Страничка Феликса Фельдмана: стихи и переводы

[Феликс Фельдман]

Баллада

Намедни я влился в косяк журавлей,
летящий от севера в жаркие страны,
и мне не казалось желанием странным,
что птицы стремятся к местам потеплей.

Из века двадцатого в синюю даль
летят журавли, времена рассекая,
и клин журавлиный собой замыкая,
несу в двадцать первый я в сердце печаль.

Я в вашем строю, журавли, дебютант,
отнюдь не бывалая сильная птица,
известна вам цель, журавлей вереница,
но вы же мигранты, а я эмигрант.

Желанные гости банановых стран,
домой вы вернётесь к отеческим гнёздам,
и я там полезен, терпим, но не зван,
и путь мой прописан к мечтательным звёздам.

Возможно ты знаешь, бывалый вожак,
знаток перелётов, проверенный далью,
страну, где душа не исходит печалью,
где будет разбит журавлиный бивак?

И понят ответ: курс в отеческий край
врождён и хранится в наследии предков.
Пути навигации ‒ верная метка,
закон перелётных выносливых стай.

И в памяти вдруг как обзор свысока
библейский Мером* со времён фараона,
долина, владение дщери Сиона**,
и буйные заросли в нём тростника...

Летит над землёй журавлиная стая,
как долог полёт, как заветен привал.
Вожак нашей стаи заметно устал.
Я место его, вдохновлён, занимаю.

*Ныне долина Хула с озёрами и болотами, место зимовки перелётных птиц на северо-востоке Израиля.
**Дочь Сиона ‒ танахическое наименование Эрец Исроель и, соответственно, еврейского народа.

[Феликс Фельдман]

Июль

Разделись до гола платаны,
в купальных трусиках жара,
смакует солнечные ванны
июльский день уже с утра.

Убранство крон в зелёном драпе,
как шляпки модных старых дам,
но дело здесь отнюдь не в шляпе,
а в благодарности дождям.

За диск небесный скрылось время,
и нет спасенья от лучей,
на плечи взяв благое бремя,
гордится влагою ручей.

Мессия с горного отрожка
всем тем, кто жадно воду пьёт,
он у заветного порожка
журчаньем голос подаёт.

Жара дневная, извиняясь
за кругосветное турне,
лишь к ночи, про себя стесняясь,
вдруг замечтала о луне.

Она мечтает о покое
под белоснежной простынёй,
чтоб тело летнее нагое
прикрыть прохладной кисеёй.

[Феликс Фельдман]

Это деткам:

Ягода

Папа ягоду принёс,
плод объёмом с великана.
Он средь ягод, как утёс,
родом из Таджикистана.

Мы уселись за столом:
мама, папа, я и Алик,
взгромоздив на стол с трудом
полосатый чудо шарик.

Только весом этот шар
семь кило, а может боле,
с телом красным, как пожар,
ешь да ешь, наешься вволю.

Младший брат мой, с ним и я
есть едва как поспевали.
Но, признаюсь не тая,
мы немного перебрали.

«Мама, ‒ стонет карапуз, ‒
Посмотри, что стало с телом?
Был живот, а стал арбуз.
Ой! Мне кажется созрел он».

[Феликс Фельдман]

***
Смотреть в окно и видеть море,
любить волны спокойный плеск,
и знать, что превратится вскоре
весь мир в трагический гротеск.

Смотреть в окно и видеть небо
и в нём искать земную новь,
искать везде, искать, где не был,
надежду, веру и любовь.

Смотреть в глаза и видеть душу,
Искать в ней несомненный клад,
но вывернув нутро наружу,
вдруг обнаружить суррогат.

Моя поэзия, трудяга,
ты словно мёртвая вода,
лечебной силою для блага
кропишь, где есть в тебе нужда.

Твои усилья не досужи,
Коль ты стремишься в небеса
чтоб понимать людские души,
как если б Бог смотрел в глаза.

[Феликс Фельдман]

* * *
В Антарктиде в голом виде
горы чёрные стоят,
и краснеют, это видя,
лица малых пингвинят.

– Мы и сами голышами
лишь в родительском яйце.
Позже ходим мы в пижаме,
в буро-стёганом чепце.

Вам бы шубы снеговые,
вам бы шапки изо льда.
Голышом стоять впервые,
не сгорая от стыда?

Отвечали птицам горы:
– Нашей в этом нет вины,
все планетные просторы
на жару обречены.

Это ж люди, человеки,
хоть о двух они ногах,
но нуждаются в опеке,
профилактике в мозгах.

Но всего бы лучше было,
болтунов и нескладёх,
безнадёжных и бескрылых
в лес вернуть на четырёх.

[Феликс Фельдман]

Листопад

Они стоят, как в массовом распятьи,
сечет бичами тело их Борей,
холодное осеннее проклятье,
до наготы разодранные платья
под щебет равнодушных снегирей.

Уже и листья их похолодели:
сезонный неизбежный результат.
Ни искры жизни в пожелтевшем теле,
зима им стелит смертные постели
и утверждает царственный диктат.

Лежат ветвей обрубленные кисти,
лежат, от боли сжатые в кулак,
а ветер листья, вроде тропы чистя,
завихривает в смертоносном твисте
и пылью гонит в преисподний мрак.

Стоят деревья, словно на помине,
шрапнелью косит кроны крупный град,
и в серой мгле, как будто на чужбине,
в поклон зиме, языческой богине,
приносит осень в жертву листопад.

Исход печальный, знаки увяданья,
на стылом грунте листопада прель,
лишь черный ворон изморозной ранью
окресность огласит площадной бранью
и саваном накроет их метель.