Владимир Вайсберг "Из былого - штрихи воспоминаний"

[Weissberg]

Из былого - штрихи воспоминаний

Отца направили служить в Черновцы. Там он в 47м демобилизовался и продолжил непрестанную борьбу за наше выживание.
Черновцы были тогда совершенно западным и одновременно еврейским городом.. Существовали частные кафе, парикмахерские, портняжные и сапожные мастерские. Функционировал еврейский театр с несравненной Сиди Таль, работали еврейская больница, еврейская библиотека, еврейское кладбище и была даже одна еврейская школа, где преподавание велось на идиш.
Здесь я и проучился до печально известного по уничтожению всей культурной жизни русского еврейства 48го года.
Мне за давностью лет трудно восстановить хронологию всех варварских действий властей. Отчётливо помню только, что началось всё с дорожных работ.
Областной Комитет Коммунистической Партии и Городской Совет Депутатов Трудящихся решили придать главной площади города, переименованной, естественно, в Краснуюг стиль и вид, соответствующие социалистическому городу, избавившись одновременно от чуждых и ненужных Советскому народу буржуазных псевдокрасот.
Реализуя проект века, первым делом снесли фонтан и скульптурную группу в центре площади и соорудили из красного кирпича цветочную клумбу в виде пятиугольной звезды, которую засадили красными цветами, олицетворявшими революционные чаяния и стремления трудящихся Северной Букрвины. Разрушили гибкие металлические ставни и решётки на витринах магазинов и учреждений, заменив их грубыми деревянными рамами. Украсили небольшое зданьице над подземным туалетом транспарантами, воспевавшими достоинства коммунистической жизни. Здание Горсовета увенчали двумя плакатами, из которых истомлённое тяжкой жизнью в буржуазной Румынии население наконец узнало, что с одной стороны "жить стало лучше и жизнь стала веселей", а с другой – «кадры, в конечном счёте, решают всё."
Энтузиазм реформаторов был столь велик, что в запале революционных преобразований из неизвестных мне соображений снесли всё покрытие Красной площади, отчего она приобрела такой плачевный вид, что даже видавшие виды отцы города пришли в уныние. Решено было вновь покрыть площадь брусчаткой. Возникло, однако, небольшое осложнение, вызванное тем, что борясь с пережитками в сознании граждан, ранее покрывавшую площадь брусчатку вывезли в неизвестном направлении, а новой не было в связи с развалам небольшого старого заводика, изготовлявшего эти излишества монархического градостроения ещё во времена румынских королей. Но "коммунисты трудностей не боятся", не на тех напали, господа империалисты! Творческая мысль освобождённого труда бьёт ключом, выход был найден.
Не мудря лукаво, брусчатку сняли с одной из периферийных улиц - Молдавской. Последнюю в свою очередь покрыли грубым крупнодроблённым камнем, для получения которого на краю еврейского кладбища установили передвижную дробильную установку.
Исходным сырьём для дробилок служили надгробные камни - памятники с еврейского кладбища. Выбирали их по принципу: "тащи все подряд" и поэтому многие узнавали потом в элементах покрытия улицы фрагменты памятников, установленных уже после войны на могилах их родственников. Отец запретил мне ходить или ездить на велосипеде по Молдавской улицег но потом таким же образом модернизировали улицу Лукьяна Кобылицы, улицу Буковинскую, и мы оказались в кольце из разрушенных символов вечного покоя, так и не обретённого еврейскими душами.
Потом закрыли еврейскую школу, как рассадник реакционной буржуазно-националистической идеологии и пропаганды. Разгромили еврейскую библиотеку- из: тех же соображений. Переименовали больницуг присвоив ей торжественное и громкое имя: «Городская больница номер один».
Осталось одно полуразрушенное кладбище и одна синагога, ютившаяся в крошечном домике на вышеупомянуТОЙ. улице Лукьяна Кобылицыг - вожака банды разбойников, отличавшихся особо! жестокостью в грабежах и убийствах евреев.
Любопытна страсть коммунистических руководителей к оскорблению религиозных чувств евреев. Так, в Черновцах главную большую хоральную синагогу, пострадавшую от деяний румынско-немедких фашистов, советские местные вожди превратили вначале в склад, а затем после соответствующего ремонта, в кинотеатр, существующий, по моим сведениям, до сих пор.
Значительно позже в шестидесятых годах в Ленинграде секретарь обкома компартии товарищ Романов распорядился превратить одно из зданий синагоги при еврейском Преображенском кладбище в так называемое биологическое производство. Там в промышленном масштабе производили червей неизвестно для каких нужд. Другого места и здания в огромном Ленинграде для столь изящного и эстетичного производства не нашлось. В период перестройки всё осталось на своих местах. Как обстоят дела там сейчас – не знаю.
Возвращаюсь в свои школьные годы. Пятнадцати лет отроду я пережил два сильных потрясения на национальной почве.
Первое выразилось в том, что мой сосед по улице и парте Жорка Карнасевич, проучившийся со мной с третьего по десятый класс и старательно списывавший у меня все домашние и контрольные работы и аппетитно поедавший половину всех приносимых мною из дома завтраков, торжественно заявил, что перестаёт со мной разговаривать и прекращает всякие со мной отношения, так как я - еврей, а они, как выяснилось, отравили всех наших Вождей, включая Жданова, а теперь хотят отравить и его – Жорку самого.
Второй эпизод был более серьёзным. Пришёл отец и сказал, что стало известно, что евреев будут высылать то ли в Биробиджан, то ли на Дальний Север.
В этой связи, продолжал он, нам следует подготовить три рюкзака, каждый весом не более 16 кг, которые должны стоять наготове. Решено также было подготовить тёплую одежду, в которую каждый из нас облачится вне зависимости от времени года с тем, чтобы не погибнуть от холода в ссылке зимой.
Оказалось, что родители уже имели опыт такой подготовки, и уже через неделю всё необходимое было закуплено, подогнано, упаковано и стояло наготове.
К счастью, Великий Вождь всех народов, Отец и Учитель пролетариата ушёл в мир иной и рюкзаки не понадобились.
Спустя много лет мой отец, убегая в Израиль из коммунистического рая, использовал эти рюкзаки.
Бытовой антисемитизм все школьные годы беспокоил меня мало. Во - первых из 42х оболтусов, составлявших наш класс, 28 были евреями. Во-вторых, не отличаясь изысканностью манер при крепком телосложении я охотно, часто и успешно дрался по поводам далеко менее значительным, чем упоминание о моём жидовском происхождении.
Отцу моему приходилось почти ежедневно извиняться перед разгневанными родителями моих сверстников, чьи носы имели неосторожность встретиться в пространстве с моими кулаками.
Отец не поощрял мои упражнения и за каждое из них я получал по шее и выслушивал внушение, лейтмотивом которого было: «Помни, что ты - еврей, и ты не должен себе позволять...»
Учителя в школе антисемитами не были, но было как-то общепринято, что при равных успехах ученики неевреи поощрялись более высокими оценками. Молчаливо признавалось, что во-первых евреям в связи с их более высокими умственными способностями знания достаются легче и, во-вторых, подразумевалось, что неудобно и неприлично, чтобы во всех классах лучшими учениками были еврейские дети. Странным и непонятным образом подобные рассуждения казались абсолютно реальными, объективными и справедливыми.
После окончания в 54м году средней школы я поехал в Москву поступать в университет на биолого-почвенный факультет на отделение микробиологии, полагая, что русский антисемитизм слабее украинского и, возможно, удастся прорваться.
Но, не тут то было. Система государственного антисемитизма была отлажена и функционировала безотказно. Меня не приняли.
Интересно, что сам я, мои родители, все наши родные и близкие и все добрые знакомые восприняли всё случившееся как нечто естественное и само собой разумеющееся. «Забыл мол, юноша, кто ты, и полез в университет. Ты бы ещё в Институт. Международных отношений поступал. Видишь, чего захотел...».
Я понял, что уровень моих притязаний был неоправданно высок, и направил свои стопы в Московский Горный институт. Вот сюда - то меня приняли без лишних слов и вопросов. Произошёл элементарный акт селекции„ идеально выполненный безотказной системой.
В институте меня встретили откровенным зоологическим антисемитизмом. В профессорско-преподавательском коллективе института, преобразованного из Коммунистической Промакадемии, стоял удушающий запах смеси показного коммунизма, тупости, малограмотности и кровожадного шовинизма. Наши наставники не скрывали своих убеждений.
Заместитель декана Панина не ленилась звонить родителям моей симпатичной однокурсницы Ляли Чугуновой, предупреждая их о грозящей их дочери опасности в связи с тем, что она встречается с молодым человеком, который, о ужас, - еврей.
Преподаватель геодезии Бурчаков распространялся на практических занятиях о том, что он счастлив, что командные посты в геодезии, в отличие от всех других наук, не захвачены евреями, так как у них последние две тысячи лет не было своей земли, и поэтому нечего было измерять.
Студенты, в отличие от их образованных менторов, были свободомыслящими, остроумными и порядочными людьми.
Тон задавали студенты - евреи, попавшие сюда так же, как и я, от безысходности. 0ни устраивали весёлые студенческие вечера, где залихватски распевали частушки о декане Иване Михайловиче Панине, достойном партнёре по врождённому антисемитизму своей вышеупомянутой заместительницы и супруги, повторяя рефрен: " Ах, Иван Михалыч! Вот уж Вы какая!"
При быстром ж специально акцентированном произношении зрители явно и чётко слышали:
«Ах, Иван Михалыч! Сволочь Вы какая!»

После двух лет учёбы я перевёлся в Ленинградский Горный институт. Здесь я впервые вздохнул свободно. Коллектив старейшего Российского технического высшего учебного заведения сохранил свои лучшие традиции. Профессора знали своё дело, обучение было отлично налажено, сама атмосфера института делала антисемитизм невозможным.

Я переношусь в своих воспоминаниях в более поздние времена, когда я был уже несколько лет женат на Фриде Варновицкой, светлая ей память, и работал в институте «Механобр».

Собственной дачи у нас тогда ещё не было, и каждое лето мы снимали пару комнатушек в одном из пригородов Ленинграда. В тот год выбрали Зеленогорск, который прелестно сочетал преимущества городской и деревенской жизни. Маленький и уютный городок, лес и море рядом. А в лесу - обилие грибов и ягод...
Более всего увлекали походы по грибы. Прогулка в лесу дополнялась азартом поиска грибных мест. Воистину шла настоящая грибная охота – охота бескровная, но увлекательная и захватывающая.

И в то августовское утро я и моя жена Фрида встали в шесть и, не завтракая, отправились в лес Стоял конец северного, скупого на тепло лета. Несмотря на ранний час, было уже светло. Дошли до железной дороги, перешли ее и оказались на опушке леса. Миновали опушку и углубились в лес. Грибов было мало, но встречалась спелая черника. Солнце стало пробиваться сквозь ветви деревьев. Мы медленно двигались вглубь леса. Вышли на небольшую почти круглую полянку и вдруг обнаружили, что вся она покрыта кустами с черникой. Что делать? Решили собирать вкусные ягоды. Черники было много, вся полянка была покрыта кустами сплошь покрытыми плодами Мы увлеклись сбором даров леса. Фрида делала это более сноровисто чем я.
Но и мне нравилось мое занятие. Мы лишь изредка перебрасывались короткими фразами И вдруг я услышал громкий крик моей жены. Я поднял голову и увидел Фриду. Она стояла выпрямившись во весь рост и указывала пальцем куда - то вперед. Она уже не кричала. Лицо ее было искажено от страха. Я взглянул в указываемом ею напрвлении и увидел его. Он застыл и похож был не на живого волка, а на статую. Высоко поднятая голова, могучая шея, широкая грудь, и две стройные ноги. Но главным в нём было не это. Его взгляд привлекал и привораживал. Вся его фигура говорила: «Хозяин здесь я, и не пробуйте этому противоречить». Взгляд же был уверенным, спокойным и изучающим. Он смотрел на нас с интересом и вниманием. Усилием воли я оторвал свой взгляд от его глаз и стал смотреть на землю в поисках корзины, в которой лежал кухонный нож. Медленно присел и столь же спешно взял нож в руки. Сразу почувствовал себя более уверенным и способным к сопротивлению. Но он и не думал нападать. Я тихим шёпотом велел Фриде медленно и спокойно подойти ко мне и стать сзади меня между мной и большой берёзой, у которой я стоял, что она, дрожа от страха, и сделала. Теперь я почти совсем совладал собой. Сзади Фриду защищало дерево, впереди – я, и в руках у меня был большой кухонный нож. Волк не реагировал на происходящее никоим образом. Он застыл. И...вдруг – он исчез. Не убежал, а исчез, испарился, как сквозь землю провалился. Несколько минут мы стояли молча и неподвижно, а потом стали озираться по сторонам. Его не было нигде видно. Он как бы растворился. Мы заговорили, вначале шёпотом, а затем - во весь голос. Собирать грибы и ягоды больше не хотелось, и мы двинулись по направлению к дому.
Через некоторое время я заметил, что слева от нас на расстоянии около пятидесяти метров волк тоже перемещается по направлению к железной дороге, сопровождая нас параллельным курсом. Я не стал говорить об этом Фриде, чтобы не напугать её вновь. Лишь, когда перед нами открылась железная дорога, я указал ей на могучую фигуру хозяина леса, остановившегося в непосредственной близости от железнодорожного полотна, переходить которое он не стал.

[Weissberg]

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
Я уже писал о многом из того, что послследует ниже, но повторяю это в другом контексте, и прощу у читателч прощения.
Итак:
Первые числа июля 1941го года. Мне пять лет. Отец мой на фронте. Мою мать и меня вывозит в эвакуацию муж маминой сестры. Он – почти слеп и потому в армию не призван. Естественно, что вместе с нами едут тётя Роза и их дети: Лёня - восьми лет, Майя – моя ровесница и двухгодовалый Люсик. Едем мы на открытой железнодорожной платформе. Особых удобств это путешествие не предоставляет. Но мы спасаемся и нам не до капризов. Поезд движется крайне медленно, с частыми остановками, во время которых взрослые устремляются в поисках воды и продуктов. Дети, прикрытые одеялами и тряпками, большей частью, лежат. Колёса стучат, ветер свистит. Едем... И вдруг раздаётся странный гудяший звук, исходящий, откуда – то сбоку и сверху. Он напоминает вой сирены. Звук становится всё громче и одновременно всё выше по тону и ближе. Поезд ускоряет свой бег в тщетной попытке убежать от преследующего его чудовища. Но страшный зверь неумолимо приближается. Вой его становится всё пронзительнее и ближе. Все пассажиры платформы устремляют свои взгляды вверх. Раздаётся женский крик:
«Самолёты! Немецкие самолёты!»
На платформе воцаряется паника. Состав тем временем ускоряед свой бег. Самолёты, тем не менее, приближаются. И тогда вдруг раздаётся паровозный гудок, скорость поезда резко снижается и состав останавливается. Паровозный гудок продолжается. Дядя Миша, не говоря ни слова, спрыгивает с платформы и убегает от неё подальше. Тётя Роза и мама тоже спрыгивают с нашего убежиша, но не устремляются вдаль, а велят нам поочерёдно прыгать в их объятия. Затем тётя берёт за руки Лёню и Люсика, а мама – меня и Майю. И мы бежим в направлении перепендикулярном поезду. Протащив нас около пятидесяти метров, женщины останавливаются и озираются, замечают небольшую впадину и устремляются вместе с нами к ней. Добежав до намеченной точки, женщины буквально бросают детей на землю и лржатся на нас сверху, подставив под пули и осколки собственные тела. Самолёиы, тем временем, долетели до эшелона и стали обстреливать его из пулемётов. Пули подобно игле гигантской швейной машинки прошили почву рядом с нами, образуя небольшие земляные фонтанчики. Затем самолёты неожиданно исчезли. Мы же продолжали лежать, пока паровоз нашего поезда не загудел призывно. Мама с тётёй Розой встали, отряхнули нас и себя и устремились к платформе, подойдя к которой, мы обнаружили, что дядя Миша уже на ней. Он помог нам взобраться на плвтформу. Мы залезли под свои тряпки и путеществие наше продолжилось далее. До станции Арысь мы добирались около месяца.
++