Страничка Ефима Макаровского

Прозаические тексты
Forum rules
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
Ефим Макаровский
участник форума
Posts: 27
Joined: Mon Feb 25, 2008 9:30 pm

Re: Страничка Ефима Макаровского

Post by Ефим Макаровский »

Женщина из Милета (продолжение)

Глава девятая

В конце лета Афины посетил один из милетских философов Архелай. Аспазия с удовольствием приняла своего соотечественника и посадила его за столом рядом с Анаксагором. Но Анаксагор оставался верен себе и о философии не проронил ни слова. Гость тоже хранил молчание.
- Архелай, не упоминали ли ранние милетские писатели и поэты о Гомере? – нарушила тишину Аспазия.
- Я не нашёл о нём ни слова ни у кого из них, хотя мы имеем труды Кадмуса и Фазилида замечательных историков. К тому же Фазилид был ещё и поэт, хотя, довольно таки посредственный.
- Должен признаться, - вмешался Анаксагор, - что я о них ничего не знаю, хотя интересуюсь всем, что относится к деятельности человеческого разума, и целые дни провожу в библиотеке Перикла. Не менее двухсот рукописей хранится в его библиотеке. Там я нашёл произведения, которые относятся к более раннему периоду, чем гомеровский период. Я нашёл там критян, ионийцев, лаконийцев и беотян, писавших более трёхсот лет тому назад. Язык их, конечно, не богат и не изыскан, и не свободен, хотя Перикл и утверждает, что этот язык имеет свою внутреннюю гармонию. Он в этом лучше разбирается, чем я могу судить. Но, по-моему, Дропидес и Мимнермус писали стихи не лучше, чем прислуга поёт на лестничной площадке. Даже Архилох и Алкмен, которые жили столетием ранее, слагали более величественные стихи, чем они, но воистину оживляющей струёй в поэзии было творчество Сафо. Муза Лесбоса внесла в неё гуманные мотивы и сделала её приятною для слуха. Симонид же довёл её до совершенства. Однако Аспазия предпочитает музу Сафо, в то время как хозяин предпочитает музу Алкея.
- Мне кажется, - сказала Аспазия, - что каждый действительно великий поэт должен внести в поэзию нечто своё. Архилох, например, изобрёл ямб, а что нового поэзии дал Алкей?
- Ты не совсем точна, Аспазия, - отозвался Перикл, - Архилох не изобрёл ямб, как многие полагают, а был первым, кто начал его употреблять.
- Гомер один обогатил наш язык речью полной гармонией и благозвучностью, - безапелляционно заявил Архелай. – Никто не знает, как долго он работал над своим стихом и как давно до нас он жил. И нет полной уверенности, что такой человек как Гомер жил вообще. Хотя, по мнению Геродота, он жил гораздо ближе к нашему времени, чем-то допускают Перикл и Анаксагор.
- Я должна заметить, - прервала его Аспазия, - что Перикл, обладающий, по мнению многих, лучшим слухом, чем кто-либо из поэтов либо риторов, придерживается того мнения, что стихосложение во всех книгах Илиады и Одиссеи модулировано в одном ключе. Софокл тоже согласен с ним. И хотя Улисс в Илиаде и Одиссее не один и тот же, но также и Гомер по разному звучит в каждой из этих поэм. Любопытно также и то, что у троянцев были греческие имена. Когда я была в Византионе, я из любопытства посетила воображаемое место их сражений. На противоположном берегу Геллеспонта я видела много надгробных памятников. Наиболее сохранившимися из памятников были конические, возле которых паслись козы. Было много руин, но они не принадлежали большим и древним городам. Единственной древностью это были стены Византиона, имеющие структуру Милета. Они были построены, как говорят мегарцы, их предками двести лет тому назад. Но двести лет тому назад ни Милета и ни Мегары ещё не существовало, когда были возведены эти стены. Они принадлежали неизвестному нам миру. Иногда их называют пеласгическими, иногда циклопическими; названия без значения, знаки, которые ничего не обозначают, надписи, которые указывают места и дороги, где нет ни мест, ни дорог. Стены таких же массивных строений окружали Фокею, разрушенную Киром. Они также найдены в Этрурии. Как это всё произошло?
- Я не намериваюсь ни поддерживать этот парадокс, ни опровергать его, - продолжил эту тему Перикл. – Некоторые говорят, что было двадцать Гомеров. Другие отрицают это и говорят, что был только один Гомер. По-моему мнению это не имеет уже никакого значения. И для нас сейчас самое лучшее, что мы можем сделать – это восхищаться совершенным памятником человеческого творения, воплощённого в поэзию ритмического напева.
Никто из живущих на Земле не боготворит Гомера, как я. Когда я был мальчиком, я читал только его. Конечно, наши учителя знакомили нас со звучными стихами Симонида. Пиндар тогда пробуждал моё воображенье. Эсхил? Но Эсхил был тогда почти сосед. В те годы лишь Гомер питал моё воображенье, пробуждал, оживлял мои мечты. Он учил меня языку, музыке, философии и военному искусству. Ах, если бы он сейчас жил среди нас, я бы спросил его, как его боги попали в Трою. Ведь Паллада почиталась тогда только в своей цитадели на берегу Скамандра, и наша святая религия в то время ещё не нашла своего пути вне эллинского мира, как мирт и олива, она любит морской воздух и расцветает на нескольких Аттических вершинах. Кабиры ещё и сейчас удерживают Самофракию; и мы можем слышать крики людей, приносимых в жертву идолам на Севере.
И всё-таки я думаю, думаю, что за вымыслом скрывается правда. На Трою шла уже вторая экспедиция ахейцев, чтобы отомстить за аргонавтов, и результат её был тот же, что и у первой.
Немногие вернулись из аргонавтов. Спарта потеряла Кастора и Поллукса; фессалийцы Ясона. Я склонен считать, что голова Орфея скатилась ещё под Фасисом, а не под Эбрусом.
И те, кто отправлялся под Трою, никто не вернулся разбогатевшим, многие погибли на поле брани, другим было запрещено высаживаться на родную землю, а те, кто попытался сделать это, были убиты. Такова судьба романтиков и авантюристов.
Но поэт даровал успех своим героям, в котором им отказали боги. Однако это мало нас волнует. В поэзии мы ищем наслажденья. Бесполезно говорить о том, что Иллиада даёт пищу для серьёзного размышления и многих знаний. Аспазия предпочитает ей Одиссею. Гомер почти тридцать лет потратил, чтобы создать эту бесподобную комедию и, наконец, сам потерял к ней интерес. Полифем сумел развлечь его несколько дольше. Цирцея напрасно разжигала свой огонь из кедра; Калипсо потеряла свой шарм; её девушки онемели вокруг неё. Листригоны уснули . Сирены пели: «Иди сюда прохожий. Приди сюда, о, слава ахейцев!» И рокот волн переливался со сладострастной музыкой их голосов, но арфа старого человека уже не имела струн, чтобы передать эти звуки.
В Одиссее он воплотил музу; в Илиаде её богинь. Он начал Одиссею как семейную хронику. Иллиада – песнь воинов и богов, стоящая самих богов, стоящая того, чтобы её пели перед всем миром.
Указывают на то, что метафоры, употребляемые в Илиаде, не были ещё в ходу во времена Гомера. Ну, и что из того? Что это доказывает? По крайней мере, Гомер, который жил на островах, и среди тех, кто путешествовал по всем известным местам вселенной, собрал больше знаний, чем пастух или охотник на кабанов на континенте.
Демонстрируют некоторые его поэмы, в которых сохранились следы языка не совпадающие с аналогичными строфами в других его поэмах. Ну, и что из того? Они могли быть составлены в то время, когда он посещал другие земли, где господствовал местный диалект или впоследствии его поэмы прошли некоторую модификацию.
Кто сомневается в том, что, то, что было неразборчиво и туманно написано во времена Ликурга, было более ясно переписано учёными спартанцами в наши времена? Некоторые критские слова, не дорийские спартанцев, вклинились в их речь; другие были заменены. Солон, Писистрат и Гипархий, также исправляли уже исправленные рукописи.
Должен ли «салпинкс» звучать в моих ушах? Гомер мог употребить это слово в одной из своих поэм и не употреблять в других. Греки в его время никогда не употребляли этот музыкальный инструмент. Восточные народы употребляли, и, возможно, он знал фригийцев лучше, чем мы. И это их боевой призыв звучал на равнинах Трои. Он поведал нам, что барабаны использовались этими народами уже много лет тому назад. Мы не знаем ни один народ, который бы науку музыки использовал так рано, как фригийцы. Его прекрасное творение лежит перед нами, а его создатель спрятан в своём очаровании в наших грёзах. Имя Гомера, кто бы ни был он, будет почитаться вечно.
- В суждениях о поэзии Гомера меня удивляет то, с каким неизменным почтением Перикл отзывается о роли богов в повседневной деятельности человека, хотя, насколько мне известно, Перикл и Анаксагор считают, что Солнце, Луна и звёзды существуют вне всякой воли богов. Я не знаю, как далеко можно зайти в подобных суждениях о природе богов, опираясь на их суждения. – произнёс Архелай.
- Никто не знает как далеко можно уйти в своих суждениях о природе вещей, - отозвался Перикл, - но Анаксагор надеется, что в будущем человеческие знания будут более глубокими и верными, а Метон подбадривает нас в наших надеждах, что небесные тела когда-то откроют какому-нибудь счастливчику свои тайны, и человек будет знать о них больше, чем знаем нынче мы. Однако в настоящее время мы не можем допустить, чтобы олигархи обвинили нас в безбожии. Ты же знаешь, Архелай, как жестоко жречество преследует свободную мысль. Атеизм в Афинах вне закона. Фукидид из Алопеки возвращается из изгнанья. Я не могу уступить ему в благочестии. Политика не всегда позволяет мне называть вещи своими именами. Нас ещё ждут большие потрясенья: борьба за власть и будущее греческого мира.
Между тем соперничество между демократами и олигархами набирало силу, и Аспазия, принимая активное участие в этой борьбе, стремилась познать как можно полнее историю Афин за последние пятьдесят лет, главным образом тот её период, в котором принимал участие её Перикл. Проводя целые дни в библиотеке, она была неприятно поражена, натолкнувшись на ряд документов, свидетельствующих о моральной нечистоплотности её избранника. Аспазия хорошо знала, что именно Перикл был главным действующим лицом, добивавшимся изгнания Кимона, полководческому искусству которого он завидовал белой завистью. Но вскоре после изгнания, как свидетельствовала запись его речи на пожелтевшем свитке пергамента, он говорил на Народном Собрании: «В своей мудрости, о, афиняне, вы издали Декрет об изгнании Кимона сына Мильтиада из нашего города. Какие бы ни были ошибки или преступления Кимона, большинство из них, во имя справедливости к себе, и из гуманности к преследуемому, должно быть приписано развращённости той партии, которая никогда не расслабляется в попытках помешать вашему решению и лишить вас власти на Родине и уважения в глазах всех эллинов!
Но я заклинаю вас помнить услуги обоих, Кимона и Мильтиада, и позволить изгнаннику пользоваться рентой из его многочисленных ферм в Аттике, и доставлять её ему в Спарту, чтобы никто не сказал, что гражданин Афин обязан своим содержанием наиболее нелиберальным и безденежным людям своим содержанием.
Будем надеяться, что в будущем Кимон осознает свою ошибку, и будет смотреть с большим благоговением на деяния своего отца, чем на трон его врагов».
В то же время он писал Кимону: «Есть пять городов, о, Кимон, которые имеют жителей как граждан и в которых теплится интеллектуальная жизнь. Всё что за пределами Греции и не греческое близко к животному миру. Некоторые люди даже в Греции стоят на пол пути между человеком и животным. Оставь их. Вернись на Родину. Завоюй расположение своих противников. Благотворна мудрость, которую мы извлекаем из неудач. Красива жизнь человека овеянного славой, и имя его бессмертно».
Когда Кимона, умершего от раны, полученной на Кипре, доставили в Афины, Перикл произнёс над его гробом пламенную речь.
- Мы потеряли, о, афиняне! Ни город, ни сражение – это мы бы вскоре отвоевали, - говорил он - мы потеряли великого человека, который по настоящему любил свой город. Мы потеряли Кимона, сына Мильтиада!
Наши отцы не были щедры к его отцу. Мы будем щедрее к его сыну. Кимон был великим полководцем. Я предлагаю воздвигнуть статую Кимону сыну Мильтиада победителю персов!
Неужто отношение его к Кимону изменилось после того, как он встретил красавицу сестру Кимона Эльпенику и безумно влюбился в неё? Действительно ли сожалел, что добился изгнания Кимона, или ложной демонстрацией раскаяния в содеянном, пытался завоевать любовь его сестры, которой был в конце концов, отвергнут? Есть секреты, в которые даже любовь не должна пытаться проникнуть. Проникновение вглубь закулисной борьбы за власть устрашили Аспазию и заронили в её душу сомнение в искренности Перикла по отношению к ней. Действительно ли Перикл любит её только ради неё самой или к этой любви примешался некий меркантильный интерес?
С некоторых пор доходы, поступающие с его ферм, едва покрывали растущие затраты на содержание регулярного полка гоплитов, которых должен был оплачивать каждый, претендующий на должность стратега. А во сколько обходятся все эти общественные повинности – литургии, налагаемые на богатых граждан Афин? И все эти расходы с лихвой покрывались из её Аспазии сомнительного заработка, которым оплачивались сексуальные услуги её гетер. И это ничуть не шокировало Перикла, который не мог не знать источника её дохода. Более того, он сам с удовольствием пользовался услугами гетер!
И хотя она сама подбирала ему девушек для ночных утех, её всё же немного коробило то, что он, не смущаясь и не скрывая своего удовольствия, пользовался случаем лишний раз получить наслаждение в объятиях продажных женщин. Ведь он мог отказаться от этих оргий. Ведь он мог сказать ей, что кроме неё ему никто не нужен. И ежели бы он действительно дорожил ею, он бы скрывал от неё свои фривольные приключения, а не шёл бы так откровенно на её предложения. И в связи с этим, её мысли всё чаще и чаще обращались к Лисеклесу.
Сама ещё, того не осознавая, она подсознательно берегла Лисеклеса для себя и, как могла, противилась его интимным связям со своими девушками. Однако несколько дней тому назад она была неприятно поражена, узнав, что он провёл ночь с одной из них.
- Поздравляю, - не могла она не съязвить при встрече, - ты начинаешь делать значительные успехи на поприще любви.
- Кто я? – и в голосе его звучало неподдельное удивление. – Аспазия, ты меня путаешь с кем-то другим.
- Я не думаю, чтобы Норика так скоро забыла, с кем она провела эту ночь.
- Но может быть, по каким-то причинам, она не хочет назвать истинного виновника её ночных утех и грешит на меня?
- О нет, мой мальчик, Норика не из тех, кто покрывает чужие грехи. К тому же, она вполне осталась довольна тобой.
- О Боги! Я и Норика! Клянусь Гераклом, что она наговаривает на нас обоих. Я не винен. Купид тому свидетель!
- Ты лжёшь, но всё равно, мне приятно, что ты отрицаешь интимную связь с Норикой. – И загадочно улыбнувшись, она оборвала разговор.
Аспазия была убеждена в том, что покуда мужчина нагло врёт, отрицая свою связь с другой, то следует притвориться, что ты веришь ему, ибо его отрицание своей связи с другой говорит о том, что ты ему дороже и именно тебя он хочет сохранить для себя, а не её. Степень его любви к тебе выше, чем к той другой. А удовлетворение физической потребности на стороне без глубокой духовной привязанности не влияет на взаимоотношения двух любящих существ.
Вместе с тем, признать то, что ты знаешь, что он был неверен тебе и ты прощаешь ему его неверность без сцены ревности, чтобы не дать ему убедить тебя в обратном, может породить в нём подозрение, что ты не любишь его. Ведь мужчину, как и женщину, может оскорбить тот факт, что ты готова делить его с кем-нибудь другим.


Глава десятая

В этом году надолго задержалась осень. На Балканах стояли восхитительные дни бабьего лета. Медленно опадали листья акаций, и жизнь в городе лениво текла своим чередом. К концу осеннего сезона Аспазия благополучно разрешилась от бремени. Лето, проведенное в Танагре на берегу Формидонта, не пропало даром, у неё и Перикла появился сын, которого в честь отца назвали Периклом. После рождения сына Перикл всё больше времени стал проводить дома. Когда он бывал сумрачен и молчалив, Аспазия обычно брала арфу и пела. Перикл очень любил музыку. Музыка не только пробуждала его воображение, но и способствовала его красноречию, освежала память и доводила его до экстаза. Перикл и сам довольно неплохо играл на арфе. Его учителем музыки в своё время был знаменитый Дамон, чья жизнь прошла наполовину в пирах, наполовину в концертах. Иногда к ним присоединялся Паненус, лучший художник Эллады, ученик Фидия. Паненус был очень интересный человек: он много знал, много путешествовал. Он посетил Египет и Эфиопию, Ассирию и Вавилон, недурно пел, сочинял стихи, играл на арфе и был горячим поклонником Геродота. В начале будущего года он намеривался покинуть Афины и отплыть в Италию. Аспазия уговаривала его остаться в Афинах.
- Паненус, - говорила она, - если существует в мире кто-либо, кто больше всех восхищается твоим творчеством, так это я. Ни один житель Аттики никогда не заставит меня предпочесть аттический диалект нашему ионийскому диалекту. Никакой писатель не сможет очаровать мой слух, как это сделал ты. Однако я не во всём согласна с тобой. Я не могу поверить в то, что буря может сдвинуть солнце с его оси, и от этого происходят наводнения Нила. Ещё Фалес, а за ним Анаксагор и Перикл высказывали мнение о том, что вода в Ниле поднимается из-за таяния снегов, и периодических дождей в горах Эфиопии. И это мнение кажется более правдоподобным, чем твоё. Философы имеют очень странное представление о солнце, о его мощи, позиции и расстоянии от Земли. Я сомневаюсь, что ты смог бы убедить их, что даже три самых сильных урагана, смогли бы сдвинуть его хоть на один сантиметр. Если бы ты остался в Афинах, ты бы в общении со столькими философами мог бы достичь гораздо большего в своём творчестве. К тому же Перикл считает, что естественная философия сделала пока ещё совсем небольшой прогресс. Много открытий будет сделано человечеством в области естественной философии под напором постоянных исследований. А многие открытия и сейчас ещё скрываются философами из-за страха перед духовенством. Но здесь, в Афинах, ты будешь под защитой Перикла.
- Как интеллектуалы, так и люди физического труда, крепко хватают тебя за руку и нога в ногу шаг за шагом идут за тобой, пока ты ведёшь их в темноте, но когда внезапно ты их выведешь на свет, они останавливаются и покидают тебя.
- О, Паненус! Я желаю, чтобы твоя жизнь и отъезд были счастливыми! Но можно ли на это надеяться? Оглянись окрест, Паненус, разве ты не видишь, что весь мир это сплошные потёмки, а интеллектуальная жизнь теплится только у нас в Афинах среди этой серебристой пыли, покрывающей чахлые оливковые рощи в окрестностях города. У нас в Афинах создаются монументальные мраморные здания и памятники героям и богам. Здесь пишутся величайшие произведения поэзии и прозы. Пройдут века, но ничего прекраснее Парфенона не создадут потомки. О нас судить будут по достижениям искусства и науки. Кто будет помнить через сотни лет о бранной славе спартанцев? О Спарте, не создавшей ничего стоящего ни в архитектуре, ни в искусстве! Наше время человеческую цивилизацию будут представлять Афины, и всё, что происходит здесь это чрезвычайно важно для будущего всего человечества. И если бы ты нашёл себе приют в Афинах, то лестно было бы нам, что гений твой наш город осветит.
- Но я предвижу, брань меж эллинами назревает. Мне будет больно пережить падение Афин. Мощь Спарты не сумеют одолеть изнеженные афиняне. Спартанский лох в бою себе не знает равных.
- В таком случае Спарта может быть унижена только процветанием и либеральными нравами Афин. Она всегда была жадна и завистлива. Мы окружены верными союзниками – маленькими независимыми общинами на островах. Наша морская мощь сильнее будет грубой силы Спарты.
- Брань эллинов мне лучше наблюдать вдали от битв и потрясений в Италии в тени зелёных рощ
Однако усилия Аспазии не пропали даром. Паненус со дня на день откладывал свой отъезд. В окружении Аспазии он встречал необыкновенно интересных людей, которые плодотворно обогащали его знания.
В последнее время к обеду стал часто приходить Аристофан. Тем не менее, он оставался тайным врагом Перикла, и, боясь оскорбить его лично, высмеивал многих его друзей. В частности, Метона, великого астронома, геометра и архитектора, с которым советовался Перикл, с тем, чтобы получше украсить улицы города, которые были узки и извилисты. Как только Аристофан узнал об этом, он тут же начал писать комедию «Птицы». Здесь он изобразил спокойного, вдумчивого Метона, с линейкой и компасом в руках, производящего двусмысленные глупости. В то время как Метон простой, скромный, безобидный человек никогда ничего не говорил, хорошенько не подумав.
В этой же комедии он высмеял проект Перикла установить один стандарт весов и мер в Аттике и зависящих от неё городов.
И когда в этот раз к обеду пришёл Аристофан, Перикл очень любезно приветствовал его, а после небольшого разговора, как бы внезапно, что-то вспомнив, и, неформально, более чем обычно, взял его нежно за локоть, отвёл немного в сторону и с улыбкой, тихим голосом сказал.
- Мой дорогой друг Аристофан! Я нахожу, что ты, вне всякого сомнения, хочешь, чтобы тебе воздали той же мерой, которой и ты платишь людям; но помни, люди требуют приведения мер к единому измерению, более верной сохранности против обмана, в частности такого, в котором больше всего страдают бедняки. Берегись, чтобы они не устроили тебе остракизм, и я ничем не смогу тебе помочь.
Аристофан покраснел и выглядел очень взволнованным. Перикл взял его за руку, шепча на ухо.
- Давай не будем входить в заговор против мер, атакуя единые измерения весов и мер; ни против комедии, давая магистрату повод запретить представление.
Аристофан повернулся к Паненусу, стоящему рядом, и сказал.
- Я могу писать комедии, так же хорошо, как и большинство писателей: Перикл может действовать лучше, чем кто-либо другой.
- Аристофан, по моему мнению, мог бы быть первым лирическим поэтом из ныне живущих на Земле, кроме Софокла и Еврипида; но он выбрал путь горького сатириста. Сколько, наделённых редким талантом людей, спотыкаются у входа в жизнь и делают неправильный выбор в тех вещах, которые определяют их дальнейший путь в жизни, - пришла к заключению Аспазия и вышла из комнаты ещё до того, как Аристофан ушёл домой.
Вечером наедине Перикл говорил Аспазии.
- Почему я должен сердиться на писателей комедий? Потому что они указывают мне на мои недостатки, которые я, и сам замечаю в себе? Конечно, нет; я не могу за это на них сердиться. С другой стороны, весьма неприятно всё-таки быть высмеянным.
С наступлением зимних холодов остров Эвбея и город Мегары отвергли союз и дружбу Афин, под тем предлогом, что афиняне использовали на украшение Афин деньги, которые они ежегодно вносили в казну; взносы необходимые для обороны против персов. Афиняне были возмущены решением своих бывших союзников.
«Что? Мы должны продолжать войну на уничтожение Персии, в то время, как она не в силах больше причинять нам вред?! – патетически восклицал Перикл на Народном Собрании. – Должны ли мы нарушить Договор, после того, как был провозглашён мир и принесены клятвы?!
Нарушили ли мы Договор с конфедератами? Нет! Афиняне! Наш флот стоит в гавани. Каждый корабль в хорошем состоянии. Наш арсенал в полном порядке, и мы готовы отбить любую агрессию. А поскольку мы обеспечиваем их безопасность, то не их дело, куда и на что мы тратим деньги.
Но государство, как и частный человек, подвержено соблазну неблагодарности, стирает из памяти впечатления от полученных в прошлом благодеяний. Мегарцы забыли, что мы не только защитили их от персидской агрессии, но и построили им те самые стены, с высоты которых они оказывают нам сейчас неповиновение. Но было время, когда они стояли на горе Сиферон, и Мардоний бросил против них все силы мидийской кавалерии под командой Магестия, и тогда они громко звали каждый греческий батальон себе на помощь, но ни один спартанский лох не двинулся с места, а Павсаний в отчаянии заклинал их держаться до последнего. Вот тогда то, три сотни афинян под руководством Олимпиодора сына Лампена, бросились с Эрифры, и, потеряв многих своих боевых товарищей, спасли от неминуемой смерти отца этого дегенерата, который сейчас в авангарде заговорщиков выступает против нас.
Неблагодарность можно оставить на совесть богов, которые за неё взыщут, но меч должен скрепить расторгнутый Договор. Никакое государство не может быть уважаемо, если часть за частью позволит отрывать от себя без наказания; если изменникам позволит разрывать и уничтожать договоры, соблазнять неразумных от выполнения их долга и клятвы, если лояльность будет считать слабостью, а неповиновение и заговор – мудростью, восстание героизмом!
Разве мы совершаем преступление, когда украшаем наш город? Они упрекают нас в том, что мы расширяем и укрепляем нашу гавань. Напрасно мы указываем им на то, что их ежегодный взнос является оплатой за наши прошлые расходы в деле защиты их от персов и частично за их защиту в настоящем времени и в будущем; и не только от Персии, а и от пиратов. Наши враги, которые до недавнего времени были и их врагами, убедили их, что восстание и война это разумнее, чем вносить деньги в общую казну.
Афиняне жадны?! Афиняне угнетатели?! Но даже рабы в Афинах имеют более лёгкий доступ к комфорту и прелестям жизни, чем граждане почти всех остальных городов Эллады! До недавнего времени мегарцы были горды родством с нами и отказывались считать себя потомками Аполлона в надежде, что их признают детьми Пандиона. Хотя в последнее время они и стали союзниками Спарты, они не могут не помнить того, что мы всегда были их друзьями и зачастую даже спасителями. И это только из-за их бессовестности и глупости мы сейчас запретили им пользоваться нашими портами. Спарта и Коринф настроили их против нас!
Коринф, чья гордость и несправедливость, побудили Коркиру с её флотом искать спасения в Пиреях. Нам ли бояться такого странного союза, как Коринф и Спарта? Эти два этноса такие разные, разве это не так? Они имеют так мало общего между собой и не уважают друг друга. И, наконец, Эвбея! Мы делили с ней и наше богатство, и наши опасности. А что мы получили в ответ? Одно презрение. Сейчас они идут против нас плечом к плечу вместе со Спартой. Они отвергли нашу дружбу и разорвали с нами Договор. Но граждане божественных Афин, дайте мне пятьдесят триер, и пять тысяч гоплитов, и Эвбея падёт, прежде чем Спарта сможет прийти ей на помощь!
И Перикл лично во главе афинских ополчений ходил на завоевание неверной Мегары и упрямой Эвбеи.
Но, несмотря на постоянные войны, Аттика была перенаселена. Приходилось расселять колонии в отдалённых землях. Одна из таких колоний отплыла в Херсонес Таврический; другая пополнила население Сибариса в Италии. В те времена на греческом языке говорили в Италии, Сицилии, Азии, Африке и даже на побережье Галлии, и среди гавкающей речи кимвров и сикамбров. А в Афинах срочно достраивали Пропилеи, которые обещали по настоящему быть красивыми.
Ефим Макаровский
участник форума
Posts: 27
Joined: Mon Feb 25, 2008 9:30 pm

Re: Страничка Ефима Макаровского

Post by Ефим Макаровский »

Женщина из Милета (продолжение)

Глава одиннадцатая

С наступлением холодов было закончено строительство Парфенона. Ожидалось, что вскоре будет завершено и скульптурное украшение храма. Это было непревзойдённое творение Иткина, Мнисикла и Каллистрата, воплотившее в мраморе всю красоту и величие эллинского духа. Моделью ему послужил небольшой храм, сооружённый на средства Кимона в честь Тезея. До последнего времени это было единственно красивое сооружение на территории Аттики. Парфенон затмил его. Афина, созданная Фидием из золота и слоновой кости, вызывала всеобщее восхищение.
Перикл был убеждён в том, что Афины, если они хотят господствовать в современном мире должны не только обладать превосходной армией и флотом, но и вызывать восхищение всего мира своей архитектурой, искусством и поэзией. Их боевой потенциал должен соответствовать их интеллектуальному возрождению. Он предвидел возрастающую опасность со стороны Македонии и Рима и спешил вывести Афины на недосягаемую высоту могущества, пока эти государства достаточно окрепнут, чтобы оспаривать пальму первенства у Афин.
Это было то время, когда до Афин стали доходить слухи о том, что в центре Италии начала восходить звезда Рима. Этот город был основан бандой пиратов и разбойников из отдалённых стран, которые овладели двумя укреплениями на возвышенности, куда по ночам они прятали свой скот. Это были остатки древнего и обширного города, который служил разбойникам укрытием. И храмов у них там не было, чтобы не навлекать на себя месть богов, за те преступления, которые они совершали ежедневно. Непонятно почему город был покинут прежними обитателями, но вполне понятно, почему он был восстановлен теперешними. Используя своё преимущество, эти бродяги похищали женщин соседних племён. Особенно страдали сабиняне.
Однако они были милостивы к этрускам, которые жили под их покровительством. Этруски очень гордый и древний народ и как все гордые и древние народы, они превзошли в доставлении себе удовольствий все другие народы, наслаждаясь общностью своих жён. Коринфянин Деморат жил среди них несколько лет и научил их, как улучшить свои гончарные изделия, которые, между прочим, никогда не достигли такого совершенства, как в Коринфе, даже лучшие из них это всего лишь копия коринфских. Удивительный народ эти этруски. У них нет ни поэтов, ни историков, ни скульпторов, ни художников. Хотя они говорят, что когда-то у них были и скульпторы и художники, но к своему стыду они не сохранили память о них. Однако Рим был далеко, а этруски уходили в анналы истории. Перикла больше волновала надвигающаяся над Аттикой зловещая тень Македонии. Надобно было спешить с разгромом Спарты и единым строем выступить против северного соседа.
В то же время на Самосе всё ещё было неспокойно и требовало пристального внимания Перикла. Вполне справедливое возмущение граждан вызывало злоупотребления духовенства, бессовестно расхищающего сокровища храмов. Святотатство приняло такие размеры, что некоторые влиятельные храмовники назначали своих родственников настоятелями святых мест. Особенное негодование вызывало поведение жрецов храма Афродиты и Дионисия. Глядя на них, многие приходили к выводу, что гораздо разумнее стать почитателем персидского зороастризма, чем быть поклонником сомнительных богов. Больше всего роптали воины и моряки на то, что двенадцать алчных жрецов получают больше денег, чем семь тысяч отважных бойцов. По всему было видно, что народ не успокоится, пока всё, что было взято в храме Афродиты и Дионисия не будет возвращено обратно.
Несмотря на напряжённую политическую ситуацию в эллинском мире, жизнь в салоне Аспазии текла своим чередом. В этот вечер Фукидид читал Аспазии выдержки из своих исторических записей. При каждой паузе она кивала Периклу, который, как она думала, специально избегал делать свои замечания, но в действительности он был внимателен и задумчив. Когда чтение было закончено, Аспазия сказала.
- Фукидид, ты читал прекрасно. Ты должен продолжать писать и довести историю до наших дней.
- Моё почитание Геродота заставляет меня не стоять на его пути, а наблюдать за ним со стороны. Мне кажется, что я должен усвоить другой стиль. Я надеюсь продолжить свою работу дольше наших дней и закончить некоторыми событиями, которые обессмертят славу Афин.
- Пиши, не бойся соперников. Другие пишут, не боясь Геродота, и не очень даже почитают его. Они будут ещё менее вежливы с тобой, чья корона ещё в поднебесье.
- Я должен буду пережить их неприязнь. Но когда настанет мой час, их уже не будет в живых.
- Я верю в твой счастливый жребий, Фукидид. Ты замечательный историк. Прошу тебя, пиши.
- О Аспазия! Признаюсь, я всегда был в тебя немножечко влюблён. И чего греха таить? Мне нравится, когда меня хвалят, но я никогда не ожидал, чтобы меня так высоко оценят, как это сделала ты. Твоя похвала мне особенно приятна.
- Фукидид, - прервал Перикл, - я ревную тебя к Аспазии. Никто до тебя не льстил ей так в моём присутствии, как ты.
- Будь снисходителен, Перикл. Ведь и никто до неё не давал столь лестную оценку моим трудам. Но я верю, что моё время ещё придёт.
На другой день с восходом солнца за Периклом, по пути на Агору, зашёл Софокл. Пятнадцать Олимпиад миновало со времен его молодости, но он по-прежнему всё ещё нравился женщинам. Его благородная осанка, выражение лица, богатый гармоничный голос, производили неизгладимое впечатление на слушателей. Сердце его, полное страсти и поэзии, всегда было в споре с благоразумием и пренебрегало опасностью и в трудную минуту он никогда не оставлял своих друзей.
Сегодня Периклу предстояло дать отчёт о том, как расходуются общественные деньги. Олигархи обвинили его в присвоении части денег, выделенных на строительство Парфенона, на свои личные нужды.
Перикл взошёл на возвышение. В левой руке он держал табличку с вызовом в суд, на которой чётким почерком было выведено: «Перикл сын Ксантиппа».
- Перикл сын Ксантиппа, - саркастически произнёс Перикл, - Перикл, сын Ксантиппа обвинён в том, что присвоил общественные деньги, собранные и отложенные, для строительства и украшения Парфенона! Обвинитель Клеон сын Клерета. Писец чётко написал имя отца, а то я мог бы подумать, что он был сыном Клигениса, паразита из богачей, угнетателя бедняков, противник добродетели. Конечно, более обоснованные обвинения могли быть мне вменены, и, конечно, они бы грозили мне большими карами. Но никогда я не раскаивался, что по моему совету немного был уменшен доход общественного благосостояния, понизив цены на билеты на вход в театры и предложив наиболее трудолюбивым гражданам из общественной казны небольшие деньги для развлечения. Пусть они видят на театральной сцене преступления и злоупотребления властей. Пусть будет это в театре, и только там, на сцене останутся страдания человека!
Но я забыл обвинение. Сделает ли Клеон мне одолжение и сообщит вам, во что я вложил эти деньги, каким образом я потратил эти деньги, деньги, которые я присвоил? Не скажет ли вам Клеон или только я один был ответственен за сохранность денег? Или я вообще имел дело с финансированием строительства. Сможет ли Клеон доказать вам, что я сейчас стал богаче, чем тридцать лет тому назад. За исключением части добычи, которую выиграла армия, которой я командовал по вашему распоряжению. Я получил ту часть добычи, которую дозволяют законы, и воины торжественно подносят своему полководцу. Всё это Клеону неизвестно. Его богатство пришло не из таких источников.
Зачем мне нужно воровать и присваивать чьи-то деньги? Я жаден? Я бережлив? Разве простые граждане, израненные воины, приходя к моим дверям, уходили от меня неудовлетворёнными? Слушай меня, Клеон! И скажи своим друзьям, чтобы они запомнили это и зарубили себе на носу, что я не допущу, чтобы они возводили на меня сплетни. Что сделали они для обездоленных и бедных? А я использую свои средства, чтобы помогать несчастным, поднять и поставить на ноги отверженных.
Мой отец умер, когда я был ещё ребёнком. Заботливые попечители воспитали меня, ведя мои дела честно и добросовестно. Моим самым ранним предком, о котором что-то значительное было записано, был Клисфен, которого ваши предки именовали генералом, как и Солона, приказав им завоевать Киферу. Он посвятил часть своей добычи на строительство портика Афины. Я никогда не слышал, чтобы он приходил по ночам грабить трудящихся, которым он платил днём, как это делает Клеон. Кроме того, он был победителем на Олимпийских играх. Я никогда не слышал, что он подкупал своих противников. Такие дела не записаны ни в нашей истории, ни в мемуарах предков, но для Клеона нет ничего святого, и он оболгал Клисфена. Что для него история и память предков?!
Несколько лет спустя после Олимпийских игр Клисфен объявил о своём намерении выдать замуж свою дочь Агаристу за достойного человека, которого можно было найти в отечестве или на чужбине. Жаль, что Клеон не жил в те времена. Агариста и её отец не могли найти более достойного молодого человека, чем Мегакла, сына Алкмена. Всё их богатство досталось мне и некоторые их лучшие свойства души. Это богатство, по крайней мере, с разрешения Клеона, конечно, я удержу. И оно может пойти на пользу и моим друзьям, не причиняя ущерба общественному хозяйству.
Триумф Перикла был бесспорен. Клеон и его сподвижники с позором удалились восвояси.
Перикл думал, что всё, что он делает прекрасно. Аспазия же всегда сомневалась, правильно ли она поступает. После трагической любви, закончившейся смертью Ксениада, Аспазии казалось, что ей нужен надёжный друг. Тогда она меньше всего думала о сексе. Когда она встретила Перикла, ей казалось, что он отвечает всем её запросам. Тем более, что первые дни их интимная близость была великолепна. Однако после рождения ребенка секс не был столь возбуждающим меж ними, как раньше. Она уже не помнила, когда бы им хотелось сорвать друг с друга одежду и броситься на ложе любви, не взирая на время дня. Аспазия забыла, когда бы ей хотелось, отодвинув в сторону бумаги, отдаться ему прямо на столе. Поначалу она думала, что можно будет ещё установить удобные любовные отношения, не основанные на сексе. Сначала ей казалось, что это не так уже и страшно, что интимная близость с ним не удовлетворяет её, за то она имеет нечто более важное, чем секс: эмоциональное спокойствие, достоинство замужней матроны. И всё же, где-то в глубине души, она чувствовала пустоту. Постепенно он начал её раздражать.
Это не ускользнуло от внимания Алкивиада. Он был не намного младше Аспазии и не мог не попасть под власть её очарования. Необходимо было провести некую, незримую грань в их родственных отношениях, которую не решился бы перешагнуть этот дерзкий мальчишка, оставаясь одновременно её неизменным поклонником.
Алкивиад был сыном старшего брата Перикла Клиния, названного так в честь деда архонта. Его поместье Холаргос, раскинувшееся в полях близ Афин, после его смерти перешло во владение сына. Воспитываясь в доме своего дяди, Алкивиад в последнее время попал под сильное влияние Сократа, к которому вначале относился с насмешкой. Сократ сумел убедить его в том, что красота не живёт в теле, а в уме, что настоящие герои это философы, и только они, потому что, безоговорочно повинуясь прекрасному, они преступают нравственные законы человеческого общества, постоянно рискуя своей жизнью.
Перикл же не одобрял вовлечения племянника в острые философские споры в юном возрасте. По его мнению, молодой ум надобно кормить простой и здоровой пищей, а не перегружать его философскими знаниями. Юноша должен заниматься спортом. Нужно немного физических упражнений, пока не окрепнут мускулы и нервы и только тогда дозволять спорить. Учёба вредна для отрочества. Наукой следует заниматься в зрелые годы, ради омоложения духа. Но теперь, когда ему казалось, что Алкивиад достаточно созрел, он посчитал нужным подготовить его к общественной деятельности.
- Я хотел бы, чтобы ты начал изучать ораторское искусство, - сказал ему как-то Перикл, в присутствии Аспазии. – Это может дать тебе хозяина твоих собственных мыслей и во всем остальном.
- Ораторское искусство ничему не может научить, кроме лицемерия, - возразил Алкивиад.
- Даже это полезно и необходимо: оно учит самоконтролю и воспитывает самообладание. Властный человек часто лицемерит.
- Твоя речь суха и похожа на бухгалтерский отчёт по хозяйству.
- Алкивиад, это, в частности, я и хотел бы, чтобы ты усвоил. В речах мало кто может быть экономным, а в экономике немногие могут быть бережливы. Я общественный деятель, и я не могу позволить себе такую роскошь, как плохо устраивать свои маленькие дела. Я могу быть щедрым в расходах казны нашего Содружества, но не в своих доходах. Есть царства во Фракии и Азии, где забота о финансах возложена на казначеев, и где считается почётным и добродетельным для одного из таких сатрапов умереть в долгах, после заведывания казной. Но, конечно, это не показатель его честности и того, что государственной казной он управлял разумно. Наоборот, здесь вполне вероятно можно допустить, что, запустив своё хозяйство, он оставил общественное ещё в более худшем состоянии. Нет сомнения в том, что он был бесчестным человеком, коль брал долги, которые превышали размеры его возможностей выплатить их. Люди, живущие не по средствам, обычно игроки и расточители. Они только с виду кажутся щедрыми, и доверять таким неверным и непредсказуемым людям общественную казну глупо; и те правители, которые доверяют им, ответственны за тот ужас, который они творят, приводя в полное расстройство народное хозяйство. Аристид умер в бедности, но он ведь никогда и не был богатым. Он был бережлив и расчётлив. Не его вина в том, что он родился в бедной семье. И я тоже никогда не стремился к роскоши и не тратил бездумно деньги. Мой характер этого не допускал. Я никогда не давал роскошных обедов и блестящих представлений, но я никогда не закрывал двери моей столовой перед человеком с элегантными манерами или с интересной информацией. Я не такой богатый, как мой соперник Кимон, который всегда щедро пользовался своим богатством. И я рад, что его у меня нет. Я не намерен принимать людей, которые мне неприятны. Моя система домашней жизни вполне удовлетворяет меня.
Во время этого длинного монолога Алкивиад неоднократно подавал знаки усталости и нетерпения. Заметив это, Перикл умолк.
- Спасибо, - небрежно произнёс Алкивиад и добавил, - Твоя манера говорить годится только для тебя. Ты изрекаешь истины, как Аполлон, ходящий среди смертных.
Когда Алкавиад покинул гостиную, Перикл сказал.
- Он красивый, играющий и неуверенный ещё в себе молодой человек, как полуприученный молодой тигр, отдыхающий и ласкаемый на царском ковре в Персиполе. Ни одна женщина никогда не покорит его.
- Алкивиад будет элегантным молодым человеком, но он никогда не сможет привязать к себе людей и иметь последователей. Избалованный с детства, он считает, что все наслаждения в этом мире принадлежат ему по праву. Ему не знакомо чувство самопожертвования. Он не сдержан и нетерпим, и зачастую груб с ниже стоящими его людьми. Ему не хватает терпимости, а только терпимость прокладывает дорогу к власти, и могла бы смягчить грубость и жестокость, которая таится в глубине его души.
- Я вижу, ты не любишь Алкивиада, - заметил Перикл, - но, тем не менее, мне бы не хотелось, чтобы он это почувствовал, будучи в моём доме.
Аспазия промолчала.
Воспитанный в доме Перикла, Алкивиад, бесспорно, любил его, но любовь к Аспазии зачастую заставляла его становиться в афронт, демонстрировать свою независимость и превосходство. Порой он просто терял голову и действовал совершенно безрассудно.
Однажды, когда Аспазия работала в библиотеке, туда без стука вошёл Алкивиад. По тому, как она поспешила закончить писать, он догадался, что она писала стихи.
- Алкивиад, - сказала она, - я не люблю быть застигнутой врасплох, особенно за работой над стихами. Когда-нибудь, возможно, и я возьму реванш, застав тебя совершающим этот грех ещё с большим рвением, чем я.
- Ты смеёшься надо мной! Ты думаешь, что я не смог бы написать одно или два стиха, ежели бы захотел?
- Нет, я так не думаю. Я помню ещё твой поэтический талант, проявленный во всём своём блеске на бедном Сократе.
- Не смейся над Сократом. Этот человек настолько смешон, насколько каждый из его учеников хочет его представить. Я не пришёл сюда, чтобы мешать тебе, Аспазия! Я ухожу, но знай, что я тоже пишу стихи, и, как ты можешь хорошо догадаться, я пишу стихи о любви.
- Никто из нас не делает секрета, о чём он пишет.
- Но должен делать я. – В его глазах блеснули слёзы. – Аспазия, я болен тобой. Игривая и ветреная, какою ты предстала предо мной однажды, ты очаровала меня. Ты будешь на меня сердиться, если я скажу, что я не верю тому, что ты когда-либо была влюблена в Перикла. Его слава и гений возбудили твоё воображение: его внимание, его любовь, его постоянство ещё удерживают возле него твоё сердце, но ты его не любишь.
- Ах, Алкивиад! Уж много лет никто не делал мне таких признаний, как ты. Если бы я могла разделить моё счастье с тобой, но здравый смысл требует, чтобы мы оставались только друзьями. Я завидую твоей молодости, мой мальчик. Время излечит тебя. Время целитель богов и их повелитель.
- Оставь Перикла: он ведь стар, а я красив и молод.
Аспазия вздрогнула и побледнела, скептическая улыбка искривила её красиво очерченные губы. Алкивиад пристально посмотрел на неё и понял, что он ни за что в жизни не сможет пользоваться её любовью.
- Очень красивые не могут любить. – В сердцах произнёс он, и вышел из комнаты.
В тот день она не видела больше Алкивиада и на следующий тоже. Все эти дни в Афинах проходили соревнования поэтов, и граждане с утра поспешали в театр. В финальный третий день состязаний, когда Аспазия уже готова была покинуть жилище, пришёл Алкивиад и сказал.
- Мне было стыдно, Аспазия, за все те слова, что я наговорил тебе в прошлый раз.
- За что же тебе было стыдно Алкавиад?
- За то, что я был не вежлив с тобой в порыве чувств.
- О, забудь об этом. Женщина не может обижаться на того, кто признается ей в любви, даже если она не разделяет его чувства.
- Я не знал этого, - признался Алкивиад.
- Ты ещё много не знаешь, мой мальчик.
- Но я буду твоим прилежным учеником, коль ты позволишь мне, Аспазия.
- Тебя охотно принимаю в круг своих друзей я наряду с Сократом.
- Да, кстати, наш друг Сократ женится на днях.
- С его стороны это очень смелый поступок.
- Но он всегда учил во всех делах быть смелым.
- И на сколько он смел, мы вскоре увидим. Чем занят он сейчас? Проводит дни у ног невесты?
- Он продолжает следовать своему обычаю: сидит в портиках, задевает прохожих и говорит всё больше о любви, чем сводит юношей с ума.
- Ах, о любви! Старо, как мир. Не этому ль учили нас философы минувших лет?
- Фалес, Пересид и Пифагор – цвет эллинской философии, в том спору нет. Однако Сократ впервые спустил философию с небес на землю.
- Тогда мы поспешим, мой друг в театр. Сократ уж верно будет там.
Это был восхитительный день. Блеск красноречия и сладкозвучных рифм, раздовавшихся со сцены театра, приводил публику в восторг. На этот раз первый приз завоевал Еврипид. Люди приветствовали его, как освободителя от чар и власти Софокла, которую он приобрёл над ними. Афиняне не любили доверять власть над собой никому. А Софоклу, по крайней мере, было лет под шестьдесят, и он уже четверть столетия, как господствовал на сцене. Даже представить себе невозможно, с каким энтузиазмом, с каким восторгом афиняне приветствовали Еврипида, за то что он избавил их от деспота, столько лет заставлявшего их переживать, страдать и, плача, бить себя в грудь в неистовом порыве.
В день своего поражения Софокл пришёл навестить Перикла. Еврипид был уже там.
- Еврипид, - сказал Софокл, - мы здесь одни, за исключением наших друзей: Аспазии и Перикла. Я должен обнять тебя. Сейчас это не будет выглядеть, как акт лицемерия.
Обнимая Еврипида, он продолжал: «Я был бы очень рад выиграть у тебя. Это прибавило бы мне славы».
Эта сцена буквально потрясла Перикла. Глаза его блестели. Он был тронут до глубины души. Однако Еврипид, как заметила Аспазия, был менее тронут, чем Перикл. Когда же она осталась наедине с Периклом, он спросил.
- Тебе не кажется, что Еврипид довольно холодно принял поздравления Софокла?
- Перикл, Еврипид только пишет о нежных чувствах и любви, но сам он не чувствительный и нежный. Он довольно жёсткий человек. Есть сердца, которые вызывают воображения, а есть те, которые создают их.
- Теперь я понимаю, почему ты зачастую избегаешь его общества.
- Ничего удивительного в этом нет. В его речах нет ничего такого, чтобы интересовало меня или доставляло мне удовольствие слушать его. У него нет изысканных манер Софокла, ни открытого, без задней мысли, выражения лица воина, которым может гордиться Эсхил. Зачастую он молчит, как могила, но, когда что-либо вызовет его интерес, тогда, дав свободу своему возбуждению, он входит в раж: всех задевает, и становится невыносим.
Но Аспазии не пришлось долго терпеть в своём кругу Еврипида. Вскоре, после соревнования поэтов, он уехал ко двору царя Архелая. Вслед за ним собирался покинуть афины и Анаксагор.


Глава двенадцатая


Стояли ясные безоблачные дни уходящего лета. Сухие и жаркие дни угнетающе действовали на
людей и животных. Растительность выгорела, и город погрузился в полусонное состояние. Но утренний бриз всё ещё приносил отдохновение и прохладу. Эти часы Аспазия обычно проводила на берегу моря с видом на фонтан Аретузы, где стоит статуя Эсхила, которую часто посещают афиняне, украшая её лавровыми венками. Там и нашёл её в это утро Анаксагор и поведал ей, что собирается покинуть Аттику и уехать в Пропонтиду. Аспазия убеждала его отменить своё решение.
- Нет, нет, - настаивал Анаксагор, - моё присутствие в вашем доме принесло облако над ним, которое рассеется только с моим отсутствием. В последнее время я получил столько добрых отзывов от философов, что стал подозревать смену фортуны и не в мою пользу. Мне нужно лететь, пока погода позволяет, как это делают ласточки.
Предчувствие не обмануло его. Не прошло и двадцати дней после этого разговора, как Анаксагор был обвинён в атеизме и вызван в суд за оскорбление богов. Его обвинителем был некий Диопит. Поддержанный тремя свидетелями, он заявил, что они слышали, как Анаксагор говорил, что молния и гром являются эффектом возгорания и сотрясения в облаках, и это зачастую случается, когда Зевс находится в совершенно хорошем настроении, и совсем не думает об афинянах. Сразу же после этого сообщения на Агоре – центре судебной активности афинян, поднялась такая буря негодования, что судьи немедленно вынесли смертный приговор.
Тогда поднялся Перикл. Первый раз в жизни он молчал перед возмущённой толпой. Все они: мужчины и женщины, священники и прорицатели, работорговцы и кабатчики, матросы и гоплиты – угрожали, ревели, исходили ядовитой пеной.
- Перикл, ты сам скоро предстанешь перед святым трибуналом! – закричал Диопит, и шум начал стихать. Любопытство, изумление, опасение за последствия разделило собрание, и, когда Перикл поднял свою руку, возбуждение улеглось, наступила тишина.
- О, афиняне! – сказал он спокойно. – Я хочу, чтобы богам была приятна месть Диопита, берущего первую жертву, направленную против меня, которого вы так часто слышали, и, которому безоговорочно верили. Но Диопит выскочил из своей засады и схватил ничего не подозревавшего Анаксагора, в надежде, что мало кто знает его и мало кто любит. Расчёт Диопита правильный. Тех, кто любит его не много. Хотя те мудрецы и добродетельные мужи Эллады, которые знают, почитают и любят Анаксагора.
Перикл умолк. Анаксагор воспользовался передышкой, выступил вперёд и сказал.
- Афиняне! Мне не нужны защитники. Я надеюсь на покровительство божественной силы, существование которой, как говорит мой обвинитель, я отрицаю.
- Он увиливает от грома! Он становится с тыльной стороны Зевса! – неслось из толпы недоброжелателей.
И, тем не менее, смертный приговор был отменён, и, большинством голосов, Анаксагор был осуждён на изгнание. Перед отъездом Анаксагор пришёл в покои Аспазии проститься.
- Ты благоразумна, Аспазия, - говорил он. – Твоё благоразумие, твоя интуитивная деликатность это лучшее из твоих качеств. Но я старше тебя и Перикла. Хотя я старше Перикла всего лишь на шесть лет, тем не менее, прими мой совет. Не настаивай, чтобы Перикл отошёл от публичных дел, потому что он по природе не упрямый человек и может последовать твоему совету. Но долгое время, пользуясь авторитетом у афинян и обладая способностью сразу схватывать всю политическую ситуацию сразу, только он способен привести Афины к победному концу. Годы не ослабят его стремления к власти. Как раз наоборот. Они будут побуждать его проводить больше времени к повышению знаний, которыми он всегда наслаждался. Знаний всегда было недостаточно для его активного ума, но он с пользою для афинян употреблял их в политике. Я же ленив. Я полностью окружён философией, и это не очень большой вклад в сокровищницу человеческих знаний. Будь осторожна, Аспазия, рассуждая о философии. В философии это не так, как в любви. Чем меньше мы философствуем, тем лучше. И ни с кем не говори о религии. Не религиозный человек неизлечим и не чувствителен. Религиозный угнетён и раздражителен. Не религиозный будет презирать тебя, а религиозный задушит. Неразумно ставить себя в такое положение, из которого нет выхода. Религия в Афинах, как фонтан в близи Додоны, который тушит зажжённый факел и даёт огонь не зажжённому. Храни свой факел в своей комнате, и пусть люди носятся вокруг со своими. Однако помни – легко сказать, чем сделать. Верь мне, я счастлив: я не лишен своих друзей. Воображение в нашем пожилом возрасте слабее, чем в раннем. Это правда. Оно останавливает своё внимание не на многих предметах, но оно дольше на них задерживается и лучше их понимает. Сначала ты, затем Перикл, а потом Метон занимают мои мысли. Я всегда с вами. Думать о вас – это приятнейшее время в моей жизни. Я люблю тебя, Аспазия. Ты моё самое лучшее воспоминание моих последних дней. – Анаксагор умолк.
Наутро Перикл проводил его за ворота города, оберегая от гнева его преследователей.
В связи с отъездом Анаксагора размышления о будущем становились всё темнее и темнее. Через три дня после его изгнания угроза Диопита была приведена в исполнение, правда, не лично против Перикла, а против его возлюбленной. Он обвинил Аспазию по тем же пунктам, что и Анаксагора, а Гримп, чья вся жизнь была грязный поток аморальных нечистот, обвинил её в коррупции публичной морали. Он утверждал, что она учила молодых людей не слушать своих родителей, побуждала их изучать естествознание вместо механического софизма, в свободном споре между собой придерживаться более логики, чем пускаться в риторику. И священники, прорицатели и колдуны единым строем выступили против неё.
Аспазия боялась, что из-за неё Перикл потеряет свою популярность, если выступит в её защиту, и решила защищать себя сама, поэтому на час позже назначенного времени она назвала Периклу время начала судебного заседания. В день, когда должен был состоятся над ней суд, она незаметно вышла из дома и заняла своё место на скамье подсудимых. После того, как судья зачитал обвинение, Аспазия встала и сказала.
- Если бы какие-либо обвинения, выдвинутые против меня, были хорошо обоснованы, они были бы известны Периклу. Было бы странным с его стороны оставаться равнодушным к нарушению норм поведения, особенно таких, в которых вы обвиняете меня. Равнодушен ли он к чести и достоинству своей любимой? Таков ли он человек? У него никогда прежде не было достаточно дерзкого и лживого врага, который бы сказал на него такое. Никогда.
Люди, которые до этого молчали, начали испытывать расположение к Аспазии. Шёпот одобрения прошелестел над Агорой. Тогда Диопит вновь бросился в атаку.
- Не говорила ли ты подолгу с Анаксагором? Не принадлежишь ли ты к его сторонникам?
- Я не отрицаю, что говорила с ним, хотя не всегда разделяла его убеждения. Он учил меня почитать богов и молиться, чтобы выразить им свою благодарность.
В этот момент в зале суда неожиданно появился Перикл и встал рядом с Аспазией. Чернь, возмущённая тем, что он проводил Анаксагора за крепостные ворота и нежно обнял его на прощанье, подняла страшный вой. Толпа искажённых зверских лиц с угрожающими жестами и бешенным криком, казалось, готова была броситься и растерзать его на части.
Перикл презрительно оглядел этот орущий сброд и громко сказал.
- Уважайте законы, имейте жалость к несчастным, вы, которые почитаете богов! Это был не осуждённый, которого я проводил из города. Это были годы, которые рухнули от удара внезапно налетевшего урагана. Это была справедливость, которая не боится смерти, это была дружба, которую, если я не могу вас научить уважать, то я не буду за неё просить у вас прощения. Наконец, афиняне, мои и ваши враги убедили вас собраться здесь, чтобы вы были свидетелями унижения женщины, которая столько лет была утешением моего существования. Это значит, что они хотели унизить меня, не раз водившего отцов и братьев ваших в бой за честь и свободу Эллады!
- Перикл! – Закричал Геримп. – Мы знаем, что эта женщина из Ионии, эта мелизианка, эта Аспазия разделяет те же взгляды, что и ты!
- Это очень большое преступление, - улыбаясь, ответил Перикл. – Я надеюсь, что ни какой другой афинянин не проклят женой, подлежащей такому тяжёлому обвинению.
- Насмешник! –закричал Диопит, - Ты осмелишься отрицать, что прошлый раз, когда ты отплыл к берегам Самоса, ты старался поколебать религиозные взгляды моряков? Внезапно произошло затемнение солнца. Темнота покрыла море. Лоцман закрыл лицо и начал молиться, а ты не молился, Перикл!
- Продолжай задавать вопросы, - сказал Перикл.
- Ответь сначала на первый, святотатец! – воскликнул Диопит.
- Афиняне! – произнёс Перикл. – Многие из вас были со мной в экспедиции. Убедите Диопита в том, что затемнение солнца произошло ещё до того, как мы отплыли на Самос. Так что боги, если они были сердиты, то в ранней половине дня, а когда мы вышли в море, ярко светило солнце, дул попутный ветер и экспедиция была успешной.
- Известно всем, что атеизм в роду Алкмеонидов наследственный порок, - не унимался Геримп. – Не будь они безбожниками, не совершили бы они святотатства. У тех, кто верует и чтит богов, рука бы не поднялась на сторонников Килона, спасения искавших у алтаря Афины. Перикл, твои предки осквернили храм! За это подвергались остракизму!
В то время как на Ареопаге шла острая полемика между обвинителями и обвиняемыми, Алкавиад узнав, что Аспазию привлекли к суду и Периклу угрожает опасность, пришёл в страшное возбуждение. Неистовый гнев охватил его. С криком: «Фанатичные подонки, я отрублю головы всех ваших богов!» - он выбежал на улицу. Он побежал от дома к дому офицеров, обнимал их, падал на колени, умолял их спасти своего генерала от бесчестья, а его жену от оскорбленья. Он клялся, что если они не придут на помощь, то он приведёт две тысячи своих сверстников, которые последуют за ним, и он выбросит судей, обвинителей и ротозеев за Пирей. Он не обошёл ни одного мастерового, чтобы не поцеловать его, не пожать руки без обещания вознаграждения. Не было ни одной девушки в Афинах, которую бы он не назвал своей сестрой, не было ни одной матроны в городе, которую бы он не назвал своей матерью. Он обращался за помощью к гоплитам и матросам, которых в бой водил Перикл. Как и Перикл, они были не религиозны, или довольно равнодушны к религии, но вынуждены были это скрывать, и воспринимали её, как фон.
Через час во всех частях города поднялся страшный крик: «Таких негодяев, как наши, даже лакедемоняне не имеют!», «В Спарте нет обвинителей, там нет и судей!», «На бойню этих свиней, этих черномордых ослов!», «Пошли на них!» Со всех концов города ветераны былых походов устремились на Агору, и когда Диопит произнёс свою заключительную фразу, что несмотря на философов, у нас ещё есть боги в Афинах, Перикл ответил: «И наши люди тоже, или те, что стоят передо мной только тени тех, кто недавно под моей командой выиграл бессмертную битву за Самос?»
Услышав его призыв о спасении, воины, как один, бросились ему на помощь. И тут уже обвинители были бессильны. Судьи единогласно оправдали Аспазию, а воины и матросы, мастеровые и строители с триумфом вывели её и Перикла из зала суда.
Никогда в доме Перикла не собиралось столько посетителей, как после оправдания Аспазии. Приходили не только друзья и знакомые, но и те, кто сражался под его руководством, чтобы поздравить победителей и предложить свои услуги.
К заходу солнца дом опустел, и Аспазия осталась одна. Друзья ушли обедать, забрав с собой Перикла. Поздно утром на следующий день он подошёл к Аспазии и, сжимая её руку, произнёс.
- Аспазия! Вчера я одержал величайшую победу, самую великую, самую славную, такую, которая остаётся на века.
Аспазия подумала, что эти слова относятся к ней: к её защите, и была слегка уязвлена, когда поняла, что он всецело поглощён своим величием, а не ею. Не замечая того, что этим он больно ранит Аспазию, он продолжал.
- Вчера первый раз в жизни я почувствовал размеры моей власти. Я мог разрушить дома своих противников. Я мог изгнать их из города. Я мог захватить царскую власть, наиболее желаемое из человеческих вожделений. Я мог стать господином Афин, но я добился большего: я стал господином самого себя, подавив в себе свои амбиции. Тираны – это дерзкие люди, если бы они были достаточно умны, они бы не заботились так о власти, которую вскоре отберет смерть. Если бы они заботились о славе, они бы не делали её предметом зависти и упрёков.
- Ты, мой дорогой Перикл, намного разумнее и лучше их всех, но, тем не менее, имеешь не меньше завистников, чем они.
- Это правда. Мне угрожают, проклинают, порицают, хотят моего остракизма. Но я слава в славе государства и я поддерживаю её.
Аспазия внимательно слушала его, наконец, он с весёлым видом спросил.
- Я не хвастун? Я не горжусь своею властью? Я не слишком влюблён в неё?
- Ты правильно судишь, дорогой Перикл. Ты всегда поступаешь справедливо и добродетельно.
- Политики как козлы обычно наживаются на неравных себе.
- О, Перикл! Сойди с победной колесницы. Откажись от власти. Что ты потеряешь, кроме беспокойства и неблагодарности толпы?
- Мы никогда не сходим с колесницы, когда она несётся с горы, но только когда в гору или у подножия горы. Там менее опасно сойти, чем выпрыгивать, когда она несётся с горы. Если я откажусь от власти, я покажусь людям, которым обещал так много, лжецом и преступником. Я должен защитить тех, кто защитил меня. Положись безоговорочно во всём на мою твёрдость.
В комнате становилось душно. Они вышли на свежий воздух и увидели Алкивиада, гуляющего в саду. Он быстро шагал вдоль аллеи, ударяя своей тростью по стволам деревьев, произнося: «Горластые демагоги! Я поведу вас в гущу врагов! Я потащу вас туда за уши! И пятидесяти человек из вас не вернётся назад! Они в своей наглости осмелились требовать осуждения Аспазии! Они вызвали слёзы из глаз Перикла! Я вызову у них больше слёз»!
При приближении Аспазии и Перикла, он остановился и умолк. Перикл возложил руки на его юношеские плечи и сказал.
- Но, Алкивиад! Если ты и пятидесяти не приведешь назад, где ты оставишь пленников?
Алкивиад бросился на грудь Перикла и, повернув лицо к Аспазии, покраснел.
- Она тоже слышала меня? – шёпотом спросил он у Перикла.
- Это ничего не меняет. Она никогда не сомневалась в твоей преданности и любви к ней. Но ты должен взять себя в руки, мой мальчик. Ты должен научиться скрывать свой гнев и раздражение. С толпою надобно быть твёрдым и тогда она подчиниться тебе.
- Я обещаю, что вскоре моё имя прославит Афины. Моя мечта встать вровень с Ахиллесом! И я хочу, чтобы звук моего имени, был равен звуку благородного металла.
- Я верю в будущность твою, мой мальчик. Дерзай и слава ляжет у твоих ног.
Когда Алкивиад поспешно удалился, Аспазия проговорила.
- Я боюсь, что его горячность и амбиции принесут лишь городу несчастье.
- Пока я жив, он у меня в руках, а с возрастом и пыл, возможно, охладеет.
- Перикл, забудь о нём. Подумаем о нас. Мне так суды все эти надоели. Давай совершим круиз между островами Эгейского моря, и почувствуем себя молодыми, как прежде. Это позволит провести остаток дней в уединении, в жизни частной. Я унаследовала от моей матери небольшой и красивый домик в Теносе; я хорошо его помню. Перед террасой протекает чистая и холодная вода. Тень сикамор покрывает весь дом. Я думаю, что Тенос скорее напоминает больше Афины, чем Милет. Не могли бы мы уехать туда на несколько дней прямо сейчас? Как там прохладно, какое безмятежное небо, какая красивая природа! Спокойные люди. Ты себе не можешь представить, какие у них добрые и нежные сердца.
- Аспазия, ты меня понимаешь, как никто. Афины имеют право на мою преданность. Я не могу покинуть город в его судьбоносный час.
Аспазия ничего не ответила и приняла, подчёркнуто равнодушный вид. К вечеру пришло письмо от Анаксагора, в котором он сообщал, что благополучно высадился в Лампсаке.
«Проксен из Мессалии, - недавно приехал, чтобы навестить своих знакомых. Ты знаешь, что фокейцы основали Лампсак задолго до того, как они должны были спасаться от нашествия персов в Италию и Галлию. Как вообще, человек торговый, Проксен не привержен ни к одной из философских теорий, но, кажется, немного разделяет философские взгляды Пифагора. Когда-то мы говорили с Периклом об этом необыкновенном человеке, сожалея, что так мало о нём известно. Едва минуло столетие, как он покинул свой родной Самос и поселился на мирных берегах Италии.
Пифагор сумел убедить своих последователей, что он прожил по удивительной милости богов несколько жизней. Он также сумел убедить их, что и они, когда умрут, перевоплотятся в собак, волков, медведей, или опять станут первобытными людьми, но почти ничего не знающими, что с ними произошло. Тем не менее, он утверждает, что эти перевоплощения являются одновременно и наказанием, и наградой. Какое из них наказание? Быть живым или мёртвым? И за что наказывать невинное животное? Он утверждал, что свой грех можно передать лисе или священнику. Но что такое грех? Он запутался в своей собственной доктрине, потому что построена она у него на ворованных идеях.
Однако то были годы, когда идеи Пифагора волновали умы. Никто тогда не мог объяснить, какую религию исповедовали галлы, когда впервые к ним эмигрировали фокейцы, и Самосец у них был записан, как законодатель».
В ответ Аспазия писала: «Я не люблю ни Пифагора, ни Эпаменида. Мой друг Сократ, подобно Пифагору, наделён чрезвычайным интеллектом, но никто из них не достиг полноты настоящей философии. Предназначение философии проверить и оценить все те вещи и явления природы, которые находятся в пределах нашего сознания и нашего понимания. Спекуляции на тему запредельного знания это всего лишь приятная мечта. Как бы не относились твои мессалианцы к Пифагору, это очевидно, что философ из Самоса, обладая недюжинным интеллектом и наделённый большими умственными способностями, и силой воли, был интриган и самозванец.
Наш друг Сократ в интимной обстановке доказывает своим друзьям, что он гений. Он бегает по улицам, подбирает каждого молодого человека, которого он встречает, уводит с собой и доказывает ему, что всё, что он раньше когда-либо сказал глупо. Он должен любить своего отца и мать, так как они это понимают, а не другим путём. Он задает ему такие вопросы, на которые он знает, молодой человек не сможет ответить. Он преподносит ему такие философские доктрины, которые понять он не способен. И этим Сократ достиг своего величия».
Ефим Макаровский
участник форума
Posts: 27
Joined: Mon Feb 25, 2008 9:30 pm

Re: Страничка Ефима Макаровского

Post by Ефим Макаровский »

Женщина из Милета (продолжение)

Глава тринадцатая

Мегары, расположенные на выгодном для торговли Истмийском перешейке, через который проходил путь, связывавший Коринфский и Саронический заливы, Пелопоннес и Среднюю Грецию были основаны, согласно Павсанию, Мегаром, сыном Зевса и одной из Сифонидских нимф. Мегары почти ни в чём не уступали Афинам. Их храмы также были красивы и элегантны. Здесь похоронена была жена Геракла, славная Алкмена и их сын Гилл, вступивший в смертельное единоборство с аркадянином Эхемом, сыном Аэропа.. Ему здесь воздвигнут был памятник, окружённый храмами Исиды, Аполлона и Артемиды. В центре города тираном Феагеном, зятем афинянина Килона, был сооружён водоём, обрамлённый мраморными колоннами изумительной красоты. Строился Олимпион, но статуя Зевса не была закончена, из-за начавшейся Пелопоннесской войны. Так что соперничество между Мегарами и Афинами уходит в давние времена. Было время, когда казалось, что пальма первенства в эллинском мире навсегда перейдёт к Мегарам, а Афины войдут в историю, как один из многих ординарных городов Эллады. Это было тогда, когда мегарцам удалось захватить остров Саламин и закрыть афинянам выход из афинской гавани. Потом, под главенством Солона афиняне отбили у мегарцев остров Саламин. Впоследствии же совместная борьба против персов сблизила эти два города. И тем не менее, Мегары ни в чём не хотели уступать Афинам, и в лупонарии Клеоны с подозрением и завистью смотрели на успех афинского салона риторики Аспазии, тем более, что у неё в Афинах были такие соперники, как Антифонт, который по оценке Фукидида, талантом и нравственными качествами не уступал никому из своих современников. И хотя он был человек глубокого ума и блестящий оратор, Аспазия господствовала в Афинах. Женское общество её салона привлекало больше выдающихся деятелей той эпохи, чем суровый кружок сторонников Антифона.
И, тем не менее, мелкие неприятности не переставали, время от времени, преследовать её. Одну из таких неприятностей доставило ей письмо Кломбулины. Незадолго до Дионисиевых мистерий Кломбулина писала Аспазии: «Две хорошенькие милетянки, Алфея и Элифантина, которые влюблены в тебя за то, что ты любишь меня, готовы целовать тебе руки. Ты не должна их долго задерживать у себя. У нас нет такого соглашения».
Однако эти милетянки никогда до Афин не добрались. Неожиданно разыгравшийся шторм выбросил их корабль на мегарском берегу, и они на время нашли убежище в чертогах Клеоны. Аспазия возлагала большие надежды на прибытие этих милетянок. Это были восходящие звёзды молодого поколения на небосклоне чарующей милетянской богемы. Паненус давно мечтал заполучить для своей Афродиты такую натурщицу как Алфея и своим произведением затмить всё, что было сделано до него Фидием. Аспазия обещала ему предоставить Алфею в его распоряжение, и это была ещё одна причина, по которой Паненус задерживался в Афинах. Предстоящий приезд юных гетер не оставлял равнодушным и Перикла, возбуждая его воображение сценами эротического экстаза.
Аспазия потребовала, чтобы Клеона немедленно переправила их в Афины, но Клеона отказалась исполнить её требование. Аспазия была взбешена этим отказом и стала настаивать, чтобы Перикл добился согласия афинян закрыть для мегарцев афинский рынок пока Клеона не вернёт ей девочек.
В этом году в сумрачные зимние дни бушевали грозы, шли проливные дожди, и в Мегарах очень тосковала Клеона по зелёным лугам и улыбчивому солнцу Ионии. Всё чаще думала она о своей доброй няне Миртэйле, которой были посвящены её первые стихи. Она сожалела, что не сказала в прошлом Демофиле всё то, что она должна была сказать, и что совершала такие поступки, которые исправить теперь не в силах. Эти мысли очень расстраивали её, напоминая ей привязанности прошлых лет, когда казалось, что юность будет длиться вечно, и вот уж некоторых нет, как тех, которые любили нас, ушли уже в мир иной, и мы не в силах прошлое вернуть, что часть нашей жизни поглощена временем, которое мы проводим, шествуя за факелами на похороны. И мы теряем частицу жизни с каждым другом, уходящим в аид. И каждая смерть болезненна и безвозвратна.
Появление Элифантины и Алфеи в Мегарах внесло свежую струю в однообразно скучные будни Клеоны. Разумеется, что Клеона отнюдь не была одинока. Ксантиф, хорошо воспитанный молодой человек из аристократической семьи, не обделял её своим вниманием, но полюбить его она не могла и близость с ним не доставляла ей наслаждения: тень Демофилы следовала по его стопам.
- Клеона, ты меня не любишь, - зачастую повторял он.
- Нет, почему же? Я счастлива с тобою, очень счастлива; не так, конечно, как я была в ранней юности. Пожалуй, это была сама юность. По крайней мере, я хочу так думать.
- Клеона, ты любишь другого не меня.
- Другого? Нет. Если бы я могла даже только подумать, что я могу любить мужчину, то я бы начала презирать себя. Ни одному мужчине я не отдам своего сердца, даже если оно разобьётся у меня в груди.
- Клеона, ты не оставляешь мне никакой надежды на взаимность.
- Ах, оставь меня в покое и одиночестве моих дум, Умоляю тебя.
И тем не менее любовь вновь затеплилась в сердце милетянки. Элифантина не оставила равнодушной Клеону к своим прелестям, и Клеона одарила её своим вниманием.
В этот дождливый зимний вечер они ближе к огню и друг к другу придвинули кресла. Время от времени они перебрасывались короткими фразами о погоде, анализировали события прошедшего дня. И чем больше они говорили, тем больше они видели, что у них очень много общего. И общим было желание интимной близости. Чем больше разговор принимал личный характер, тем ближе они сдвигали кресла, наклоняясь вперёд, подчёркивая движением тела, что им не только приятно друг с другом, но хочется познать друг друга ещё ближе.
- Вчера у меня было время только на то, чтобы послать тебе духи и несколько стихотворений. Я их переписала из маленького томика Эринии. Духи же мне привезли из Сирии. Благословен будь тот человек, который дал цветам другую жизнь! Мы как бы сохраняем их любовь даже тогда, когда их красота уже исчезла, - почти шёпотом произнесла Элифантина.
- Спаибо за стихи! Я очень чувствительна к силе их убеждения. Спасибо также за духи! Я люблю сладкие, нежные запахи. Ты знаешь, когда я вдыхаю запах этих духов, то мне кажется, что я вдыхаю запах твоего тела. О, боги! Если бы только знала, как мне не хватает тебя!
- Любовь моя, если бы ты знала, как я ревную тебя к Демофиле.
С появлением в комнате Ксантифа и Алфеи разговор прервался и перекинулся на текущие проблемы дня.
- Милет, Аспазия, ты и Демофила... как быстро бежит время! Тогда казалось, юность будет длиться вечно. Я и тогда уже был влюблён в тебя, а ты меня не замечала. Ты ведь была намного красивей Аспазии.
- Я и сейчас красивее её.
- И что ахеец этот в ней нашёл?
- Ему она вкуснее после перса.
- Интриг искусство царского сераля, для демократа впору в наши дни.
- Она развратна, а порок ведь сладок.
- Но чтоб не говорить, а Афины процветают под главенством Перикла и её.
- Дни сочтены их. Спарта сокрушит Афины.
- Но что полезного потомкам передаст она для их интеллектуального развития, кроме воспоминания о грубой и жестокой силе? Афины, даже падшие Афины духовным знаменем эпохи эллинов в историю войдут. Они навеки сохранят их имена: Аспазия, Перикл, Фидий, Геродот...
- Ты забыл назвать ещё Эсхила, Еврепида.
- Их много всех не назовёшь.
- Ну, что ж, в таком случае, можно позавидовать Периклу, рождённому в аристократической семье, перед которым боги с детства поставили цель в жизни, возвеличить красоту и славу Афин.
- Счастливчик тот, кому дано всё от рожденья. Но если обстоятельства рождения не ставят перед человеком цель в жизни, то человек сам должен поставить перед собой такую цель. В противном случае, его жизнь будет бессмысленной. Примером может послужить Аспазия внушившая к себе любовь Перикла.
- Судить здесь трудно любовь или расчёт владеют чувствами Перикла. Возможно, она нужна ему, как живительный источник денежного дохода. Они на женщинах свои строения возводят.
- Так, что во имя этого и мы лишимся наших дев?
- Элифантину я ей не отдам, - гордо вскинув голову, решительно заявила Клеона.
- Бежим со мной в Галлию, - предложил Ксантиф Алфее.
По всему было видно, что Алфея произвела на него неизгадимое впечатление: она была прекрасно сложена, и он не мог устоять перед её сладостным телом.
- Мы не умрём от скуки в тех лесах? – нерешительно спросила Алфея.
- Поверьте мне, - вмешалась Клеона, - от скуки можно умереть в Афинах и Коринфе, если в компании нет интересных молодых людей. И весело ведь может быть в пустыне среди весёлых молодых людей. Ксантиф – храбрец, красив и остроумен, с ним не соскучишься ни в дебрях, ни в пустыне.
- К тому же Галлия отнюдь не дикая страна. - Не унимался Ксантиф. – Там властвуют законы Пифагора. Конечно, никто не может объяснить, что из себя представляла религия галлов до эмиграции туда фокейцев. Самосец, он же Пифагор, записан, как их законодатель. До прибытия туда Самосца их законодательство включало, как это всегда бывает в годы варварства, не только гражданские постановления, но и религиозные. До Самосца там не было ещё ни личности, ни принципов, ни страны, и время ещё не существовало, оно не было ещё установлено. Спроси галлов, кто он Самосец, и они тебе ответят, что он прибыл к ним давно из-за моря. Счёт времени: прошлое и будущее, никогда не занимает варваров. Это было давно, говорят они о прошлом. Это было давно, когда выросло это дерево возле его хижины. Давно была построена его хижина. Давно он был ребёнком. То что он не видит, или не удерживается в его памяти, никогда не входит в его расчёты.
- Но когда и кем были смягчены их дикие нравы? – спросила Элифантина.
- Как я уже сказал, человек из Самоса – Пифагор. Он много лет провёл в Италии и посетил Галлию, страну на чьё побережье ещё в более ранние времена высаживались его отважные соотечественники.
- Я слышала, что у гальских племён ещё до Пифагора были метафизические верования. Разве это не вызвало симпатии и восхищения у Пифагора? – Полюбопытствовала Клеона.
- Конечно, почва была уже подготовлена, поэтому его учение и возобладало в тех краях. –Ответил Ксантиф. - Кстати, друиды, которые были недостаточно образованы, не видели опасности в распространении метафизики.
- Ты совершенно прав. – Заключила Клеона. – Такая смешанная религия, какая существует у галлов, является абсурдной и противоречивой, но противоречия и абсурд в религии не является недостатком у варваров.
- И всё же в Галлию мы не поедем. Там слишком мрачный край. И мне совсем не по душе законы Пифагора. – Заявила Алфея.
- Тогда куда ты предлагаешь нам укрыться, - с интересом спросил Ксантиф.
- В Италию, в страну телят, к этрускам, в древний город Веи.
- Но почему не в Рим? Ведь Рим намного многолюдней, - спросил Ксантиф.
- Подумаешь на две сплетницы там больше. – Произнесла решительно Алфея. – К тому же там суровые законы соблюденья нравов. И Рим не город, а военный стан. В земле этрусков сухой и тёплый климат. Тосканская долина вся полна цветов. И нравы смягчены, людьми умеющими жизнью наслаждаться. В обычае у них на время жёнами меняться. Там девушки и юноши совместно тренируются нагими, и обнажённой женщине там не зазорно появиться в обществе мужчин. И ложе не всегда этруска разделяет с мужем. Он должен эту милость заслужить. Постель любовника ей зачастую служит ложем, которого она сама себе предпочитает взять. И знаком предпочтенья служит тост. Смотря ему в глаза, пьёт за его здоровье. О, эти женщины тирренки отпрыск финикийской расы, как темпераментны они и красивы!
- Алфея, ни слова больше! – Воскликнул Ксантиф, - Мы тут же отправляемся в Тоскану. Клеона, мы ждём тебя. Когда найдёшь ты нужным закончить все свои дела, тогда и приезжай. Женщины, музыка и вино, что ещё нужно бедному ахейцу для полного счастья?!
В ответ на исчезновения Алфеи Перикл добился того, что ни один мегарский корабль не мог войти в воды Афинского морского союза. Мегарская торговля несла огромные убытки.
Это случилось в конце лета 432 года до нашей эры, когда в Спарте проходило собрание делегатов Пелопоннесского союза, на котором обсуждались агрессивные действия афинян, направленные против спартанских конфедератов. Коринфяне настаивали на объявлении войны афинянам. Спартанцы колебались. Коринфян решительно поддержали мегарцы, и дело было решено в пользу войны.


Глава четырнадцатая

Роковому решению спартанской апеллы начать военные действия против афинян предшествовали судьбоносные события на острове Керкира летом 435 года до нашей эры.
Керкира, называемая нынче островом Корфу, была заселена выходцами из Коринфа и, казалось бы, должна была сохранять верность своему былому отечеству. Однако именно керкиряне обратились за помощью к афинянам в борьбе со своими бывшими соотечественниками.
Дело в том, что керкиряне в своё время вывели колонию в Эпидамн, на западное побережье Балканского полуострова, сейчас это город Дуррес в Албании. Вскоре в этой колонии произошёл государственный переворот: демократы изгнали из города олигархов. В ответ на это, объединив под своим руководством соседние племена, олигархи стали теснить демократов. Демократы в свою очередь обратились за помощью к Керкире, но там у власти стояли аристократы и они не захотели помогать мятежным демократам. После этого эпидамняне призвали на помощь коринфян, и те послали им в подмогу 80 триер и 2000 гоплитов.
Возмущённые вмешательством Коринфа, керкиряне выступили на стороне олигархов и в битве при Левкимине летом 435 года до нашей эры одержали блестящую победу, наголову разгромив коринфский флот.
Весь следующий год Коринф готовился к реваншу. Он снарядил 150 триер и двинул их к берегам Керкиры. Тогда керкиряне обратились за помощью в Афины, и демократические Афины пришли на помощь аристократической Керкире. В условиях надвигающейся войны с Пелопоннесом Афины не могли отказаться от такого союзника как Керкира. Этот остров, расположенный вблизи Сицилии и Иллирийских берегов, был господином Ионийского моря: он обладал большими ресурсами и третьим по величине флотом среди приморских государств. На помощь ему была немедленно отправлена эскадра во главе с Формионом, в составе которой впервые в своей жизни принял участие и юный Алкивиад.
Парадокс истории! Демократы предпочитают прийти лучше на помощь своим идейным противникам олигархам, чем своим единомышленникам. Но таков противоречивый ход исторических процессов. Однако помощь их немного запоздала. В битве при Сиботских островах коринфяне взяли реванш. Однако пожать плоды победы им помешал подошедший к месту боя афинский флот. Не решаясь вступить с афинянами в битву, коринфский флот отплыл в свои пределы. Так афиняне спасли Керкиру от окончательного разгрома, и приобрели злейшего врага в лице коринфян. И случай отомстить им Афинам не долго себя ждать заставил.
Коринфская колония Потидея раскинулась в исключительно удобном месте на перешейке Паллен, который соединяет Халкидику с материком. Этот полуостров лежит на северо-востоке от Аттики и омывается водами Эгейского моря.
В 435 году до нашей эры взнос Потидеи в Афинский морской союз был увеличен с 6-ти до 15-ти талантов, что вызвало искреннее возмущение её жителей и заставило их искать более тесного союза с Коринфом. Афиняне заподозрили измену и потребовали срыть крепостную стену со стороны моря. В ответ на это, заручившись поддержкой халкидцев и боттиэев, Потидея вышла из состава Афинской архэ. Афиняне не могли допустить, чтобы пример непокорных Потидей послужил сигналом всеобщего восстания городов против деспотической власти Афин, и весной 432 года до нашей эры три тысячи афинских гоплитов под командованием Архестрата, сына Ликомеда, на семидесяти кораблях прибыли на полуостров и осадили город.
В то время, когда эти события разыгрывались под стенами Потидеи, Алкивиад томился под командой Формиона. После того, как коринфская эскадра покинула воды Ионийского моря, Формион бросил якорь у Невпакта, который лежит напротив Пелопоннесского полуострова на побережье Коринфского залива. Алкивиад мечтал о славе, о подвиге, о продвижении по службе. Он воображал, что война таит в себе нечто более оживлённое и интересное, чем скучная блокада берегов, которая мало что давала для его деятельной и одарённой натуры. Со дня отплытия из Афин они сделали совсем немного: потопили несколько кораблей, сожгли десяток поселений. Неудобства флотского быта, где зачастую даже трудно было найти стол, за которым можно было бы писать, страшно тяготили Алкивиада, и он сердечно устал от такой войны. У него начались постоянные конфликты с начальством.
Есть люди, которые никогда не могут быть на вторых ролях. Они рождены быть лидерами, поэтому будущие великие полководцы всегда были недисциплинированными солдатами: у них всегда были конфликты с начальством. Алкивиада несказанно раздражала предусмотрительная осторожность, с какой вёл боевые действия Формион. Он постоянно лез со своими советами, смелыми и рискованными предложениями по вопросу проведения боевых операций, оспаривал мнения старших. Любой другой на его месте подвергся бы наказанию, но его аристократическое происхождение и родственные связи с Периклом заставляли Формиона сдерживать свой гнев, поэтому, когда Алкивиад выразил желание без промедления присоединиться к афинской армии, осаждающей Потидею, Формион радостно воскликнул: «Боги стали к нам благосклонны! Твоё решение прекрасно! Алкивиад, ты самая белая из белых ворон, и твой полёт с попутным ветром несёт тебя к победе».
Алкивиад считал свою персону, столь необходимой в деле блокады Пелопоннесских берегов, что ожидал не только грубый отказ, но и острые наставления, и та лёгкость, с которой Формион отказался от его услуг, вначале даже рассердила его, но в следующее мгновение он разразился смехом и бросился обнимать Формиона: «Ну, ну, юноша, - стараясь быть сердитым, ворчал адмирал, - такое проявление чувств на глазах всего флота ни к чему».
Зная переменчивый нрав Алкивиада, Формион ещё до наступления темноты приказал подготовить корабль и отвезти Алкивиада к халкидским берегам. Так что едва можно было ожидать, что самая белая из белых ворон так скоро будет на своих крыльях.
Во время своего плавания Алкивиад мечтал, как можно скорее войти в соприкосновение с противником, сразиться с ним, показать свою удаль и отвагу. Но по прибытии в афинский стан весь этот розовый флер боевой романтики спал с его глаз в первые же три дня пребывания под стенами Потидеи.
Ещё утром, высадившись на берег, Алкивиад встретил здесь своего умного и доброго Сократа, который поведал ему, что город взять не легко: эти потидейцы смелые парни и отличные бойцы. В чём Алкивиад немедленно смог убедиться сам.
В этот полдень, после его прибытия потидейцы с необыкновенной храбростью сделали вылазку. Алкивиад окинул взглядом поле боя, и ему показалось, что старые гоплиты действуют несколько медленно: «Настал мой час»! – пронеслось у него в голове, и он ринулся вперёд. Трое потидейцев немедленно атаковали его, и он почувствовал режущую боль в боку. В глазах у него потемнело, и в следующее мгновение понял, что он лежит на земле. Затем услышал звук свистящего меча о железо и, почувствовав, как что-то тяжёлое упало на него, потерял сознание. Он пришёл в себя только тогда, когда Сократ силой выдернул его из-под груды тел, поднял и, защищаясь от наседавших врагов, отнёс в лагерь.
Только теперь, залечивая свою рану, Алкивиад увидел ту отвратительную сторону человеческой мясорубки, и ему захотелось домой, в тот круг интересных и умных людей, которых зачастую можно было встретить в салоне Аспазии. Лёжа на больничной койке, он по несколько раз перечитывал письмо Перикла, в котором тот писал: «Ты смел, мой мальчик, в той мере, в какой я редко наблюдал у других. Это порождает во мне сомнение, что ты когда-либо станешь хорошим полководцем. Рваться в бой впереди своих воинов – это не делает чести офицеру. Сократ заслуживает большей похвалы в этом деле: его отвага и любовь спасла нахала и сорви голову от позора и унизительного плена. Ежели бы я командовал под Потидеей, я бы вынес тебе выговор перед строем».
В ответ на осаду Потидеи коринфяне немедленно послали на помощь городу двухтысячный отряд под начальством Аристея, сына Адаманта. Затем начали нанимать матросов на всём побережье Эллады. Тем временем, пока шла мобилизация сил против Афин, потидейцы отчаянно сопротивлялись. Лишенный подвоза продуктов, город голодал. Однако потидейцы предпочитали поедать друг друга, чем сдаваться в плен. Алкивиад был поражен их мужеством. Они преподали ему урок, что значит быть воином.
Наконец Потидея пала. Измождённые голодом пленники, напоминали скорее живые трупы, чем людей. Афиняне воздерживались причинять им боль, хотя и сами в последних боях понесли большие потери. Так из двухтысячного отряда, прибывшего только сорок дней назад под командой Эгнона, сына Никия, в живых осталось только пятьсот человек.
Всё возрастающая роль Афин вызывала серьёзную озабоченность спартанцев. Та ревность, которую Спарта испытывала против Афин наиболее ярко была продемонстрирована ещё тогда, когда Леоктид, который командовал эллинами при Микале, увёл с собой всех конфедератов. Афиняне одни продолжали атаковать персов, пока не заставили их отступить от Сеста к последним укреплениям на Геллеспонте. Почти полстолетия прошло с тех пор. Два поколения выросло за это время, свиста стрел не слышавших, острия мечей не ощущавших. Молодёжь рвалась в бой.
Две разные экономические системы не могли сосуществовать рядом. Основой экономики Спарты было сельское хозяйство, направленное на ежегодное воспроизводство материальных благ и обрекающее её на стагнацию.
В то же время основой экономики Афин было торгово-ремесленное производство, способствующее росту технологического прогресса и обогащению афинских граждан. Такое высокоразвитое общество, ломая традиционные способы производства, рано или поздно установило бы свою гегемонию над всей Элладой. Стремясь не допустить потери своей лидирующей роли в эллинском мире, Спарта решила ударить первой.
В воздухе запахло войной. Кровавые, мрачные годы надвигались на Элладу. И тому было множество предзнаменований. Так совсем при ясной погоде в Эпидавре вдруг ударила молния, от которой загорелся столетний дуб. В полдень в Навпакте жители наблюдали затмение солнца. Предвещая эллинам много бед, впервые за пятьдесят лет трясло священный остров Делос.
Желая умилостивить гнев богов, и хотя бы как-то отсрочить начало военных действий, царь Архидам послал спартанца Мелесиппа в Афины на переговоры, но афиняне даже не приняли посла. Прощаясь с провожающим его до границы афинской территории эскортом, Мелесипп пророчески предрек, что этот день станет началом великих бедствий для эллинов.
В конце лета 431-ого года до нашей эры, когда на полях Аттики созрел урожай, спартанцы выступили в поход. А на агоре гремела речь Перикла: «Архидам, царь Спарты, сейчас выступил против нас. Он связан со мной законами гостеприимства. Нанесёт ли он в память нашей дружбы урон моим владениям, который он собирается нанести всей Аттики?
Так пусть это знает каждый, что у меня нет частной собственности на этой земле. Да будут свидетелями всемогущие боги: я делаю пожертвование в пользу государства.
Царь Лакедемона, Архидам, мудрейший и честнейший среди них, вынужден подчиниться страстям, которые он должен был бы держать под контролем: и в результате этого армия в шестьдесят тысяч человек под его командой движется опустошать наши поля, наши сады и усадьбы. Храбрейшие скорее сожгут свой урожай, чем оставят его кровожадному и ненасытному врагу. Мы примем в нашу крепость мужественных и верных людей. Силы наших врагов должны разбиться о наши стены. Наш флот – вот наша сила. У них большие силы. Но большие силы никогда не приносили против нас успеха. И помнит Марафон и Платеи победы наши над врагом. Так дрогнем ли мы перед многочисленным врагом? Они могут разорить наши поля, но они не смогут их удержать. Не долгое время суровых испытаний цена долговременной безопасности. О, Афиняне! Потомки храбрых ахеян! Вы всегда смотрели в лицо опасности. Опасность никогда не приводила вас в уныние. Наоборот, она подстёгивала ваши сердца на подвиг и пробуждала храбрость. Вы, победители Ксеркса, не дрогнете и в этом бою. Наша сила – это наш флот! Вперёд, афиняне! Терпение, терпение и ещё раз терпение! Помните, что спартанцы не эллины! Они пришли к нам с Востока! В их жилах течёт финикийская кровь потомков Авраама! Выдержка, выдержка и ещё раз выдержка и вы победите!».
Пылали ионийские усадьбы и поля. Спартанцы шли мимо Энои через Элевсин к крупнейшему афинскому дему Ахарнам. Разбив лагерь у стен Ахарны, всего в девяти километрах от Афин, они начали уничтожать сады и виноградники, вырубать оливковые деревья поселян, стремясь этим вынудить афинян выйти из города и дать им решительное сражение. Афиняне рвались в бой, но железная воля Перикла удерживала их внутри крепостных стен города.
Однако под стенами Ахарны, которую спартанцы таки не сумели взять, тоже было не спокойно. Время от времени Перикл высылал всадников, чтобы мешать летучим отрядам спартанцев грабить окрестности Афин. Через месяц у них кончилось продовольствие, и Архидам, сняв осаду города, возвратился в родные места, и жизнь в Афинах постепенно вошла в свою прежнюю колею.
В седьмой день недели в салоне Аспазии, как обычно в былые времена собрались друзья и почитатели её таланта. В этот вечер Фукидид читал собравшимся свои исторические записи о событиях последних лет. Когда он кончил читать, Эпамидея спросила его.
- Фукидид, почему период ранних обитателей Эллады ты использовал только, как портик к своему зданию?
- Потому что Пелопоннесская война представляется мне более важным событием истории, чем другие. По-моему, она может продолжаться много лет и охватить много важных событий. Ведь Перикл решил взять спартанцев измором, истощить их энергию в затяжной войне. И вот в настоящее время война идёт уже несколько месяцев с малым успехом для обоих сторон, принося большие страдания обеим, - он помолчал немного, потом обратился к Аспазии. – Что ты думаешь, Аспазия, о стиле моего сочинения?
- Твоё сочинение в целом характеризуют короткие фразы, хотя первые предложения слегка удлинены. В начале своего сочинения в четвёртом предложении ты перескочил с третьего лица единственного числа к первому, но в целом это лучшая проза научного произведения, которую я когда-либо слышала. К тому же нигде афинянин не был изображён в таком правдивом и красивом цвете, как у тебя.
- Благодарю тебя, Аспазия. Ты себе не можешь представить, как мне приятна твоя похвала.
- Но я не понимаю, Фукидид, - вмешался Лисеклес, - почему ты считаешь, что Пелопоннесская война более важна, чем Персидская? Ведь ежели бы Ксеркс превозмог нас, то не существовало бы и малейшего следа свободы и развитой цивилизации в мире.
- А если победит Спарта, то немного усилий надобно будет северным варварам пробить дорогу на юг.
- У нас нет большой причины бояться этого, хотя политика Фив, от которой многое зависит, не умна и не благородна, - задумчиво произнёс Перикл.
- Я, может быть, немного предрасположена переоценивать потенциальные возможности культурного развития восточных монархий, но и там, без сомнения, многое может возбудить наше любопытство в падении Халдеи, возвышении Вавилона, и загадке Египта. Конечно, не в загадке её теологии, которая плутует, как везде, а в тайне искусства и науки, которые переживут века, - высказала свою мысль Аспазия.
- Но там они уж много лет в застойном состоянии.
- Что этим хочешь ты сказать, мой Лисеклес? – Улыбаясь, спросила Аспазия.
- Что, очевидно, не они были создатели своей культуры. Они хранители того, что им преподано было извне.
- Кто мог им преподать начатки знаний?
- Атланты, о которых говорил Солон.
- Но записи о них не сохранились. Без летописей прошлое таинственно и темно. На этом основании самым значительным событием нашей истории я считаю Троянскую войну.
- Троянская война отнюдь не была значительным событием в жизни наших племён, Аспазия, - прервал её Фукидид, - Согласно Гомеру эллины насчитывали свыше ста тысяч человек. В действительности такие большие силы никогда не собирала ни одна морская экспедиция. Она не собирала даже одну пятую таких сил. Как их могли прокормить на берегу Троады. И где бы разместились все эти воины на кораблях со своими лошадьми и колесницами, отплывающими в Трою. Эллины высадились под стенами Илиона вскоре после того, как возвратился «Арго» с золотым руном. Ведь в команде «Арго» были братья Елены, которые не могли быть старше её более чем на десять лет. Предположим, что ко времени отплытия «Арго» близнецам-диоскурам было не менее двадцать два года, потому что они уже к тому времени стали знаменитыми наездниками и боксёрами. Когда их сестру Елену похитил Тесей, ей, по крайней мере, было лет семнадцать, потому что ко времени возвращения братьев у неё уже была маленькая дочь от Тесея. Это невероятно даже для Спарты, чтобы женщина могла забеременеть в более раннем возрасте. Прибыв с Колхиды, Кастор и Поллукс пошли походом на Афины. Тесей в то время томился в плену у царя феспротов, пока его не выручил Геракл. Диоскуры взяли штурмом город, освободили сестру и возвратили её своему отцу Тендарею, который выдал её замуж за царя Менелая, а её девочку, малышку Ифигению, взяла на воспитание Клитемнестра, жена Агамемнона.
- Ах, так Ифигения не родная дочь Агамемнона! Вот почему он в жертву девочку принёс царю морей седому Посейдону! Кругом обман! Кругом плутуют! – воскликнула Эпамидея.
- О, Эпомидея! Наконец-то до тебя дошло, - рассмеялся Фукидид, - но оставим вычисления. Мы делаем плохую торговлю, когда меняем поэзию на правду. В действительности произошло следующее: замечательные люди тех времён из различных городов Эллады собрались вместе и совершили подвиг, разрушив Илион, который своими высокими пошлинами за проезд, препятствовал свободной торговле эллинов с племенами побережья Эвксинского моря. На этом подвиге и возник дикий дух поэзии. Образы и имена вспыхнули и засветились, неся в себе нечто таинственное и заколдованное. Туманное представление о детстве нации осело на дно памяти, окрашенное поэзией, воспетое Гомером, оно стало достоянием истории.
Было уже за полночь, когда гости разошлись по домам.
На другое утро в конце месяца скирофориона к берегам Пелопоннеса провожали эскадру в сто кораблей с тысячью гоплитами и четырьмястами лучниками на борту, чтобы воздать должное за опустошение Аттики. К вечеру пришло письмо от Анаксагора. Анаксагор писал: «Через Геллеспонт беспрерывно проплывают корабли, во всё время суток; некоторые из них из Пирея, побуждая союзников прийти на помощь Афинам; другие из Пелопоннеса, подстрекая их подняться с оружием в руках и сбросить с себя оковы. Хорошо бы было, чтобы ты уехала из города.
Приближается зима. Корабли уже не будут плыть в Афины до конца года. И кто знает, что принесёт другой.
Я здоров, но слаб. Жизнь потихоньку покидает меня. Мне не хочется утомлять себя разжиганием огня, который всё равно должен угаснуть. Я рад, что я сейчас не в Афинах. Я, который теряю своё самообладание в периоды преступлений и беспорядков. Если кто-либо напомнит тебе обо мне, то скажи ему, что я был счастлив, что не жил и не умер в толпе. Аспазия, помни обо мне хотя бы год, как я верю, будет помнить и Перикл. Между прочим, ещё живы некоторые глазоменцы, которые помнят, что я из Глазомен.
Аспазия, Перикл мне пишет, что ты менее спокойна сейчас, чем была раньше. Но он во всём поддерживает тебя и нисколько не реагирует на злостные сплетни твоих врагов. Аспазия, будь готова платить двойную цену за своё положение и гениальность. Это слишком большое счастье быть женой Перикла. Ты, я и Перикл имеем наш собственный мир, в который ни один афинянин не может войти без нашего разрешения. Учись, философствуй, пиши стихи. Эти вещи тяжелы, когда шумит в мозгу, но начни и шум пройдёт. Ум медленно всходит на первое возвышение и набирает скорость, но вскоре возвышается над обыденностью.
Здоровья и счастья тебе. Привет Периклу. Анаксагор».
Ефим Макаровский
участник форума
Posts: 27
Joined: Mon Feb 25, 2008 9:30 pm

Re: Страничка Ефима Макаровского

Post by Ефим Макаровский »

Женщина из Милета (продолжение)

Глава пятнадцатая


На следующий год лакедемоняне вновь вторглись в афинские пределы. Жители с окрестных полей, забирая мелкий рогатый скот и живность, хоронились за крепостными стенами Афин. В городе была такая теснота и скученность, что не было свободного места даже камню упасть. Вскоре вспыхнула чума. Она быстро распространялась и не поддавалась никакому лечению. Перикл, несмотря на возражения Аспазии, настаивал на её отъезде: «Если ты промедлишь хоть несколько дней, то моего влияния будет недостаточно, чтобы какой-либо город принял тебя, - говорил он, - я обещаю писать тебе каждый день, но не могу обещать, что мои письма будут доставлять тебе регулярно. Я буду посылать их тебе тайно с пастухами».
У Перикла в Фессалии было несколько поместий под горой Оссой, возле Сикуриона. В одну из них он и отправил Аспазию со своим малолетним сыном. Место это пришлось Аспазии по душе. Чистый, освежающий воздух фессалийских полей благоприятно подействовал на неё и здоровье малолетнего Перикла. Малый Перикл очень походил на отца. Теперь все её заботы были поглощены воспитанием ребёнка.
«Теперь, когда бушует чума и мы в разлуке, - писала она Периклу, - Моё утешение только в нашем маленьком Перикле. Письма, которые ты посылаешь мне, приходят всё реже, но я знаю, что ты пишешь мне, когда у тебя есть время и ты можешь найти достаточно смелого человека, который мог бы их доставить мне. Хотя ныне ты менее тщательно готовишь свои речи, пришли мне их. Всё, что несёт след твоей руки мне дорого, всё, что может проявить твой гений. Когда я буду их читать, я буду представлять твоё спокойное лицо, и буду воздерживаться от чтения вслух, чтобы не потерять иллюзию твоего голоса».
В ответ Перикл писал ей: «Аспазия! Знаешь ли ты, о чём ты меня просишь? Ведь всё, что ты узнаешь обо мне, может привести к тому, что твоя любовь ко мне может ослабнуть. Хотя она и так слабеет из-за разлуки, которую чума может сделать вечной. Так пусть мои бумаги лучше попадут в твои руки, чем чьи-либо другие. Помни об обстоятельствах, при которых я родился и воспитывался. Помни о всесильных соперниках, с которыми я должен был конкурировать, их знаменитость, их популярность и гениальность, и их упорство. Ты знаешь, как часто я сожалел о необходимости добиваться изгнания Кимона, человека более других похожего на меня, чем на кого-либо другого? Я сомневаюсь, умел ли он тоже управлять своими мыслями и словами, как я, но он был наделён всеми привлекательными качествами души. Это был щедрый, добродетельный и в высшей степени порядочный человек. Так получилось, что мы оказались во главе враждебных партий. Сын великого человека, он был выдвинут аристократами. Я из не менее знаменитой семьи был в оппозиции к нему. Ты должна заметить, Аспазия, что хотя популист может обладать в беспокойные времена большой властью, он редко надолго её удерживает без кровопролитной борьбы. Я должен был добиваться изгнания Кимона.
Аспазия! Я со всем этим покончил. Жить осталось немного, но моя известность меня переживёт, потому что нет примера, чтобы кто-либо другой так долго стоял у руля правления государства, как я. За тридцать семь лет моего правления я не был причиной траура ни для кого из граждан. На этих афинских камнях, о Аспазия, стоят мои Пропилеи и мой Парфенон».
Чума свирепствовала в Афинах. Город представлял из себя помойную яму, куда бросили мясо дохлой собаки. Всё большее число людей становилось жертвами этой проказы. Не избежали её и сыновья Перикла от первого брака, Паралис и Ксантипп. Она поразила также и Перикла. Он мужественно появлялся на Народном собрании и среди консультаций, регулирующих погребения и сжигания мёртвых. Но его умеренность и смелость, казалось бы, наиболее действенное средство против заразы, не устояло перед болезнью. Лихорадка охватила его, и хотя он поднялся с постели, излечившись от всех симптомов болезни, силы оставили его, и он постарел на лет десять.
«Слава бессмертным богам. Ты спасён, Перикл! - Писала ему Аспазия. – О, мой Перикл! Приезжай на этот чистый воздух! Снова живи, наслаждаясь улыбкой своего сына и верностью своей Аспазии! Почему ты боялся за меня, когда чума вспыхнула в городе, а спартанцы опустошали наши окрестности? Почему ты вырвал клятву при расставании, что ничто, кроме твоей команды не заставит меня вернуться в Афины? Почему я повиновалась тебе? Жестокий! Ты отказал мне в наслаждении видеть, как ты выздоравливаешь. Ты предпочёл держать меня в неведении. Это было не честно с твоей стороны».
Прочитав письмо, Перикл грустно улыбнулся. В этих строках ему почудилась некая неискренность, но с этой женщиной было связано столько прекрасных часов проведенных вместе, что просто не хотелось уличать её в неискренности. В конечном счёте, она была мать его ребёнка, для которого он обязан был добиться хотя бы афинского гражданства, чтобы хоть как-то обеспечить его будущее.
К тому же, ему действительно не хотелось, чтобы она видела его в часы его беспомощности и полного упадка сил. Тем более он не хотел её видеть сейчас, когда он так обессилел и постарел. Ему хотелось навсегда остаться в её памяти таким, каким она встретила его в его лучшие годы: мужественным и симпатичным. Он даже был доволен, что её привязанность к нему понемногу ослабевает: тем безболезненней будет расставанье. Он не хотел, чтобы его смерть стала трагедией, для его любимой женщины. Живые должны жить.
Всё что ему осталось в его личной жизни, так это сделать последнее усилие, чтобы, вопреки своему собственному закону, добиться афинского гражданство малому Периклу. И он предстал перед судьями Ареопага. Его эмоциональная мольба не могла не тронуть сердца просвещённых афинян: «Афиняне, граждане, судьи! Не мне вам говорить о том, что закон, по которому дети не афинских женщин не считаются афинскими гражданами, существовал ещё задолго до того, как я потребовал его строгого соблюдения. Это древний закон. Он только требовал свежей энергии и зоркого соблюдения во времена, когда враждебность партий становилась неизбежной, и много тысяч иногородцев жили в нашем городе, которые иначе требовали бы права голоса, как граждане Афин, а они могли быть связаны с закоренелыми врагами демократии и города. Сейчас всё изменилось. Болезнь унесла в Аид моих сыновей. Если закон не будет отменён, род Алкмеонидов прервётся с моей смертью. Всё меньше и меньше становится афинских граждан. Днём и ночью горят факелы смерти. Чума не утихает».
Перикл больше не мог говорить. Он стоял и плакал. Людям было стыдно за него. Плакал старый боевой генерал, под чьим руководством было выиграно столько сражений. Им было стыдно и за себя, за то, что они были причиной слёз этого старого, больного человека. Они не могли смотреть ему в глаза. И все вздохнули свободно, когда единодушным голосованием древний закон о гражданстве был отменён.
В тот же вечер Перикл писал: «Наш Перикл афинянин, как по закону, так и по рождению! Я добился отмены закона введенного мной. Ужасный закон, который вышел из моей головы, устранён. Дети не афинских женщин, объявлены афинскими гражданами. Да, Аспазия, много хороших матерей оплакивало унижение своих родных и любимых детей из-за моей суровости. Какая дорогая сердцу, какая сладкая весна сейчас цветёт в моей, охваченной зимними сумерками душе. В мечтах я вижу нашего красивого мальчика, здорового и много обещающего, продолжившим дело своего отца. Я, его влиятельный отец, проводил всех своих потомков в густую темноту Аида, но хоть младенец им спасён, и он наш род продолжит на Земле. Нет больше туч над моими бровями. Я даже склонен думать, что чума в городе пошла на убыль.
Целуй Перикла. Береги себя. Аспазия, прощай»!
Прочитав письмо, Аспазия, покраснев, радостно закричала: «Иди сюда, мой сладкий ребёнок, иди сюда к моему сердцу! Ты мужчина, ты афинянин, ты гражданин! Мы сейчас недоступны волнениям и сплетням»! После этого она тут же набросала письмо Периклу: «Благословенна щедрость афинян! Тысячу раз благословенно отцовское сердце Перикла! О, Перикл! Как все ошибаются, когда не всегда следуют голосу любви в той или иной степени! Нет Бога, кроме чистого разума, сохраняющего и заключающего в себе весь мир. Вся мудрость, не просвещённая и руководимая им, груба и порочна. Он прольёт ещё свой ярчайший и благословенный свет на наши осенние дни. Были ли мы счастливы до сих пор? Ах, да... мы были..., но незаслуженно. Свежий фонтан брызнул перед нами, чтобы скрасить наши последние дни.
Я жду тебя, Перикл. Приезжай. Твоя Аспазия».
К концу лета Аспазию навестил Лисеклес. Он передал ей письмо от Перикла. Перикл писал: «Я живу в городе гробов и факелов. Последними близкими моему сердцу людьми, которых я видел, были мои дети. Чума унесла двух моих сыновей, и я скорблю по Паралису, который меня любил и Ксантиппу, который меня не любил.
Сохрани своей материнской заботой нашего маленького Перикла. Это справедливо и вполне в порядке вещей, что тот, кто пользовался славой и властью в дни процветания афинян, должен разделить их участь и в дни их бедствий.
Чума, опустошившая наш город, вернулась ко мне прошлой ночью, и Гиппократ и Акрон сказали мне, что дни мои сочтены.
Когда я вспоминаю прошлое, то мне кажется, что мы встретились только вчера. Ты была самым светлым лучом в моей жизни. Мы никогда больше не встретимся.
Прощай».
Это было последнее письмо Перикла.
Безошибочно оценив сложившуюся ситуацию, Аспазия решительно рвала с прошлым. Она уже не отвечала на письма Эпамидеи, которая призывали её исполнить свой долг и вернуться к умирающему Периклу, чтобы скрасить последние дни его жизни. Эпамидея советовали ей не забывать свой долг и, невзирая на то, что он просил её удалиться, её приезд бы утешил его.
О, эта наивная, простодушная Эпамидея! Она так никогда и не поняла, что Аспазия никогда ни с кем не была искренней. Сейчас она призывает её исполнить свой долг. Долг? Но она никому ничего не должна. Долг это совершенно отвлечённое понятие. Его практически не существует в реальной жизни. Зачастую люди свою внутреннюю потребность поступить, так или иначе, называют долгом. Но это всего лишь подмена понятий.
Жизнь это беспощадная борьба за выживание, и побеждает сильнейший: слабые должны погибнуть. Вернуться в Афины? Какая чушь! Сейчас у неё на руках ребёнок, и она должна думать не только о себе. Что станется с маленьким Периклом, если она заболеет чумой и умрёт? Молодой женщине не было надобности рисковать своей и жизнью своего ребёнка ради больного старика, и Перикл отлично понимал это, когда просил её посвятить свою жизнь воспитанию Перикла. Трезвый подход к жизни и оценка людей было отличительной чертой её характера, и она была вполне искренна, когда в своё время писала Эпамидее: «Алкивиад сейчас в расцвете своей красоты. Я думаю, что если бы я была девушкой, я бы в него влюбилась и разошлась бы со своим мужем. Нет, Эпамидея! То, что я так легко упоминаю о нём, доказывает только то, что я бы никогда этого не сделала. Он раздражительный, нетерпимый и не постоянный человек».
После смерти Перикла своим спутником жизни Аспазия выбрала Лисеклеса. Она подошла к нему, когда солнце заходило уже за вершинами остроконечных гор. Лисеклес сидел на садовой скамейке, любуясь жёлто-розовыми бликами заката. Грациозно изогнувшись, она постояла некоторое время, чтобы дать ему возможность полюбоваться своей, всё ещё по девичьи, стройной фигурой. Затем, тяжело вздохнув, села рядом, касаясь своим бедром его бедра, и полусерьёзно, полушутя, произнесла.
- Хоть посижу рядом, и то легче будет.
- Аспазия, ты шутишь.
- Вполне серьёзно.
- Но ты ведь знаешь, что я всегда любил тебя.
- И только?
- Что ещё я мог сделать? Ты всегда принадлежала другому.
- Ты должен был добиваться меня силой.
- Но помнишь, как когда-то ты сказала, что ты меня не любишь, и ушла с другим.
- О, боги! Как можно верить на слово женщине и, притом, пьяной? – С этими словами Аспазия поднялась и насмешливо посмотрела на Лисеклеса. Он тоже поднялся со скамьи и, глядя на неё широко открытыми глазами, произнёс.
- Аспазия, ты стерва.
Резкий звук пощёчины раздался в вечерней тишине. Аспазия стояла перед ним горделиво вскинув голову, испытующе глядя ему в глаза.
- Ты понял? – Спросила она.
- Я всё понял. Ты стерва, но я люблю тебя. Я бы отдал всё, чтобы быть только с тобой, - он опустился перед ней на колени и заплакал.
Она подняла его с колен и, поцеловав, произнесла.
- Ну, что ж, я сделала одного генералом, я сделаю и другого.
В тот год осень в Фессалии наступила рано. Стояли сухие солнечные дни, жёлтым цветом покрылись пшеничные поля, зарозовели на деревьях листья. В поместье Лисеклеса, на берегу Пинея, где с недавнего времени поселилась Аспазия, ничто не напоминало трагических событий, разыгравшихся в Афинах, поражённых моровой язвой. Здесь, вдали от скрещения больших дорог, собирались провести некоторое время старые друзья Аспазии. Подолгу проживали в её поместье Кломбулина и Мирон со своими двумя очаровательными малышками, которые охотно составляли компанию малому Периклу. Пристрастилась к её «лечебным водам» Праксиноя, которая после фессалийских лунных ванн уезжала домой отдохнувшей и изрядно похорошевшей. Не оставляли её без внимания и любители пофлиртовать: Фукидид и Эпамидея. Всё ещё моложавый Софокл приезжал сюда, чтобы в тиши дубрав писать стихи. Изредка со своей командой наведывался Сократ.
Зачастую под сенью, наливающихся свежим соком олив, устав от омовений и любви, они допоздна предавались научным спорам об этических нормах религиозной морали. Больше всего Лисеклеса возмущало существование у варваров человеческих жертвоприношений.
- Многие религиозные обряды отмирают, но наиболее ужасные из них и наиболее отвратительные, такие как жертвоприношения, до сих пор живы. Это просто ужасно! – Сетовал Лисеклес.
- Друиды, скорее всего, откажутся от всех других обрядов, чем от этого, - сказал Мирон.
- Почему ты так думаешь? – Спросил Сократ.
- Очевидно, это потому, что обряд жертвоприношений имеет под собой глубокую историческую традицию, уходящую в глубь веков, когда пришельцы из других миров, которых мы принимали за богов, питались нашим мясом. Ведь человеческое мясо вкуснее мяса всех других животных.
- Разве не питались боги нектаром и амброзией? – С иронией спросила Аспазия.
- О, Аспазия, насколько ты наивна! Конечно, нет. Мы сами из своей среды выбирали самого чистого и съедобного человека и приносили им на обед.
- Но мы ведь не едим себе подобных. Только голод заставляет нас есть людей! – Возмущалась Кломбулина.
- Ты ошибаешься, Кломбулина, каннибализм существует не только там, где люди голодают. Каннибализм был найден и там, где было полно еды, - возразил ей Лисеклес.
- Но почему же во мне вызывает большее отвращение каннибал, чем убийца человека? – Спросил Сократ.
- Конечно, разница между ними не так уж велика, но пришельцы запретили нам поедать себе подобных. - На помощь Лисеклесу пришёл Мирон.
- Но почему? – Не унимался Сократ.
- Да, потому что, будучи всеядными, мы можем съесть больного человека с нечистой кровью. Тогда эта болезнь может поразить и их, поэтому то они и были заинтересованы, чтобы мы питались только мясом жвачных животных, как мы заинтересованы, чтобы наши телята и овцы питались только сочной и свежей травой. Ведь есть и животные, которых мы не едим, хотя говорят, что мясо их вполне съедобное и запах приятный, но, будучи хищниками, эти животные могут нас заразить, - закончил свою речь Мирон.
- Ах, так эти боги были каннибалы! –Ужаснулась Эпамидея.
- В то время это не казалось людям столь ужасным, как сейчас тебе. К тому же, с уверенностью и теперь не можем мы сказать, кто из народов иль племён в то время не был каннибалом. – Любуясь стройным станом Эпамидеи, заметил Фукидид.
- Ты посмотри, как он на неё смотрит, - шепнула Аспазия Лисеклесу, - у него, кажется, разгорается на неё аппетит, и она станет следующей жертвой этого секс каннибала.
- Но я не думаю, чтобы это было ей так неприятно.
- Нет религии, в которой не было бы обмана и жестокости, Эпамидея, - продолжал свою мысль Фукидид, - обманом и жестокими наказаниями за нарушение их законов они держат нас в зависимости от себя и требуют, чтобы мы ещё выражали беспрестанно нашу благодарность за то, что они эксплуатируют наше невежество и паразитируют на нём. – Фукидид замолк.
- Ты видишь, Сократ, - обратилась к нему Аспазия, - к каким выводам могут привести твои коварные вопросы? Тебе лучше не покидать наше поместье. Уже есть люди, которые завидуют твоему гению. Эти люди очень влиятельны и злы, а религиозная доктрина не терпит новшеств. А гений, который делает человека мудрым и новатором во всех научных открытиях, бессилен перед серостью жрецов. Я боюсь, что они наложат на тебя руки и твой гений не поможет тебе избежать их осуждения.
- Они этим только обессмертят моё имя.
- Что в славе имени твоём, Сократ, коль ты уйдёшь в небытиё!
Разговор на этом оборвался. Наступила тишина. Было слышно, как стрекочут кузнечики. Потом, припомнив что-то, Аспазия проговорила.
- Когда я была на Востоке, то я слышала, что где-то там есть народ, у которого существует запрет на некоторые виды пищевых продуктов, и жертв людских он Богу не приносит.
- Это иудеи. Геродот упоминает их, как сирийцев, делающих обрезание. Я даже думаю, что свою философию Пифагор принёс эллинам от иудеев, - отозвался Фукидид.
- А что нас заставило отказаться от этих страшных жертвоприношений? – С интересом спросила его Праксиноя.
- Бунт праотца спартанцев Авраама, когда впервые он принёс в жертву агнца вместо сына. Влияние его подвига было столь велико, что жрецам всё труднее стало находить бессердечных родителей, отдающих своих детей на закланье. Примером могут послужить совсем недавние события мессенских войн. Когда мессенцы отправили в Дельфы священного посла Тисиса, чтобы вопросить Пифию, что надобно сделать, чтобы разгромить спартанцев, то Пифия сказала, что по воле божества, мессенцам в жертву надо принести девственницу. Когда жребий пал на дочь Ликиска из рода Эпитидов, то любящий отец взял дочку и бежал к спартанцам. Спартанцы их не выдали, и девочка была спасена. С тех пор Пифия не требует больше человеческих жертв. Сосуществование со спартанцами сделало наше жречество более гуманным, а сладостный голос Ионии убедил их, что арфа и танцы не менее приятны богам, чем крик и агония умирающего человека.
- Подумать только, Фукидид, как многим мы обязаны семитам! – С удивлением воскликнула Аспазия.
- Представь себе, Аспазия, что это так. Со временем, два этноса сложились в один и подарили миру эллинизм – величайшее достижение человеческой цивилизации. Трудно переоценить вклад евреев-финикийцев в развитие эллинизма, если принять во внимание, что алфавит в Грецию принёс семит, царь, финикиец Кадм. До этого писать ведь греки не умели, поэтому стихи Гомера в памяти своей лишь берегли. Так что можно смело сказать, что эллинизм это сплав ионийско-финикийской культуры. – Фукидид замолк и перевёл дыхание. В наступивших сумерках он взглядом искал Эпамидею. Наконец, он уловил на себе её лукаво-восхищённый взгляд, и лицо его прояснилось.
- И всё же, я не люблю финикийцев, - не унималась Аспазия.
- И ты права в своём к ним отвращенье. Люди редко благодарны тем, кому чем-то обязаны в жизни, - отозвался Софокл, - но уж время позднее, друзья. Пора бы на покой.
- Софокл прав, но мы с Эпамидеей ещё немного погуляем. Какая полная луна взошла сегодня над полями, как воздух чист, и всё залито трепетным сияньем.
- И всё же будьте осторожны. Не заблудитесь среди двух олив, - бросила им на прощание Аспазия.


Глава шеснадцатая

Алкивиад успел вовремя вернуться в Афины, чтобы сказать своё последнее «прощай»
своему наставнику и другу. Прямо с порога он бросился на грудь Периклу и обвил его шею руками: «О, Перикл! Мой единственный друг», - содрогаясь от рыданий, беспрерывно повторял он. Когда, наконец, Алкивиад нашёл в себе силы оторваться от груди своего воспитателя, Перикл, едва улыбнувшись, произнёс: «Алкивиад, я не должен убеждать тебя не верить предрассудкам: они никогда не были твоей слабостью. Не удивляйся тому, что на груди у меня этот амулет. И главное, проследи, чтобы никто его не снял. Старая няня повесила его мне на грудь, думая, что он убережёт меня от смерти. Из уважения к ней, пусть он покоится на моей груди».
Перикл умирал, и с ним уходила в вечность целая эпоха эллинской цивилизации, золотой век Перикла. При тусклом свете потухающего дня порой вспоминалось, как Дамон, отрывая его от занятия музыкой, зовёт посмотреть на уходящего в изгнание Аристида. То, как отец сопровождая его в школу, сжимает ему руку и шепчет на ухо: «Быстро проходи и незаметно взгляни в окно. В этой тюрьме сидит Мильтиад».
То перед ним появлялась Эльпеника. Его любовь, его мечта. Всю жизнь он помнил этот синий вечер, мерцанье звёзд в бездонной вышине. В её саду они стояли друг против друга, и он не мог оторвать взгляд от её припухлых вишенного цвета губ.
- Ты хочешь? – прошептала она.
- Хочу.
И когда он уже почти касался её губ, она вдруг вскрикнула.
- Нет, не могу! – и резко оттолкнула его от себя. И по всему было видно, как её гордая натура аристократки не смогла пересилить себя и отдать поцелуй без любви.
А потом она пришла к нему. Это было тогда, когда демократы пытались упрятать Кимона в тюрьму. Они обвинили его в том, что он взял взятку у македонского царя, и просили Перикла принять участие в атаке против сына Мильтиада. Перикл принял это предложение. Дело ещё не было решено. Кипели страсти на Агоре. В тиши своего кабинета Перикл готовил речь, когда ему доложили, что его хочет видеть какая-то женщина. Это была Эльпеника. Она пришла просить за брата. Открыв лицо, что считалось постыдным, для афинской матроны, она взглядом укрощённой львицы, смотрела на Перикла. И в этот миг он вспомнил всё. И было горько сознавать, как годы изменили её внешность. Перед ним стояла женщина средних лет, лишь тень былой красивой Эльпеники. И он не мог не уколоть её за возглас тот: «Нет, не могу!» Немного помолчав, и насладившись её унижением, он холодно произнёс: «Разве ты недостаточно стара для таких приключений, Эльпеника?» И, перехватив её полный презрения взгляд, он глубоко пожалел, что так оскорбил женщину, чья любовь к брату ставила её выше всяческих унижений. Ему казалось, что в её лице он оскорбил и оплевал свою первую чистую, невинную любовь. И потом этот взгляд ещё долго отравлял ему воспоминанья. Этот взгляд, в котором не было ненависти, а только презрение. Хоть бы капля ненависти блеснула в нём, ему бы было легче. Нет, в нём не было ненависти, а только презрение. Эльпеника молча повернулась и ушла. Перикл ничего ей не обещал. Однако Кимон оправдался.
Постепенно горечь раскаяния за содеянное сменяется более покойными видениями. Вот, будучи уже молодым человеком, он принимает у себя дома Пиндара и Эмпидокла, Эсхил приходит обнять его, прежде чем навсегда покинуть Афины. То мнится ему, как с Софоклом спорит он о красноречии, а с Еврипидом о политике и этике. Сознание порой уносилось в те времена, когда Протогор и Демокрит вместе с Анаксагором и Метоном просвящали его в естествознании. Он слушал, как Геродот излагал своим богатым мелодичным голосом историю Эллады, как Фукидид начал описывать войну.
Но радость жизни была бы не полной, если бы судьба не свела его с Фидием, который в золоте и слоновой кости воплотил героев Эллады и богов Олимпа, воспеваемых Гомером, а дружба с наиболее мудрыми и наиболее богатыми идеями философами, такими как Акрон и Гиппократ, не скрашивали все его невзгоды и разочарования. И сейчас в последние часы своей жизни, когда сумерки сгущались в его очах, его душу наполняла тихая радость, что Афины обязаны своей славой ему, а Аспазия своим счастьем: «Алкивиад, - собрав последние силы, слабо прошептал он, - не знаю, был ли я хорошим опекуном, но я любил тебя. И после стольких наслаждений и успехов в общественной и частной жизни, я без сожаления и страха покидаю этот мир. Не надобно оплакивать меня. Добро пожаловать мой смертный час. Добро пожаловать».
Слёзы текли по щекам Алкивиада. В комнату заходили и выходили люди. Они приходили сюда, чтобы в последний раз взглянуть на государственного деятеля, оратора, полководца и философа. Как ни было велико горе Алкивиада, он не мог не заметить необыкновенно красивую и элегантно одетую женщину, склонившуюся над умирающим Периклом.
- Где Аспазия? –выпрямившись, спросила она.
- Её здесь нет.
- В этот момент она не со своим мужем?
- Нет, она утешилась с другим.
- Была ли она рядом с ним, пока оставался хоть какой-то луч надежды на выздоровление? Я знаю, что она должна была быть рядом с ним, несмотря ни на что. Скажи мне, что она была рядом с ним до последней минуты.
- Её не было с ним, и за это она навеки стала мне противна. Я возненавидел её.
- Она не должна была покидать в беде Перикла. Если после такой потери она смогла найти себе другого, то она была недостойна его. Зачем тогда нужна была война, чума, кровь и несчастья? - сказав это, она схватила Алкивиада за руку и пристально посмотрела ему в глаза, - я - Клеона, - добавила она.
- Я догадался, - ответил Алкивиад.
Они вошли в птичник, решётки были открыты, но птицы не улетали: они были мертвы. Клеона отошла от клеток, несколько минут постояла в колебании и вышла на улицу. Алкивиад последовал за ней. Они дошли до сада Эпамидеи. Вошли в дом. Тишина. Отворены все двери. Ещё недавно почти все жилища в Афинах были переполнены беженцами со всех населённых мест Аттики. Сейчас город вымер и опустел. Хотя чума уже пошла на убыль, но сделанное ею опустошение производило удручающее впечатление.
Алкивиад и Клеона прошли в зал. Напротив входа стояла мраморная урна. Клеона бросилась вперёд, отшатнулась от неё и медленно, с интервалами между словами произнесла: «Я устала... У меня всё болит... Мне очень хочется пить... Я не могу прочитать эпитафию».
Алкивиад прочитал: «Здесь покоится Ксениад сын Чаронда».
- Так вот кого всю жизнь любила Аспазия. Она не могла простить мне, что он когда-то предпочёл ей меня, - она приложила свою щеку к надписи, но голова у неё закружилась, колени подогнулись, и она опустилась на подножье гробницы.
- Клеона! – услышав своё имя, она с трудом подняла голову.
- Клеона, - взял её за руку Алкивиад, - прошу тебя не покидай меня в минуту эту. Я отвезу тебя в Милет: там свежий воздух и мягкий климат вернут тебе здоровье.
- Нет, я везде теперь чужая. Я здесь умру у праха Ксениада.
Алкивиад внезапно понял, как нужна ему эта со вкусом одетая, интеллигентная женщина и, подняв её на руки, он отнёс её в покои Эпамидеи.
Он не расставался с ней до конца её дней, испытывав весь ужас того, как удручающе действует внезапный переход от здоровья и красоты к разложению и смерти.
Ефим Макаровский
участник форума
Posts: 27
Joined: Mon Feb 25, 2008 9:30 pm

Re: Страничка Ефима Макаровского

Post by Ефим Макаровский »

ТРОЯНСКАЯ ВОЙНА И ЕВРЕИ

ЕФИМ МАКАРОВСКИЙ.

Троянская война реальность или миф? Троянская война не миф, а реальность Это был последний грабительский поход союза ахейских племён совместно с израильским племенем колена Дана-данайцами против ионийских греков под руководством микенского царя Агамемнона в начале седьмого века до н. э.
Героическая оборона Трои подорвала силы южно-ахейских племён, и вскоре после разрушения Трои они были сметены со своих мест напором дорийских племён. И если бы при дворе царя Агамемнона не оказалось гениального поэта, который воспел события Троянской войны, то и этот поход был бы забыт потомками, как и множество других походов до него.
Дорийцы, завоевав Микены, были очарованы поэмами Гомера, а спартанский царь Ликург ознакомил с ними афинского тирана Писистрата. Писистрат же не скупился на затраты, собирая отовсюду рукописи, в которых были записаны поэмы Гомера. Так занялась заря пленительно-одухотворённой эллинской поэзии.
Однако в связи с тем, что общепринятые даты Троянской войны 1194 -1184 годы до н. э. Не соответствуют действительности, некоторые учёные считают, что Троянской войны вообще не было, что это всего лишь художественный вымысел Гомера и эллинских бардов-аэдов. Они пришли к такому заключению на том основании, что археологические раскопки и артифакты не подтверждают письменные источники.
Это произошло в связи с тем , что историки, как то убедительно доказал Иммануил Великовский, неверно датировали историю Египта и Восточного Средиземноморья, приняв на веру фальсификации египетского жреца Манефона, который, чтобы доказать, что египетская история намного древнее еврейской, добавил ей минимум пятьсот лет: “Весной 1971 года в лаборатории Британского Музея в Лондоне были произведены радиоуглеродные анализы с целью датировки гробницы фараона Тутанхамона, сына Эхнатона. Анализы подтвердили тезис Великовского о необходимости пересмотра стандартной хронологии, дав расхождение между углеродной датой и подсчётами Великовского всего лишь 6 лет”
Действительно, выдумать Троянскую войну и притом не одному человеку, со столькими действующими лицами просто невозможно. Это всё равно, что сказать, что борьба украинского народа за независимость под руководством Богдана Хмельницкого в середине семнадцатого столетия была придумана украинскими аэдами-кобзарями.
Мнение же о том, что поэмы эллинских бардов о Троянской войне, собранные Писистратом, прошли доработку в Афинах и стали известны под именем мифического певца Гомера не заслуживают доверия: “Эта “Писистратова версия”, выдвинутая итальянским философом 18-ого века Джамбатиста Вико, была у него связана с весьма решительным утверждением, будто никакого Гомера на самом деле не было, а прозвище это (одни толкуют его как “слепой”, другие – как “заложник”) в действительности означало весь коллектив “аэдов”, сказителей древних преданий, устно передававших разрозненные части будущей “Илиады” вплоть до писистратовых времён, когда она только и обрела благодаря записи вид единой поэмы.”
В связи с этим правомерно задать вопрос, каким образом чудо композиции “Илиада” и “Одиссея” могло быть создано разными по своему дарованию аэдами? Художественное единство гомеровского наследия свидетельствует лишь о том, что это создание одного гениального поэта. Но было ли Гомер его собственное имя, или это было прозвище? Вполне возможно, что Гомер не было его именем, так как на древнееврейском языке слово Гомер означает Киммериец.
Когда в 2200-ом году до н. э. Резкое изменение климата и экологической среды привело в Междуречье Тигра и Евфрата к тому, что шумерийские племена мигрировали из Сеннаарской долины и поселились в южнорусских степях, где их мягкое семетическое “ш” трансформировалось в твёрдое “к”, и шумеры-шумерийцы получили название киммеры-киммерийцы, а в Библии они известны под именем гиммеры, или народ гомер.
Кем был этот гениальный поэт: эллином, варваром или иудеем? Но для варвара он слишком хорошо знал семитскую литературу Угарита. Именно в Восточном Средиземноморье был широко распространён мотив возвращения обратно украденных красавиц. Египетская и Месопотамская литература этого не знает.
И, наконец, поразительно много параллелизмов между библейскими сказаниями и поэмами Гомера. Так, к примеру, Иаков перед смертью попрекает своего старшего сына Рувима в том, что он соблазнил его наложницу. Феникс, воспитатель и старший друг Ахиллеса, также был проклят своим отцом за то, что он соблазнил его наложницу. В “Илиаде” похищение Елены явилось причиной Троянской войны. С падением Трои Елена возвращается к своему мужу. Во второй книге царств Давид также возвращает обратно свою законную жену Мелхолу, которая в его отсутствие была выдана замуж Саулом за Фалтия, сына Лаишева. В “Илиаде” Агамемнон забирает у Ахиллеса его наложницу Брисеиду, а затем не тронутою возвращает её ему обратно, так же как фараон и царь герарский Авимелех вернули Аврааму его Сарру.
Все эти параллели свидетельствуют о том, что Гомер был хорошо знаком с содержанием Ветхого Завета. Кроме того, аналогичные параллели литературных произведений Угарита являются связывающим звеном между поэмами Гомера и Ветхим Заветом. В частности, в сказаниях Угарита мы находим поэму о том, как царь Крет в результате победоносной войны возвращает себе свою законную жену, принцессу Гуррею.
В связи с вышеизложенным можно прийти к выводу, что гениальные произведения Гомера были созданы не на пустом месте, а на основе богатой и развитой литературы, сложившейся к середине первого тысячелетия до н. э. В странах Восточного Средиземноморья и Ближнего Востока, благодаря распространению письменности, которую греки переняли у финикийцев, а последние у евреев. Кстати, существует мнение, что слово финикийцы отнюдь не является этнонимом. Так называли аборигены Древней Греции купцов из Малой Азии, городов Сидона и Тира. Сами себя эти купцы называли хананейцами, по месту территории, в которой они проживали. Опять-таки это не этноним. Это всё равно если кто-либо скажет, что он сибиряк, потому что он живёт в Сибири.
Так что не будет преувеличением сказать, что два народа внесли свой незаменимый вклад в развитие эллинской цивилизации: греки и евреи.
Ефим Макаровский
участник форума
Posts: 27
Joined: Mon Feb 25, 2008 9:30 pm

Re: Страничка Ефима Макаровского

Post by Ефим Макаровский »

К ВОПРОСУ О ПРОИСХОЖДЕНИИ БОЛГАР.

ЕФИМ МАКАРОВСКИЙ.


Восточный Туркестан. Таримская низменность. Согласно Фердинанду фон Рихтгофену, одному из лучших знатоков Средней и Восточной Азии, Таримская котловина была прародиной всех азиатских и европейских народов древности. Колыбелью первой человеческой цивилизации. Пришельцы в Европу и Западную Азию, и даже Египет, с незапамятных времён шли из Средней Азии, из Тарима.
Это мнение, хотя и поддерживается одними учёными, сильно оспаривается другими, которые считают, что это всего лишь ещё одна недоказанная гипотеза.
Тем не менее болгарский историк Сысылов считает, что “Прародиной средне и северо-восточных азиатских племён, к которым, без сомнения, принадлежали и древние болгары, совместно со всеми гуннскими племенами, является, вероятно, Таримская котловина, называемая Восточный Туркестан… Сейчас Таримская котловина, со своими песчаными полями и мелководными водами, - пишет он,- выглядит как пустыня. Песок засыпает её некогда плодородные поля и цветущие поселения. Но 4-5 тысяч лет тому назад эта котловина была, надо полагать, настоящим райским садом – плодородной, обильно напоеной многочисленными полноводными в то время реками и потоками, которые вливали свои изобильные воды в некогда большое, а сейчас почти пересохшее и засыпанное песком уже солёное озеро Лупанор”
Однако, по мнению других учёных, есть веские основания считать болгар коренными жителями Балканского полуострова, которые были известны грекам под именем пеласгов и пеонов. Как они появились на Балканах, никто не знает. Вполне вероятно, что они были потомками мифических атлантов, тогда становится понятной их этническая близость к племенам кариев-филистимлян.
Мнение же тех историков, которые считают, что болгары являются потомками Аммона, сына Лота и его младшей дочери Бен-Аммя, не соответствует действительности, потому что пеласги-болгары уже с незапамятных времён обитали на Балканах и островах Эгейского моря в то время, когда, согласно библейской мифологии, в первой половине второго тысячелетия в Палестине появился Лот со своим дядей Авраамом. К началу первого тысчелетия до н. э. племена пеласгов-болгар уже широко расселились по берегам Черного и Азовского морей. Об этом свидетельствует средневековый учёный и писатель Иоанн Цецес, когда пишет, что Ахилл привёл: “Войско из гуннов-болгар-мирмидонян числом две тысячи пятьсот,” а Мирмикон это город на берегу Азовского моря. О том, что Ахилл болгарин, писал также и Иоанн Малала.
Исходя из этого, становится понятным, почему, переодевшись в женское платье и спрятавшись среди девушек, он пытался увильнуть от похода на Трою: он не хотел обогрять руки в крови своих соплеменников, так как среди троянцев также было много болгар. И были они выходцами с острова Крита, известными в то время под именем тевкры, родственными этрускам. Эней, тевкр-болгарин, после падения Трои ушёл к своим тевкрам-этрускам в Италию. В далёком историческом прошлом одни и те же этносы были известны под разными именами.
Затем Ахилл вызывает недовольство греков тем, что в основном опустошает окрестности троянских владений, но избегает прямого столкновения с троянцами. Впоследствии, когда Агамемнон забрал у него наложницу Брисеиду, Ахилл вообще отказался принимать участие в сражениях на полях Илиона и взялся вновь за оружие только за тем, чтобы отомстить за смерть своего друга. Вскоре и он погиб.
Существует несколько версий о гибели Ахилла. По одной из них, как нам поведал в своей Хронике Иоанн Малала, Ахилл влюбился в дочь Приама Поликсену и решил жениться на ней. Он увидел её в роще Аполлона. Она гуляла там с Гекубой поутру. Ещё не родился Тургенев, но уже были тургеневские женщины: печальные и задумчивые. Черты красивого надменного лица, походка лёгкая и тонкая рука сразили пылкого Ахилла. Начались переговоры с Приамом. Между ними не было языкового барьера: они говорили на одном и том же языке. Греки заподозрили, что Ахилл может их предать и перейти на сторону троянцев. Греки ему не доверяли. За ним следили.
И был вечер, и небо в лохматых, серых облаках. И в храме Аполлона царил полумрак. Парис стоял у алтаря, а чуть поотдаль Деифоб рядом с Ахиллом. Неужто Ахилл думал, что Приам разделит хлеб с убийцей сына? Убить Гектора и ложе разделить с его сестрой? Неужели Ахилл надеялся, что братья Гектора простят ему его погибель?
Но то были сказочные времена, и не хватало времени подумать. Редко кто доживал до сорока. Человек рождался, чтобы совершить свой подвиг и с улыбкою уйти в небытие. То были золотые времена. Возможно было всё. Богини отдавались смертным на утеху. Фетида осчастливила Пелея. Герои становилися богами, как Геракл, Дионисий и Нимрод.
Однако кровь Гектора звала к отмщенью. И в то время, когда Деифоб обнял Ахилла, чтобы запечатлеть на его челе иудин поцелуй, Парис рванулся к ним и вонзил свой меч в живот Ахиллу. Отчаянный рывок. Ещё удар. Ахилл обмяк.
При бледном свете луны, пробившемся сквозь тёмные облака, Одиссей, засевший с Аяксом и Диомедом в кустах, чтобы следить за развитием событий, заметил, как две тени мелькнули, покидая рощу Аполлона. Одиссей, Аякс и Диомед бросились в храм. Всё было кончено. Ахилл был мёртв.
Как видим, он был чужим для греков. Его литературный образ далеко не без изьяна, и тем не менее, Ахилл один из главных героев Троянской войны. Почему? Очевидно, этот гениальный поэт Гомер по происхождению был болгарин, и героем своего произведения он сделал своего соплеменника. Дело в том, что в древнееврейском языке слово гиммер, или народ гомер отождествляется с киммерийцами, наиболее древним населением Причерноморских степей.
Согласно Прокопию Кесарийскому: “В древности великое множество гуннов, которых тогда называли киммерийцами, занимало те месата, о которых я недавно упоминал, и один царь стоял во главе их всех. Как-то над ними властвовал царь, у которого было двое сыновей, один по имени Утигур, другому было имя Кутригур. Когда их отец окончил дни своей жизни, оба они поделили между собою власть и своих подданых каждый назвал своим именем. Так и в моё ещё время они наименовались одни утигурами, другие кутригурами.”
В то же время, как на то указывает Дмитрий Иловайский: “Епископ Виктор Туннуненский называет их вместо кутригуров Болгарами.”
Исходя из вышеизложенного, мы можем смело прийти к заключению, что Гомер-Киммериец – Болгарин – это прозвище гениального поэта, указывающее на его этническую принадлежность.
И тем не менее, несмотря на свидетельства средневековых учёных, представители современной официальной болгаристики отрицают тот факт, что болгары являются аборигенами Балканского полуострова на том основании, что эта теория не соответствует их конструкции о позднем появлении болгар на Балканах.
Согласно А. П. Новосельцеву: “Этноним “болгары” во второй части, несомненно, отражает их первоначальную связь с уграми, а в первой части, очевидно. Восходит к тюркскому “булга” (“смешивать”), и тогда всё слово означает “смешанные угры,” т. е. Первоначально болгары представляли собой тюркизированных (когда – неясно) угров и были одним из племён, обитавших, скорее всего, где-то в северной части современного Казахстана и увлеченных на запад в период гуннского нашествия”
Однако, челночная миграция ряда болгарских племён с запада на восток и с востока на запад отнюдь не противоречит тому, что болгары были коренными жителями Балканского полуострова и прибрежных островов восточной части Средиземного моря, известных грекам под именем пеласги. Челночная миграция в древние времена и раннее средневековье была обычным явлением тех времён. Так о миграции израильских племён из Таримской низменности на Запад, вплоть до Египта, и обратно на Восток мы узнаем из Торы, священной истории еврейского народа.
Дело в том, что конец третьего тысячелетия до н. э. ознаменовался судьбоносным явлением: В Таримской котловине был приручен конь, а некий гений изобрёл колесо. Всё это облегчило миграционные передвижения племён. В 1741-ом году до н. э. Племена касситов, благодаря коню, спустились с гор Загроса, где они обитали после своего выхода из Тарима, и, потеснив амореев, овладевают городом Терке на Евфрате, неподалеку от устья Хабурга, и создают своё государство Хана. В 1518-ом году до н. э. Они окончательно наносят поражение амореям и захватывают город Вавилон. Впоследствии в междуречье Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи, на территории нынешнего Узбекистана ассирийским царём Саргоном Вторым в 722-ом годудо н. э. были поселены десять колен израилевых. Вместе с ними были уведены в эти места и филистимляне, принявшие во времена царя Давида иудаизм. Всех их ассирийцы называли переселенцами, ашкузи, как это звучит по-ассирийски.
Филистимляне первоначально обитали на островах Средиземного моря в тесном соседстве с пеласгами-болгарами и были известны под именем кариев-чикеров-листригонов. Более того: “Возможно, что филистимляне были частью той же народности, которая была известна грекам под именем пеласгов”
Кстати, здесь небезинтересно отметить, что Дмитрий Иловайский, пытаясь доказать словенство протоболгар, указывет на то, что у них много общих черт с Русью. В частности. Обоюдное влечение к торговле и судоходству, в то время как в характере чисто степного народа отсутствуют эти черты характера.
Однако Иловайский упускает из виду, что Киевская Русь ословенилась уже после гибели Святослава, и словене шли на Русь не с Востока, а с Запада: “Наша история, - пишет Ключевский, - открывается тем явлением, что восточная ветвь славянства, потом разросшаяся в русский народ, вступает на русскую равнину из одного её угла, с юго-запада, со склонов Карпат.”
В описываемый период Русь словенами ещё не была. Общие черты характера и склонности к хозяйственной деятельности следует объяснять в их совместном пеласгическом прошлом на островах Средиземного моря.
Теснимые ионянами, пеласги - филистимляне высадились на западном побережье Малой Азии. Затем ионяне, в свою очередь теснимые ахейцами, вытеснили филистимлян на территорию нынешней Палестины. После переселения их на северные окраины Ассирийской державы они основали там целый ряд городов.
Согласно Андре Лемайру: “Из древних текстов, записанных на глиняных табличках, найденных в Вавилоне, точнее Ниппуре, мы узнаем об общинах, депортированных и живущих в городах с такими названиями, как Ашкелон (нет сомнения в том, что там проживали филистимляне), Тир (финикийцы) и Кадеш. Эти поселения, очевидно, должны были бы более точно называться Нью-Ашкелон и Нью-Газа, и Нью-Тир, и Нью-Кадеш, так как мы называем Нью-Йорк и Нью-Амстердам.”
Со временем филистимлян, исповедующих иудаизм, стали называть евреями-ашкенази. Китайцы называли их “о-сун”. Примерно в 180-ом году до н. э. Блистательный Мо-Тун, хан гуннов, нанёс им сокрушительное поражение и отбросил в земли Северного Кавказа, где они стали известны под именем алланов.
Этимология этого слова еврейского происхождения, где “ал” – это предлог “на”, а “лан”, возделанное поле. Так горские евреи называли евреев-ашкенази, живущих среди возделанных полей Приазовья. Следовательно, правильное написание этого термина будет с двойным “эл”. Алланы ни в коем случае не были предками осетин, как это считает большинство учёных. Самоназвание осетин – ироны. Как на то указывает А. В. Гадло: “Это имя созвучно настоящему наименованию Осетин –Ир/Иристон и самоназванию восточной диалектной группы Осетии – Ирон.”
Кстати, известный польский историк Ян Длугош не сомневался в том, что алланы это филистимляне. Юлиан Кулаковский в свою очередь обращает внимание на то, что ясы русских летописей это алланы: “А для Длугоша имена филистимляне и ясы были этническими терминами, соответствовавшими определённому народу.”
Согласно “Венгерской Хронике” Яноша Туроци, у библейского царя Нимрода от его жены Энех было два сына: Хунор и Магор. В своё время они поселились в степях Северного Кавказа: “Как-то раз на шестом году проживания в этой местности Хунор и Магор, кочуя по степи, обнаружили “оставшихся без мужчин в палатках жён и дочерей Берека, которые отмечали праздник Трубы и вели хороводы. Они сразу схватили и увели с их добром в Меотийские болота. Случилось так, что при этом похищении среди остальных, они схватили отличавшихся красотой двух девушек, дочерей Дулы, князя аланов. Одну из них взял в жёны Хунор, а другую Магор, и от этих женщин, как передают, произошли все гунны или венгры.”
В то же время, именно алланский род Дуло дал Болгарии её первых царей, имена которых записаны в “Именнике болгарских ханов.”
Из вышеизложенного можно заключить, что гунны не были однородным, монолитным этносом. Это не было их самоназванием. Это был полиэтнос. Для современников имя гунны означало множество этнически разнородных племён, объединённых под властью одного хана.
Согласно Сысылову, в 127-ом году до н. э. в китайских летописях среди гуннских племён впервые упоминаются болгары под имеоем По-Ле. Очевидно, так звучало наименование пеласги в китайском произношении.
В середине пятого века западные гунны появляются на страницах истории уже под именем болгар.: “Почти сразу после смерти Аттилы, как только его держава распалась и некоторые даже гуннские орды отделились от неё, мы видим появление имени болгар, которые полностью заменяет и как государственное, так и народное старое гуннское имя.”
В конце шестого века на обширной территории от реки Кубани до Днепра западные болгары основывают своё государство, Великую Болгарию со столицей в Фанагории. Согласно болгарским летописям Бахши Имана “Джафар Тарихи,” в земле полян, на крутом берегу Днепра по приказу хана Кубрата в 620-ом году был основан Киев.
Поляне на земле которых был основан Киев, ни в коем случае словенами не были. На всей территории Великой Болгарии от Кубани до берегов Днепра вплоть до десятого века безраздельно господствовала салтово-маяцкая, болгарская археологическая культура. Поляне были одним из алланских племён. Согласно В. А. Пархоменко: “Есть достаточные основания считать Полян выходцами с юго-востока и скорее всего с Приазовья.”
После смерти Кубрата усиливается борьба между ханским родом Дуло и Ашина, между западными и восточными болгарами. В результате этой борьбы Великая Болгария прекратила своё существование. Один из сыновей Кубрата Котраг откочевал в район Средней Волги и основал там государство Волжских, или Серебряных Булгар. Другой сын Кубрата Кубер проник в Македонию, в то время как его брат Аспарух, возглавив племена оногуров, оногундуров, поселился в Добрудже.
Именно в связи с тем, что аборигенами Балканского полуострова были родственные протоболгарам племена пеласгов-болгар, можно объяснить дружественные взаимоотношения протоболгарской орды Аспаруха и, к тому времени уже ословеневшегося, коренного населения Балкан.
В 681-ом году хан Аспарух, нанеся сокрушительное поражение византийскому императору Константину Четвёртому Погонату, и, объединив вокруг себя семь словенских племён, основал Болгарское государство на Дунае. Пришедшие с Аспарухом на берега Дуная протоболгары-оногуры составили военное сословие этого государства и не были ассимилированы словенами, как то считает большинство учёных. Они известны сейчас под именем гагаузов. В 865-ом году гагаузы приняли христианство вместе со всем болгарским народом во времена царя Богориса - Михаила. Любопытно, что среди гагаузов зачастую встречается фамилия Дуло-Дулов. Именно хан Аспарух был из рода Дуло, давшей династию болгарских царей.
В конце седьмого начале восьмого столетия западная граница Болгарии доходила до Адриатического моря, а на востоке до берегов Днепра.
О восточной границе Болгарии за Дунаем имеется раннее высказывание греческого писателя Константина Багрянородного о том, что “Печенежский народ населяет и часть Болгарии около Днепра, Днестра и других рек, которые находятся в том месте.”
Касаясь восточной границы Болгарской державы, известный болгарский историк Дмитрий Ангелов утверждает, что “В царствование Омуртага северовосточная граница славяноболгарской деожавы достигала реки Днепра, а западная шла по бассейну реки Тисса. То было время наибольшего территориального расширения Болгарии на север от реки Дунай, и именно в этот период утвердилось среди византийских писателей известное уже название “Болгария по ту сторону Дуная” От того времени датируется и представление, что район между реками Днестром и Днепром является “частью Болгарии,” как, собственно, отметил византийский писатель Константин Седьмой Багрянородный.”
Кроме того, хан Омуртаг (814 – 831) сообщает в недавно открытой каменной надписи: “Кан Ивиги Омуртаг. Копан Окорсис был человек на моём кормлении и, когда отбыл в войска, утонул в реке Днепр. Он был из рода Чакарар”
Эта надпись красноречиво свидетельствует о том, что, когда болгарская армия стояла на берегах Днепра, Киевской Руси ещё и в помине не было.
Выдающуюся роль сыграли болгары и в деле становления Киевской Руси. Первой устроительницей Русской земли была княгиня Елена Яковлевна, она же Ольга. Это она вводила уставы и уроки, устроила погосты, установила дани и оброки. Ольга была племянницей боларского царя Симеона, дочерью его младшего брата Якова. Князь Олег привёз её в жёны Игорю из Плескова, а не из Пскова, которого тогда ещё и не существовало.
То были тяжёлые годы для Болгарии. В 902-ом году венгры опустошали её поля. Спасаясь от них, царь Симеон затворился в Доростоле. Вот тогда-то он лихорадочно искал союзников. И этими союзниками стали печенеги и киевские русы.
Союз с Русью был скреплен брачными узами. В ту пору Ольге было десять лет. Никакого христианства ни на Руси, ни в Константинополе она не принмала. Она родилась христианкой. При рождении её нарекли Еленой, а Ольгой уже в Киеве.
Её сын сын Святослав имел законное право на болгарский престол. Центром своей державы он стремился сделать Переяславец на Дунае, считая, что там находится середина его земли. Однако своего двоюродного брата, царя Бориса Второго, он не лишал престола Болгарии. Возможно, взойти на престол Болгарии он намеревался легальным путём, а не обогряя своих рук братской кровью.
После гибели Святослава его сын Владимир женился на дочери болгарского царя Петра Анне. От этого брака у него было двое сыновей: Борис и Глеб. Анна не была родной сестрой греческих императоров, она была их троюродной сестрой.
Осенью 969-ого года, перед самым нашествием Руси, по просьбе византийских послов в Константинополь были отправлены две девочки из Преславы в жёны византийским императорам Василию и Константину. Их брак по какой-то причине не состоялся. Вот их то и засватали впоследствии Оттон Второй и князь Владимир. Германский император Оттон Второй женился на Феофано, старшей сестре княгини Анны, болгарыни русских летописей.
После гибели Владимира и его сыновей Глеба и Бориса русские вплоть до восемнадцатого столетия не предпринимали никаких попыток проникнуть на Балканы.
Осенью 1018-ого года в результате завоевательных походов Византийской империи прекратило своё существование Первое Болгарское царство. Потянулись долгие годы имперской оккупации страны.
Утверждения же Дмитрия Иловайского о том, что: “Болгаре, пришедшие на Дунай, не могли быть не чем иным, как Славянами,” не соответствует действительности.
Во-первых, с приходом Аспаруха на Дунай было основано союзное государство двух доминирующих этносов на федеративных началах – Первое славяно-болгарское царство.
Во-вторых, надобно иметь в виду, что в состав болгарского народа вошли такие этносы, как словене, фракийцы, греки, пеласги, кельты, готы и аллане. Так что словенство болгар отнюдь не является стопроцентным, и они разительно отличаются от других словен.
И, наконец, в истории имеется бесспорный прецендент, когда небольшое германское племя франков, покорив галлов, образовало французское королевство. Государство никогда не создавалось большинством туземного населения.

Впервые опубликовано в 23-ем номере журнала «Мосты».
Ефим Макаровский
участник форума
Posts: 27
Joined: Mon Feb 25, 2008 9:30 pm

Re: Страничка Ефима Макаровского

Post by Ефим Макаровский »

ШЛЕМАЗЛ.

ЕФИМ МАКАРОВСКИЙ.

- Шлемазл, ты должен жить, Шлемазл!- Чья-то сильная рука отвела от его виска пистолет, и пуля вошла в потолок. Вторым ударом пан Круковский послал его в нокдаун и он приземлился прямо перед отверстием в запасной лаз бункера.
- Ты должен жить, Шлемазл, чтобы рассказать людям правду, как боролись и умирали евреи под пятой оккупанта. Ты должен выжить, чтобы покарать тех, кто замучил наших братьев и сестёр, детей и родных. Ты должен отомстить за всех тех, кто пал от рук палачей на поле брани за свободу и честь своего народа. Уходи, Юрек. Мёртвым ты не поможешь, а живые должны жить и бороться. Я задержу немцев.- И с гранатой во внутреннем кармане пиджака, он направился к выходу. Сначала в отверстии бункера показались грязные сморщенные ладони, потом измождённое небритое лицо пана Круковского. Немцы уже поджидали его у входа. Они насмешливо, с нескрываемым интересом смотрели на ещё одного стрелявшего еврея.
- Ганс, тут ещё один вылезает сдаваться! – крикнул один из них.
- Да пристрели его. Нет времени возиться с ними! – равнодушно ответил тот.
Раздался взрыв, и пятеро немцев полегли вместе с паном Круковским.
Разбирать завал прислали украинцев. Бункер на Милой 18, где находился штаб Анилевича, был довольно вместительным помещением. Его поделили на пять частей и каждую из них назвали именем одного из лагерей смерти: «Треблинка», «Травники», «Собибор», «Майданек», «Дахау». Здесь собрался весь цвет еврейских боевиков. Кого здесь только не было: и Мордехай Анилевич со своей подругой Мирой Фухрер, и Анкерман, и Шпанцер, Люба и Эдвард Фондаминские.
Восьмого мая немцы окружили не только бункер, но даже руины окружающих домов, чтобы не дать возможности зайти себе с тыла, как это было на Францисканской 30. Перекрыв пять обнаруженных ими выходов из бункера, они пошли на штурм. Повстанцы стойко защищались. Их выстрелы не давали возможности немцам приблизиться к бункеру. Тогда они стали метать газовые бомбы во все пять лазов, ведущих в подземелье. Люди стали задыхаться. В последний момент был найден шестой выход, о котором немцы ничего не знали, но было поздно. Многих уже не было в живых. Первым покончил с жизнью Лейба Розенблат. Его примеру последовали Мордехай Анилевич и Мира Фухрер, Анкерман, Шпанцер, Вильнер, Люба и Эдвард Фондаминские.
Когда стрельба затихла к месту штаба Боевой Еврейской Организации прибыл генерал СС Юрген Штрооп со своим окружением. Он спустился в бункер и долго смотрел на трупы еврейских боевиков.
«Какая славная смерть, - шептал, побелевшими губами, генерал Штрооп, - это вторая Масада. Какая традиция, какой народ».
- Клеске, - обратился он к своему адъютанту, - чем закончил консул, который взял Масаду?
- Не знаю.
- И не надо знать. Так покойнее.
Но покой не наступал. В его глазах отражался необъяснимый, мистический страх. Сердце сжимало предчувствие неминуемой расплаты. Усилием воли он взял себя в руки и замолк.
Выйдя из бункера, он только сумрачно глянул на своих соратников и произнёс: «К сожалению, люди, которых я бы охотно допросил, уже мертвы».
А в то время Юрек вместе с Михаилом Розенфельдом, Тосей Альтман, Иехудой Венгеровым и Менахемом Бейгельманом, последними защитниками бункера на Милой 18, падая, спотыкаясь и поддерживая друг друга продирались тёмным и вонючим лазом к выходу из бункера. Когда, наконец, они выползли на свежий воздух среди руин разрушенного дома, то все как один потеряли сознание. Там их и нашёл Симха Ратайзер, который ещё 29 апреля пробрался на «арийскую» сторону и вёл отряд Гвардии Людовой на спасение штаба Боевой Еврейской Организации. Однако помощь пришла слишком поздно. Одни из лучших и благороднейших бойцов, которые с первых дней оккупации посвятили свою жизнь на службу своему народу, были уже мертвы. Это был наиболее болезненный удар, который пришлось познать восстанию. Симха Ратайзер плакал.
Оставшихся бойцов переправили к партизанам проводники Гвардии Людовой Вацлав Шледзиевский и Чеслав Войцеховский. Уходили опять таки каналами в сторону Францисканской. Потом из какой-то канализации вылезли на окраине Варшавы. Передвигались ночами, скрываясь от глаз прохожих. И, наконец, добрались до места назначения. Отпив кружку горячего чаю, Юрек лёг на нары в тесной сырой землянке, подложив под голову руку, и заснул крепким сном.
Ещё весь во власти предутренней дрёмы, лёжа с закрытыми глазами, Юрек почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он открыл глаза. Над ним согнувшись стояла Бронька и беспрерывно повторяла: «Юрек, ты жив», - и из глаз её текли слёзы.
- Бронька, милая, Бронька! – вскричал Юрек.
Он целовал её руки, глаза, лоб. Бронька, милая Бронька! Это всё, что осталось у него от предвоенного детства на Еврейской 2. Это был большой трёхэтажный дом с балконами на втором и третьем этаже, нависающими над парадным входом, который делил здание на две половины. Одна половина этого дома выходила на улицу Лизогуба угол Еврейской 2, а другая примыкала к дому номер один по Еврейской угол Канатной улицы. Эти два дома разделяли массивные ворота, ведущие внутрь двора этих двух угловых домов между улицами Лизогуба и Канатной. По обе стороны этих обитых жестью ворот стояли две мраморные, в половину человеческого роста колонны, облокотившись о которые по субботам отдыхали пан Бжезовский и пан Круковский.
Пан Бжезовский и пан Круковский совсем не походили друг на друга. Они даже редко разговаривали между собой. Им не о чём было говорить. Пан Круковский был заядлый атеист и с презрением смотрел на седые пейсы пана Бжезовского, а пан Бжезовский неустанно повторял, что все беды еврейского народа из-за таких вероотступников как пан Круковский.
Но всё же было в них что-то такое общее, что роднило их. Особенно это заметно было на еврейский Новый год, когда, выйдя подышать свежим воздухом и стоя по обе стороны ворот, они вежливо раскланивались друг с другом, и пан Бжезовский произносил.
- Лехаим.
- Лехаим, - отвечал ему пан Круковский.
Затем, немного помолчав, пан Бжезовский произносил.
- В Новом году - в Иерусалиме.
- В Новом году - в Иерусалиме, - отвечал ему пан Круковский.
Некоторое время они хранили молчание. Потом пан Бжезовский сообщал.
- В синагоге сегодня было много народу.
- Я счастлив, - отвечал пан Круковский.
- Почему бы вам не сходить один раз в синагогу и не послушать, как чудесно поёт наш новый кантор? Вы что не еврей?
- Всю жизнь мечтал побывать в вашей вонючей синагоге, - грубо отвечал ему пан Круковский.
- Азохен вэй с такими евреями как вы, пан Круковский. Однако никогда не поздно примириться с Богом и сходить в синагогу.
- Спешу и падаю. Беру разгон с Чарторыйской.
В ответ пан Бжезовский тяжело вздыхал. В это время появлялся Юрек, и пан Круковский всё своё внимание переключал на подростка.
- Почему у тебя опять фонарь под глазом? – спрашивал он.
- В школе подрался.
- Ну, я надеюсь, ты задал ему хорошую трёпку.
- Да нет, не получилось.
- Шлемазл, - и пан Круковский мастерски выпускал сквозь зубы струю слюны.
- Шлемазл, Шлемазл, а что я мог сделать, если парень был здоровее и старше меня?
- Запомни, Шлемазл, что еврей, если он хочет, чтобы его уважали, должен заниматься боксом.
- Таки азохен вэй с такими евреями как вы пан Круковский, - встревал в разговор пан Бжезовский, - вместо того, чтобы настоять на том, чтобы родители перевели ребёнка из государственной школы в еврейскую, вы хотите научить мальчика драться. Только гоим доказывают свою правоту кулаками, потому что у них не хватает ума.
- Шлемазл, не слушай этого выжившего из ума старика. Из-за таких пейсатых евреев, которые не воюют по субботам, все наши несчастья. Еврей, если он хочет, чтобы его уважали в этом мире, должен уметь дать в морду. Иди в спортивную школу Бахмана и скажи, что тебя послал к нему Крук. Он возьмёт тебя. И запомни, Шлемазл, что говорил мой покойный отец, царство ему небесное. Он говорил, что всегда приятнее дать, чем получить.
- Что ваш отец был рэбай?
- Нет, он был тоже боксёр.
Но когда Юрек начал заниматься боксом, ему не с кем стало драться: ни один поляк в школе не осмеливался больше оскорблять его национальное достоинство. Теперь победы приходилось одерживать только на ринге.
Первого сентября 1939-ого года в Польшу ворвались немцы, а семнадцатого с востока русские, и о боксе пришлось забыть: «Еврейское счастье. Ничего не скажешь», – сказал пан Круковский и пожал плечами.
И настал день 2 октября 1940-ого года. И это была трагическая переломная дата не только в жизни Юрека, но и всего варшавского еврейства. В этот день Людвик Фишер, губернатор варшавского воеводства издал приказ о создании еврейского гетто. Эта территория была окружена стеной длиной в 16 километров, высотой в 3 метра и шириной в один кирпич равный 15-и сантиметрам. Верх этой стены был покрыт колючей проволокой и кусочками битого стекла, чтобы сделать невозможным переход из гетто на «арийскую» сторону.
За стенами этого гетто гитлеровцы заперли около полмиллиона человек. Скученность людей в гетто была страшная. Положение ещё более ухудшилось, когда в варшавское гетто начали вселять евреев согнанных из разных местечек и городов Польши. Только в апреле 1941 года в варшавском гетто находилось около 150-ти тысяч беженцев и выселенцев. Тысячи человек валялись в домах беженцев на Дикой и Ставках - без работы, без хлеба, без медицинской помощи. Целью гитлеровцев было уничтожить жителей гетто, частично на месте, частично отправкой в лагеря смерти.
Так как пропитание в гетто должно было проходить через «отдел обмена» стоимостью в среднем 13 грошей в день на одного человека, в то время когда килограмм ржаного хлеба стоил 8-12 злотых, белого 18-25 злотых, а килограмм сала 250 злотых. Ничего удивительного в том не было, что голод и болезни начали распространяться среди беднейших слоёв населения. Эти факты некоторое время убеждали оккупационные власти, что гетто исчезнет само по себе, без дальнейших отправок евреев в лагеря смерти.
Губернатор варшавского воеводства циничным образом сформулировал политику голода, организованного гитлеровцами: «Евреи будут гибнуть с голода и болезней, и от еврейской проблемы останется только кладбище».
Оккупационные власти применяли эту политику для достижения двух целей: убить волю к сопротивлению и уничтожить обитателей гетто. На заседании правления Генерального Губернаторства, проходившем в Варшаве 15 и 16 октября 1941 года, начальник полиции варшавского воеводства эсэсовец Вейган высказал мнение, что благодаря голоду евреи не будут в состоянии мыслить о сопротивлении. Генеральный губернатор Франк похвалил оратора и согласился с его выводами.
Страшную картину представляло тогда гетто. Перед воротами домов валялись трупы жертв эпидемии. Люди, покрытые от голода язвами, лежали без сил на тротуарах. По улицам бродили похожие на скелеты нищие дети, поющие душераздирающую песенку: «Люди добрые, смилуйтесь, отец умер от голода и нищеты; подайте кусочек хлеба».
Наиболее отважные, в основном женщины и дети, пробирались на «арийскую» сторону, ища временной работы и заработка. Иногда они получали посильную помощь от польских семей. Но здесь их подстерегала новая опасность. Целые толпы нищих еврейских детей и женщин попадали в облаву городской полиции. В полиции беглецов, и даже детей, били до потери сознания. Так наказывали в первой половине 1941-ого года. Зимой этого же года оккупанты приступили к применению более строгих мер наказания. 8 ноября 1941года суд дорожной полиции приговорил к смертной казни первых двух евреев, которые осмелились перелезть через стены гетто. 10 ноября губернатор Фишер уведомил, что: «Еврей, который осмелится в будущем покинуть предназначенное для него место жительства, будет расстрелян». А также: «Этой же самой мере наказания подлежит тот поляк, который такому еврею сознательно предоставит укрытие или каким-либо иным способом будет ему помогать».
Однако людей не устрашило наказанье смертью. Говорили: «Лучше умереть в одну секунду от пули, чем с голоду». Было арестовано и ждало суда за нелегальный выход из гетто около 1300 человек; это было в конце 1941-ого года. Расстрел евреев, прорывающихся из гетто в поисках кусочка хлеба или картофельной кожуры, стал организованной акцией. Основание для выполнения этого преступления был приказ коменданта варшавской полиции оберлейтенанта Ярко от 10 ноября 1941 года на основании распоряжения генерального губернатора Франка о расстреле за выход из гетто. Этот приказ гласил, что полиция, Вермахт, СС и другие служебные отделы обязаны стрелять во всех беглецов из гетто, не исключая женщин и детей. Так гитлеровцы перекрывали все дороги к жизни, чтобы задушить свои жертвы в закрытой клетке гетто. Смертность среди еврейского населения гетто Варшавы росла из месяца в месяц.
Используя планово и систематично голод как средство борьбы против населения гетто, враг добился в значительной мере намеченной цели: ужасающего роста смертности среди евреев. До лета 1942-ого года в гетто вымерло, и было вывезено в лагеря смерти свыше трёхсот тысяч человек. Что ещё хуже, враг частично достиг и другую свою цель: ослабил в определённой части населения волю к жизни, довёл истощённых людей до положения конечного психологического упадка, которое рождает пассивность и апатию: «Жить без хлеба, без ложки супа на протяжении долгого времени, - писал один из журналистов гетто, - имело ужасное влияние на психику. Много истощённых людей впадало в крайнюю апатию. Ложились на свою постель и лежали, лежали на ней так долго, что не хватало им уже сил подняться. В домах на Крахмальной, Островской, Смочей, Низкой лежали в постелях целыми днями люди без сил. Среди них были семьи, состоящие из 10-12 человек, которые лежали покатом без движения, с бледными лицами и горящими глазами, глотая слюни. Равнодушные ко всему. Разъедало и мучило их только одно и неизменное стремление: достать кусочек хлеба».
Так выглядела «жизнь» в гетто, которая составляла огромный лагерь, изолированный от остальной части света поясом стен; среди этих стен шла, однако, отчаянная борьба за жизнь.
В двухэтажном доме, куда вселили Юрека с матерью, до войны жило девяносто человек. Теперь в нём обитало триста девяносто три жильца. В комнате, вместе с Юреком, было девять человек. Сюда же поселили семью пана Бжезовского и пана Круковского. Теперь пан Бжезовский спал в одном углу комнаты, а пан Круковский в другом: «В тесноте, да не в обиде», - философски замечал каждое утро пан Бжезовский. В ответ пан Круковский только безразлично пожимал плечами и спешил на работу.
Пану Круковскому крупно повезло: ему удалось устроиться на мебельный комбинат. Он был замечательным столяром, и весь столярский инструмент хранил у себя дома. Теперь он ему пригодился, как никогда, потому что на фабрику принимали работников только со своим инструментом. И в эти дни, когда гетто было обречено на грань вымирания, пан Круковский за одиннадцатичасовый рабочий день мог заработать от четырёх до семи злотых в день. Правда, после того, как за две водянистые миски супа у него высчитывали от пяти до пяти с половиной злотых, ему фактически оставалось от полтары до двух злотых в день. Это всё, что он мог принести своей любимой дочурке домой.
Броня рано лишилась матери, и теперь отец был для неё единственным родным человеком на Земле. Она ухаживала за ним, обстирывала и кормила его, как малое дитя.
В то же время несчастья одно за другим обрушивались на семью Бжезовских. В конце июля 1941-ого года пришло известие, что муж дочери, майор медицинской службы, был расстрелян русскими в Катыне. Это несчастье ещё больше сблизило две семьи. Месяцем раньше матери Юрека передали, что её муж, поручик Островский, погиб в воздушном бою над Британией. И в этот трудный час она помогла Софье Марковне, дочери Бжезовского, устроиться на швейную фабрику.
В мастерской на Низкой 65, где они сейчас работали, трудились в основном только женщины и дети. Вкалывали без перерыва. Еду глотали наспех, чтобы успеть выполнить норму. Работа проходила в обстановке постоянного волнения, нервного напряжения, голода. В полутёмном подвале в отрепьях на табуретках, лавках, над столами, машинами, верстаками, сидели женщины и дети. Они шили одежду, белье, блузки, шапки, матрасы и одеяла. Женщины с покалеченными до крови пальцами, покрасневшими от напряжения глазами, с согнутыми, искривленными спинами. Условия, в которых работали заключённые из «Мёртвого дома» Достоевского, были раем по сравнению с условиями, в которых работали женщины в мастерских гетто.
Но в этих нечеловеческих условиях Софья Марковна крепилась, как могла, чтобы хоть как-то поддержать жизненные силы своей семьи. Её сердце разрывалось на части при виде плачевного состояния сына. Мальчика, которого холили и лелеяли до войны, учили в Ешиве, надеясь, что он пойдёт по стопам своего отца, и в семье будет ещё один доктор, теперь окончательно сломился, как тёплолюбивое растение, выброшенное на мороз.
Опекаемый мамой и папой, он не принимал участия в мальчишеских потасовках. В свободное от учёбы время Казик обычно лежал на диване и просматривал иллюстрированные журналы: к серьёзному чтению он был не приучен. Спортом не занимался: ни лёгкая атлетика, ни гимнастика не привлекали его, и даже на пляж он ходил со своей старшей сестрой Анитой. В Ешиву водил своего внука и забирал оттуда пан Бжезовский, чтобы никто его не обидел по дороге. Розовые щёчки и шелковистые пейсики Казика радовали мамино сердце: «Чтоб мне было за твои косточки. Такого сыночка не имеет никто», - зачастую повторяла она, укладывая его спать. И хотя успехи его в школе были довольно таки не блестящи, в семье возлагали на него большие надежды: «Казик умница», - говорил о нём пан Бжезовский. И теперь, Казик, мучимый голодом, несмотря на то, что каждый в комнате, урывая от своего скудного пайка, старался его подкармливать, целый день валялся в постели.
В эти мрачные дни пан Бжезовский находил в себе силы каждую субботу посещать синагогу. Синагога бурлила различными слухами. Оттуда пан Бжезовский возвращался полный духовных сил и оптимизма и приносил кучу новостей:
- Не затем Господь нас вывел из Египта, чтобы дать уничтожить германскому фараону,- начинал он обычно свой монолог. – Каждый метр российской земли германская армия устилает трупами своих лучших солдат и офицеров. В Красной Армии сражаются и евреи не щадя своей жизни. Вот уже на пятый день войны лётчик еврей старший лейтенант Пресайзен направил свой подбитый самолёт на скопление немецких танков, двигавшихся по автостраде Минск – Москва. Там погибло много немцев. На восемь часов было задержано наступление. Обороной Брестской крепости руководил еврей полковой комиссар Фомин. А не еврей ли Крейзер первый на этой войне получил звание Героя Советского Союза за то, что Первая московская стрелковая дивизия на два дня задержала наступление танков Гудериана на московском направлении? И, вообще, говорят, что немцы летом остановили своё наступление на Москву, потому что кто-то Браухичу позвонил по телефону, и голосом фюрера на чистом немецком языке приказал приостановить наступление на Москву. Браухич в свою очередь отдал приказ остановить наступление на Москву. Командиры частей и дивизий были взбешены. Они уже видели себя, гуляющими по улицам Москвы, а тут тебе на дулю под нос! Дело дошло до Генерального штаба. Стали выяснять, кто отдал такой идиотский приказ. Добрались до Браухича, а Браухич говорит, что ему Гитлер дал такой приказ. Наконец, спрашивают Гитлера, почему он отдал такой приказ, а он говорит, что он знать ничего не знает. Звонит Браухичу и разносит его в пух и прах, чтобы он ни на какие провокации не поддавался, и немедленно возобновил наступление. Пока немецкие генералы разбирались, что к чему, пошли дожди, дороги размыло, наступление застопорилось, Москва была спасена. Нет, тут, конечно, без еврея не обошлось.
- Но почему обязательно еврей должен был отдать приказ Браухичу голосом Гитлера, чтобы он остановил наступление на Москву? – пытался возражать пан Круковский.
- А кто ещё мог так хорошо знать немецкий, как не еврей? Нет, нет, пан Круковский, здесь без еврея не обошлось.
- Может, немец-антифашист.
- Где вы сейчас найдёте немца-антифашиста? Они сейчас все патриоты. И, вообще, хочется верить, что это был еврей.
- Ну, ежели вам так хочется, то это другое дело.
- Вы вообще ни во что не верите, пан Круковский. Но я вам скажу, что немцам ни за что Москвы не взять. Вот вчера рэбэ Вильнеру было видение. Он видел это, как наяву. Боролись два коня: красный и белый конь. И красный конь подмял под себя белого коня.
- Таки интересно мне, господин Бжезовский, где вы видели красного коня?
- Ну, не красного, так рыжего.
- Рыжего?
- Ой, вэй! Разве дело в том он рыжий или вороной? Главное это то, что надо терпеть и ждать. Русские немцев разобьют и нас освободят.
- Покы сонцэ зийдэ – роса очы выисть.
Анита не могла выдержать, как на её глазах угасал братик, и решила пробиться на «арийскую» сторону, чтобы найти хоть какой-нибудь временный заработок и принести домой немного хлеба. Но ей не повезло: она попала в облаву, и её повесили.
Среди повешенных было несколько матерей и одна беременная женщина. Их вешали в присутствии генерала Штроопа. Анита, самая молодая среди них: ей было всего шестнадцать лет, бросила в морды палачам: «Бандиты, за нас отомстят наши братья! Вас всех повесят вслед за нами! Не избежать вам Божьего суда!»
От этого окрика генералу Штроопу почудилось, как в его шею врезается пеньковая петля, и ему становится всё тяжелее и тяжелее дышать. Он невольно отстегнул две верхних пуговицы своего кителя, чтобы убедиться, что это всего лишь наваждение и сон. И слова бравурной песни: «Немцы пакуйтесь, радуйтесь поляки, не бойтесь евреи», это тоже плод его больного воображения.
Это было 9 декабря 1941-ого года. Разбитые под Москвой, немцы откатывались на Запад. На стенах домов появились призывы: «Евреи, держитесь! Спасение близко»! И вслед за этими призывами на устах всех мыслящих людей в гетто появилось новое слово: «самооборона».
Но для многих обывателей жизнь в гетто всё ещё текла своим чередом. Софья Марковна не смогла перенести смерть дочери и тронулась умом. Она целыми днями бродила по улицам гетто и искала свою девочку, беспрерывно повторяя: «Анита, девочка моя, где ты»? «Вы не видели мою доченьку»? – обращалась она к прохожим. Однажды на углу Еврейской и Канатной, неподалеку от своего дома, она наткнулась на полицейского из Юденрата. Внезапно сознание вновь вернулось к ней, и её охватил страшный гнев и, сжав кулаки, она бросилась к нему со словами: «Ты, еврей, как ты можешь»? – Раздалось два выстрела и, обливаясь кровью, она застыла на сером асфальте тротуара. Полицейский, засунув в карман плаща пистолет, равнодушно глянул на труп, на затянутое тяжёлыми свинцовыми облаками небо, и пошёл дальше. Её подобрала похоронная команда, и пан Бжезовский так и не узнал, где покоятся её кости.
После гибели Аниты Юрек решил включиться в опасный промысел добычи куска хлеба для жильцов своей комнаты. И первое, что ему пришло в голову, так это обратиться за помощью к Зосе. С ней было связано столько светлых, приятных воспоминаний! Последние, тёплые дни уходящей осени. Висла в багровых лучах заходящего солнца. Она стоит на корме двухвёсельной лодочки, которая несётся вперёд, оставляя серебряный шлейф струй за кормой. Он гребёт, любуясь её стройной, спортивной фигурой, и с ним любуются и завидуют ему десятки зевак, пришедших отдохнуть на зелёные берега реки. Боже мой! Как ему хотелось касаться губами её продолговатых, покрытых оливковым загаром голеней, этих крепких, упругих бёдер, и выше, выше до пупка.
Зося Возняковская, красивая блондинка с насмешливыми голубыми, как небо в ясный день над Варшавой глазами, при выходе с пляжа в городской парк задирает платье выше колен, ставит ногу на скамейку, чтобы стряхнуть песок со ступней ног и надеть босоножки. И в то время как Юрек любуется её точёными филигранной работы лодыжками, она игриво смотрит на него снизу вверх, и взгляд у неё лукавый и изучающий.
- Представляешь, - говорит она, - вчера случайно попала на монастырский пляж, а там одни только мужчины. Выхожу из воды , а они, подхватив свои рясы, давай ходу. Через минуту пляж опустел.
- Ха-ха, монахам ведь нельзя смотреть на обнажённое женское тело. Ты разве этого не знала?
- Не сомневаюсь. Но я ведь была в купальнике
- Но для них, какой соблазн!
- Ты бы видел, как они, крестясь и убегая, беспрерывно повторяли: «Иезус Мария! Матка Бозска Ченстоховска!»
- Я себе представляю.
Потом она выпрямилась и вызывающе посмотрела на него
- Ну, как я красива?
- Очень.
- Ты знаешь, я в школе изучаю русский язык. Вчера читала Пушкина: «Евгений Онегин». И ты знаешь, что он пишет? «И вряд ли вы в России целой найдёте три пары стройных женских ног». Неужели, у всех русских женщин кривые ноги?
- Не знаю. Может, монголы им подгадили. А почему тебя это волнует? Ты ведь не русская, а полька. Польки всегда славились своей красотой.
- А как у меня ножки? Стройные? – Она приподняла платье.
- Для девочки в шестнадцать лет, они великолепны.
- Правда? Ты так находишь?
- Клянусь!
- Иезус, Мария, не надо клясться. Я тебе верю. Ты меня проводишь домой?
- Конечно. Что за вопрос? Мы ведь друзья.
Варшава в мерцающем свете газовых фонарей. Мелькают красивые девичьи лица. Степенно прохаживаются модно одетые женщины.
- О, Матка Бозска Ченстаховска! Ты – как кот, заглядываешься на каждую смазливую ласочку. Я знаю, что я тебе не нравлюсь, но, когда ты идёшь со мной, я не хочу, чтобы ты смотрел по сторонам.
- Уговорила. Я не буду. Но с чего ты взяла, что ты мне не нравишься?
- Я это чувствую. С Галинкой ты проводишь чаще время, чем со мной.
- Галинка - друг. Я даже с ней не целовался.
- А почему?
- Боюсь оскорбить её товарищеские чувства своими низменными, животными желаниями.
- Какой ты ещё глупый, а тебе уже семнадцать лет. Между мужчиной и женщиной нет дружбы: есть любовь. Старайся поцеловать каждую женщину, которая тебе нравится, а если ей это будет неприятно, то она тебя оттолкнёт. Но, во всяком случае, она на тебя за это не обидеться.
Они подошли к её дому. Поднялись на третий этаж. Две чистенькие, скромные комнатки и кухня. Белые занавески на окнах.
- Вот здесь я живу. Я не хочу, чтобы ты меня забывал. Приходи иногда в гости.
- Я обязательно приду.
Он зашёл к ней через две недели и засиделся допоздна. Сгущались сумерки. В квартире стоял полумрак, окрашивая всё в фиолетовые тона. Тишина.
- Ну, мне пора. Я пойду.
- Куда ты спешишь? Ещё ведь рано.
- Меня Галинка ждёт.
- И что ты будешь делать с Галинкой?
- Я знаю? Целоваться буду с ней.
- Ну, так ты поцелуешься со мной.
- Так это меня ещё больше устраивает.
И на другой день он тоже пришёл к ней. На кухне приятно пахло жареными биточками. Зося готовила обед. Белый фартучек ловко облегал её гибкий, девичий стан. Она лукаво глянула на него из-под копны своих золотистых волос и спросила:
- Я тебе нравлюсь в этом одеянье?
- Зося, что за вопрос? Ты нравишься мне в любом наряде.
- И ты бы женился на мне?
- Нет.
- Почему?
- Я ведь еврей.
- Ну, и что? Ты ведь совсем не похож на еврея.
- Это, наверное, из-за моего носа. Он у меня немного торчит картошкой. Это из-за бокса. Хрящик перебит. Видишь, он у меня мягкий.
Юрек просто плохо себя знал, когда сказал, что никогда не женится на Зосе, но, встречаясь с девушкой, он всё больше привязывался к ней и уже всерьёз подумывал жениться при первой возможности. Вот поэтому в этот трудный час к первому к кому он решил обратиться за помощью, была Зося. Он стоял у дверей её квартиры: она даже не пригласила его войти в комнату.
- Зося, мы голодаем. Если бы ты могла покупать хотя бы буханку хлеба в день, мы бы никогда этого не забыли.
- На, возьми свою буханку и никогда больше не приходи ко мне.
Юрек хотел дать ей денег.
- О, Матка Бозска Ченстоховска, убери свои деньги: они мне не нужны. И забудь дорогу ко мне. Другой раз, если ты посмеешь появиться, ты будешь иметь дело с полицией.
В первое мгновение Юрек хотел бросить эту буханку хлеба ей в лицо, но в следующее мгновение перед ним предстало бледное, измождённое лицо, ждущие чуда глаза Казика. Как пан Бжезовский дрожащими пальцами отламывает кусочек хлеба, чтобы покормить внука, смотрящего на него жадными, голодными глазами. Как безучастно и тупо смотрит на свою порцию старая Кэйла, не в силах уже проглотить свой кусок под пристальным взглядом ребёнка. А мать, Бронька, пан Круковский? Нет, он не мог бросить эту буханку хлеба ей в лицо. Он не имел права на этот благородный жест.
- Я никогда больше не приду к тебе, - и, прижав буханку ближе к груди, он направился к выходу.
На лестничной площадке Юрек оглянулся. Зося всё ещё стояла у раскрытой двери. Ну если бы, ну хотя бы хоть малейший, тёплый огонёк мелькнул в её глазах, может быть, он ещё вернулся бы, но она смотрела холодно и равнодушно. Настоящая нордическая валькирия: светловолосая с леденящим, стальным блеском небесно-голубых глаз. Юрек ускорил шаги. Теперь он уже не оглядывался.
По дороге домой он всё ещё думал о Зосе. Он пытался как-то её оправдать. Действительно, по какому праву она должна была рисковать своей жизнью ради спасения чуждых ей евреев? Нет, Зося отнюдь не антисемитка. Но почему она должна любить евреев? Она любила его. Она с ним целовалась. Может быть, потому что он не похож на еврея? Она любила его? Какая чушь! Она видела, что он хороший парень, хороший товарищ и, значит, будет хорошим мужем. Она хотела обеспечить себя хорошим мужем и отцом для ребёнка, а любовь, возможно, она нашла бы на стороне. Не было бы войны, и не должна была бы полька рисковать своей жизнью во имя спасения еврея, так бы и прожил он с Зосей до старости лет, не подозревая, кто, на что способен из них в трудную минуту.
Но у Юрека не было времени сосредотачиваться на душевных переживаниях безответной любви: нужно было жить и выстоять в этой неравной борьбе. И Юрек с головой ушёл в добывание продуктов. Его нейтральная внешность и несколько успешных драк с мальчишками из блатного мира создали ему хорошую репутацию на “арийской” улице, что позволяло успешнее других напарников находить пропитание. Он стал заправским контрабандистом.
Юные контрабандисты тех военных лет, им бы надобно было памятник поставить в центре Варшавы. Это они снабжали продуктами и оружием гетто в те судьбоносные дни: пятнадцатилетние, шестнадцатилетние мальчишки с печальными глазами стариков.
Однако несмотря на все старания Юрека принести домой кусок хлеба, Казика спасти уже не удалось. Однажды вечером, глотнув голодную слюну, он закрыл глаза и больше не проснулся. Несчастья не переставали посещать семью Бжезовских. Жена пана Бжезовского не в силах была перенести гибели своих близких и, тронувшись умом, она тихо угасла на руках пана Бжезовского. Он положил её в гроб, сделанный паном Круковским, выкопал ей могилу на еврейском кладбище и проводил в последний путь. Теперь он редко бывал дома: большую часть времени проводил у могилы своей любимой Кэйлы, с которой прожил почти всю свою жизнь. Ему казалось, что она спит, и он охранял её покой, делился с ней своими мыслями. Порой он просыпался по ночам и шёл на кладбище, потому что ему казалось, что Кэйла зовёт его, что ей там тоскливо и неуютно без него.
Несчастье не обошло стороной и Юрека. Распространившийся сыпной тиф в унёс в могилу и его мать. Юрек был в отчаянии. Без матери он почувствовал себя настолько одиноким, что просто не хотелось жить. В один из таких дней в первой половине декабря на Смочей Юрек попал в облаву. Когда полицейские приблизились к нему, он внезапно выхватил из карманов пиджака два браунинга и два трупа остались лежать на мостовой. Палачи замешкались. Толпа разбежалась. Юрек пропал. Эту сцену наблюдали пан Круковский и Фондаминский. Когда через день Юрек заглянул домой, в комнате он застал незнакомого мужчину.
- Юрек, - впервые назвал его по имени пан пан Круковский и это приятно поразило его. – Вот пан Фондаминский хочет с тобой познакомиться.
Пан Фондаминский протянул свою сухощавую, крепкую руку:
- Эдвард. - коротко произнёс он.

Написано по материалам исторического исследования Бернарда Марка. Борьба и гибель Варшавского гетто.// Валка и заглада гетта Варшавскего. /на польском языке/.

--- Продолжение следует ----

Впервые полностью опубликован в 63-ем номере журнала "Слово/Word".
Ефим Макаровский
участник форума
Posts: 27
Joined: Mon Feb 25, 2008 9:30 pm

Re: Страничка Ефима Макаровского

Post by Ефим Макаровский »

ШЛЕМАЗЛ. (продолжение)

ЕФИМ МАКАРОВСКИЙ.

Эдвард Фондаминский был одной из выдающихся личностей еврейского подполья. Он родился в Варшаве в 1910-ом году. В студенческие годы годы возглавил революционную организацию “Факел”. Он был типичной личностью революционного интеллигента. Эдвард со своей женой Любой, также активисткой еврейского подполья, были наделены всеми теми чертами, которые возбуждают приязнь и любовь товарищей. Бывшие профессора Фондаминского, которые очень любили и ценили своего многообещющего студента, предлагали ему и Любе хорошо законсперированное место на “арийской” стороне, но Фондаминские не приняли это предложение. Они не могли принять его как люди воспитанные в революционной борьбе. Они не могли согласиться на пассивное существование. Они считали, что их место в боевых рядах гетто, и они сражались в его рядах до конца.
Знакомство с этими людьми наполнило жизнь Юрека новым содержанием. Пан Фондаминский вовлёк его в Боевую Еврейскую Организацию, и с этого момента он стал её незаменимым членом. Теперь у него появилась цель во имя чего стоит жить и бороться.
Ещё свежи были воспоминания о событиях Первого Периода Ликвидации гетто, которое продолжалось с 22 июля до 13 сентября 1942-ого года. Как будто вчера прошли в газовые камеры две сотни детей, и с ними шли на смерть люди до конца выполнившие свой долг по отношению к своим подопечным. Жертвенный подвиг этих людей отозвался звучным эхом не только в гетто, но также и за его стенами.
Престарелый педагог, воспитатель и писатель Януш Корчак (доктор Гольдшмит) отказался от предложенного ему шанса спасения и пошёл на смерть со своими воспитаниками, чтобы быть с ними вместе до последней минуты. Он шёл во главе колонны, держа за руки двоих самых маленьких. Согласие и порядок в строю хранили детей от ударов эсэсовцев.
Очевидец и общественный деятель тех лет Н. Ремба, которого потом тоже убили, так описал этот марш смерти: “Эта сцена не забудется никогда. Это не было шествие к вагонам, то был организованный немой протест против бандитизма. В отличие от безмолвной массы, которая шла пассивно на смерть, появился Человек, которого редко можно встретить в жизни. Дети построились по четыре в ряд. Корчак, со взглядом обращённым куда-то ввысь, держал двоих детей за руки и шёл во главе колонны. Другой отряд вела Стефания Вильчинская, третий – Бронятовская, её дети несли ранцы небесного цвета, четвёртый – Штернфельд из интерната на Твёрдой. То были первые еврейские кадры, которые шли на смерть с честью, бросая в сторону варваров взор полный презрения. Этот взор говорил о том, что прийдёт ещё мститель нашей трагедии и отомстит за наши страдания”
А вот что писал об этом другой очевидец этой трагедии известный писатель Иегошуа Перл: “Должен здесь ещё раз повторить банальные слова, что нет такого пера, которое могло бы описать эту страшную картину. Гитлеровские детоубийцы впадали в дикую ярость, безустанно стреляя. Двести детей были в смертельной опасности, что сейчас их всех перестреляют. И тогда случилось что-то необыкновенное. Эти двести невинных созданий не плакали, никто не убегал, никто не прятался, а только прижимались, как больные ласточки, к своему учителю и воспитателю, к своему отцу и брату, к Янушу Корчаку, чтобы он уберёг и сохранил их. Он стоял первым, заслоняя детей своим тщедушным исхудалым телом. Гитлеровские палачи не обращали никакого внимания на это: револьвер в одной руке, плеть в другой и лай собак: «Марш!»
Горе очам, которым дано было видеть эту страшную картину. Януш Корчак без шляпы, в высоких сапогах, сгорбленный, держа за руки самых маленьких, идёт впереди. Идут также несколько сестёр в белых фартуках, а за ними двести аккуратно причёсанных детей, идущих на смерть. Дети окружены со всех сторон немецкими, украинскими и еврейскими полицаями. Плакали камни мостовой, видя эту сцену. Но гитлеровские головорезы подгоняли детей ударами плетей и время от времени постреливали в воздух”.
Героический пример детей вдохновил жителей гетто на борьбу со своими палачами. С их уходом в потусторонний мир гетто уже было не то, что прежде: оно начало вооружаться. Запасались всем, чем попало: ножами, кольями, лопатами, тесаками. Однажды, когда поздно вечером Юрек пришёл домой, то он заметил, что рядом с кроватью пана Бжезовского стоит старый, поржавевший от времени, топор.
- Пан Бжезовский, зачем вам топор? Не думаете ли вы ехать на лесозаготовку, хотел бы я знать? – с удивлением спросил Юрек.
- Как раз нет. Это на тот случай, если эти бандиты придут меня забирать. Я им живым не дамся. Я буду сопротивляться. И пока меня они убьют, я размозжу пару их вонючих голов.
Представив себе, как пан Бжезовский своими старческими слабыми руками орудует топором, Юрек улыбнулся и посмотрел на пана Круковского, но тот только беспомощно развёл руками, как бы желая сказать: «Ну, что ты с ним поделаешь»? Этот жест не ускользнул от внимания пана Бжезовского и только подлил масла в огонь. Пан Бжезовский буквально весь загорелся и возбуждёно продолжал.
- Да, да, не смотрите на меня так. Я буду сопротивляться. Я им так в руки не дамся. Если суждено мне умереть, то умру с честью в борьбе!
- Пан Бжезовский, когда вы правы, то с вами невозможно спорить, - примирительно произнёс пан Круковский. – Судя по вас, времена круто изменились с тех пор, когда нас безнаказанно гнали на убой. На этот раз мы им покажем.
Времена действительно круто изменились. Британская армия, сражаясь в Северной Африке провела целый ряд битв и, ломая ожесточённое сопротивление армии Роммеля заняла Тобрук и одержала блестящую победу под Эль-Аламейном. И в первых рядах союзных армий сражались евреи.
Когда Монтгомери стоял один на один против непобедимого Роммеля, он в частной беседе признавал, что спасти его может только чудо. И этим чудом были евреи.
В июне 1942-ого года батальон еврейских сапёров под командованием майора Феликса Либмана из Тель-Авива впервые прервал победный марш танковых колонн армии Роммеля. Минируя поле на фланге 8-ой армии, чтобы помешать Роммелю обойти фланги и ударить в тыл англичанам в направление на Эль-Аламейн, они были обнаружены немецкой разведкой. Немцы немедленно атаковали их и двинули против них танки. Либман тут же запросил у британцев зенитки и противотанковые орудия, но вместо этого получил только приказ закончить минирование подходов к 8-й армии и во что бы то ни стало держаться до конца. Почти месяц продолжался неравный бой: евреи упорно удерживали свои позиции. Окружённые с трёх сторон вражескими танками, сапёры получили ультиматум выбросить белый флаг и сдаться: «Унас нет белого флага, - ответил Либман. – У нас есть только бело-голубой флаг Сиона». И над сапёрами взвилось еврейское знамя
Три колонны немецких танков: сто десять броневых машин при поддержке с воздуха сразу же атаковали их позиции. Евреи отвечали автоматным огнём, встречали танки бутылками с коктейлем «Молотова», сходились врукопашную с его пехотой. Только один из сержантов этого батальона подбил семь немецких танков.
С каждым днём атаки немцев нарастали с возрастающей силой. В пустыне стояла нестерпимая жара. Продукты кончились. Патроны были на исходе, Оставалось совсем немного воды. Но евреи стояли насмерть, и враг не прошёл. Когда, наконец, на помощь пришла колонна бойцов «Свободной Франции» под командой генерала Кёнига, в живых оставалось всего сорок два человека из пятисот бойцов, и они всё ещё удерживали свои позиции, а в пустыне догарала большая часть немецких танков. И когда генерал Кёниг обнял и поздравил с победой истощённого голодом и тяжело раненого Либмана, только тогда майор Либман спустил еврейский флаг.
- Почему? – удивлённо спросил Кёниг.
- Это против Устава, - пояснил ему Либман. – Ведь мы сражаемся в рядах английской армии, но думал, что это уже конец, и хотел умереть под своим знаменем Сиона.
- Плевать я хотел на Устав, - сказал неустрашимый Кёниг и водрузил еврейское знамя на свою машину рядом со своим трехцветным знаменем, и французские солдаты, проходя парадным маршем мимо машины командующего, отдавали салют французскому и еврейскому знамени.
Под командованием бригадного генерала Фридриха Киша из Хайфы еврейские сапёры воздвигли непреступную линию обороны под Эль-Аламейном. Это был Киш, павший в бою под Бизертой, и его люди, которые организовали в неимоверно трудных условиях снабжение, которое дало возможность Монтгомери успешно совершить переход в 1 300 миль через Ливию и Керенаику к Триполи.
Это 85 евреев-смертников захватили важную в стратегическом отношении крепость в тылу у Роммеля совсем не разрушенную, со всем военным снаряжением и девять тысяч пленных. Затем они высадились в Тобруке и помогли овладеть городом. Не было ни одного сражения в Африке, в котором евреи не сыграли бы важную роль.
В конце того же 1942 –ого года российские войска нанесли сокрушительное поражение немцам под Сталинградом и погнали их на Запад. И в рядах Российской Армии достойно сражались евреи и гнали немцев с российских просторов генерал-майор Калпакчи и караим маршал Малиновский, и командующий Первой гвардейской танковой армией генерал-полковник Катуков, и командующий бронетанковыми и механизированными войсками 8 – й гвардейской армии генерал Вайнруб, и много, много других евреев. Казалось, ещё немного, ещё чуть, чуть и рухнут стены гетто в вечность, и палачи получат по заслугам. Всё чаще на стенах домов запестрели листовки со словами не хитрой песенки: «Немцы пакуйтесь, радуйтесь поляки, не бойтесь евреи».
Однако время бежало наперегонки со смертью, и смерть опережала время. Гиммлер одобрил план варшавской комендатуры окончательного уничтожения гетто к 20-ому апреля. Двадцатое апреля был день рождения Гитлера. «Как было бы по-человечески тепло и приятно в этот день приподнести фюреру этот маленький скромный подарок». – сказал он Штроопу на прощанье.
Ликвидация гетто была поручена генералу СС Юргену Штроопу, имеющему опыт борьбы с партизанами на Украине. При его прибытии в Варшаву евреев ждали товарные вагоны, Аушвиц, Треблинка и газовые печи. Но евреи таки испортили фюреру этот день рождения. На стенах домов появились листовки, расклеянные бойцами еврейского подполья, которые гласили: «Евреи! Пробил час действий и мести оккупанту. Все способные носить оружие – в ряды борцов. Старики и женщины должны помогать во всём. К оружию!»

Написано по материалам исторического исследования Бернарда Марка. Борьба и гибель Варшавского гетто.// Валка и заглада гетта Варшавскего. /на польском языке/.

---- Продолжение следует ----

Впервые полностью опубликовано в 63-ем номере журнала "Слово/word".
Ефим Макаровский
участник форума
Posts: 27
Joined: Mon Feb 25, 2008 9:30 pm

Re: Страничка Ефима Макаровского

Post by Ефим Макаровский »

ШЛЕМАЗЛ. (продолжение)

ЕФИМ МАКАРОВСКИЙ.

И первый удар был нанесен по своим сволочам-коллоборантам из Юденрата, полицаям, доносчикам и шпионам. Юрек навсегда запомнил тот день, когда в числе пяти боевиков он доставлял партию автоматов и гранат. Хмурое небо Варшавы, серые провалы улиц, слепые окна домов, дым и смрад, стаи бездомных, голодных псов, лохматые тёмные тучи наплывают на луну. При выходе из вонючего лаза их задержал полицейский-еврей. «Умри, пся крев!» - и выстрел в грудь. Обливаясь кровью, полицейский падает на мостовую, успев перед смертью прошептать: «Я счастлив, что умираю от еврейской пули». Юрек с презрением глянул в его окостеневшие глаза, снял кабуру с пистолетом, взял патроны и присоединился к своим. Гетто вооружалось
А потом были январьские бои 1943-его года. Это случилось в понедельник ранним утром, когда немцами была предпринята очередная акция отправки жителей гетто в лагерь смерти. Оберфюрер СС полковник Фердинанд фон Саммерн ввел в дело двести жандармов, восемьсот украинцев из дивизии «Травники», латышей и литовцев. И вдруг у здания столярной фабрики раздался взрыв гранаты, брошенной рукой семнадцатилетней девушки Эмилии Ландау. От её руки пало десятка два немцев, прежде чем пуля сразила её. По её примеру работницы стали бросать в немцев гранаты, камни, стрелять из пистолетов, и оккупанты, не выдержав, бежали.
С 18-ого до 21-ого января всё гетто выглядело, как единое поле битвы. Немцы ввели в бой танки и лёгкую артиллерию. Автоматные очереди и взрывы гранат не умолкали ни на минуту. Двадцать первого выпал густой снег, во многих местах он был окрашен и еврейской кровью. Кровью пролитой, на этот раз, в бою. К вечеру на следующий день выстрелы смолкли. Оберфюрер СС полковник Саммерн прервал акцию и вывел все свои подразделения из гетто.
Результат первого вооружённого восстания превзошёл все ожидания. Приказ Гиммлера о вывозе 16-ти тысяч человек в Треблинку не был выполнен. Для немецкого командования этот акт сопротивления был делом совершенно неожиданным, потому что нельзя было найти ни одного исторического примера подобной войны из-за угла.
Был ли это акт отчаяния или сознательное действие, которое было завершением определённого развития целого процесса нарастания сопротивления? Был ли это подвиг героев-одиночек или подвиг глубоко заложенный в многовековой традиции еврейского народа? Трудно сказать, потому что история человечества знает много битв, в которых люди сражались за свою свободу, но ни одна из этих битв не зародилась в таких трагических условиях, как восстание Варшавского гетто, которое проходило под лозунгом: «Если погибнуть, то пасть с честью в борьбе!»
В ходе подготовки к восстанию в гетто выкристаллизовались две руководящие организации: Союз профессиональных военных, которые не хотели иметь ничего общего ни с какими политическими партиями, и Боевая еврейская организация, состоящая из коалиций различных партий, ведущая роль в которой принадлежала сионистам во главе с 23-летним героем восстания Мордехаем Анилевичем. Обе организации эти тесно сотрудничали друг с другом в ходе восстания против общего врага.
16-ого апреля в Варшаву прибыл Гиммлер и приказал приступить к депортации евреев в лагеря смерти. Повинуясь приказу, полковник фон Саммерн вновь вводит свои отряды на территорию центрального гетто. Впереди колонны – мотоциклисты, за ними медленно ползут танки, бронетранспортёры, подразделения полевой связи, кухня, санитарные машины. На улицах ни души. Гетто как будто вымерло. Только на внешней стороне стены – транспорант, призывающий поляков к совместному выступлению. На стенах домов призывы: «Умрём с честью!» «К оружию!» «Женщины с детьми в укрытия!»
Весело распевая, продвигается колонна немцев, за ними идут украинцы, латыши и литовцы. И вдруг песню обрывает град выстрелов, раздаются взрывы гранат и бутылок с горючей смесью. Удар этот был столь неожиданным и сильным, что убийцы бежали, оставляя на мостовой убитых и раненых. Так на перекрестке улиц Налевки и Геншей встретили фашистов боевые группы под командой Захария Аренштейна, Литка Ротблата и Генриха Зильберберга. Первое отступление немцев и вид гитлеровских трупов вызвали понятный энтузиазм у людей; они выбежали из укрытий, преследуя врага. Так эсэсовские песни сменились стонами раненых и умирающих. Одна из боевичек по имени Тамара, окрылённая успехом, радостно закричала: «На этот раз они нам заплатили!»
На углу улиц Заменхова и Милой немцам был устроен «котёл». Здесь действовали боевые группы под командованием Бера Браудо, Арона Брыскина – «Павла», Мордехая Грауза и Лейба Грузалка. Вооружение обычное: гранаты, бутылки «коктейль Молотова», пистолеты автоматы. Под охраной трёх танков немцы прошли Заменхову и подошли к Милой. Отряд украинцев, который немцы поставили во главе колонны, и танки повстанцы пропустили вперёд, когда же показались основные силы гитлеровцев, открыли меткий концентрированный огонь. Особый страх на фашистов нагнали бутылки с горючей смесью. Брошенная с крыши дома, бутылка попала в передний танк. Необыкновенно быстро разрастается пламя. Раздаётся взрыв. Команда згорает живьём. Остальные поспешно отступают.
Немцы, обстреливаемые со всех сторон, быстро бегут к воротам, прячутся в проёмы дверей магазинов. Огонь повстанцев затрудняет каждую попытку уйти от возмездия. Картина необычная: гитлеровцы бегут перед сражающимися евреями. Бегут немцы, украинцы, латыши и литовцы, ища спасения в подворотнях домов. Немцы выталкивают украинцев из укрытий, бросают в них камни, с тем, чтобы самим спрятаться туда. И снова танк вползает в гетто. Взрыв бомбы – и железное чудовище застывает на месте.
Эта картина вызвала необычный энтузиазм у прячущегося мирного населеня гетто. Трудно было узнать тех самых людей, которые ещё вчера были угнетены и терроризированы. Какой-то дивной радостью светились их лица: гетто сражается! На этот раз жизнь будет отдана недаром! И несмотря на введеные резервы, немцы не смогли сломить сопротивления повстанцев. «Вот на что способны евреи, когда в руках у них оружие!» - восклицал Геббельс в те дни.
Так неудачно для оккупантов занялся рассвет этого тёплого весеннего дня. В этот день генерал Штрооп встал в 7:30 утра, гладко выбрился и принял душ, готовясь к наступающему трудовому дню, когда в его номер гостиницы «Бристоль» ворвался полковник СС Фердинанд фон Саммерн с криком.
- В гетто уже всё потеряно! Нет нас больше в гетто! Не можем туда пройти! У нас раненые и убитые! Немедленно звоните в Краков. Необходимо поднять в воздух авиацию, чтобы бомбить гетто! Только так мы сможем усмирить евреев!
- Задействовать авиацию против презренных евреев? Это недостойно нашей арийской гордости. Подумали ли вы, мой дорогой полковник, что о нас подумают в Берлине?
- А подумали ли вы, генерал, что сделают с нами, если мы не выполним приказ?
Штрооп спокойно закурил сигарету, глубоко затянулся, минуту помолчал и, холодно глядя на собеседника, произнёс.
- Мой дорогой полковник фон Саммерн, вы явно не доросли до выполнения своих обязаностей. Идите домой. Вам необходимо отдохнуть. Команду по усмирению восстания я беру на себя. Вы свободны, полковник.
А канонада в гетто становилась всё сильнее и сильнее. Штрооп ввёл в дело лёгкую артиллерию и миномёты. В таких условиях трудно стало удерживать позиции. Переходя по крышам, повстанцы уходили в глубь Налевок, гранатами забрасывая баррикады немцев. Гетто сражалось. Это были самые радостные дни Мордехая Анилевича, пережитые им в его короткой жизни. Двадцатитрёхлетний руководитель восстания писал в те дни: «Исполнилась мечта моей жизни. Еврейская самооборона в гетто стала действительностью. Я стал свидетелем превосходной героической борьбы еврейских повстанцев».
Впечатление на «арийской» стороне от первых боёв в гетто было колоссальным. Слухи разрастались до фантастических размеров. Говорили, что евреи не ограничиваются обороной, а сами атакуют СС-овцев. Сражаются с отвагой обречённых. Видели людей, которые будучи ранеными, продолжали отстреливаться. Рядом с мужчинами отважно, как львицы, сражаются женщины. Видели детей, бросающих бутылки с горючей смесью на танки. Видели девушку, которая опоясавшись бутылками с «коктейлем», вышла на балкон, облила голову бензином и бросилась на проходивший мимо танк. Взрыв. Геройской смертью девушка погибла, и экипаж танка последовал за ней. Ей было всего шестнадцать лет.
Особое впечатление бои в гетто оказали на бойцов Армии Краёвой, которые от евреев этого не ожидали. Всё думали, что это только разговоры.
- Евреи стреляют, евреи стреляют! Подумать только, евреи стреляют, - взволнованно повторял полковник Левандовский.
- А вы что, пан полковник, думали, что стрелять в евреев это только привилегия арийцев?
- Да, но кто бы мог подумать, - полковник мельком глянул на худенького паренька с лихорадочно блестевшими глазами и, не удосужив себя ответом, продолжал. – Надо помочь им. Капитан, вы со своими людьми проникните в гетто с оружием и боеприпасами. Их человек проведёт вас к ним, - он кивнул на Юрека. – Два станковых пулемёта и ленты к ним. Три автомата с патронами. Это всё, что мы можем дать. У нас тоже не густо.
И ещё раз, уже с повышенным интересом, окинув Юрека взглядом, он ничего ему не сказал. Да и что здесь скажешь? Что до последнего времени в Армии Краёвой считали, что евреи трусы, и все разговоры о сопротивлении это пустой блеф, и помогать им оружием и боеприпасами это пустая трата времени и денег. А оказалось, что евреи стреляют. Это было столь неожиданно и страшно, как необъснимое явление природы. Как если бы Земля сошла со своей орбиты и понеслась в леденящий холод космического пространства. В одну минуту рушились все представления, создававшиеся о них веками. До сих пор стреляли только в евреев, и это казалось естественным. Но чтобы евреи стреляли в ответ, это уже было не по правилам. Это было чорт знает что! Просто возмутительно.
- Евреи стреляют! Евреи стреляют! Юден шиссен! – в ужасе кричали нацисты.
- Евреи стреляют! – радостно восклицали поляки.
Варшавское гетто стало первой территорией, контролируемой евреями за последние две тысячи лет, со времён падения Второго Храма. На Мурановской площади шёл ожесточённый бой между оккупантами и отрядом Еврейского Войскового Союза, засевшими в многоэтажном каменном здании, на крыше которого развевалось бело-голубое знамя Сиона. Это уже было сверх того, что могли выдержать нацисты. В атаку взвод повёл унтерштрмфюрер Отто Демке. Кинжальный огонь станкового пулемёта, расположенного на крыше этого дома заставил эсэсовцев прятаться в подворотнях. Демке был взбешен, не взирая на пули, он продолжал идти вперёд. Навстречу ему вышли двое. Один пожилой, другой ещё совсем мальчишка. Пулемёт умолк, и в наступившей тишине прозвучала автоматная очередь. Демке, судорожно вскинув руки, обливаясь кровью, рухнул на мостовую. Это был первый офицер СС, погибший от еврейской пули.
- Шлемазл, ты не туда стрелял, Шлемазл, - и пожилой указал рукой на наблюдательный пункт, где у полевого орудия стоял Штрооп. И снова очередь из автомата, но было поздно: Штрооп успел пригнуться. Но он навсегда запомнил это перекошенное злобой лицо. Этот мягкий боксёрский нос, как у Макса Шмелинга, горящие ненавистью узкие щёлочки глаз: «За что? За что он меня ненавидит? – невольно мелькнула мысль. – Ведь я лично ничего не сделал ему плохого. Я только выполняю свой долг без ненависти и злобы. Будь на то приказ фюрера я бы с удовольствием взял его под свою защиту».
Однако взметнувшийся польский стяг рядом со знаменем Сиона прервал его размышления. Это капитан Иванский со своим отрядом в 18 человек, включая его двух сыновей, Романа и Збигнева, и брата Вацлава, одним из первых во время пришёл на помощь защитникам дома номер шесть на Мурановской площади. Евреи несли тяжёлые потери, патроны были на исходе, командир отряда Давид Апфельбаум был тяжело ранен. Оборону дома возглавил капитан Иванский. «За нашу и вашу свободу!» - взметнулся плакат над крышами домов. И битва закипела с новой силой.
Глядя на этот плакат, Штрооп ужаснулся при мысли о том, что вслед за гетто может восстать Варшава, и если поляки придут на помощь евреям, то в Берлине ему этого не простят: «За вашу и нашу свободу», - повторял он побелевшими губами.
- Звоните в Краков, Шульц, - приказал он адъютанту. – Требуйте немедленно задействовать авиацию!
- Неужели мы унизим нашу арийскую гордость перед этими презренными евреями?
- К чорту нашу арийскую гордость! Это не те евреи, о которых вам говорил доктор Геббельс. Эти евреи стреляют! Вы понимаете, капитан, что значит стреляют?
И вновь вулканом огня и дыма вспыхнуло гетто. Нкмцы зверели. Они ворвались в гопиталь и стали бросать раненых и больных в огонь, малюткам разбивать головы о стены, беременным женщинам вспарывать животы. Врачи и медсёстры – все погибли в огне. Горели дома. Клубы дыма вздымались в небеса. Запах крови. Запах горелого человеческого мяса. Крики, охваченных пламенем людей, бросающихся из горящих окон и балконов на камни мостовой. Эти «живые торпеды» несказанно веселили сердца нацистских молодчиков. Они падали на камни мостовой, на которых кровь сливалась с пламенем огня в одно красное пятно. А случайно оставшиеся в живых «живые торпеды» добивались выстрелами в упор из карабинов.
Невозможно себе представить трагичнее ситуацию, в которой оказались евреи варшавского гетто. Вот те скупые зарисовки будней тех дней, оставленных нам в своих воспоминаниях деятельницей еврейского подполья Полиной Эльстер: «У девушки семнадцати лет до основания обгорели ступни ног. Две кости, как угольные головёшки, обмотаны тряпьём. Она лежит на тротуаре в тесноте других тел, плотно навалившихся на неё, и обречена на постоянные толчки и удары. «Убейте меня!» - кричит она не людским голосом. «Убейте меня!» - как о милости она просит о смерти. Этот крик невозможно забыть.
В другом месте лежат два брата и сестра. Обожжённые лица, невидящие глаза. Лежат и стонут. А невдалеке от них лежит годовалый ребёнок. Он уже не стонет и не плачет, очевидно, не хватает сил. Обугленные ручки и ножки, на опалённом пожаром лице застыла нечеловеческая боль. Это лицо нельзя забыть вовеки. Мать обгорелыми руками совершенно не в состоянии удерживать ребёнка и просит украинца, чтобы он их пристрелил. Украинец вскинул карабин и застрелил только мать, оставив ребёнка умирать голодной смертью». Эти добровольцы из украинской дивизии «Травники» даже бывалых гестаповских палачей восхищали своей жестокостью.
Но, несмотря на всё, гетто сражалось. Повстанцы заняли целый квартал от Мурановской 21 до угла Налевок 7. Наткнувшись на сильный отпор Штрооп бросил в бой специально подготовленную боевую группу немцев, но и она ничего не смогла добиться. Бои продолжались. Днём атаковали немцы. Ночь принадлежала повстанцам.
Ночное небо над гетто Варшавы. На крышах и чердаках дежурят вооружённые пистолетами боевики. Когда сквозь клубы дыма и гари пробивается блеклый свет луны, можно видеть как тени, словно вышедшие из дантовского ада, парят по шатким доскам, переброшенным от крыши к крыше, и исчезают в тёмных ращелинах улиц. Это боевики переправляют стариков, женщин и детей в более безопасные бункеры гетто.
Тут же на крышах домов идёт торговля. Базар. Евреи торгуют. За один автомат дают пять гранат. Одна граната идёт за двадцать пять патронов. В бою Юрек добыл лишний автомат, но к нему у него совершенно не было патронов, поэтому он обменял его на пять гранат. Две гранаты он обменял на пятьдесят патронов. После этого, чувствуя себя вполне готовым к предстоящим боям, отправился в свой бункер, чтобы вздремнуть немного до рассвета.
Утро разбудило его грохотом орудий и треском автоматных очередей. Гетто горело. Единственной улицей, не охваченной пожаром, была Низкая, потому что там находился очень ценный для немцев магазин «Вертерфассунг». Именно здесь пятерка пана Круковскогосделала немцам засаду. Собственно, с Бронькой их было шестеро, но отец и дочь в отряде проходили за одного человека. Так как держаться дольше в таких условиях стало невозможно, у пана Круковского созрел шальной план: захватить у немцев танк и на нём прорываться в леса к партизанам.
Решено было, что танк поведёт Вацлав Стрончинский. До войны он работал механиком на тракторном заводе и был знаком с вождением танков. Вацлав, поляк по происхождению, перед войной женился на еврейке. Детей у них не было. Он мог остаться на «арийской» стороне города, но он решил разделить судьбу своей жены и вместе с ней перебрался в гетто. Пока она была жива он ни на шаг не отходил от неё. Теперь же его ничто уже не связывало с гетто, кроме жгучего желания отомстить за смерть любимой. И когда на Низкой появились немецкие танки, Вацлав, позаимствовав у Юрека две гранаты, выскочил из подворотни и метнул их в передний танк. Охваченный пламенем, танк застыл на месте, загородив дорогу, идущему следом за ним танку.
Экипаж, выскочивший из горящего танка, был прошит автоматной очередью пана Круковского. С экипажем второго танка разделался Юрек с товарищами, в то время как Бронька, засев в воротах соседнего дома, огнём из станкового пулемёта отсекла немецкую пехоту.
Однако, захваченный боевиками танк, не отвечал требованиям повстанцев. Это был лёгкий танк «Тэ – два» образца тридцать шестого года с двадцатимиллиметровой пушкой и одним пулемётом, с экипажем в три человека. От силы туда с трудом можно было втиснуть четвёртого. В этом случае пан Круковский принял единственно правильное, как ему казалось решение, скомандовав.
- Юрек, быстро в танк! Мы с Броней прикроем вас.
- Нет, пан Круковский, в танк полезет Броня. Я с вами их прикрою, - первый раз в жизни Юрек решился возразить пану Круковскому.
Пан Круковский посмотрел на Юрека, и слёзы навернулись ему на глаза.
- Доченька, - обратился он к Броньке, - доченька, нельзя терять ни минуты. Быстрее в танк!
- Папочка, а ты? А Юрек?
- Мы обязательно следующим за тобой поедем, - и поспешно чмокнув Броньку в щёки, нос и лоб, он помог ей взобраться на танк. Когда за ней захлопнулся люк, он сказал: «Это всё. Мы больше не увидимся». Предчувствие не обмануло его.
А танк, дав задний ход, через переулок вырвался на Геньшую, и на всём ходу выбив ворота на глазах у опешивших немцев, пересекая Бониткарскую, пронёсся по набережной Вислы, и исчез в пригородах Варшавы.
А гетто продолжало сражаться. Боевые будни приносили всё новые героические события, достойные пера Иосифа Флавия. Вот в перестрелке с эсэсовцами падает убитый повстанец. Тут же к нему подбегает женщина и, подхватив его автомат, продолжает огонь. А вот на крыше дома появилась девушка с бело-голубым флагом. Всё внимание эсэсовцев обращено на неё, она падает, обливаясь кровью, а тем временем её товарищи выходят из канализационной системы незамеченными и забрасывают гитлеровцев гранатами. Повстанцев при этом было убито трое, а немцы грузят машины трупами своих солдат. А вот выходит на улицу еврей. Стоит и ждёт, когда колонна немцев поравняется с ним, и тогда в упор косит из автомата, падая сам изрешеченный пулями.
Польское население Варшавы живо интересуется событиями в гетто. Слухи разрастаются до небывалых размеров. Говорят, что немцы боятся показаться в гетто и действуют только на выжженных пожаром местах, что они продвигаются вперёд, только сжигая дом за домом. С возмущением говорят о творимых немцами жестокостях и с презрением – об их трусости, неспособности справиться с горсткой борющихся за свою честь евреев. Из уст в уста передаются баснословные сведения о понесенных немцами потерях, о сотнях подбитых танков, орудий, о тысячах немцев и украинцев, погибших в бою с евреями.
Когда жену и детей увели в гетто пан Бурлацкий остался на «арийской» стороне Варшавы. Впрочем, жена сама просила его не следовать за ними в гетто. Он просто уступил её просьбам. Да и чем он мог им там помочь? Ещё один лишний рот. А отсюда он хотя бы мог пересылать им время от времени буханку хлеба. Первое время от жены ещё приходили вести, и он знал, что поселились они на Шанторейской 18. А потом режим ужесточился, и связь оборвалась. Но пан Бурлацкий не очень то и тосковал по жене. Говорили, что это был брак по рсчёту. Однако и от брака по расчёту бывают дети. А к детям пан Бурлацкий был искрнне привязан. И когда гетто взорвалось выстрелами орудий и треском автоматных очередей, пан Бурлацкий бросился спасать детей. В подъезде дома на Шанторейской он увидел свою дочь. Она стояла перед ним красивая и стройная с исхудалым бледным лицом, и с её уст срывались слова, причинявшие ему невыразимую боль, как капли йода, падающие на свежую рану.
- Иди, отец, иди, - говорила она. – Тебя не было с нами, когда умирала с голоду наша мама. Тебя не было с нами, когда умер мой братик, твой сын. Ты поляк, папа, а я еврейка. Ты можешь жить, а я погибну с честью. Забудь обо мне. Себе я мамину фамилию взяла. Меня здесь знают как Галину Родман. Я не могу идти с тобой. Себе я уже не принадлежу. Я буду мстить за Янека и маму, а ты иди, отец, иди. Ты женишься, другая будет дочка лучше этой, «арийская» семья, всё будет по-другому. Никто тебя ни в чём не упрекнёт.
На глаза пана Бурлацкого навернулись слёзы, и когда он уходил его шатало, как пьяного. Он рыдал. Однако у него хватило ещё сил дойти до угла, зайти за угол, и только тогда он опустился на ступеньки одного из подъездов, чтобы собраться с силами и прийти в себя. И прикрывая глаза, он всё ещё видел свою Галинку. Её высокий выпуклый лоб в копне белокурых волос, прямой длинный, как у него, нос и чёрные, бархатные, как у матери, глаза, холодно и строго смотревшие ему в душу. Нет, мать бы так не смотрела. Мать бы простила. Она любила его, и знала, что он слаб, что трудности житейские ему не под силу. В сущности, его ли вина, что жизнь сложилась так нелепо? А дочь. Она была очаровательна: блондинка с чёрными глазами. Его дитя, его кровинка...
А слухи всё ширились и разростались. Людская молва видела даже еврейскую Жанну д’Арк на Шанторейской 18, которая прославилась в бою с врагами. Красивая восемнадцатилетняя девушка в белом платье косила немцев из пулемёта, и ни одна пуля её не брала. Очевидно, на ней был панцирь. А рядом с нею развевалось бело-голубое знамя Сиона.
Сам Гитлер чрезвычайно интересовался событиями в гетто. Каждый день Гиммлер лично зачитывал ему рапорты Штроопа. На подавление восстания было брошено три дивизии регулярных войск, дивизия СС, батальоны польской, украинской и литовской полиции с дополнительными частями саперов, танков, лёгкой артиллерии и авиации.
Применяя тактику выжженной земли, немцы превратили гетто в руины, и среди руин продолжались бои, но постепенно они затихали. 23-его сентября последняя группа повстанцев вырвалась из гетто. Наступила тишина, но и эта тишина время от времени взрывалась пистолетными выстрелами вплоть до конца 1943-его года. А потом зима и голод сделали своё дело. С начала 1944-ого года еврейских вооружённых групп на территории гетто уже не было.
В своё время героям Фермопил был поставлен памятник и на нём была высечена эпитафия, составленная поэтом Симонидом, которая гласила:
«О чужестранец, поведай спартанцам о нашей кончине;
Честно исполнив закон, здесь мы в могиле лежим».
На памятнике повстанцам варшавского гетто очень бы подошла перефразировка этой эпитафии, высеченной их собратьям – спартанцам более двух с половиной тысяч лет тому назад.
«Путник, поведай евреям о нашей кончине;
Что верные долгу, здесь мы костьми полегли».
Так что бороться до конца и погибать в бою, смотря смерти в глаза, было давней традицией еврейского народа, унаследованной им с глубокой древности. Фермопилы, Масада, Варшавское гетто - это всё героические страницы истории еврейского народа. Ещё в середине второго века до нашей эры спартанский царь писал первосвященнику Хонии:
«Арий, царь Спарты, шлёт привет первосвященнику Хонии.
Относительно спартанцев и евреев в наших летописях записано, что они родственники, и они потомки Авраама.
Теперь, когда мы знаем об этом, пожалуйста, напишите нам о своём благосостоянии. Мы, со своей стороны считаем, что ваш скот и имущество наше, а наше ваше», - писал царь спартанский.
И через некоторое время спартанцы получили ответ:
«Ионатан, первосвященник, совет старейшин, священники и народ еврейский своим братьям спартанцам шлёт привет!
В прошлом послании вы упоминаете о том, что вы одной с нами крови. Нам не надобно об этом напоминать, ибо в нашем Святом Писании говорится о близости нашего родства, и во все праздники и во все знаменательные дни при принесении Господу Богу жертв мы всегда молимся Ему о вашем здравии и благополучии».
А после гибели Ионатана спартанцы писали: «Верховный магистрат и спартанские города шлют привет Симону, первосвященнику и старейшинам, священникам и всему еврейскому народу нашему родному брату».
И вплоть до принятия христианства спартанцы помнили о своём еврейском происхождении.
Но когда руины гетто январь укутал пушистым снегом, Юрека уже не было в Варшаве. Ещё в мае он ушёл к партизанам. Весна в том году пришла без половодья и грозовых дождей. Клён уже зацвёл и прилетела иволга. В старых сыроватых осинниках цвели ландыши. Сквозь светло-зелёные кроны берёз и лип с трудом пробивались румяные лучи солнца. В полупрозрачном лесу было сухо и зелено. Предутренняя тишина, ещё погружённого в дрёму леса, прерывалась только всхлыпами безутешного плача. Узнав о гибели отца, горько рыдала на груди у Юрека Бронька.
В полдень пришло сообщение, что необходимо подорвать полотно железной дороги, по которой следовал эшелон с новейшими немецкими танками на Восток, и Юрек поспешил к командиру отряда просить, чтобы его взяли на это дело. К его огорчению группа добровольцев была уже подобрана. Командир отряда легендарный Леонид Бернштейн, внимательно оглядев его с головы до ног, спросил.
- Ты что сапёр? Умеешь ставить мины?
- Нет, но я научусь.
- Так иди и учись и не морочь мне голову.
- Мойша, - обратился он к плотному, невысокого роста мужчине, похожему на лесного ёжика, - возьми ещё одного студента и сделай из него человека.
- Но я не хочу тратить время на ученье: за это время война может кончиться, а мне надобно отомстить за всех тех, кому я обязан жизнью. Вы должны меня понять.
- Я тебя понимаю, но не думай, что ты здесь самый умный: здесь все евреи. Здесь всем надо мстить. У всех погибли родные и близкие: дети, матери, сёстры и братья. О чём говорить? Наши еврейские дела, – на минуту он умолк. Затем, несколько повысив голос, закончил свою речь. – Мойша, я же тебе уже, кажется, сказал, - забери его от меня и покажи ему, что значит школа высшего пилотажа. Видите ли, у него нет времени учиться. А гройсер пуриц. Война у него завтра кончится, - всё ещё продолжал ворчать командир, после того, как Мойша и Юрек ушли в своё подразделение.
В этом отряде действительно все были евреи. Это был знаменитый партизанский отряд Леонида Бернштейна, воевавший на территории Украины, Польши, Венгрии и Чехословакии. Это именно его отряд, в котором Юрек сыграл немаловажную роль, обнаружил в Польше тайные установки немецких ФАУ и сообщил их координаты советской авиации. А когда командир был схвачен гестаповцами и приговорён к смертной казни, Юрек, в форме офицера гестапо, явился в тюрьму и вывел его из камеры смертников. Гестаповцы обнаружили обман, и началась погоня, но было поздно: лесные заросли укрыли партизан.
А война всё продолжалась и, казалось, ей не будет конца. Партизанские будни прифронтовой полосы стали для Юрека привычным, нормальным укладом жизни. Засады и налёты, подрыв полотен железных дорог и взрывы мостов, бои и походы приносили свои радости и огорчения. Но привсём при этом Юрек твёрдо знал, что на полевой кухне его всегда ждёт миска каши, а Бронька припасёт ему лишний кусочек сахару к горячей кружке чая. Он знал, что этот кусочек она припрячет для него от своей порции, но не мог отказаться от того, чтобы не взять его у неё, зная, как будет она огорчена его отказом. Во-вторых, этот кусочек сахара хранил запах её рук, её тепла. Чай он пил вприкуску и после каждого глотка тайком ловил её взгляд. И взгляд выражал так много оттенков нежных чувств и настроений, что Юрек не мог выдержать его и опускал глаза долу. Потом опять пытался поймать этот тёплый загадочный взгляд, и чарующее, прекрасное чувство охватывало его. Когда зародилось в нём эта потребность чувствовать подле себя присутствие этой чистой девичьей красоты? Не тогда ли, когда пятилетней девочкой она сидела у него на коленях, и он ласково гладил её по голове? Или тогда, когда, оказавшись с ней в одной комнате, он тайком наблюдал, как маленькая девочка постепенно превращается в красивую девушку?
Однажды вечером, когда жильцы коммунальной комнатушки укладывались спать, а Юрек исподтишка любовался её острыми ключицами, едва виднеющимися сквозь тонкий ситец ночной сорочки, Бронька, не поворачивая головы, проговорила: «Юрек, отвернись. Тебе не обязательно наблюдать, как я укладываюсь спать».
Юрек покраснел и поспешно отвернулся к стене. В этот момент он понял, что девочка уже переросла в девушку, коль даже спиной чувствует пристальный мужской взгляд. Утром он не мог смотреть Броньке в глаза, а она чему-то лукаво улыбалась своими полными, красиво очерчеными губами. И по мере того как мечты о физической близости с ней всё полнее и полнее овладевали всеми помыслами и стремлением Юрека, он всё чаще и чаще ловилсебя на мысли о том, что всё реже и реже думает о Зосе. Конечно, своей фигурой Бронька ни в коей мере не могла соперничать с Зосей. И всё то в ней такое нескладное и угловатое было ему необыкновенно дорого и мило, несмотря на то, что у неё на груди можно было все рёбрышки пересчитать. Она не всегда сытно ела. Ей зачастую приходилось голодать. Но самым удивительным для него было то, что он часами мог любоваться правильным яйцевидным овалом её лица, прямым греческим носом, ловить оттенки излучений её задумчивых чёрных очей под тонкой сеткой дугообразных бровей, и тёплая волна сладостных предчувствий захлёстывала его. Он готов был совсем раствориться в мягком свечении её очей, превратиться в прах, лишь бы доставить Броньке удовольствие. Но ратные будни в зелёных пущах не так уж много времени оставляли для личных забав и увлечений.
Бои всё усиливались, и Геббельс писал в те дни: «Активность партизан в последние недели заметно возросла. Они ведут организованную партизанскую войну... в первых рядах этого движения идут политкомиссары и, особенно, евреи». И в этом он был прав. Евреи сражались и приближали крах нацистского рейха. Немалую армию сербских партизан вёл венгерский еврей Иосип Броз Тито и отважный еврей Пьяди. Хозяйкой белорусских лесов называли славную еврейку Тетельбаум. Свой вклад в разгром врага внесли еврейские отряды Зорина и Вертейма, Гильчика, Смоляра под Минском и на Полесье, доктора Атласа и братьев Бельских на Новоградщине.
Уже шесть лет полыхала война на полях Восточной Европы и, казалось, ей не будет конца. За это время Юрек возмужал и превратился в стройного, ладно сбитого, удалого паренька. На нём были добротные немецкие сапоги и суконные казачьи брюки с лампасами, польский френч, на голове конфедиратка. За спиной его неизменный автомат. В бою он добывал не только оружие, боеприпасы и одежду, но другие мелочи личного обихода, и даже трофейный немецкий шоколад, который он неизменно припасал для Броньки.
После затхлых, сумрачных улиц Варшавского гетто Юрек особенно вольготно чувствовал себя среди зелёных дубрав польской равнины. А как прелестны были эти сиреневые лесные вечера между боями у партизанского костра! Здесь каждый пел свои песни: польские евреи – свои, венгерские евреи – свои. Особенно Юреку нравилось, как красиво пели евреи из России «Орлёнка»: «Орлёнок, орлёнок, идут эшелоны, победа борьбой решена. Не хочется думать о смерти, поверь мне, в шестнадцать мальчишеских лет».
Но вскоре не надобно было думать о смерти. Российские войска приближались к Берлину. Англо-американцы форсировали Эльбу. И тишина окутала планету: война кончилась. Нарушен был привычный уклад жизни, и Юрек не знал, что ему делать. Грудь его украшали польские и российские ордена и медали, за спиной всё ещё виселпривычный автомат, но он чувствовал себя потерянным и жалким. Он вернулся домой, но в их довоенной квартире уже проживал незнакомый ему человек. В жилуправлении ему сказали, что переселить этого мужчину им некуда, а ему, Юреку, молодому и неженатому человеку, хватит и одной комнаты в его бывшей квартире. В таком же положении оказались многие возвратившиеся в свои дома евреи. В их квартирах жили уже чужие люди, имущество было разграблено. Многие у своих соседей узнавали свои столовые и чайные сервизы, мебель, дорогие с детства предметы домашнего обихода, мамины шляпки, зонтики и ковры. Хмурыми взглядами встречали местные жители «недобитых» евреев. Никому не хотелось отдавать, ставшее таким привычным, награбленное добро. Во многих местах Польши прокатились еврейские погромы. Броньке страшно было находиться в своей квартире под враждебными взглядами, вселившихся в её жилплощадь, людей, и она пришла к Юреку. Он уже несколько месяцев перебивался случайным заработком: работал на стройках чёрнорабочим. Найти приличную постоянную работу он не мог. Куда бы он не обращался его постоянно спрашивали, что он умеет делать руками. Но руками он умел только убивать. Взглянув иронически на его грудь, украшенную орденами, ему неизменно отвечали, что война кончилась, и им, к сожалению, нужны специалисты, а не герои войны.
В один из таких безрадостных дней пан Бжезинский сказал Броньке, что Господь зовёт своих сынов в Израиль: приехали вербовщики из Палестины и отбирают евреев, желающих жить и работать в кибуцах.
- Надо ехать, - сказала Бронька.
- Но у меня нет никакой специальности. Что я там буду делать?
- Не бойся, Юрек. Мы вдвоём будем работать и не пропадём.
И они пошли на Привокзальную площадь, откуда ещё совсем недавно евреев отправляли в лагеря смерти. Теперь же поотдаль от здания вокзала стояла колонна американских студебекеров, в которые грузились евреи, чтобы пробиваться в свою Палестину, а в бывшем помещении Юденрата сидели весёлые, загорелые парни и занимались делами евреев, желающих покинуть Польшу. У многих не было никаких документов, кроме номеров вытатуированных на их руках. В основном, верили на слово, отбирали «на глаз».
Юрек подошёл к столу, за которым сидел симпатичный молодой человек и подал ему удостоверение личности. Молодой человек окинул его оценивающим взглядом.
- Специальность?
- Автоматчик.
- Ещё?
- Миномётчик.
- Ещё?
- пулемётчик.
- А руками ты что-нибудь умеешь делать?
- Мины ставить.
- Автоматчик, миномётчик, пулемётчик. Подумать только, - раздумчиво проговорил израильтянин себе под нос. Потом с восхищением глянул на Юрека, улыбнулся и уже громче повторил, - автоматчик, миномётчик, пулемётчик. Да тебе же цены нет. Золотой ты солдат, Юрек! Нам такие люди позарез нужны. У нас тебе и место, - на минуту он умолк. Потом обратился к кому-то в глубине зала.
- Шмуль, слышишь? Как тебе это нравится? Автоматчик, миномётчик, пулемётчик! Берёшь его в свой кибуц?
- Или, шепчешь.
- Ну друг, бери свою подругу и ступай в первый студебекер в колонне. Номер 78766.
В этот момент Юрек заметил пана Бжезовского. Жалкий, сморщенный, с седыми пейсами, он одиноко стоял у дверей и смотрел на них своими слезящимися глазами.
«Может быть, эти пейсы и спасли ему жизнь, - подумал Юрек. – Просто, не потому что не было уже ни сил, ни желания бить седого, измождённого горем старика, но останавливало руку какое-то мистическое, не земное чувство при виде этого библейского старца, сошедшего с пожелтевших страниц еврейской истории и напоминающего варварам о том, что Бог Авраама и Иакова запишет все их деяния в свои скрижали и пришлёт счёт за всё содеяное ими. И руки их не поднимались, дух смущался».
- Этот старик со мной. Запиши его в мои бумаги, - сказал он вербовщику, указывая на пана Бжезовского.
- Но он ведь совсем ненормальный. Этот безумный старик каждый день приходит сюда и смотрит на меня своими мокрыми от слёз глазами.
- Этот старик пережил всех своих родных и близких. Его нельзя оставлять здесь одного. Он со мной.
И подойдя к пану Бжезовскому, он взял его за плечи и сказал.
- Поехали, отец.
- Куда поехали? Везде нас бьют.
- Поехали, отец, на Родину, в Израиль. У нас должна быть своя страна, тогда никто нас не посмеет бить.
Они вышли на улицу и направились к своим студебекерам. Солнце уже было в самом разгаре. День обещал быть ясным и сухим. Стояла последняя неделя бабьего лета, этой изумительной поры второй половины сентября, с его прозрачными, мягкими, но не жаркими днями, когда дышится легко и свободно. На площади было полно народу. Много поляков пришло проводить отъезжающих евреев. Но это были не те поляки, которые грабили еврейское добро и выдавали их немцам. Эти поляки дорожили дружбой с евреями, с завистью смотрели на отъезжающих в Израиль. Для них эти евреи были единственным окном в свободный мир из коммунистического зверинца. К тому же, немаловажную роль играла и надежда получить посылочку с вещами из свободного мира. И, наконец, благодаря брачным узам с евреями самим вырваться на Запад. «Пишите нам! Пишите! Не забывайте нас»! – слышалось то в одном, то в другом конце пощади.
Уже на подходе к своему студебекеру Юрек услышал, что его кто-то зовет. Он оглянулся. Перед ним стояла Зося.
- Я знала, что я тебя здесь найду, - торопливо говорила она. Взгляд Юрека выразил немой вопрос. – Противный такой. За всё это время ты ни разу не зашёл ко мне. Ты всё забыл, что было между нами.
- Но ты сама меня тогда просила, чтобы не тревожил больше я тебя.
- Ах, как можно верить женщине на слово. К тому же, я так тогда боялась. Так боялась. Могли соседи заявить в гестапо.
- Я понял всё. Я не хотел, чтобы из-за меня ты рисковала. Прости.
Зося попрежнему всё ещё была красива. Однако время тоже не баловало её. Она похудела. Лицо осунулось немного и под глазами появились тёмные круги. Юреку стало необыкновенно жаль её, и он невольно почувствовал себя виноватым.
- Я думала всё время о тебе. И уже не знала, где тебя искать, - продолжала Зося. – Ты мог зайти ко мне после освобождения Варшавы.
- Всё было недосуг. Дела, заботы.
- Неужто ты забыл меня так скоро?
- Нет, почему ж, я помню о тебе.
- Послушай, Юрек, напиши. Если тебе там повезёт, я приеду к тебе.
- Я не знаю повезёт ли мне там или нет, но твоё место уже занято.
И тогда Зося увидела Броньку. Она всё поняла и, повернувшись к Юреку спиной, направилась домой. Плечи её дрожали. Она плакала, повторяя сквозь слёзы: «О Матка Бозка Ченстоховска, кто бы мог подумать».
Пану Бжезовскому, как самому пожилому, уступили место в кабине шофера. Юрек с Бронькой заняли места в кузове. Студебекер плавно тронулся по укутанной асфальтом дороге. После двух с половиной тысяч лет изгнания сыны Израиля возвращались на Родину, покидая страну, в которой, по выражению Генрика Сенкевича, у всякого шляхтича был «свой» еврей, на которого не распространялась его неприязнь к евреям.
Юрек в последний раз окинул взглядом тех, кто оставался на месте, ожидая своей погрузки, и прокричал им на прощанье.
- В следующем году в Иерусалиме!
- В следующем году в Иерусалиме! – раздалось в ответ.


Написано по материалам исторического исследования Бернарда Марка. Борьба и гибель Варшавского гетто.// Валка и заглада гетта Варшавскего. /на польском языке/.


Впервые полностью опубликовано в 63-ем номере журнала "Слово/word".
Ефим Макаровский
участник форума
Posts: 27
Joined: Mon Feb 25, 2008 9:30 pm

Re: Страничка Ефима Макаровского

Post by Ефим Макаровский »

ДВУЛИКАЯ РУСЬ.

ЕФИМ МАКАРОВСКИЙ.

Ранним весенним утром 1592-ого года португальский корабль, идущий на всех парусах к северным берегам Нидерландов, был перехвачен английскими корсарами. На нём помимо членов экипажа находилось десять человек евреев, направлявшихся в поисках религиозной свободы. Капитан корсара, английский герцог, безумно влюбился в свою пленницу Марию Нуньес, девушку необыкновенной красоты, и бесстрашный флибустьер превратился в её пленника. Она была для него загадкой. Её движения, умение себя держать, манера говорить – всё выдавало в ней высокую породу. Она представлялась ему отпрыском высшей португальской аристократии. К концу плавания он предложил ей руку и сердце, которые она с достоинством отвергла. Когда суровый капитан прибыл в Лондон, слух о его поражении облетел весь город.
Сама королева Елизавета приняла деятельное участие в судьбе своего вельможи, изъявив желание увидеться с покорительницей отважного флибустьера. Королева настолько была поражена красотой Марии, что ей захотелось лично познакомить девушку с достопримечательностями английской столицы. Показывая красоты Лондона из окна своей кареты, королева не преминула замолвить словечко и за своего герцога.
Но, увы! Мария Нуньес не была ни графиней, ни баронессой, а всего лишь простой еврейской девушкой, и к тому же верной религии своих отцов. Она попросила отпустить её в Нидерланды, где с недавнего времени получила разрешение обосноваться небольшая иудейская община. Елизавета, тронутая искренностью молодой еврейки, милостиво отпустила Марию Нуньес и её спутников в Нидерланды.
Так 6 апреля 1593-его года в разорённом войной Амстердаме впервые появилась еврейская община, и через несколько лет, благодаря евреям, город ожил, разбогател и обустроился. На берегах Балтики возникла Северная Венеция. Заморская торговля буквально преобразила его. Пример Амстердама не остался незамеченным европейскими монархами. Приглашения посыпались отовсюду. Евреям начали предлагать переехать в Парму и Милан, в Вену и другие германские города.
Исходя из этого, можно сделать вывод, что предположение о том, что евреи пришли на Украину из Германии, спасаясь от погромов во времена крестовых походов и, следовательно, Земля Ашкеназ находилась где-то на территории Германии, не соответствует действительности.
В 9-ых – 10-ых веках на рейнских землях, в городах Вормс, Шпеер, Майнц и Франкфурт-на-Майне действительно существовали еврейские общины, но они были не столь многочисленны, чтобы составить достаточно заметную группу населения в Польше и на Украине, каким являлось еврейское население этих стран в Средние века.
Что касается крестовых походов, то они проносились как смерчь, причиняя ущерб всему населению края, а когда они уходили, то жизнь вновь вступала в свою колею, и не было надобности покидать свои места. “К счастью для евреев Западной Европы и особенно Германии, и к чести всего человечества, - писал в своё время выдающийся еврейский историк Грец, - эта жажда крови была свойственна только подонкам нации. Принцы и граждане, с другой стороны, были возмущены этими актами насилия, и даже высокопоставленные клерикалы, за исключением архиепископа Рутгарта Майнцского и Эгельберта Тревского, стояли на стороне евреев”.
Во-вторых, не следует забывать те льготы, которыми жаловал евреев германский император Генрих Четвёртый, чтобы понять, что у евреев не было никаких побудительных мотивов покидать Германию и мигрировать на земли экономически более отсталых стран.
Кстати, в 965-ом году Святослав пополнил еврейское население Киева, приведя их соплеменников из земель Хазарского каганата. Так что евреи шли на Украину не с Запада, а с Востока.
Там на Востоке, в Таримской котловине, в восточном Туркестане занялась заря еврейской цивилизации.
Согласно Фердинанду Рихтгофену, одному из лучших знатоков Средней и Восточной Азии, Таримская котловина была прародиной всех азиатских и европейских народов древности, колыбелью первой человеческой цивилизации. Пришельцы в Европу и Западную Азию, и даже в Египет, с незапамятных времён шли из Средней Азии, из Тарима.
Сейчас Таримская котловина со своими песчаными равнинами и маловодными реками и потоками, которые вливали свои изобильные воды в некогда большое, а сейчас почти пересохшее и засыпанное песком, уже совсем солёное озеро Лупонор, представляет из себя довольно неприглядную картину.
Конец третьего тысячелетия до н. э. ознаменовался судьбоносным явлением: в Таримской котловине был приручен конь.
А в 1741-ом году до н. э. арамейские племена касситов, пращуров современных евреев, эпонимом которых был Кесед, сын брата Авраама Нахора, благодаря коню, спустились с гор Загроса, где они обитали после своего выхода из Тарима, и, потеснив амореев-сутеев, овладевают городом Терке на Евфрате, неподалеку от устья Хабурга, и создают своё государство Хана. В 1518-ом году до н. э. они окончательно наносят поражение амореям и захватывают город Вавилон. Затем, заключив тесный союз с хурритами, пращурами армян, они под именем гиксосов в 1450-ом году до н. э. идут на завоевание Египта.
Ещё задолго до нашествия касситов, теснимое враждебными племенами амореев-сутеев, одно из шумерских племён каинитов мигрировало на юг Синайского полуострова. К середине второго тысячелетия до н. э. они, будучи в союзе с одним из мадианских племен, изнемогали в неравной борьбес сутеями, которые в свою очередь были в союзе с другим племенем мадианитян.
В 1450-ом году до н. э. каинит Моисей привёл на помощь своим соплеменникам двенадцать колен израилевых, и баланс сил на Ближнем Востоке изменился в пользу каинитов.
В ходе дальнейшей борьбы каиниты объединились с племенем Иуды и образовали Иудейское царство. Став неотъемлемой частью еврейского народа, каиниты-шумеры, по мнению одного из выдающихся учёных Леонарда Вулли, внесли неоценимый вклад в развитие европейской цивилизации, через евреев, прямых преемников шумерской культуры.
Трактовка же семитолога Финкильштейна и академика Дьяконова, что пращурами евреев были сутии, не соответствует действительности по той простой причине, что сутеи-амореи были потомками Сима, а не Каина, и к тому же, они были крайне враждебны к арамейским племенам.
Кстати, общий предок арабов и евреев Авраам, потомки которого стали наследниками духовного богатства каинитов, евреем, в этническом значении этого слова, не был. Евреи как нация тогда ещё не существовали. Были лишь компоненты, из которых впоследствии сложился еврейский народ. Авраам был арамеянином.
По мнению одних историков, он пришёл в Харран из Ура Халдейского, который находился в юго-восточной Турции, там, где сейчас находится город Урфу, переименованный в Санлиурфу. Жители этой долины Сеннаара почитали Бога Халду, поэтому их называли халдеями, а со 2-ого столетия до н. э. Под этим именем подразумевали касту вавилонских жрецов, либо магов, или евреев.
Однако против этого мнения выступил заслуженный учёный Леонардо Вулли, производивший раскопки города Ура на юге Месопотамии. По его мнению, город Урф на севере Месопотамии это не Ур Халдейский, потому что он находится всего в 12-ти милях от Харрана. В связи с этим Леонардо Вулли высказывает мысль о том, что Фарре не было никакого смысла покидать свой родной город, чтобы жить в непосредственной близости от него.
Согласно Леонардо Вулли: “Фраза Ветхого Завета “Ур Халдейский”, употребляемая к городу Авраама, является анахронизмом. В двадцатом столетии до Христа Ур был шумерийским городом, подвластным эламской династии города Ларсы, а “Халдеи” ещё не появились на исторической сцене. Это произошло только к 1100-ому году до Р. Х., когда долина Тигра была опустошена арамейскими племенами и родственными им племенами сутеев, оккупировавшими юг страны; и вместе с сутеями, или после них, прибыли племена, называемые халду, которые, закрепляя своё господство, основали царскую династию и дали южной Месопотамии своё имя Халдея”
Однако вопрос о принадлежности сутеев к арамейским племенам остается спорным. Большинство историков придерживается того мнения, что сутии это самоназвание аморейских племён, в то время как арамейские племена касситов, как было сказано выше, называли себя халдеями, почитателями Бога Халду.
Во-вторых, Иосиф Флавий неукоснительно свидетельствует о том, что: “Николай из Дамаска так выражается о нём в четвёртой книге своей истории: “Авраам правил в Дамаске, прибыв в качестве чужеземца с войском из так называемой Халдеи, страны, лежащей выше Вавилонии”
В-третьих, Авраам никогда не считал Ур, расположенный на юге Месопотамии, своей родиной, и когда пришла пора женить сына Исаака, Авраам послал своего верного раба в Харран. И сказал Авраам: “Пойдешь в землю мою, на родину мою, и возьмёшь жену сыну моему Исааку”. (Бытие 24:4).
Затем Ревекка послала Иакова на свою родину Харран, чтобы он взял в жены дочерей её брата Лавана, арамеянина, почитателя Бога Халду.
Как видно из вышеизложенного, Бог Иегова не был Богом племён арамейских. Бог Иегова был племенным Богом каинитов. Именно их верования, реформированные Моисеем, легли в основу иудаизма.
Когда десять племён израилевых, отбросив иудаизм, вернулись к своим отеческим богам, то вакуум заполнили первоначально враждебные им племена. Эти племена признали духовное превосходство иудаизма над паганизмом и провозгласили себя сынами израилевыми, бени-Израель.
Это отнюдь не означало, что они были генетически связаны с потомками Иакова. На Востоке этот термин в политическом смысле слова, означает соподчинение, признание своей зависимости от другого лица, племени, государства. Когда, к примеру, вначале своего жизненного пути Чингизхан был слаб, он, нуждаясь в помощи Ванхана, назвал себя его сыном, но когда он окреп, то под предлогом того, что Хорезмшах Мухаммед нанёс ему оскорбление, назвав его своим сыном, бросил свои полчища на завоевание Средней Азии.
Так что все эти “бени” или “сыны” Изриля это всего лишь клиентела дома Израиля, этнически с ним не связанная. У Израиля было много таких “сынов”, что даёт право Льву Гумилёву утверждать, что евреи сразу выступили на мировую арену многоэтническим народом.
Одной из таких интегральных частей еврейского народа стали арийские племена хетто-лувийской племенной группы карии-чекеры, так называемые народы моря. В своём историческом развитии им суждено было проделать челночное движение с Востока на Запад и с Запада на Восток. В середине третьего тысячелетия до н. э., двигаясь совместно с другими арамейскими племенами Малой Азии, они заселили острова восточной части Средиземного моря, став известными под именем пеласгов.
Затем, теснимые ионийскими племенами материковой Греции, обосновались в юго-западной части Малой Азии и Ханаане. Хотя по другой легенде их оттуда изгнал ещё царь Минос, как пиратов и разбойников. Как бы там ни было, но в Ханаане они стали известны под именем филистимлян. Очевидно, это название происходит от слова пеласги, пилешты, филешты, филистимляне, и говорили они на идиш, одном из германских языков.
Во времена царя Давида, в начале первого тысячелетия до н. э. Филистимляне окончательно вошли в состав еврейского народа.
Согласно Говарду Фасту, царь Давид: “Завоевал пять филистимлянских городов, раз и навсегда сокрушил мощь филистимлян, присоединил их земли к Эрец - Исраэлю, объявил Иерусалим своей столицей, нанял архитекторов из Финикии, с которой установил дружественные отношения, начал составлять план большого храма Бога Яхве и утвердил культ Яхве не только по всему Израилу, но и среди филистимлян.”
Когда Саргон Второй в 722-ом году до н. э. Переселил десять племён израилевых на их бывшую родину государство Хана, он увёл вместе с ними и филистимлян, где их стали называть переселенцами, по ассирийски ашкузи или ашкенази.
После падения Ассирийской державы, карийцы, лихие пираты и разбойники, торговцы и воины, устремились к берегам Черного моря. Там в Крыму и на Северном Кавказе они образовали ряд ашкеназийских царств. Об этом свидетельствует пророк Иеримия, когда призывает поднять против Вавилона царства Ашкеназийские. (Иеримия 51:27).
Исходя из этого, можно заключить, что Ашкеназийские царства никак не могли находиться в германских землях: слишком далеко надо было бы идти из тех мест, чтобы сражаться с вавилонянами.
С Ближнего Востока на побережье Азовского и Чёрного морей, на Северный Кавказ и Крым непрерывно шёл поток еврейского населения. Когда в 586-ом году до н. э. Навуходоносор Второй взял штурмом Иерусалим, он вывел из завоёванной страны большое количество пленных, и среди них было много филистимлян.
Согласно Андре Лемайру: “Из древних текстов, записанных на глиняных табличках найденных в Вавилоне, точнее в Нипуре, мы узнаем об общинах, депортированных и живущих в городах с такими названиями, как Ашкелон и Газа (нет сомнения в том, что там проживали филистимляне), Тир (финикийцы) и Кадеш. Эти поселения, очевидно, должны были бы более точно называться Нью-Ашкелон и Нью-Газа, и Нью-Тир, и Нью-Кадеш, так как мы называем Нью-Йорк и Нью-Амстердам”
Нет сомнения в том, что после падения Ново-Вавилонского царства карийцы-филистимляне пополнили ряды своих единоплеменников в Ашкеназийских царствах. И уже к концу первого тысячелетия до н. э. историки не делали различия между израильтянами и филистимлянами.
Так Корнелий Тацит, касаясь проихождения евреев, писал, что: “Одно из преданий гласит, что иудеи бежали с острова Крита и расселились на дальних окраинах Ливии ещё в те времена, когда Сатурн, побеждённый Юпитером, оставил своё царство”.
Это предание заслуживает полного доверия, если иметь в виду, что речь здесь идёт о карийцах-филистимлянах принявших иудаизм и ставших интегральной частью еврейского народа, известных под именем евреев-ашкенази.
Обосновавшихся в Крыму евреев-ашкенази, греки называли таврами, то есть горцами или тавро-скифами, в отличие от степных скифов. Отношение тавров к грекам первоначально было крайне враждебным, за что греки отзывались о них исключительно негативно. Очевидно, это был отзвук той борьбы, когда эллинские племена вытеснили германские племена кариев с западного побережья Малой Азии. Тогда часть кариев отступила в пределы Хеттской державы, смешавшись с хеттами. В дальнейшем на развалинах Хеттского государства возникло мощное Парфянское царство, в котором господствующей религией был иудаизм.
Согласно Говарду Фасту: “Парфяне, дикие и неистовые всадники Северного нагорья Персии, свергшие греческое правление на этих обширных землях в 3 веке до н. э. отнеслись к евреям так, будто знали их давно. Возможно в характере кочевых народов было нечто связывавшее их с евреями (вспомним, к примеру хазар). Так или иначе, парфяне приняли иудаизм. Иудеями стали не только знатные военачальники, но и тысячи простых людей. Ненависть римлян к иудеям отчасти объясняется тем, что Парфия, где процветал иудаизм, была единственной страной, устоявшей перед Римом, - на протяжении трёх веков парфянская конница неизменно разбивала и уничтожала римские легионы.
Именно при парфянах завершилось составление Талмуда, открылись еврейские торговые пути в Китай и Индию, по всей Персии появились синагоги. Диаспора переживала свой Золотой век (нечто подобное произойдёт потом в Испании).
Ничего удивительного в том не было, что парфяне “отнеслось к евреям так, будто знали их давно”. Ведь они были одного отца дети. Согласно Мовсесу Хоренаци: “Святое Писание указывает нам на Авраама как на двадцать первого патриарха, начиная от Адама; от него пошло племя парфян. Ибо говорится, что по смерти Сарры Авраам взял в жены Кетуру, от которой родились Ерман и его братья, коих Авраам при своей жизни отделил от Исаака и отправил в восточную страну. От них происходит племя парфян, и из числа последних был Аршак Храбрый, который, отложившись от македонян, процарствовал в Стране кушанов тридцать один год”
Итак, Авраам отправил своих детей от Хетуры к себе на Родину, юго-восточное побережье Каспийского моря, где обитали халдейские племена каспиев-касситов, и где впоследствии возникло Парфянское царство. Законным наследником Парфянского царства, в котором господствующей религией был иудаизм стал Хазарский каганат: “Необыкновенным явлением в средние века был народ хазарский. Окруженный племенами дикими и кочующими, он имел все преимущества стран образованных: устроенное правление, обширную цветущую торговлю и постоянное войско. Когда величайшее безначалие, фанатизм и глубокое невежество оспаривали друг у друга владычество над Западной Европой, держава Хазарская славилась правосудием и веротерпимостью, и гонимые за веру стекались в неё отовсюду. Как светлый метеор, ярко блистала она на мрачном горизонте Европы и погасла, не оставив никаких следов своего существования”
В тени этого Хазарского каганата возникла и получила своё дальнейшее развитие Азово-Черноморская Русь, давшая начало Киевской Руси.
По мнению доктора исторических наук М. И. Артамонова: “Хазарское государство нельзя не учесть как важнейшее условие образования Киевской Руси в тех конкретно-исторических формах, в какие это государство вылилось как в политическом, так и в культурном своём содержании. Ещё важнее роль хазар в истории Северного Кавказа и Поволжья, тех территорий, которые составляли основное ядро Хазарского каганата, и тех соседних областей, которые развились под знаком хазарского политического и культурного влияния”
Однако термин хазары не был этническим самоназванием народа или племени. Хазария это название страны, населённой различными племенами, поэтому с исчезновением с политической арены страны исчез и термин хазары, а племена и народности стали известны под своими собственными именами. Это подобно тому, как был когда-то Советский Союз и были советские люди, совки. Советский Союз распался, но люди никуда не исчезли: они стали известны под своими собственными именами. Однако тномин «хазары», по мнению Льва Гумилёва, всё же сохранился, но под этим термином теперь подразумевались только евреи.
По сути дела Хазария была восточно-болгарским государством, на территории которой обитало множество протоболгарских племён.
По мнению большинства мусульманских авторов и среди них очень тонкого лингвиста Махмуда ал Кашгари (около 1070) разговорным языком в Хазарии был протоболгарский язык, относящийся к тюрской группе языков. Но хазарского языка не существовало, как не существовало и советского языка.
По мнению Иосифа Ольшаницкого: “ “Хазарский язык” – это звучит так же смешно, как “американский язык”. В Америке общий для всех язык – английский, даже для тех, кто им не овладел. ””.
Когда в конце седьмого столетия хан Аспарух во главе протоболгарских племён оногуров, онгундуров, известных ныне под именем гагаузов, прибыл на Балканы, он застал там семь словенских племён.
Согласно Сысылову: «Словени не имели никакого понятия и осознания, что такое государство и государственное устройство. Но, несмотря на это, они ненавидели всякое государство, любое государственное устройство, как и ненавидели вообще всякую власть...
С другой стороны, хотя они и ненавидели власть – свою власть, словене очень быстро привыкали покорялись чужой власти. Нужно было изжить их недостатки и воспитать те качества, которых у них не было, но которые составляли главную отличительную черту болгар, а именно, болгарский державный дух и болгарскую верность.
Так, покорённые словенские племена Аспарух не сделал рабами, как то делали римляне и византийцы. Напротив, он оставил их совершенно свободными и присоединил к своей державе. Ондал им всем равные права и возложил на них те же обязанности, которые имели родовичи его собственного племени – старые болгарские роды»
Таким образом все подданые хана Аспаруха стали называться болгарами, а словенский язык, получив преобладание в Первом Болгарском царстве, болгарским языком.
Однако потомки оногуров гагаузы помнять о своём историческом прошлом и называют себя «эски булгар» (старые болгары) в отличие от новых болгар, или «хасли булгар» (настоящие болгары.
Что же касается Хазарии, то элита этого восточно-болгарского царства, сплотившаяся вокруг царского рода Ашина, состояла из евреев, и целый ряд учёных считает, что письменность в этом государстве велась на еврейском языке.
Культурное лицо нации, того либо иного народа, той или иной страны формирует не большинство её автохтонного населения, а её активное меньшинство, либо небольшая группа иноплеменных интеллектуалов, деятельных и генеальных. Культуру России создали дети эмигрантов 18-ого столетия. Могущество и богатство Хазарии создали евреи, жившие в северо-восточном Дагестане, там, где пророк Иеримия указывал, находились ашкеназийские царства. Под их протекторатом и сложилась Азово-Черноморская и Киевская Русь, когда словен в этом регионе тогда и в помине не было. На территории от Дона до Днепра никаких словенских племён не существовало. Археологические раскопки, проведенные И. И. Ляпушкиным и Синицыным, убедительно доказали, что на всей этой территории вплоть до 10-ого столетия процветала салтово-маяцкая (т. е. тюркская) археологическая культура. А. В. Гадло также указывает на то, что: “Появление славяно-русского населения в Южном Приазовье раньше конца 10в. археологическими источниками не подтверждаются”
Однако, существование Азово-Черноморской Руси с центром на Таманском полуострове и городом Рос в низовьях Дона упорно не желает признвать официальная российская историография, потому что эта Русь не была словенской Русью.
В своё время В. О. Ключевский писал, что. “О Руси среди восточных славян в 8 в. совсем не слышно, а в 9 и 10 вв. Русь среди восточных славян – ещё не славяне, отличается от них, как пришлый и господствующий класс от туземного и подвластного населения”
Ему вторит известный историк В. З. Завитневич, который тоже отмечал, что “То, что восточные словене не признавали себя Русью, это видно как из того, что среди них очень рано возник вопрос о происхождении названия Русь, так и из того, что место зарождения этого названия они первоначально искали вне территорий своих поселений. Упорство, с каким составитель Начального летописного свода отрицает местное происхождение этого названия, было бы невозможно, если бы восточные славяне 11-ого начала 12 веков считали имя Русь своим исконним названием”
Нет ничего удивительного в том, что словене первоначально Русью себя не признвали, потому что Боспорская или Азово-Черноморская Русь была этнически еврейской Русью. Об этническом тождестве Хазар и Руси свидетельствует автор анонимного сочинения “Маджмал ат-товарих”, где пишет: “Рассказывают также, что Рус и Хазар были одной матери дети и отца. Затем Рус вырос и, так как не имел места, которое ему пришлось бы по душе, написал письмо Хазару и попросил у того часть его страны, чтобы там обосноваться. Рус искал и нашёл место себе. Остров не большой и не маленький, с болотистой почвой и гнилым воздухом;там он и обосновался”.
Этническая близость хазар и руси объясняется тем, что первоначально, будучи переселенцами – ашкузи из Израиля, они образовали Ашкеназийские царства на Северном Кавказе. В связи с этим Мурад Магомедов замечает: “В свете изложенного становится понятным, почему библейская таблица народов называет Ашкуза, т. е. скифа, родным братом Тогармы, т. е. хазара. Нет ничего удивительного в том, что древний грузинский историк Леонти Мровели не различает скифов и хазар, как происходящих от двух братьев”
В дальнейшем тавро-скифы, принадлежащие к военно-торговой организации братьев фиасов, дали толчок образованию Киевской Руси. Феоситы исповедовали синкретическую религию: смесь иудаизма с паганизмом. В частности, имени Бога Высочайшего феоситы не упоминали. По мнению Н. И. Новосадского: “Отсутствие имени указывает на влияние древнейших христианских общин, основанных на почве верований иудейских”.
Вот этих-то феоситов евреи и называли ненормальными, больными на голову, неспособными думать рационально, думающими ирационально. Рашия – головная боль. Согласно Ирме Хайнман: “ “Эллинизированный еврей” – еврей, верящий во Всевышнего Б-га; еврей, отказавшейся от иудаизма в пользу язычества, в соответствии с термином, принятым в Торе и “Книге Маккавеев”, назван “раша” или “рашия”” Далее Ирма Хайнман приходит к выводу, что “Русь, заложившая основы Киевского государства и давшая ему своё имя, была военно-торговой организацией в основном язычников еврейского происхождения, сложившейся у берегов Черного и Азовского морей со времён Боспорского царства и распространившей свою деятельность по речным магистралям Восточно-Европейской равнины вплоть до Балтийского моря и по нему”
Исходя из вышеизложенного становится понятным, почему российские историки не могут дать вразумительный ответ на вопрос, когда и при каких обстоятельствах Тмутараканское княжество вошло в состав Киевской Руси.
Дело в том, что Тмутаракань никогда и не входила в состав Киевской Руси. Не было такой необходимости. Именно здесь, на Тамани и в низовьях Дона в городе Рос, находилась коренная, исконняя Русь, чьим дочерним филиалом и было Киевское княжество.
Греки вполне чётко отличали северную Киевскую Русь от южной Боспорской Руси. Об этом свидетельствует известный отрывок из сочинения Псевдосимеона, в котором упоминаются Рос-Дромиты. Этот отрывок из сочинения Псевдосимеона был переведен с греческого на русский язык следующим образом: “Рос, называемые также и Дромиты. Имя это, которое они носят, распространилось от какого-то сильного отклика “рос”, изданного теми, которые приняли прорицание согласно некоему совету или по божественному воодушевлению и которые стали распорядителями этого народа. Название Дромиты было им дано потому, что они бегают быстро. А происходят они из рода франков”
Довольно таки странный, нелепый, явно неправильный перевод. Что значит бегающая Русь? За кем бегающая? От кого бегающая? Бегающая быстрее всех племён и народностей на земле?
Однако перевод отрывка из сочинения Псевдосимеона будет звучать вполне осмысленно, если слово “дром” перевести не с греческого, а с иврита. Согласно Иосифу Ольшаницкому: “В памятниках письменности самое южное население Восточной Европы называется дромитами. В нём корень ДРОМ (Давлет-Рэш-Мэм) “Юг”.
Таким образом, мы получаем сообщение Псевдосимеона о существовании Южной в отличие от Северной Руси. Если ещё к этому добавить, что эта Южная Русь говорила на идиш , то станет вполне понятным, почему Псевдосимеон принял Южную Русь за одно из германских племён франков.
Кстати, Лев Гумилёв также пишет что “Скудные остатки языка россов – имена и топонимы – указывают на их германоязычие”.
К тому же, когда император Константин Багрянородный писал, что Святослав при жизни Игоря сидел и правил в Новгороде, то он, вероятно, имел в виду Неаполь-Скифский, что в переводе на русский и будет Новгород-Скифский, в отличие от Новгорода - на - Волхове.
Отсюда, из северных портов Азовского и Чёрного моря, еврейская Русь совершала свои морские походы, а не из Киева.
По рекам плавают лодки-плоскодонки: дно у них плоское и на большой волне в море они плавать не могут. В море же плавают корабли с овальным дном, как у шлюпки. Через Киев же сплавляли лес для строительства кораблей в Боспорской Руси. С потерей морских портов на Азовском и Чёрном море никаких морских походов словенская Русь не совершала. Словене вообще не были морским народом, и в Киеве никогда никакого корабельного строительства не производилось.
В своей истории Лев Диакон трижды упоминает о Боспоре Киммерийском, и во всех трёх случаях связывает его с Русью. В частности, он пишет, что когда флот Игоря потерпел поражение под стенами Константинополя, то бежал он к Боспору Киммерийскому.
Версия о том, что то, что воины Игоря приплыли к берегам Боспора ещё не даёт повода утверждать, что они оттуда выступили, не соответствует действительности. Если бы даже было возможно в Киеве собрать большую флотилию морских кораблей, то было ли разумно тащить их на руках через Днепровские пороги? Попытка Святослава пройти в Киев через эти пороги закончилась для него полным провалом, а он сам попал в плен и был казнён.

Впервые было опубликовано в 24-ом номере журнала "Мосты".

-- Продолжение следует --
Post Reply