрязнения акватории мирового океана...

Кстати, «сочинения» последнего - самая популярная мистификация в русской литературе, хотя каждому понятно, что герой в действительности не существовал.
Но авторы для усиления комизма (отнюдь не для правдоподобия Козьмы) скрыли свои имена.

Тогда как Пётр Ершов – реальное лицо с известной биографией. Пушкин был знаком с ним и – вероятнее всего – прошёлся по рукописи, представленной юным сочинителем рукой мастера. Подписывать сказку двумя фамилиями - несолидно. Обозначить лишь своё авторство - немыслимо: первоначальная идея да и текст (возможно корявый) доверившегося провинциала.
И мастер, естественно, отказывается в его пользу, поздравив студента с вхождением в русскую литературу.

Не думаю, чтобы я как-то существенно отклонился от случившегося почти два века назад.

Не сравнивая, опять же, себя с классиком и автора бездарного романа «Гриада» - с Ершовым, упомяну своё участие в написании упомянутого опуса. Но даже на суде (см. Форум-Проза – «Моё дело») я нимало не настаивал на том, чтобы на переплёте изданного массовым тиражом романа стояло также моё имя.

Известная мистификация «Поэмы Оссиана» к мифическому гэльскому поэту не имеет никакого отношения; создатель мистификации шотландец Джеймс Макферсон прославлял таким образом кельтское прошлое своего народа...

Похожую цель преследовал и Пушкин («Песни западных славян»), опираясь на тексты Мериме, которые сами по себе были мистификацией, о чём Пушкин не догадывался...

Ни Мериме, ни Пушкин, ни Макферсон не скрывали своих имён, отдавая вместе с тем авторство поэтам других эпох...

«Тень» мистификации в «Повестях Белкина», в пасичнике Рудом Панько - вымышленном издателе гоголевских «Вечеров»...

В середине 50-х в квартире искусствоведов Герчуков (Марина и Юрий) я услышал замечательную историю «найденной» 10-й главы «Евгения Онегина», незавершённой поэтом, вероятно, намеренно.
«Отыскал» главу, находясь в вологодском лагере, историк Даниил Альшиц (д’Аль), осуждённый в 1949 г. на десять лет за антисоветскую пропаганду.

Я попытался написать тогда собственную мистификацию – «История одной находки» - на первичную, из которой (из текста д’Аля) могу вспомнить только немногое – и не самое удачное:
«...Пылал Каховский ярче лавы, Одним желанием горя, Своей рукой забить царя...
...Чинов британских сворой гадкой Он (Наполеон) схвачен был бульдожьей хваткой И похоронен был живьем На душном острове своем...» Т.п.

д’Аль использовал сохранившиеся строки Пушкина, добавляя свои. Меня тогда привело в восторг замечание Юры Герчука (возможно, им самим услышанное), что Пушкин при написании романа в стихах уже был знаком с гениальной работой Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?»

Мистификация д’Аля понятна. Недавнему узнику- гуманитарию хотелось как-то утвердиться в литературной жизни...
Мистификация «Прогулки с Пушкиным» Синявского-Терца также писана в лагере как письма на свободу – жене. В этом, отчасти, их закодированность.

Обман не имеет ничего общего с мистификацией, хотя мистификация соприкасается с обманом.
МИСТИФИКАЦИЯ всегда - ИГРА!

А многодневная бурная дискуссия по поводу авторства «Конька-Горбунка», да и романов Ильфа и Петрова (Ирина Амлински), - не более, чем буря в стакане воды.

Впрочем... выяснение авторства учённейшими литературоведами само по себе тоже игра.
В известном роде - мистификация.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Исторический роман.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Нателла Болтянская.
Ищу героев нижеизложенной истории. ОЧЕНЬ НАДО НАЙТИ.
ВОТ ИСТОРИЯ ИЗ ХРОНИКИ ТЕКУЩИХ СОБЫТИЙ ВЫПУСК 37.


"С 3-го по 8-е сентября 1975г. в Тбилиси проходила очередная конференция Международного общества по изучению искусственного интеллекта. Программу и состав конференции утверждал Международный оргкомитет. Проводили конференцию Советский оргкомитет и Институт кибернетики АН Груз. ССР.

Международный оргкомитет включил в состав участников 4-х советских ученых - евреев, давних "отказников": видного советского кибернетика А.Я.ЛЕРНЕРА (Москва), бывшего старшего научного сотрудника Института кибернетики АН ГрССР О.Я.ГЕЛЬМАНА, уволенного два года назад из института после подачи заявления на выезд в Израиль и получившего отказ по мотиву "секретности", и братьев Исая и Григория ГОЛЬДШТЕЙН (Тбилиси).

Примерно за месяц до начала конференции ГЕЛЬМАНУ выдали разрешение на выезд и предписали срочно уехать, что он и сделал. Советские власти отказались признать кандидатуры ЛЕРНЕРА и братьев ГОЛЬДШТЕЙН. Тогда Международный комитет разослал всем членам Общества запросы, как следует поступить в этом случае. Из трехсот полученных ответов в двухсотсемидесяти предлагалось, в случае отказа приглашенным ученым со стороны советских властей, требовать перенесения конференции в другую страну - иначе члены Общества отказывались от участия в конференции.

После соответствующего заявления комитета ЛЕРНЕРУ было разрешено присутствовать на конференции.
Председатель Общества проф. МАККАРТИ и председатель оргкомитета конференции проф. УИНСТОН приехали в Москву заблаговременно и курировали буквально каждый шаг оформления поездки ЛЕРНЕРА в Тбилиси, вплоть до заказа номера в гостинице. После многочисленных проволочек А.Я.ЛЕРНЕР прибыл в Тбилиси и смог принять участие в конференции.

Братьям ГОЛЬДШТЕЙН Грузинский КГБ запретил "близко подходить" к месту заседаний. Тем не менее они явились на одну из дискуссий. Задавая вопрос выступавшему, Исай ГОЛЬДШТЕЙН, в соответствии с правилами конференции назвал себя и представляемую им страну: Израиль.
На следующий день оба брата были вызваны в КГБ, где им в самой категорической форме приказали отказаться от посещения заседаний конференции. На возражение, что их пригласили на конференцию американцы, работник КГБ заявил: на этой конференции, поскольку она происходит в Тбилиси, хозяева - мы, а не они.

Тем не менее, под давлением организаторов конференции братья ГОЛЬДШТЕЙН участвовали в ее работе, и председателю конференции ЧАВЧАНИДЗЕ даже пришлось сделать публичное заявление, что они приглашены АН СССР и АН Груз. ССР.

Около зданий, в которых проходили заседания конференции, постоянно дежурили работники тбилисского ГБ во главе с майором Л.В.ШАНИДЗЕ (Хр.32); они вели также, практически открыто, слежку за отдельными участниками конференции. Никаких эксцессов, однако не было. Некоторые сотрудники ГБ носили значки участников конференции (но не носили планки с указанием своих фамилий)".
* * *
P.S.
В романе с главы XXXV по Эпилог - как раз об этой Конференции. Вышеупомянутых подробностей я, разумеется, не знал. Они, впрочем, не меняют суть сказанного. Разве что косвенно подтверждают достоверность того, что автор видел своими глазами.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: СПЛЕТЕНЬЕ НОГ. Исторический роман.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Инна Ослон. «Сплетенье ног» М. Тартаковского

Я бы не стала сравнивать этот литературный труд с набоковской «Лолитой». Но раз автору так хочется…

«Лолита» — про любовь. «Сплетенье ног» — про секс, вернее, не про сам секс, а про навязчивые мысли о сексе на фоне общественно-политической обстановки. Про то, что тревожит автора с подросткового возраста и до глубокой старости.

«Лолита» — о другом. «Сплетенье ног», как ни крути, о себе.

«Лолита» — напряженное чтение. «Сплетенье ног» — веселенькое. Потому что знаешь автора или само по себе? Трудно сказать.

Язык «Лолиты» — необычный, выстраданный в каждом мазке, заставляющий бесконечно перечитывать. На один проходной (по сюжету) абзац у автора ушел месяц. Впрочем, в этой книге нет проходных абзацев. «Сплетенье ног» написано хорошим литературным языком грамотного человека, в меру метафоричным.

«Лолита» в какой-то мере перевернула мир. «Сплетенье ног» не перевернуло. Поэтому оставим «Лолиту» в покое.

В «Предуведомлении» автор кокетливо пишет: «Давно ли вы занимались сексом? То-то же!». Этим он намекает на свой сексуальный гигантизм со сравнению с хлюпиками-читателями. Не смешна ли такая самоуверенность?

Самоуверенность проявляется и в другом. «У нас в русском языке, таком богатом, что все кругом завидуют, со всеми его аллитерациями и ассонансами, нет на этот случай достаточного запаса приличных синонимов и эпитетов, какой есть, может быть, в других языках — западноевропейских или центральноафриканских, откуда, может быть, стоило бы что-то позаимствовапть, как у нас в свое время позаимствовали «колхоз», «чекист», «партком», «спутник» и «гласность»».

Я ни разу не встречала человека (хотя знакома со многими переводчиками), который бы завидовал богатству русского языка. А ведь эти люди «кругом». Или любого чужого языка, справедливости ради. Неловко напоминать бывшему студенту Литературного института, что аллитерации и ассонансы – это литературные приемы, а не свойства самого языка. Скажите мне, в каких странах вовсю употребляют заимствованные «колхоз», «чекист» и «партком», и я туда не поеду.

Но вернемся к основному тексту. У М. Тартаковского художественный талант есть. В его тексте ощущается свежесть, без которой нет литературы. Я ведь прочитала весь текст, не бросила, а это говорит в пользу автора. Не всякому автору удается поддерживать мой интерес до самого конца.

Построение книги несколько несуразное, но, может быть, так было задумано. Подробно изложена общественная обстановка, как будто она главная составляющая в отношениях мужчины и женщины. Я думаю, автор просто увлекся.

К.Л., главный герой, – не очень выразительная фигура, хотя о нем долго и много рассказывается. Он появляется в романе законченным, а ведь он уже долго живет на свете.

Люба – не девушка со своим внутренним миром, мечтами и внешними обстоятельствами, а кукла. Она скорее тело с действующими половыми органами, чем личность. Кукла не может сказать «нет». Почему она пошла к нему домой? Под каким предлогом? Из каких побуждений. Ее ведь к нему не тянуло. В эту любовную сцену я не верю. И в «бросился раздевать ее» не верю.

Выполнив свою сексуально-просветительскую роль, Люба исчезает, чтобы через много лет появиться в роли вдовы, тоже какой-то марионеточной (ее ведут, почти несут). Мы не узнаем, были ли у героев дети и внуки. Рассказчик полагает, что наверняка были, но не интересуется. Выполнили роль рупора его идей – и ладно. И это друг? Приятель? Знакомый?

Любопытство рассказчика, он же автор, к альковным подробностям в одной из сцен в спальне героя выглядит как-то гм… нездорово. Кому що, а курці просо.

Главные герои недостаточно убедительны. На их фоне Платон Касьянович, не главный герой, – почти удача.

Если бы не дурацкое пародийное название, если бы не шибанутость автора сексуальной темой, то могло бы получиться интереснее. Такие пары встречаются, но чувства их либо сложнее, либо проще (например, девица хочет обеспеченного мужа).

БЕРКА:
Сквозная мысль рецензии - секс хорош умеренный. Рыбий.
Лимитированный общественно-политической обстановкой.
И температурой воды в аквариуме.
Post Reply