|
!!!!
Это агентство было первым, которое попалось мне на глаза с этой
публикацией. Первая реакция – острый сердечный приступ. Прийдя в себя , написал
гневное письмо в редакцию агентства. В ответном письме главный редактор посоветовал мне обратиться к источнику информацию, т.е. в ту самую газету. Другими словами «наша
хата – с краю». В ответном возмущенном письме я задал редактору вопрос, считает ли
он возможным цитирование немецких газет фашистских времен, например геббельсовс-кий
кой «Фолькишер беобахтер»? и где граница дозволенного цитирования?. Пригрозил
также судебным преследованием в случае отказа от опровержения. Далее произошел
обмен дополнительными резкими письмами. Пришлось объяснить редактору, что
подобная публикация не является «рекламой, за которую редакция ответственности
не несет». Предлагал компромиссное решение , предусматривающее материальную компенсацию, предусмотренную израильским Законом. Дело не ограничилось обменом письмами. С помощью адвоката было оформлено исковое заявление в мировой суд.
Далее произошли вполне детективные события. Суд потребовал от ответчиков
полагающегося по Закону защитного письма, которое те должны были представить
в течение 30 дней. Однако уже через 5 дней раздался телефонный звонок. Звонил новый владелец агентства. Извинился за публикацию, попросил 2-3 дня для принятия мер и
приехал домой для выяснения всего, что произошло. Приехал, посмотрел все материалы и обещал уладить в ближайшее время все, что касается материальной компенсации
за клевету. Уходя, сказал, что уволил своего сотрудника, ответственного за публикацию. Прошло время. Ничего не происходит. Вдруг получаю письмо из суда, в который была
подано исковое заявление. Приглашают на судебное разбирательство. Едем туда с женой
в полной уверенности, что дело будет решено в нашу пользу. Не тут- то было. На
судебное заседание прибывают адвокаты ответчиков. Заседание продолжается несколько минут, достаточные лишь для того, чтобы секретарь суда под диктовку судьи отпечатала решение суда. Нам было отказано в удовлетворении иска. Полная неясность,
поскольку в Законе четко оговаривается право прямых родственников на материальную компенсацию за клевету в СМИ (Закон о клевете 1965 г.). . В дальнейшем в результате консультации с опытными юристами выяснилось, что еще в 1967 г. высшими судебными органами было принята поправка к Закону, по которому это право было отнято на
основании многочисленных исков родственников людей, погибших во время немецкой оккупации по отношению к другим, выжившим. Эти родственники обвиняли выживших в
в клевете и доносительство немцам. Были известны случаи гибели людей в
отместку за явную или мнимую клевету. Очень странно, что в официальном тексте
Закона 1965 г об этом не говорится ни слова. Так закончилась эта весьма странная
история, которую, менее всего, можно было ожидать в демократическом Израиле.
В результате « неправда восторжествовала, а порок наказан не был».
Всю эту историю можно характеризовать, как косвенное оправдание действий сталинской клики в СССР в тридцатые годы, несмотря на то, что дело никакого отношения не имеет к «Закону о клевете» по израильскому законодательству.
После этого последовали письма адвокату, уверявшего на 100% положительном исходе дела. Ему было авансом немало заплачено, а на деле он оказался не компетентным. Пригрозил, что в случае невозврата уплаченных денег я передам дело в коллегию адвокатов. Он испугался, но пригрозил, что подаст на меня иск за клевету в его адрес (!) в случае осуществления угрозы.
“Finita la comedia, несмотря на то, что дело уже имеет продолжение.Тот суд, который должен был рассматривать мой гражданский иск газете, отказал в его удовлетворении. Решение суда еще не дошло до меня. Тем не менее, можно с уверенностью сказать, что дела «великого учителя» хорошо помнят в России. «Курилка еще не умер».
ЧАСТЬ 3
Новейшие публикации о делах Марьясина и Окуджавы
В этой части приводятся выдержки из новейших публикаций, относящихся к «Делам» Окуджавы и Марьясина, в частности: 1) отрывки из главы 1 книги Д.Быкова «Окуджава», вышедшей в 2009 г и 2) отрывок из статьи С.Бойко из альманаха №4 «Голос надежды. Новое о Булате» 2008 г (стр.506).
Обе публикации свидетельствуют о внимании общественности к состряпанной журналистами-гробокопателми желтой газеты «Жизнь» фальшивой сенсации
А) Д. Быков « Булат Окуджава» (выдержки)
История Уралвагонстроя, которой нельзя тут не коснуться, поскольку вся дальнейшая биография Булата Окуджавы оказалась предопределена отцовским переездом туда, — величественна, трагична и гротескна, как история каждой большой советской стройки; здесь смешались чудеса энтузиазма и идиотизма, примеры высочайшего самопожертвования и жесточайшего насилия. Несомненно одно: Шалва Окуджава был одним из самых популярных и любимых людей на заводе. Орджоникидзе спас его от Берии — но бросил на участок прорывный, почти безнадежный. Там не было ни бараков, ни столовой, ни бани — все предстояло выстроить с нуля. Стройке придавалось первоочередное значение — дефицит вагонов в СССР составлял на 1932 год около 43 тысяч. В мае 1932 года на Уралвагонстрое была создана партийная организация, насчитывавшая всего десять коммунистов.. “Самыми тяжелыми и первостепенными являлись вопросы быта”, — говорил Окуджава на допросе в 1937 году. Отец Булата Окуджавы обладал способностью не просто привлекать сердца, но и заражать собственным фанатизмом.. Помимо завербованных добровольцев, на Вагонстрое в самом деле трудились сотни высланных кулаков. В 1931—1933 годах в Нижний Тагил было сослано около 200 тысяч раскулаченных. С тех пор на Урале осталась поговорка: “Привезли горе-кулаков — куча детей да мешок лаптей”. Впоследствии история строительства уральских заводов в постсоветской историографии так и выглядела — царством сплошного насилия, угнетения и нечеловеческой нищеты. Меньше всего хочется повторять пошлости о недопустимости “одной черной краски”: фактом остается то, что парторг Окуджава искренне полагал, что дает людям шанс приобщиться к новой жизни, и больше всех на стройке заботился о создании приличных условий для рабочих. Часто он сам ночевал в бараках. Зима 1933 года была на Урале особенно суровой — в редкую ночь температура поднималась выше минус сорока. Шалва Окуджава нередко наезжал в Москву по заводским делам. В начале тридцать четвертого он приехал на две недели — на партийный съезд, обозначивший перелом в индустриализации. Семнадцатый съезд ВКП (б), получивший впоследствии название “съезда победителей”, проходил в Москве с 26 января по 10 февраля 1934 года. У Шалвы Окуджавы был совещательный голос. Здесь он встретился с товарищем по “троцкистской оппозиции” 1923 года Георгием Махарадзе. Эту встречу инкриминировали ему впоследствии во время допросов, но Окуджава твердо повторял, что политических проблем они в разговорах не касались. Семья переехала под Нижний Тагил, на строительство вагонзавода, в августе 1934 года. Ехали в международном вагоне, в комфорте и неге — совсем не так, как будут возвращаться три года спустя. Соседом по вагону был американский инженер Сайрус Норт, инженер-металлург, с женой Энн, Аней. У американца было техническое чудо — аппарат для кручения сигарет в виде металлической коробки; Шалико мгновенно соорудил такой же прибор из пустой коробки из-под “Казбека”, чем вызвал восторг у Булата. (Илья Марьясин вспоминает, что американский профессор-металлург с женой действительно посетил Вагонку, но фамилия его была Конан, и пригласил их его отец, начальник строительства Лазарь Марьясин: “После посещения цехов, жилья, детских учреждений, г-жа Конан под впечатлением увиденного спросила у отца, неужели ваши люди живут только во имя химерного социализма и их не интересуют заработки, качество быта и все прочее, присущее нормальной жизни людей. Отец ответил ей: “Вы заблуждаетесь по поводу социализма. Он строится на Ваших глазах, и это не химера. Действительно, наших людей интересует будущая жизнь, и во имя ее они преодолевают те трудности, с которыми Вы познакомились”. Затем миссис Конан спросила, сколько отец получает, какие у него сбережения, какие драгоценности есть у его жены. Что он мог ответить? За всю жизнь у мамы не было даже дешевого золотого колечка”, — это из письма Ильи Марьясина в агентство “Украина криминальная”, распространившее сообщение газеты “Жизнь” о том, что начальник строительства якобы оклеветал парторга; дутая эта сенсация, содержавшая десятки грубейших ошибок, широко гуляла по сетевой прессе.) Почти сразу после переезда семьи, в сентябре 1934 года, Шалва Окуджава с начальником строительства Лазарем Марьясиным по его предложению отправился на Магнитку — перенимать опыт. Они пробыли там два дня. Несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте (Марьясин родился в 1896 году), они легко сошлись и не конфликтовали. Назначение Марьясина в 1933 году вывело строительство из прорыва, хотя всех проблем он решить не мог: Орджоникидзе, которого мы знаем как спасителя многих его друзей и единомышленников, в том числе самого Шалвы Окуджавы, непомерно взвинчивал темпы и требовал невозможного. Первый донос на Шалву Окуджаву поступил к секретарю Нижнетагильского обкома Ивану Кабакову от некоего Клековкина, бывшего секретаря парткома Тагилстроя. Бдительный Клековкин неоднократно встречался с Окуджавой на совещаниях, а потом отправился в отпуск в Тифлис, где заведующий культпропом обкома партии Абхазии заявил, что хорошо знает Окуджаву и его брата как оппозиционеров, вожаков антипартийных группировок. Уральский исследователь С.Д.Алексеев упоминает этот факт в книге “37-ой на Урале”. Кабаков отлично знал и ценил Окуджаву, но вынужден был “по сигналу” назначить проверку. Он запросил в Тифлисском горкоме ВКП(б) учетную карточку Шалвы Степановича, выписки из протоколов контрольной комиссии — все совпало с тем, что Окуджава указывал в автобиографии. Он ничего не утаил. Серго Орджоникидзе, посещавший Уралвагонзавод в 1933 и 1934 годах, по запросу обкома дал Окуджаве наилучшие рекомендации. Жалоба осталась без последствий. Хотя — последствием можно считать и то, что прошлое Шалвы Окуджавы напомнило о себе. ”, но жертвами репрессий пали не только инородцы и не только руководители. Другие — как Игорь Ефимов — полагают, что непрофессионалы мстили профессионалам, Дальше началось то, что и поныне не получило рационального объяснения — и, возможно, не получит никогда. Строители и хозяева нового мира начали исчезать один за другим. 23 декабря 1936 года в Сочи, в отпуске, был взят Марьясин. Ему вменялось в вину… а, собственно, что могло вменяться? Он сам должен был себя оговорить, в 1936 году это была уже установившаяся практика. И под пытками Марьясин выдумывает невероятное — что 19 августа 1934 года они с Окуджавой задумали покушение на Орджоникидзе. Дело в том, что во второй — спустя год после первого — приезд наркома на Уралвагонстрой случилась нелепая авария. Из-за ошибки диспетчера и недосмотра машиниста семь груженых товарных вагонов ушли на путь, занятый поездом наркома. Машинисты маневрового паровоза Костромин и Войцеховский увидели, что товарные вагоны вот-вот врежутся в наркомовский поезд, и успели остановить их, подведя под удар свой маневровый паровоз. Машинистов наградили, виновников аварии наказали специальным приказом по управлению Уралвагонстроя, — но теперь все это выплыло и преподносилось как диверсия. Сам Орджоникидзе не придал происшествию никакого значения — халатность, мало ли, — и утром как ни в чем не бывало проводил совещание. Тогда же диспетчеры и машинисты были отданы под суд; для руководства стройки происшествие последствий не имело. О нем вспомнили только три года спустя. Те, кто поверил “версии о диверсии”, элементарно не изучили биографию Шалвы Окуджавы, не понимали, что именно Орджоникидзе он был обязан спасением в 1932 году, что только его поддержкой и спасся от первого доноса; но о логике никто уже не заботился. Шалва Окуджава никогда не повышал голоса. “В его отношении к людям было какое-то обаяние”. Но в конце 1936 года Булат впервые услышал, как отец кричит — причем по настолько ерундовым поводам, что сын окончательно перестал что-либо понимать. Когда посыльный из горкома поздней осенью принес ящик с гостинцами — коньяком, шоколадом, мандаринами, — отец в негодовании долго кричал в трубку: “Почему работникам горкома?! Почему не в детский сад?!”. Немедленно явился посыльный и забрал “сладкий ящик”, на который Булат уже имел самые серьезные виды. Булат чувствовал, что в доме боятся, и не понимал — чего. Шалва бодрился, убеждал, что недоразумение выяснится, — но арест Марьясина показал, что теперь неизбежно подберутся и к нему. Впрочем, даже если бы у него не было братьев-меньшевиков, и конфликта с Берией, и троцкистских заблуждений в двадцать третьем, — он был обречен все равно, как почти все среднее звено советского руководства. Почему? Одни придерживаются уже упомянутой версии “русского реваншабездари — талантам; но и бездарей, и самих палачей спихивали в ту же яму. Других стимулов к развитию у него не остается. Кто-то обязательно должен быть врагом, без этого истерическое созидание немыслимо. То, что этап больших репрессий оказался неизбежен в развитии всех социалистических революций, подтверждает эту закономерность, но не вполне объясняет ее. Ведь все, кто оказался вовлечен в мясорубку, — были в других обстоятельствах нейтральными, нормальными, ничем не примечательными людьми! Ведь сам Шалва Окуджава начиная с января 1937 года чувствовал сжимающееся вокруг него кольцо, — и с истерической яростью клеймил врагов, которым еще месяц назад абсолютно доверял. Ведь это он во время обмена партбилетов в 1935 году вручил новые документы Тамаркину и Марьясину, — а теперь оказалось, что они вредители. А значит, и он — раз недосмотрел… В последнюю неделю января 1937 года в Москве прошел процесс по делу троцкистского центра. Обвинялись Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков, Райтайчак — всего 17 человек. Всем были инкриминированы диверсии, шпионаж, вредительство. Началась вакханалия разоблачений и саморазоблачений, и 3 февраля на XIII пленуме Свердловского обкома Шалва Окуджава тоже кается в политической слепоте. Не видел, не разоблачил. На нижнетагильском городском активе 9 февраля он клеймит себя: “Вина Тагильского горкома огромна. Мы не разоблачили гнусную шайку бандитов Марьясина и др., которые вредили народу и готовили убийство наших руководителей, которые приезжали помогать нам в работе… (Значит, в этот момент Марьясин уже “признался” в организации покушения. — Д.Б.) Мне, руководителю парторганизации, было поручено руководить, организовывать массы на бдительность, но эту задачу я не выполнил… Для меня тем более это тяжело, и я должен это учесть, что у меня в прошлом были троцкистские ошибки и мои братья — контрреволюционеры”. Объявить собственных братьев контрреволюционерами — уже признак капитуляции, сломленности; но и Шалва Окуджава, и его сын Булат обладали одной замечательной чертой. Пока ситуацию можно было спасти — они пытались ее спасать, но, осознавая, что она безнадежна, — отказывались от всяких компромиссов и держались до конца. Надеясь остаться в партии и на свободе, спасти себя, семью, свое дело, — Шалва Окуджава будет соглашаться на многое и со многим смиряться; но под арестом он отказался от всех обвинений в адрес Марьясина, а из своих прегрешений признал только кратковременные троцкистские заблуждения 1923 года. Покаяния и ритуальные проклятия в адрес врагов не помогли — 15 февраля Шалва Окуджава был отстранен от должности первого секретаря Тагильского горкома. Постановление об этом приняло бюро областного комитета. 17 февраля в “Тагильском рабочем” появилась статья “Развернуть самокритику в Тагильской парторганизации”, где уже впрямую упоминались “гнилые методы, гнилой стиль руководства в практике работы первого секретаря горкома Окуджавы”. Благодушие, слепота, ротозейство… Шалва Окуджава был бы обречен, даже если бы Сталин не помнил его семью и не проклинал ее публично. Но в его случае все усугублялось тем, что Сталин не выпускал бывших оппонентов из поля зрения. На февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года Сталин с трибуны говорил об Орджоникидзе: “Сколько крови он себе испортил за то, чтобы отстаивать против всех таких, как видно теперь, мерзавцев…. Сколько он крови себе испортил и нам сколько крови испортил...”. Сталин был в курсе всего, что делалось в Нижнем Тагиле. Семья Окуджава значилась в списке его личных врагов, да и Берия помнил демарш Шалвы, отправившегося в Москву обжаловать его действия. Парторг Вагонки был под ударом с самого начала, и защитить его было теперь некому. 17 февраля на пленуме горкома из партии были исключены и Шалва, и Ашхен — “прикрывавшую двурушничество троцкиста Окуджавы”. В тот же день Шалву вызвали в Свердловский обком. Он надеялся — там разберутся. Там его и взяли. Окуджава потом, в 1964 году, побывал в Свердловске и прошел последним городским маршрутом отца — до “железных ворот ГПУ”, в которые его ввезли на воронке. Долго стоял у этих ворот, ничего не говоря. Обстоятельства ареста Шалвы Окуджавы известны со слов Ашхен, записанных сотрудницей музея Уралвагонзавода Т.Борщ, которая побывала у нее в гостях в 1975 году. “Сказал, что назавтра вызывают в Свердловский обком ВКП(б), вопрос не крупный — долго не затянется. Предложил поехать вместе, вечером сходить в театр”. (На что он надеялся? Бодрился? Абсолютно верил в свою невиновность? До такой степени ничего не понимал?) “Приехали, остановились в гостинице. Утром Шалва уехал в обком. Ашхен погуляла по Свердловску, вернулась. Она уже собралась в театр. Но муж не возвращался, не звонил. Забеспокоилась, появилось нехорошее предчувствие. Спать не ложилась. Уже поздно, ближе к ночи, появились два товарища. Спросили: “Вы жена Окуджавы? Поезжайте домой, мужа не ждите”. И она все поняла”. (В это время, пока она еще сидела в свердловской гостинице “Большой Урал”, в их доме на улице 8 марта уже шел обыск. Его проводили трое нижнетагильских уполномоченных. Изъяли револьвер (системы Старр 1911 года), две обоймы, 11 пуль, личную переписку и две книги Ленина). Арест грозил не только ей (Ашхен), но и ее старшему сыну. 15 августа 1937 года вышел приказ Ежова “О репрессировании жен и детей изменников Родины”. Предписывалось брать детей с 15 лет, но в практике случались аресты и в 13, и в 14. Петра Якира взяли вскоре после ареста его отца — “Четырнадцати лет пацан попал в тюрьму”, спел об этом Ким. Донос на Булата Окуджаву поступил в Сталинский райком Нижнего Тагила через неделю после ареста его отца: “Секретарю Сталинского РК ВКП (б) г. Н.Тагила тов. Романову. Довожу Вас до сведения о следующем: 15 февраля 1937 г. застрелился областной прокурор Курбатов, мое мнение, самоубийство связано с разоблачением троцкистов Окуджавы, Марьясина, Турок и Давыдова... сделала его настоящим помещиком, забывшим о грехах разбойной молодости, а Булат воспользовался пушкинским указанием “Дубровский скрылся за границу” и привел его на парижские баррикады 1831 года. Счастье, что Булата уже не было в Нижнем Тагиле к моменту получения этого доноса, опубликованного в 1991 году в “Тагильском рабочем”. Пермский журналист Владимир Гладышев, встречаясь с Окуджавой вскоре после этой публикации, продемонстрировал ему донос — а заодно рассказал о встрече с одним бывшим чекистом, хорошо помнившим его отца по Уралвагонстрою. Чекист, работавший тогда бухгалтером, ему поведал о трогательном эпизоде: на завод приезжал секретарь обкома Коробов, надо было его достойно встретить, Окуджава ради такого случая взял деньги из директорского фонда, специально предназначенного для подобных встреч, — и это-то было ему впоследствии вменено как растрата государственных денег. Никаких других перерасходов не обнаружено. 18 февраля (в романе — восьмого) Булат, как обычно, пошел в школу. Там уже знали из газеты о том, что его отец объявлен “троцкистским двурушником”.. Шалва Окуджава вошел в легенду как один из немногих, кто не сдавал своих товарищей. Впервые об этом написал Юрий Домбровский, в романе “Факультет ненужных вещей”: там он заставляет Сталина размышлять об этом — со своеобразной национальной гордостью: “Он шел по березовой рощице, вдыхал горьковатый запах травы, земли, березы и думал: значит, после того, как правительственная комиссия сделала благоприятные выводы для Марьясина и Окуджавы и уехала восвояси, Марьясин снова был вызван к следователю — и дал, как пишет “Большевик”, новые уличающие его показания. И этим, конечно, подписал смертный приговор себе и Окуджаве.. Черта с два от него можно было чего-то добиться. Орджоникидзе! Покончил, а не покаялся! Упрямые, упрямые люди! Марьясин показал, а Шалико Окуджава нет! А ведь допрашивали их одинаково. И вот Марьясин — да, а Окуджава — нет”. 18 февраля, в день ареста Шалвы Окуджавы, застрелился Серго Орджоникидзе. Впрочем, что с ним произошло в действительности — мы не узнаем никогда. Осада велась давно и жестоко: в сентябре 1936 года, когда по всей стране и особенно на Кавказе широко праздновалось 50-летие Орджоникидзе, был арестован его старший брат Папулия. На просьбу Орджоникидзе этапировать брата в Москву и разобраться здесь Сталин ответил, что доверяет местным чекистам и не будет прощать новую вину за старые заслуги. Окружение Орджоникидзе выбивали прицельно, за первые 47 дней 1937 года, согласно журналу посещений, он провел в кабинете Сталина в общей сложности 72 часа, и большую часть этого времени — в попытке отстоять сотрудников своего наркомата. 17 февраля он закончил день, как обычно, — трагедии ничто не предвещало. До глубокой ночи тянулось совещание по вопросам химической промышленности. На 18 февраля была у него назначена встреча с директором Макеевского металлургического завода Георгием Гвахарией — другом Шалвы Окуджавы, приехавшим искать у наркома защиты от обвинений в троцкизме. Встреча эта не состоялась: утром 18 февраля Орджоникидзе, по свидетельству жены, имел телефонный разговор со Сталиным на повышенных тонах. Он сопровождался обильной русской и грузинской бранью. Вскоре после этого на квартиру наркома явился загадочный посыльный из Кремля, сказав, что должен передать документы из Политбюро. Через несколько минут из кабинета Орджоникидзе раздался выстрел. Было ли это убийство или самоубийство — никто теперь не расскажет. Не исключено, что вся эта версия — плод воображения родных Орджоникидзе и умер он действительно от разрыва сердца (эту официальную версию публично поддержал и Сталин: “Серго не берег себя…”). А между тем, доживи он хотя бы до конца февраля, — судьба Шалвы Окуджавы и его товарищей по Уралвагонзаводу могла быть иной. Орджоникидзе честно пытался их спасти. В начале февраля он разослал несколько комиссий, призванных проверить положение дел на местах: ни в какое троцкистское вредительство не верил. Одна комиссия отправилась на Кемеровский химкомбинат, вторая — на Средуралмедстрой, а третья — на Уралвагонстрой. И как раз 18 февраля лично и срочно, в наркомовском вагоне, отправленный в Нижний Тагил заместитель наркома Павлуновский и начальник Главстройпрома Гинзбург должны были докладывать Орджоникидзе результаты своей инспекции. О чем им предстояло доложить? Он уже знал, что комиссия не нашла в Нижнем Тагиле никакого криминала. В середине февраля он звонил Гинзбургу на Урал и спрашивал о результатах. “Качество работ на Уралвагонстрое намного выше, чем на других уральских стройках, — сообщили ему. — Завод построен добротно, без недоделок, хотя имели место небольшие перерасходы отдельных статей сметы. В настоящее же время строительство замерло, работники растеряны”. Тогда Орджоникидзе попросил Гинзбурга вместе с Павлуновским немедленно выехать в Москву и в дороге составить записку о положении дел на Уралвагонстрое. Видимо, он планировал использовать данные комиссии как серьезный козырь в борьбе против разворачивающихся репрессий — и нет сомнений, что его авторитет мог если не остановить маховик, то по крайней мере заставить многих одуматься. Он знал и Окуджаву, и Марьясина — и не ошибся, сделав ставку на них: завод действительно работал лучше многих. О каком вообще вредительстве можно было говорить применительно к гиганту вагоностроения, возведенному среди тайги за три года? В 1935 году завод дал первые вагоны, работая по труднейшему американскому методу Гриффина. Судьба Шалвы Окуджавы должна была переломиться, — но Орджоникидзе не хватило буквально нескольких часов, чтобы обнародовать результаты работы комиссии. Кстати, в короткий период растерянности после его гибели кое-какие результаты работы этих комиссий успели попасть в печать, и расправы действительно несколько затормозились. Напутствуя комиссии, Орджоникидзе говорил: “Там сейчас многое попытаются списать на вредительство… Попытайтесь узнать, как обстоят дела на самом деле”. Это было недвусмысленное указание разобраться и защитить честных людей, и в первые месяцы после смерти Орджоникидзе доклады комиссий публиковались. Но выводы их никого не устраивали — по их следам немедленно отправлялись новые, уже сталинские дознаватели, и они обнаруживали все что надо. А те, кто не обнаружил с первого раза, — объявлялись вредителями. Доклад на пленуме ЦК ВКП(б) 28 февраля 1937 года вместо Орджоникидзе делал Молотов. Он-то и разнес комиссии покойного наркома, в особенности нижнетагильскую: “Во главе этого строительства в течение ряда лет стоял активнейший вредитель Марьясин, причем секретарем партийного комитета на Уралвагонстрое был также вредитель — троцкист Шалико Окуджава. Несколько месяцев, как эти вредители разоблачены. Казалось, надо было из этого извлечь соответствующие уроки. Насколько мы сумели это сделать — видно из следующего. В феврале этого года по поручению Наркомтяжпрома для проверки вредительских дел на Уралвагонстрое выезжала специальная авторитетная комиссия. (…) К каким же выводам пришла эта комиссия? “Ознакомление с Уралвагонзаводом привело нас к твердому убеждению, что вредительская работа Пятакова и Марьясина на стройке не получила большого развития”. Достаточно сказать, что эта комиссия не привела ни одного факта вредительства на стройке. Получается, что матерый вредитель Марьясин вместе с другим вредителем, Окуджавой, сами на себя наклеветали. Между тем, пока комиссия ездила на Урал, Марьясин дал новые показания, где более конкретно указывает, в чем заключалась его вредительская работа на стройке”. Плавуновского арестовали, расстреляли и реабилитировали в пятьдесят седьмом. Следственное дело Шалвы Окуджавы частично опубликовано и подробно разобрано — см., например, четвертый выпуск альманаха “Голос надежды” (М., “Булат”, 2007, с. 129—175). (Это дело попало в редакцию альманаха по моей инициативе. Булат переслал его мне еще в 1994 г. Илья Марьясин). В деле № 5868 всего 79 листов. Окуджава обвиняется по ст. 58, пункты 8 и 11. Восьмой пункт — “совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти” — вписан вместо зачеркнутого десятого (“пропаганда или агитация, содержащая призыв к свержению советской власти”); одиннадцатый — “организационная деятельность, направленная к подготовке предусмотренных в ст. 58 преступлений”, то есть в сущности любая деятельность врага народа, занимающего государственный пост.. Все это подтверждает, что атака на Окуджаву готовилась долго, что материалы на него подбирались систематически и что инкриминировалось ему главным образом не вредительство, доказательств которого у следствия попросту не было, — а принадлежность к семье грузинских оппозиционеров. В деле имелись показания, достаточные для расстрельного приговора: его оговорил под пыткой арестованный в Москве Николай Буянский, начальник сектора капитального строительства в вагонном управлении НКПС. Были показания Марьясина и Турок, выписка из дела Цинцадзе, была очная ставка с Марьясиным, на которой Шалва продолжал все отрицать. Шалву Окуджаву продолжают держать в тюрьме — то ли надеются выбить новые показания, то ли ожидают новых процессов, на которых его можно будет использовать. Между тем уже 4 апреля Сталин (вместе с Молотовым и Кагановичем) подписал список лиц, подлежащих суду военной коллегии Верховного суда СССР. Окуджава был в этом списке под номером 27. (Марьясин – под номером 60). А военная коллегия не оправдывала и к срокам не приговаривала — она расстреливала. 3 августа 1937 года Шалве Окуджаве было вручено обвинительное заключение. 4 августа состоялся суд. В последнем слове он повторял, что боролся с троцкистами, что его оговорили, что Марьясина он несколько раз порывался снять, но секретарь обкома Кабаков говорил, что решение не утверждает ЦК. В конце он попросил объективно разобрать дело. Суд удалился на совещание — ни о чем, естественно, не совещаясь — и вынес расстрельный приговор, немедленно приведенный в исполнение. Шалва Окуджава был расстрелян в подвале Свердловского НКВД 4 августа 1937 года.
«Убили моего отца ни за понюшку табака. Всего лишь капелька свинца — зато как рана глубока»…
Б). С.Бойко (Из альманаха №4 «.Новое о Булате»)
Биографы приложили титанические усилия, добывая крупицы подлинной истории. Но и СМИ вспомнили о трагической судьбе родителей поэта, о его полусиротском детстве. Журналисты газеты «Жизнь» полагают, что они «первыми заглянули в папку, в которой хранилась тайна его (Ш.С. Окуджава) гибели». В эту папку поэту довелось заглянуть еще в 1994 г., и о ее содержимом было написано и напечатано с тех пор немало – но уж на то и желтая публикация. Друг детства поэта, сын товарища Ш.Окуджавы по несчастью, И.Марьясин в многочисленных публичных выступлениях дезавуирует ошибки, происходящие все-таки от крайней неумелости и небрежности, от дешевки неразборчивой сенсационности – однако на поверку оборачивающейся клеветой. Не найдя «правды на земле, ветеран обратился к духовенству с просьбой об официальном проклятии нарушителям Девятой Заповеди (запрет на лжесвидетельство, клевету)*.
*) С.Бойко, по-видимому, имеет в виду мою статью «Вторая голгофа Лазаря Мироновича Марьясина» из «Заметок по еврейской истории» №3 2008 г. На самом деле , никакого «обращения к духовенству с просьбой о проклятии» вообще не было. По-видимому ее реплика относится к специфическому названию цитированной статьи.
|
Вход
FAQ
Поиск
