ИСТОРИЯ МИНСКОГО "УГОЛОВНОГО ДЕЛА №97"
Posted: Fri Jun 20, 2008 8:44 pm
ЗА ЧТО АРЕСТОВАЛИ КИПНИСА?
ИСТОРИЯ МИНСКОГО "УГОЛОВНОГО ДЕЛА №97",
(29 ноября 1972 г. – 29 мая 1973 г.)
Эрнст Левин
Выездное дело.
Мы с женой Асей (мне было 37, ей 32) и 10-летним сыном Гошкой подали в ОВИР документы на выезд в Израиль 16 июня 1971 года. После первого отказа (2 августа 1971) решили не забирать заявления и не ждать год, а добиваться разрешения, обращаясь во всё более высокие инстанции – белорусские, всесюзные и международные. До февраля 1972 я написал несколько десятков таких обращений, личных и групповых, успел получить уже семь отказов – все через МВД БССР, а после шестого (в январе) мне сказали: "Ваш брат в Ленинграде – на секретной работе. Даже если он уволится, вы сможете подать документы через три года. Больше не пишите, ответов не будет".
Попав в безнадёжные отказники, я обратился к Кнессету с просьбой об израильском гражданстве для нашей семьи. Представлять нас вызвался известный американский юрист и правозащитник Леонард Вильям Шретер, который был тогда юридическим советником правительства Израиля, а на общественных началах – адвокатом академика А.Д.Сахарова, В. Чалидзе, Б. Окуджавы, В. Максимова, В. Аксёнова, Н.Горбаневской, А.Марченко, А.Галича, В.Войновича и других демократов.
25 апреля 1972 г. московские друзья-отказники передали нам из Посольства Нидерландов Тэудот Эзрахут (Удостоверения гражданства), подписанные Министром внутренних дел Йосэфом Бургом. Назавтра же я заплатил в Госбанке 500 р. пошлины и послал заявление "всесоюзному старосте" Подгорному: "Согласно советским законам, не признающим двойного гражданства, из своих двух выбираю израильское."
Четыре месяца – никакой реакции: ожидание, голодовка, преподавание иврита, обвинили в"тунеядстве", принудительно трудоустроили... Не знаю, чем бы всё это кончилось... И вдруг – в СССР прилетел сам Лен Шретер собственной персоной! Его прислали евреи Запада выяснить мнение активистов еврейского движения по двум вопросам: недавний визит президента Никсона и указ о грабительском "налоге за бесплатное высшее образование": что делать? Платить за своих соплеменников или вводить экономический бойкот СССР?
За неделю Леонард побывал в Москве и Ленинграде, встретился с десятками русских демократов и еврейских активистов-отказников и вылетел в Ригу, куда вызвал и меня с Асей как представителей Минска. Мы провели в беседе с ним полдня в воскресенье 27 августа 1972 г., к ночи приехали домой, а в понедельник утром меня пригласили в УВД Минска, и генерал Пискарёв с большим пафосом гордо заявил:
– Ну, Эрнст, я обещал тебе, что добьюсь, и я добился! Вам разрешён выезд в Израиль. Идите, оформляйте документы. (Ничего он мне не обещал, говорил: "считаем выезд нецелесообразным").
Прошло 3 месяца, пока мы распродали всё имущество – своё и родителей Аси, залезли в гигантские долги, собрали пожертвования родственников и друзей и смогли заплатить проклятый налог за образование (около 16000 руб – сто моих зарплат!) и выкупить наши визы. Утром 29 ноября 1972 г. мы сели в скорый поезд Москва – Минск – Варшава – Вена.
На границе.
В этот день из Минска до Вены ехали в поезде только две еврейские семьи: Левины и Кипнисы. Остальные – из Москвы, Риги, Вильнюса и др. городов. Именно две наши семьи (войдя в таможню в числе первых) остались в зале последними: после досмотра Кипнисов сняли с поезда, а нам вернули визы за 2 минуты до отправления, причём офицер КГБ прибежал бегом, задыхаясь.
Цфания Яковлевич Кипнис (67 лет) – художник еврейских театров и издательств, сионист с юности, учитель и вдохновитель всех минских активистов алии. В войну – фронтовой пехотный капитан. Разрешение на выезд он получил легко, в отказе не был. Его жена Эстер (70 лет), учительница на пенсии – долго не решалась ехать: в Минске оставались единственная дочь с мужем и любимая внучка. Цфаня, для которого Израиль с 1948 года был целью жизни, подал на выезд один. Много женских слёз было пролито, пока Эстер решила ехать с мужем. Подали новое заявление, снова легко получили визы и только ждали нас – Цфаня, мой ближайший друг, хотел обязательно ехать вместе.
В ноябре я наконец уплатил выкуп за образование, съездил в Москву за ж/д билетами для обеих семей, и мы − все в одном купе − доехали... до пограничной станции Брест.
Наши 3 чемодана досмотрели быстро, забрали на проверку записные книжки, магнитные записи т.п. и пропустили в соседний зал дожидаться виз. Проходя с тележкой мимо Кипнисов, мы увидели, что их вещи всё ещё разворочены, Цфаня стоит бледный, окаменевший, а откуда-то появившийся фотограф снимает его анфас и в профиль, как преступника! Но он ведь ещё в поезде сказал, что ничего запретного у него нет. У меня было несколько кадров фотоплёнки, но я по дороге спрятал их в тамбуре под настенной табличкой (в Австрии отвинчу и заберу). Изъяли только мои тетради стихов, плёнки Галича и Окуджавы. И в поезд мы всё же успели вскочить – в первый попавшийся вагон...
Рижанин из соседнего купе рассказывал: "Вы себе представить не можете, как его трясли! Оторвали подмётки от туфель, протыкали стенки картонных ящиков, открывали все сигаретные пачки!"... Да, похоже, искали что-то целенаправленно, что-то маленькое или плоское, какую-то бумагу, о которой точно знали или крепко подозревали. Но я знал, что у Цфани ничего такого не должно быть. Он хотел было что-то взять с собой – какой-то документ, я не помню уже, чтó именно, но помню, что сказал ему: "Ни в коем случае! Или – дайте мне, я лучше сумею спрятать". Он согласился, но и мне не дал; считал, по-видимому, что меня как самого злостного сиониста будут шмонать особенно тщательно. И всё-таки я не слишком беспокоился: ну, даже найдут эту бумагу, заберут её, и следующим поездом Кипнис приедет. Он ведь им проблем не создавал, даже в отказе не был! Тихий старый еврей. Скорей всего, мы встретимся с ним ещё в Вене. Праздничное настроение выезда отгоняло тревожные мысли.
"Дело № 97".
30 ноября 1972 г. утром прибыли в Вену. За полтора года непрерывного нервного напряжения накопилась огромная усталость и не давала нам воспринимать окружающее. Нас не впечатляло то, что приводило в восторг и изумление наших спутников. В старинном замке Шенау, транзитной гостинице для репатриантов, кто-то поселял нас в номер, кто-то таскал чемоданы; мы что-то ели и пили, потом нас отделили от "массы" и позвали побеседовать израильтяне.
Не помню, кто из них чтó представлял: МИД, Еврейское Агентство, Канцелярию Главы правительства или разведку, но все были симпатичны: спокойные, приветливые и несуетливые. Особенно Давид Гавиш, бывший военный и, кажется, разведчик. Все о нас знали и приглашали в гости в Стране.
Я подробно рассказал о Кипнисе, о минских делах, передал все провезенные бумажки и плёнки... Потом один из них – Моше Зимрат – посадил нас в свою машину, познакомил с женой и повозил по Вене и Бадену, который показался нам сплошной театральной декорацией...
Так и прошёл этот длиннющий день в апатии, в полусне-полутумане, который рассеялся только глубокой ночью, в огромном бело-голубом "Боинге" с нашим бело-голубым флагом на киле и горделивой бортовой надписью "ЭЛЬ – АЛЬ". Вперёд и выше!
Мы прибыли в Страну в пятницу 1 декабря 1972 г. – в первый день Хануки. Здесь уже были несколько минских активистов – Рубин, Житницкий, Рашал, Цейтлин, Ключ и другие. Праздник был омрачён тревогой и отсутствием вестей от земляков. Независимо друг от друга – связи были затруднены, все разбросаны по ульпанам – мы пытались наладить контакты с правительством и общественными организациями. Меня познакомили с главой "русского отдела" МИД Нехемией Леваноном, его сотрудниками Голаном и Яннаем. С Голаном мы договорились так: он регулярно заказывает мне телефонные разговоры с Минском, оплачиваемые МИДом, а я после каждого разговора представляю ему подробный отчёт в виде, готовом для публикации, всю "внутреннюю" информацию, просьбы минчан и собственные соображения-рекомендации. Телефонное время не ограничивается.
Первый разговор состоялся 9 декабря. Мой товарищ по еврейскому движению Лев Петрович Овсищер наконец достаточно подробно рассказал, что произошло. Кипнисов, снятых в Бресте с поезда, доставили в Минск. Цфаню арестовали, он в следственной тюрьме КГБ. Эстер живёт с семьёй дочери Мэри, не подававшей на выезд.
1 декабря 1972 г. арестовали полковника в отставке Ефима Давидовича (48 лет, 30 лет военной службы, 5 ранений, 15 орденов и медалей, инвалид, уволен в запас три года назад после двух инфарктов миокарда и недавно перенёс третий).
При обыске в квартире Давидовича изъяли:
- оставленный Цфаней старый (с фронта) пистолет и восемь патронов;
- личные записи Давидовича об антисемитизме в СССР; копии его писем в советскую прессу и партийные органы об антисемитизме в литературе;
- выписки из книг писателей-антирасистов;
- вырезки из антисемитских статей в советской прессе с критическими пометками Давидовича;
- книги и конспекты по еврейской истории; магнитофонные записи еврейских песен и мелодий.
В этот же день обыски были у двоих отказников. Изъяты копии личных и коллективных писем советским официальным лицам в связи с ходатайством о выезде в Израиль. Давидовича продержали в тюрьме сутки. Потом, из-за тяжёлого состояния, отпустили домой под расписку о невыезде.
На допросы вызывают всё новых свидетелей, причём не только подавших на выезд и не только минчан. Это люди, знающие Цфаню Кипниса, работавшие с ним в разных городах. По слухам, предмет расследования – антисоветское сионистское подполье; все евреи запуганы, но толком ничего не знают. Давидович требует на допросах, чтобы ему предъявили обвинение; свою открытую борьбу против антисемитизма он считает не антисоветской деятельностью, а партийным и гражданским долгом...
Из дальнейших телефонных контактов я узнал, что Ефима обвиняют в антисоветской пропаганде; он пишет письма в ЦК КПСС и Генеральную прокуратуру СССР, отвергает эти обвинения и призывает осудить действительных преступников – авторов антисемитских выступлений в прессе, подстрекателей и провокаторов Кичко, Иванова, Шевцова, Евсеева и т.д. "Допросы" Давидовича – это по существу полемика: есть ли в СССР антисемитизм или это клевета на партию, правительство и советский народ?
В Минске я Ефима Ароновича почти не знал, впервые увидел его за неделю до отъезда. Меня, Кипниса и Льва Овсищера познакомил с ним один из сочувствующих активистам алии – Гриша Лундин, пригласивший нас всех в гости к своему отцу. Мне понравился тогда умный и твёрдый взгляд Ефима и его хороший русский язык, довольно редкий среди офицеров. Но разговор шёл на общие темы, слушали израильские пластинки. По-настоящему я узнал и оценил его уже в Израиле: его письма советским вождям и телефонные беседы с ним создавали образ неукротимого борца против антисемитизма.
Первый раз я звонил Ефиму 28.12.72. Он продиктовал мне текст письма, отправленного Брежневу 19 декабря. С тех пор и до апреля 1973 г. я звонил ему и Овсищеру регулярно один или два раза в неделю, следил за событиями в Минске, передавал сообщения в МИД Израиля и в иностранную прессу. Постепенно у меня складывалось представление об этом следствии по "делу №97"– оно казалось всё более странным.
Липовые обвинения.
На допросах в КГБ свидетелям заявляли, что расследуется деятельность в Минске подпольной антисоветской сионистской организации. Обвиняемых двое: Ц.Кипнис и Е.Давидович. Но связывал их между собой только один факт: у отставного полковника Давидовича при обыске нашли старый пистолет, который ему подарил перед отъездом бывший фронтовой капитан Кипнис.
Официальное обвинение, предъявленное Давидовичу: "деятельность, направленная на подрыв советской власти путём распространения среди своего окружения в течение многих лет клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй; изготовление, хранение и распространение литературы подобного рода; незаконное хранение огнестрельного оружия".
Однако, кроме пистолета, весь перечень изъятого при обыске опровергает и подпольный, и клеветнический, и сионистский, и групповой (в составе организации) характер деятельности обвиняемого. Он доказывает, наоборот, что коммунист Давидович открыто обращался к партийному руководству с протестами против нарушений программы КПСС в области национальной политики. Наряду с ложью о евреях в советской прессе, Давидович критикует ложь об Израиле, но у него нет ни одного слова о необходимости переселения в Израиль. Т.е. Давидович не подпольщик, не сионист и не антисоветчик – обвинение ложное.
Обвинительное заключение Цфане Кипнису: "создание и руководство подпольной антисоветской сионистской организацией; незаконное преподавание языка иврит; изготовление и распространение учебников; участие в антиправительственных демонстрациях; активная деятельность в нелегальных сионистских организациях "Гехалуц" и "Гашомер гацаир" в 1920-е годы на Украине; пропаганда в своём творчестве реакционных идей еврейского буржуазного национализма"...
Но ни один допрос более чем 150-ти свидетелей и ни один изъятый при обысках у отказников документ не подтверждают наличия подпольной антисоветской организации; даже если считать желающих выехать в Израиль организованной группой, она действует открыто и в рамках советских законов. Всё остальное в обвинительном заключении было известно властям и раньше, но не помешало им дать Кипнису разрешение на выезд, т.е. не являлось составом преступления.
Остаётся предположить, что уже после получения визы имело место какое-то преступное деяние (кроме хранения огнестрельного оружия – иначе был бы арестован только Давидович). И это деяние связало бы обоих обвиняемых (которые были знакомы всего несколько дней!) в одну "преступную организацию". И уликой этого деяния должно было стать нечто, что искали у Кипниса в чемоданах при таможенном контроле. Нашли эту вещь или нет, неизвестно. Я пришёл к выводу, что не нашли, исходя из следующих соображений.
Во-первых, если бы они нашли, то немедленно объявили бы об этом и предъявили конкретное обвинение по конкретной статье Уголовного кодекса, а не вымучивали бы заведомо липовое задним числом.
А во-вторых: почему же они в Бресте только нашу семью держали до последней минуты? Я представлял себе это так: у Кипниса искали что-то целеустремленно, видимо, по доносу. Скорее всего, какой-то документ: золота и алмазов он не вёз, свой старый фронтовой пистолет – тем более. Но ничего крамольного не нашли . Брестская таможня подчиняется Минскому КГБ. Вероятно, позвонили туда: "У Кипниса ничего нет, что делать? Может, передал Левиным? А их чемоданы уже отправлены в поезд. Вернуть их?" Но, видимо, начальство доверяло доносу больше, чем квалификации своего персонала, и решило: не надо. "Давайте Кипниса в Минск, разберёмся; вы не нашли, так мы найдём". Как Галич пел: "А мы обучены этой химии... "
Долго я думал над этими загадками: чтó они искали и почему Кипнисов задержали, а нас выпустили? И что им было нужно: найти этот предмет, чтобы посадить Кипниса, или посадить Кипниса, чтобы этот предмет не попал за границу? Чем он так важен, этот предмет?
Я продолжал "телефонное наблюдение" за следствием, но никакого стремления КГБ обнаружить эту таинственную улику не заметил. Следователи на допросах выясняли то, что им было и так хорошо известно: кто писал и подписывал коллективные письма, кто их печатал, как переправляли за границу, и всю эту почтово-телефонную активность они пытались представить как антисоветскую, запугать евреев угрозами, натравить друг на друга подозрениями в предательстве – а перспектива состряпать судебный процесс становилась всё более проблематичной. Нам оставалось только думать, что "дело 97" – просто часть общей антиеврейской кампании: Минск решил не отставать от Риги, Ленинграда, Кишинёва и т.д. Но там хоть были какие-то подобия преступных деяний, а в Минске даже и компромат не смогли обнаружить. Следствие зашло в тупик.
Так или иначе, главное было – вызволить Цфаню и спасти тяжело больного Ефима Давидовича от убийства допросами. Мы, минские активисты, пытались, что-то делать: информировали правительства и общественность Запада, просили помощи. Я тоже не ограничивался своими звонками и отчётами. Сразу отказался от предложенного мне пропагандистского турне по Европе и США, не ходил на уроки иврита, не ездил на экскурсии... С 6-го января присоединился к Комитету Действия новых репатриантов в Гиватаиме. Он состоял из сторонников оппозиционной партии "Херут" ("Свобода") и тут же вызвал недовольство правящей партии "Авода" ("Труд"). "Нельзя скакать сразу на двух лошадях", – сказал мне Яша Голан. Но я, беспартийный, давил на все рычаги, связался даже с руководством маленькой партии "Мерказ хофши", которую считали самой правой и реакционной!
Думаю, что именно она и помогла больше всех. Её энергичный и напористый лидер, депутат Кнессета Шмуэль Тамир, собирался к Киссинджеру в США; я срочно перевёл на английский и вручил ему и его помощнику Акиве Нофу все материалы о Кипнисе и Давидовиче – может, Киссинджер их вытащит! Правда, Ефима (которому мы 9 января тоже отправили вызов) - полковника штаба БВО - не вытащить даже Киссинджеру, но хотя бы Цфаню из тюрьмы! Я встречался с журналистами и политиками; приходил к нам американский конгрессмен Лу Розенблюм; я писал людям, вытаскивавшим нашу семью, в Англию, в Швецию, в ФРГ, Шрётеру в США...
Время работало на нас. Нажим международной общественности, поправка Генри Джексона, угроза экономического бойкота СССР и срыва визита Брежнева в США – всё это заставило советских руководителей свернуть следствие.
Как стало известно через много лет, именно в то время, 20 марта 1973 года, состоялось заседание Политбюро ЦК, на котором Л. Брежнев поднял вопрос об отмене "образовательного налога" и других послаблениях евреям, отъезжающим в Израиль поскольку это наносит ущерб взаимоотношениям с США.
Ровно через полгода после начала, 29 мая 1973 г. "дело 97" было прекращено с туманной формулировкой: "...на основании статьи УПК, предусматривающей прекращение дела в тех случаях, когда совершённые действия утратили социально опасный характер или лица перестали быть социально опасными". Какие именно действия сначала "были", а затем "перестали быть" – не сказано. Уж на что несправедливо было "самолётное дело", когда судили "похитителей", не успевших даже попытаться захватить самолёт, но там было доказано хотя бы намерение! Закуплены все билеты, при обыске обнаружены дубинка, спальный мешок и т.п. И сами арестованные признались, что хотели угнать самолёт. А здесь?..
Козёл отпущения.
13.07.1973 года (13 Таммуза 5733-го года от сотворения мира) Цфания и Эстер Кипнис прибыли в Эрэц-Исраэль!
Поселили их в гостинице, в Гиватаиме, и первые две недели мы с Асей ездили к ним почти каждый день.
Я оказался прав. Действительно, госсекретарь США Г. Киссинджер ходатайствовал лично за Цфаню перед советским министром иностранных дел А. Громыко. Об этом рассказали американские студенты, пришедшие с цветами поздравлять Кипниса.
Цфаня считает, что его арест в Бресте и судебный процесс КГБ планировал заранее: ничего запрещённого у него не нашли, но (в записной книжке?) были фамилии и адреса 52 евреев, просивших прислать им вызовы. Правда, на иврите. Но могли ведь изъять этот список – и дело с концом. Однако, решено было Кипниса посадить и устроить в Минске свой антиеврейский процесс – как в Ленинграде, Риге и Кишинёве. Психологический эффект тоже был разработан: выдали визы, позволили ликвидировать имущество, сдать квартиру, доехать до границы – а потом сняли с поезда! Этого уже достаточно, чтобы сломить волю или довести до инфаркта!
- "Но, планируя всё это, – сказал Кипнис, – они, видимо, были уверены, что найдут у меня какую-то вещь, дающую основание для ареста, поэтому и досматривали так упорно и тщательно"...
Я спросил: "Что же они такое искали? Я ведь не знал, что вы собирались везти с собой что-то запретное". И вдруг получил очень уверенный ответ:
– Вы не знали, а они знали: фотоплёнку! Текст беседы с Давидовичем в ЦК КПБ, когда он там разоблачал партийных руководителей как антисемитов. И ещё они знали, что я отдал Ефиму свой пистолет...
Так вóт что, оказывается, кроме пистолета, связало Кипниса с Давидовичем в одну "преступную антисоветско-сионистскую группу" в эти несколько дней перед отъездом! Пока я лихорадочно собирал чемоданы, ездил в Москву за билетами и транзитными визами, Цфаня, уже давно готовый к отъезду, активно общался с Ефимом и Гришей Лундиным, который нас и познакомил с Ефимом, пригласив всех в гости к своему отцу. И Цфаня взялся провезти этот документ.
За полгода, которые Кипнис провёл в одиночной камере, я из телефонных бесед с Овсищером и Давидовичем, из писем советскому руководству, которые диктовал мне сам Ефим, многое о нём узнал. О его долгой войне против антисемитской политики КПСС, о травле, угрозах лишить офицерского звания и пенсии – и об этом пресловутом бюро ЦК КПБ, на котором его исключали из партии, а он называл партийных и советских руководителей нацистами. Ещё в Минске я знал, что Ефим записал эту "беседу" и хотел бы переправить свои записи на Запад, но я не знал, что Цфаня взялся провезти их и как собирался скрыть от досмотра.
– Эх! Дали бы её мне, эту плёнку! Я бы спрятал в поезде, а не в чемодане! Но её ведь не нашли?! Где же она была запрятана?
– Вклеена в обложку книги! В Минске жена и дочь её уничтожили.
– Да-а, тá ещё работа! А про пистолет вы кому-нибудь ещё говорили ?
– Ах, оставьте, никто на меня не доносил. Ну, конечно же, я советовался с друзьями, куда деть оружие. И с вами тоже, кстати.
– Да, и мы сказали: выбросить!
– Выбросить я не мог: за мной всюду ходили "шмекеры". Сдать в милицию – риск: могли дать два года за хранение. Я пошёл к Давидовичу. Тот сразу заявил категорически: "Пистолет – мой, я его забираю!"... Потом, когда начались обыски и допросы, минчане тоже начали искать провокатора: "Кто выдал?"
– И решили, что это я – агент КГБ?
– Да не нужны им были никакие агенты! Мы ведь сами были ужасно неосторожны. И у вас, и у Фимы квартиры были нашпигованы микрофонами, а мы об этом забывали...
Потом Цфаня рассказал о своей тюремной жизни. Все эти шесть месяцев его держали в одиночной камере. Круглые сутки горела ослепляющая лампа в 1000 ватт. Днём спать не давали: "Запрещается!" А ночью – допросы. Или будят, начинают искать, не спрятан ли карандаш или бритва. "Что вы ищете! Сами же ввели меня сюда без единой пуговицы!" И за всё время – ни одного свидания с родными.
– "Самое тяжёлое – полная неизвестность, – продолжал Кипнис. – Я ничего не знал!"
Ему намекали, что и я, и Давидович, и другие его товарищи арестованы. А те о нём ничего не знали, думали, что он умер в тюрьме; люди отказывались даже отвечать на допросах, требовапи, чтобы его им показали.
–"И, представьте себе, таки показали! – сказал Кипнис.– Незаметно для меня, когда вели с допроса или на допрос...".
Больше я ни о чём не расспрашивал. Главное – они вернулись, живые и здоровые, "дело №97" закончено, и незачем было о нём вспоминать. Но, узнав о фотоплёнке, я по-новому стал расценивать причины и цели этого дела. Не запугать евреев, рвущихся в Израиль, а заткнуть рот мятежному полковнику, критику КП-SS, хотели партийные вожди и призвали на помощь КГБ. Кипнис им был не нужен. Он невольно стал инструментом для достижения их цели, козлом отпущения, безвинной жертвой. И не в малой мере – жертвой своего характера, своей постоянной готовности броситься на помощь любому, попавшему в беду. В данном случае – едва знакомому Ефиму Давидовичу...
Я изложил Цфане эти соображения, и он со мной согласился.
Вскоре Кипнисы переехали на постоянную квартиру в Бат-Яме (ближе к нам и совсем близко от моря) и девять лет были самыми близкими друзьями нашей семьи.
"Клевета протокольная и творческая".
Я не зря задал Цфане этот вопрос: "И решили, что это я – агент КГБ?"
Ещё в марте кто-то из активистов, звонивших минчанам, сообщил мне, что Тамара Полетика – одна из получивших уже разрешение и затем задержанных в качестве свидетелей по "делу 97"– передала своей дочери в Израиль просьбу Л.Овсищера, "чтобы Левин больше не звонил в Минск". 22 марта в разговоре с Лёвой я, среди прочего, повторил эти слова и спросил, в чём дело. Он сердито ответил: "Пусть она глупостями не занимается! Ничего подобного я не просил!".
Однако вскоре мне позвонил из Лондона Майкл Шербурн, с которым я ещё в отказе поддерживал телефонную связь. Он сообщил нечто удивительное: та же дама по телефону, когда он звонил в Минск, открытым текстом заявила ему: "Левин, недавно прибывший в Израиль, – агент КГБ"!
– Я же знаю, – добавил Майк, – что они подслушивают все разговоры с заграницей! Я сразу понял, что она выполняет их задание.
Что ж, – подумал я, – возможно: задание не задание, а такую "парашу" они вполне могли подкинуть. Ведь они не только наши разговоры записывают. Они и газеты наши читают: и мои отчёты по делу №97, и обращения к Западу, и "Белую книгу исхода", и брошюру "Террор в Минске"... И меня самого они знают как человека дотошного, не слишком глупого и владеющего пером. Пусть бы звонил полковникам кто-нибудь менее активный, менее опытный, а заодно и поглупее? Не давать связи? Но и самим ведь хочется послушать, что там евреи планируют, да и протесты с Запада начнутся... Значит, нужно этого Левина дискредитировать – пусть сами же евреи его и отстранят. Хитро придумано и чётко выполнено!
И действительно. Я связывался с Давидовичем и Овсищером ещё четыре раза, последний раз 21 апреля 1973 г. А потом к нам в ульпан пришёл Яков Голан и после долгих извинений, смущённо пожимая плечами и разводя руками, сказал: "Что-то они там все страшно перепуганы. Не хотят, чтобы ты им звонил. Может, и, правда, не нужно, раз они не хотят?"
Спорить я не стал. Не хотят – не надо! Пора мне и в самом деле заняться своими делами – учить иврит, искать работу, заказывать квартиру... Больше половины людей в ульпане уже устроились и разъехались, скоро останемся одни!
И я прекратил свою "общественную деятельность".
После прекращения следствия в Минске появилось много новых "подавантов и ожидантов". Временно задержанные скоро приедут, а новые, не знакомые нам, уже помаленьку приезжают. И привозят информацию, слухи и сплетни, которые доходят через родственников, знакомых или вовсе случайно.
На пляже в Бат Яме я познакомился с новоприбывшим евреем из Риги. "А вы откуда? – спросил он. – Из Минска? Я ехал до Вены в одном купе с минчанином! У вас там такие дела творились! Аресты, обыски, допросы. Он мне сказал, там один провокатор был, Левин, это он всех выдал".
– А как, – спрашиваю, – фамилия этого минчанина?
– Гриша Феллер.
– А как Гриша узнал, что этот Левин провокатор?
– Точно не помню, но он говорил, есть 16 или 18 доказательств"...
П отрывочным сведениям из разных источников я попытался составить список этих " доказательств". Вот они:
1) "Кипниса арестовали, а Левина выпустили".
2) "Левин – друг Кипниса, поэтому он знал, что тот везёт пистолет, который и нашли в Бресте".
3) "Левин – друг Кипниса, поэтому он знал, что тот оставил свой пистолет Давидовичу. И его нашли"!
4) "Левин долго не получал разрешения из-за брата, который в Ленинграде на секретной работе. А когда получил, вдруг приезжает этот брат, и они вместе спокойно гуляют по городу"!
5) "Левин жил на ул. Урицкого, возле КГБ, а там кругом только их жилые дома, наверно, и он один из ихних сотрудников".
6) "Меня на допросе спрашивали о встрече Левина и Кипниса с американскими туристами. Откуда КГБ узнал об этой встрече? Только Левин – никто больше не мог выдать"!
7) "А мне на допросе в КГБ следователь сказал: «Левин умнее вас. Он не подписал протеста по Кишинёвскому процессу... Он, хоть и сионист, но наш человек». (Логика! Будь я агентом КГБ, я бы смело подписывал любые, самые резкие протесты! – Э.Л.) "На мой вопрос, что означает «наш человек», мне ответили: «Да и его отец прослужил в наших органах много лет, дослужился до пенсии»". (А отец мой "дослужился" до и.о. инженера горкомхоза по снабжению – Э.Л.)
8)"Левин – неприятный человек. Заходишь к нему – он даже не встанет с дивана: лежит и курит!"
Были и другие, менее яркие "доказательства", но все они построены по одному шаблону. В паническом страхе обыватель начинает искать, кто его выдал (хоть и выдавать-то было нечего). Фантазия его начинает лихорадочно работать и легко находит шпиона – того, кто ему неприятен или просто нестандартно ведёт себя ("не такой, как все")...
Профессор И.Земцов называет такую клевету протокольной и утверждает, что её источник, как правило, – это сам КГБ. Цель – посеять взаимные подозрения среди уехавших на Запад, побудить их доносить друг на друга, завалить этими доносами службы безопасности и поглубже запрятать своих настоящих агентов. Ну и кроме того – направленно дискредитировать активистов, которые продолжают на Западе свою антисоветскую деятельность. Возможно, что и мои бывшие соратники попались в сети протокольной клеветы.
А другие минчане, которые подавали на выезд позже, никогда меня не видели или даже не слышали обо мне, - они только повторяют и распространяют эти мифы – иногда с лёгкой обработкой и собственными комментариями (клевету этого типа Земцов называет творческой). Её разносчики, набивая себе цену, демонстрируют свою осведомлённость.
Но, разумеется, ни разу ни один из сплетников не высказал мне в лицо своих подозрений и не спросил ни о чём. Они, как им и положено, шептались между собой и наслаждались чувством, что есть люди более мерзкие, чем они сами...
Кстати говоря, я созвонился со знакомым шинбетником, пожаловался, что на меня клевещут; он рассмеялся и сказал: "Плюнь!" Ему приходится проверять горы анонимных доносов, и все они оказываются лживыми.
Я подумал: а ведь КГБ именно этого и хочет! Чтобы они перестали проверять: раз, мол, все – шпионы, значит, никто не шпион. Ну, а если ты узнáешь на улице человека, которого сам видел в униформе майора КГБ, тебе тоже не поверят?!
ИСТОРИЯ МИНСКОГО "УГОЛОВНОГО ДЕЛА №97",
(29 ноября 1972 г. – 29 мая 1973 г.)
Эрнст Левин
Выездное дело.
Мы с женой Асей (мне было 37, ей 32) и 10-летним сыном Гошкой подали в ОВИР документы на выезд в Израиль 16 июня 1971 года. После первого отказа (2 августа 1971) решили не забирать заявления и не ждать год, а добиваться разрешения, обращаясь во всё более высокие инстанции – белорусские, всесюзные и международные. До февраля 1972 я написал несколько десятков таких обращений, личных и групповых, успел получить уже семь отказов – все через МВД БССР, а после шестого (в январе) мне сказали: "Ваш брат в Ленинграде – на секретной работе. Даже если он уволится, вы сможете подать документы через три года. Больше не пишите, ответов не будет".
Попав в безнадёжные отказники, я обратился к Кнессету с просьбой об израильском гражданстве для нашей семьи. Представлять нас вызвался известный американский юрист и правозащитник Леонард Вильям Шретер, который был тогда юридическим советником правительства Израиля, а на общественных началах – адвокатом академика А.Д.Сахарова, В. Чалидзе, Б. Окуджавы, В. Максимова, В. Аксёнова, Н.Горбаневской, А.Марченко, А.Галича, В.Войновича и других демократов.
25 апреля 1972 г. московские друзья-отказники передали нам из Посольства Нидерландов Тэудот Эзрахут (Удостоверения гражданства), подписанные Министром внутренних дел Йосэфом Бургом. Назавтра же я заплатил в Госбанке 500 р. пошлины и послал заявление "всесоюзному старосте" Подгорному: "Согласно советским законам, не признающим двойного гражданства, из своих двух выбираю израильское."
Четыре месяца – никакой реакции: ожидание, голодовка, преподавание иврита, обвинили в"тунеядстве", принудительно трудоустроили... Не знаю, чем бы всё это кончилось... И вдруг – в СССР прилетел сам Лен Шретер собственной персоной! Его прислали евреи Запада выяснить мнение активистов еврейского движения по двум вопросам: недавний визит президента Никсона и указ о грабительском "налоге за бесплатное высшее образование": что делать? Платить за своих соплеменников или вводить экономический бойкот СССР?
За неделю Леонард побывал в Москве и Ленинграде, встретился с десятками русских демократов и еврейских активистов-отказников и вылетел в Ригу, куда вызвал и меня с Асей как представителей Минска. Мы провели в беседе с ним полдня в воскресенье 27 августа 1972 г., к ночи приехали домой, а в понедельник утром меня пригласили в УВД Минска, и генерал Пискарёв с большим пафосом гордо заявил:
– Ну, Эрнст, я обещал тебе, что добьюсь, и я добился! Вам разрешён выезд в Израиль. Идите, оформляйте документы. (Ничего он мне не обещал, говорил: "считаем выезд нецелесообразным").
Прошло 3 месяца, пока мы распродали всё имущество – своё и родителей Аси, залезли в гигантские долги, собрали пожертвования родственников и друзей и смогли заплатить проклятый налог за образование (около 16000 руб – сто моих зарплат!) и выкупить наши визы. Утром 29 ноября 1972 г. мы сели в скорый поезд Москва – Минск – Варшава – Вена.
На границе.
В этот день из Минска до Вены ехали в поезде только две еврейские семьи: Левины и Кипнисы. Остальные – из Москвы, Риги, Вильнюса и др. городов. Именно две наши семьи (войдя в таможню в числе первых) остались в зале последними: после досмотра Кипнисов сняли с поезда, а нам вернули визы за 2 минуты до отправления, причём офицер КГБ прибежал бегом, задыхаясь.
Цфания Яковлевич Кипнис (67 лет) – художник еврейских театров и издательств, сионист с юности, учитель и вдохновитель всех минских активистов алии. В войну – фронтовой пехотный капитан. Разрешение на выезд он получил легко, в отказе не был. Его жена Эстер (70 лет), учительница на пенсии – долго не решалась ехать: в Минске оставались единственная дочь с мужем и любимая внучка. Цфаня, для которого Израиль с 1948 года был целью жизни, подал на выезд один. Много женских слёз было пролито, пока Эстер решила ехать с мужем. Подали новое заявление, снова легко получили визы и только ждали нас – Цфаня, мой ближайший друг, хотел обязательно ехать вместе.
В ноябре я наконец уплатил выкуп за образование, съездил в Москву за ж/д билетами для обеих семей, и мы − все в одном купе − доехали... до пограничной станции Брест.
Наши 3 чемодана досмотрели быстро, забрали на проверку записные книжки, магнитные записи т.п. и пропустили в соседний зал дожидаться виз. Проходя с тележкой мимо Кипнисов, мы увидели, что их вещи всё ещё разворочены, Цфаня стоит бледный, окаменевший, а откуда-то появившийся фотограф снимает его анфас и в профиль, как преступника! Но он ведь ещё в поезде сказал, что ничего запретного у него нет. У меня было несколько кадров фотоплёнки, но я по дороге спрятал их в тамбуре под настенной табличкой (в Австрии отвинчу и заберу). Изъяли только мои тетради стихов, плёнки Галича и Окуджавы. И в поезд мы всё же успели вскочить – в первый попавшийся вагон...
Рижанин из соседнего купе рассказывал: "Вы себе представить не можете, как его трясли! Оторвали подмётки от туфель, протыкали стенки картонных ящиков, открывали все сигаретные пачки!"... Да, похоже, искали что-то целенаправленно, что-то маленькое или плоское, какую-то бумагу, о которой точно знали или крепко подозревали. Но я знал, что у Цфани ничего такого не должно быть. Он хотел было что-то взять с собой – какой-то документ, я не помню уже, чтó именно, но помню, что сказал ему: "Ни в коем случае! Или – дайте мне, я лучше сумею спрятать". Он согласился, но и мне не дал; считал, по-видимому, что меня как самого злостного сиониста будут шмонать особенно тщательно. И всё-таки я не слишком беспокоился: ну, даже найдут эту бумагу, заберут её, и следующим поездом Кипнис приедет. Он ведь им проблем не создавал, даже в отказе не был! Тихий старый еврей. Скорей всего, мы встретимся с ним ещё в Вене. Праздничное настроение выезда отгоняло тревожные мысли.
"Дело № 97".
30 ноября 1972 г. утром прибыли в Вену. За полтора года непрерывного нервного напряжения накопилась огромная усталость и не давала нам воспринимать окружающее. Нас не впечатляло то, что приводило в восторг и изумление наших спутников. В старинном замке Шенау, транзитной гостинице для репатриантов, кто-то поселял нас в номер, кто-то таскал чемоданы; мы что-то ели и пили, потом нас отделили от "массы" и позвали побеседовать израильтяне.
Не помню, кто из них чтó представлял: МИД, Еврейское Агентство, Канцелярию Главы правительства или разведку, но все были симпатичны: спокойные, приветливые и несуетливые. Особенно Давид Гавиш, бывший военный и, кажется, разведчик. Все о нас знали и приглашали в гости в Стране.
Я подробно рассказал о Кипнисе, о минских делах, передал все провезенные бумажки и плёнки... Потом один из них – Моше Зимрат – посадил нас в свою машину, познакомил с женой и повозил по Вене и Бадену, который показался нам сплошной театральной декорацией...
Так и прошёл этот длиннющий день в апатии, в полусне-полутумане, который рассеялся только глубокой ночью, в огромном бело-голубом "Боинге" с нашим бело-голубым флагом на киле и горделивой бортовой надписью "ЭЛЬ – АЛЬ". Вперёд и выше!
Мы прибыли в Страну в пятницу 1 декабря 1972 г. – в первый день Хануки. Здесь уже были несколько минских активистов – Рубин, Житницкий, Рашал, Цейтлин, Ключ и другие. Праздник был омрачён тревогой и отсутствием вестей от земляков. Независимо друг от друга – связи были затруднены, все разбросаны по ульпанам – мы пытались наладить контакты с правительством и общественными организациями. Меня познакомили с главой "русского отдела" МИД Нехемией Леваноном, его сотрудниками Голаном и Яннаем. С Голаном мы договорились так: он регулярно заказывает мне телефонные разговоры с Минском, оплачиваемые МИДом, а я после каждого разговора представляю ему подробный отчёт в виде, готовом для публикации, всю "внутреннюю" информацию, просьбы минчан и собственные соображения-рекомендации. Телефонное время не ограничивается.
Первый разговор состоялся 9 декабря. Мой товарищ по еврейскому движению Лев Петрович Овсищер наконец достаточно подробно рассказал, что произошло. Кипнисов, снятых в Бресте с поезда, доставили в Минск. Цфаню арестовали, он в следственной тюрьме КГБ. Эстер живёт с семьёй дочери Мэри, не подававшей на выезд.
1 декабря 1972 г. арестовали полковника в отставке Ефима Давидовича (48 лет, 30 лет военной службы, 5 ранений, 15 орденов и медалей, инвалид, уволен в запас три года назад после двух инфарктов миокарда и недавно перенёс третий).
При обыске в квартире Давидовича изъяли:
- оставленный Цфаней старый (с фронта) пистолет и восемь патронов;
- личные записи Давидовича об антисемитизме в СССР; копии его писем в советскую прессу и партийные органы об антисемитизме в литературе;
- выписки из книг писателей-антирасистов;
- вырезки из антисемитских статей в советской прессе с критическими пометками Давидовича;
- книги и конспекты по еврейской истории; магнитофонные записи еврейских песен и мелодий.
В этот же день обыски были у двоих отказников. Изъяты копии личных и коллективных писем советским официальным лицам в связи с ходатайством о выезде в Израиль. Давидовича продержали в тюрьме сутки. Потом, из-за тяжёлого состояния, отпустили домой под расписку о невыезде.
На допросы вызывают всё новых свидетелей, причём не только подавших на выезд и не только минчан. Это люди, знающие Цфаню Кипниса, работавшие с ним в разных городах. По слухам, предмет расследования – антисоветское сионистское подполье; все евреи запуганы, но толком ничего не знают. Давидович требует на допросах, чтобы ему предъявили обвинение; свою открытую борьбу против антисемитизма он считает не антисоветской деятельностью, а партийным и гражданским долгом...
Из дальнейших телефонных контактов я узнал, что Ефима обвиняют в антисоветской пропаганде; он пишет письма в ЦК КПСС и Генеральную прокуратуру СССР, отвергает эти обвинения и призывает осудить действительных преступников – авторов антисемитских выступлений в прессе, подстрекателей и провокаторов Кичко, Иванова, Шевцова, Евсеева и т.д. "Допросы" Давидовича – это по существу полемика: есть ли в СССР антисемитизм или это клевета на партию, правительство и советский народ?
В Минске я Ефима Ароновича почти не знал, впервые увидел его за неделю до отъезда. Меня, Кипниса и Льва Овсищера познакомил с ним один из сочувствующих активистам алии – Гриша Лундин, пригласивший нас всех в гости к своему отцу. Мне понравился тогда умный и твёрдый взгляд Ефима и его хороший русский язык, довольно редкий среди офицеров. Но разговор шёл на общие темы, слушали израильские пластинки. По-настоящему я узнал и оценил его уже в Израиле: его письма советским вождям и телефонные беседы с ним создавали образ неукротимого борца против антисемитизма.
Первый раз я звонил Ефиму 28.12.72. Он продиктовал мне текст письма, отправленного Брежневу 19 декабря. С тех пор и до апреля 1973 г. я звонил ему и Овсищеру регулярно один или два раза в неделю, следил за событиями в Минске, передавал сообщения в МИД Израиля и в иностранную прессу. Постепенно у меня складывалось представление об этом следствии по "делу №97"– оно казалось всё более странным.
Липовые обвинения.
На допросах в КГБ свидетелям заявляли, что расследуется деятельность в Минске подпольной антисоветской сионистской организации. Обвиняемых двое: Ц.Кипнис и Е.Давидович. Но связывал их между собой только один факт: у отставного полковника Давидовича при обыске нашли старый пистолет, который ему подарил перед отъездом бывший фронтовой капитан Кипнис.
Официальное обвинение, предъявленное Давидовичу: "деятельность, направленная на подрыв советской власти путём распространения среди своего окружения в течение многих лет клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй; изготовление, хранение и распространение литературы подобного рода; незаконное хранение огнестрельного оружия".
Однако, кроме пистолета, весь перечень изъятого при обыске опровергает и подпольный, и клеветнический, и сионистский, и групповой (в составе организации) характер деятельности обвиняемого. Он доказывает, наоборот, что коммунист Давидович открыто обращался к партийному руководству с протестами против нарушений программы КПСС в области национальной политики. Наряду с ложью о евреях в советской прессе, Давидович критикует ложь об Израиле, но у него нет ни одного слова о необходимости переселения в Израиль. Т.е. Давидович не подпольщик, не сионист и не антисоветчик – обвинение ложное.
Обвинительное заключение Цфане Кипнису: "создание и руководство подпольной антисоветской сионистской организацией; незаконное преподавание языка иврит; изготовление и распространение учебников; участие в антиправительственных демонстрациях; активная деятельность в нелегальных сионистских организациях "Гехалуц" и "Гашомер гацаир" в 1920-е годы на Украине; пропаганда в своём творчестве реакционных идей еврейского буржуазного национализма"...
Но ни один допрос более чем 150-ти свидетелей и ни один изъятый при обысках у отказников документ не подтверждают наличия подпольной антисоветской организации; даже если считать желающих выехать в Израиль организованной группой, она действует открыто и в рамках советских законов. Всё остальное в обвинительном заключении было известно властям и раньше, но не помешало им дать Кипнису разрешение на выезд, т.е. не являлось составом преступления.
Остаётся предположить, что уже после получения визы имело место какое-то преступное деяние (кроме хранения огнестрельного оружия – иначе был бы арестован только Давидович). И это деяние связало бы обоих обвиняемых (которые были знакомы всего несколько дней!) в одну "преступную организацию". И уликой этого деяния должно было стать нечто, что искали у Кипниса в чемоданах при таможенном контроле. Нашли эту вещь или нет, неизвестно. Я пришёл к выводу, что не нашли, исходя из следующих соображений.
Во-первых, если бы они нашли, то немедленно объявили бы об этом и предъявили конкретное обвинение по конкретной статье Уголовного кодекса, а не вымучивали бы заведомо липовое задним числом.
А во-вторых: почему же они в Бресте только нашу семью держали до последней минуты? Я представлял себе это так: у Кипниса искали что-то целеустремленно, видимо, по доносу. Скорее всего, какой-то документ: золота и алмазов он не вёз, свой старый фронтовой пистолет – тем более. Но ничего крамольного не нашли . Брестская таможня подчиняется Минскому КГБ. Вероятно, позвонили туда: "У Кипниса ничего нет, что делать? Может, передал Левиным? А их чемоданы уже отправлены в поезд. Вернуть их?" Но, видимо, начальство доверяло доносу больше, чем квалификации своего персонала, и решило: не надо. "Давайте Кипниса в Минск, разберёмся; вы не нашли, так мы найдём". Как Галич пел: "А мы обучены этой химии... "
Долго я думал над этими загадками: чтó они искали и почему Кипнисов задержали, а нас выпустили? И что им было нужно: найти этот предмет, чтобы посадить Кипниса, или посадить Кипниса, чтобы этот предмет не попал за границу? Чем он так важен, этот предмет?
Я продолжал "телефонное наблюдение" за следствием, но никакого стремления КГБ обнаружить эту таинственную улику не заметил. Следователи на допросах выясняли то, что им было и так хорошо известно: кто писал и подписывал коллективные письма, кто их печатал, как переправляли за границу, и всю эту почтово-телефонную активность они пытались представить как антисоветскую, запугать евреев угрозами, натравить друг на друга подозрениями в предательстве – а перспектива состряпать судебный процесс становилась всё более проблематичной. Нам оставалось только думать, что "дело 97" – просто часть общей антиеврейской кампании: Минск решил не отставать от Риги, Ленинграда, Кишинёва и т.д. Но там хоть были какие-то подобия преступных деяний, а в Минске даже и компромат не смогли обнаружить. Следствие зашло в тупик.
Так или иначе, главное было – вызволить Цфаню и спасти тяжело больного Ефима Давидовича от убийства допросами. Мы, минские активисты, пытались, что-то делать: информировали правительства и общественность Запада, просили помощи. Я тоже не ограничивался своими звонками и отчётами. Сразу отказался от предложенного мне пропагандистского турне по Европе и США, не ходил на уроки иврита, не ездил на экскурсии... С 6-го января присоединился к Комитету Действия новых репатриантов в Гиватаиме. Он состоял из сторонников оппозиционной партии "Херут" ("Свобода") и тут же вызвал недовольство правящей партии "Авода" ("Труд"). "Нельзя скакать сразу на двух лошадях", – сказал мне Яша Голан. Но я, беспартийный, давил на все рычаги, связался даже с руководством маленькой партии "Мерказ хофши", которую считали самой правой и реакционной!
Думаю, что именно она и помогла больше всех. Её энергичный и напористый лидер, депутат Кнессета Шмуэль Тамир, собирался к Киссинджеру в США; я срочно перевёл на английский и вручил ему и его помощнику Акиве Нофу все материалы о Кипнисе и Давидовиче – может, Киссинджер их вытащит! Правда, Ефима (которому мы 9 января тоже отправили вызов) - полковника штаба БВО - не вытащить даже Киссинджеру, но хотя бы Цфаню из тюрьмы! Я встречался с журналистами и политиками; приходил к нам американский конгрессмен Лу Розенблюм; я писал людям, вытаскивавшим нашу семью, в Англию, в Швецию, в ФРГ, Шрётеру в США...
Время работало на нас. Нажим международной общественности, поправка Генри Джексона, угроза экономического бойкота СССР и срыва визита Брежнева в США – всё это заставило советских руководителей свернуть следствие.
Как стало известно через много лет, именно в то время, 20 марта 1973 года, состоялось заседание Политбюро ЦК, на котором Л. Брежнев поднял вопрос об отмене "образовательного налога" и других послаблениях евреям, отъезжающим в Израиль поскольку это наносит ущерб взаимоотношениям с США.
Ровно через полгода после начала, 29 мая 1973 г. "дело 97" было прекращено с туманной формулировкой: "...на основании статьи УПК, предусматривающей прекращение дела в тех случаях, когда совершённые действия утратили социально опасный характер или лица перестали быть социально опасными". Какие именно действия сначала "были", а затем "перестали быть" – не сказано. Уж на что несправедливо было "самолётное дело", когда судили "похитителей", не успевших даже попытаться захватить самолёт, но там было доказано хотя бы намерение! Закуплены все билеты, при обыске обнаружены дубинка, спальный мешок и т.п. И сами арестованные признались, что хотели угнать самолёт. А здесь?..
Козёл отпущения.
13.07.1973 года (13 Таммуза 5733-го года от сотворения мира) Цфания и Эстер Кипнис прибыли в Эрэц-Исраэль!
Поселили их в гостинице, в Гиватаиме, и первые две недели мы с Асей ездили к ним почти каждый день.
Я оказался прав. Действительно, госсекретарь США Г. Киссинджер ходатайствовал лично за Цфаню перед советским министром иностранных дел А. Громыко. Об этом рассказали американские студенты, пришедшие с цветами поздравлять Кипниса.
Цфаня считает, что его арест в Бресте и судебный процесс КГБ планировал заранее: ничего запрещённого у него не нашли, но (в записной книжке?) были фамилии и адреса 52 евреев, просивших прислать им вызовы. Правда, на иврите. Но могли ведь изъять этот список – и дело с концом. Однако, решено было Кипниса посадить и устроить в Минске свой антиеврейский процесс – как в Ленинграде, Риге и Кишинёве. Психологический эффект тоже был разработан: выдали визы, позволили ликвидировать имущество, сдать квартиру, доехать до границы – а потом сняли с поезда! Этого уже достаточно, чтобы сломить волю или довести до инфаркта!
- "Но, планируя всё это, – сказал Кипнис, – они, видимо, были уверены, что найдут у меня какую-то вещь, дающую основание для ареста, поэтому и досматривали так упорно и тщательно"...
Я спросил: "Что же они такое искали? Я ведь не знал, что вы собирались везти с собой что-то запретное". И вдруг получил очень уверенный ответ:
– Вы не знали, а они знали: фотоплёнку! Текст беседы с Давидовичем в ЦК КПБ, когда он там разоблачал партийных руководителей как антисемитов. И ещё они знали, что я отдал Ефиму свой пистолет...
Так вóт что, оказывается, кроме пистолета, связало Кипниса с Давидовичем в одну "преступную антисоветско-сионистскую группу" в эти несколько дней перед отъездом! Пока я лихорадочно собирал чемоданы, ездил в Москву за билетами и транзитными визами, Цфаня, уже давно готовый к отъезду, активно общался с Ефимом и Гришей Лундиным, который нас и познакомил с Ефимом, пригласив всех в гости к своему отцу. И Цфаня взялся провезти этот документ.
За полгода, которые Кипнис провёл в одиночной камере, я из телефонных бесед с Овсищером и Давидовичем, из писем советскому руководству, которые диктовал мне сам Ефим, многое о нём узнал. О его долгой войне против антисемитской политики КПСС, о травле, угрозах лишить офицерского звания и пенсии – и об этом пресловутом бюро ЦК КПБ, на котором его исключали из партии, а он называл партийных и советских руководителей нацистами. Ещё в Минске я знал, что Ефим записал эту "беседу" и хотел бы переправить свои записи на Запад, но я не знал, что Цфаня взялся провезти их и как собирался скрыть от досмотра.
– Эх! Дали бы её мне, эту плёнку! Я бы спрятал в поезде, а не в чемодане! Но её ведь не нашли?! Где же она была запрятана?
– Вклеена в обложку книги! В Минске жена и дочь её уничтожили.
– Да-а, тá ещё работа! А про пистолет вы кому-нибудь ещё говорили ?
– Ах, оставьте, никто на меня не доносил. Ну, конечно же, я советовался с друзьями, куда деть оружие. И с вами тоже, кстати.
– Да, и мы сказали: выбросить!
– Выбросить я не мог: за мной всюду ходили "шмекеры". Сдать в милицию – риск: могли дать два года за хранение. Я пошёл к Давидовичу. Тот сразу заявил категорически: "Пистолет – мой, я его забираю!"... Потом, когда начались обыски и допросы, минчане тоже начали искать провокатора: "Кто выдал?"
– И решили, что это я – агент КГБ?
– Да не нужны им были никакие агенты! Мы ведь сами были ужасно неосторожны. И у вас, и у Фимы квартиры были нашпигованы микрофонами, а мы об этом забывали...
Потом Цфаня рассказал о своей тюремной жизни. Все эти шесть месяцев его держали в одиночной камере. Круглые сутки горела ослепляющая лампа в 1000 ватт. Днём спать не давали: "Запрещается!" А ночью – допросы. Или будят, начинают искать, не спрятан ли карандаш или бритва. "Что вы ищете! Сами же ввели меня сюда без единой пуговицы!" И за всё время – ни одного свидания с родными.
– "Самое тяжёлое – полная неизвестность, – продолжал Кипнис. – Я ничего не знал!"
Ему намекали, что и я, и Давидович, и другие его товарищи арестованы. А те о нём ничего не знали, думали, что он умер в тюрьме; люди отказывались даже отвечать на допросах, требовапи, чтобы его им показали.
–"И, представьте себе, таки показали! – сказал Кипнис.– Незаметно для меня, когда вели с допроса или на допрос...".
Больше я ни о чём не расспрашивал. Главное – они вернулись, живые и здоровые, "дело №97" закончено, и незачем было о нём вспоминать. Но, узнав о фотоплёнке, я по-новому стал расценивать причины и цели этого дела. Не запугать евреев, рвущихся в Израиль, а заткнуть рот мятежному полковнику, критику КП-SS, хотели партийные вожди и призвали на помощь КГБ. Кипнис им был не нужен. Он невольно стал инструментом для достижения их цели, козлом отпущения, безвинной жертвой. И не в малой мере – жертвой своего характера, своей постоянной готовности броситься на помощь любому, попавшему в беду. В данном случае – едва знакомому Ефиму Давидовичу...
Я изложил Цфане эти соображения, и он со мной согласился.
Вскоре Кипнисы переехали на постоянную квартиру в Бат-Яме (ближе к нам и совсем близко от моря) и девять лет были самыми близкими друзьями нашей семьи.
"Клевета протокольная и творческая".
Я не зря задал Цфане этот вопрос: "И решили, что это я – агент КГБ?"
Ещё в марте кто-то из активистов, звонивших минчанам, сообщил мне, что Тамара Полетика – одна из получивших уже разрешение и затем задержанных в качестве свидетелей по "делу 97"– передала своей дочери в Израиль просьбу Л.Овсищера, "чтобы Левин больше не звонил в Минск". 22 марта в разговоре с Лёвой я, среди прочего, повторил эти слова и спросил, в чём дело. Он сердито ответил: "Пусть она глупостями не занимается! Ничего подобного я не просил!".
Однако вскоре мне позвонил из Лондона Майкл Шербурн, с которым я ещё в отказе поддерживал телефонную связь. Он сообщил нечто удивительное: та же дама по телефону, когда он звонил в Минск, открытым текстом заявила ему: "Левин, недавно прибывший в Израиль, – агент КГБ"!
– Я же знаю, – добавил Майк, – что они подслушивают все разговоры с заграницей! Я сразу понял, что она выполняет их задание.
Что ж, – подумал я, – возможно: задание не задание, а такую "парашу" они вполне могли подкинуть. Ведь они не только наши разговоры записывают. Они и газеты наши читают: и мои отчёты по делу №97, и обращения к Западу, и "Белую книгу исхода", и брошюру "Террор в Минске"... И меня самого они знают как человека дотошного, не слишком глупого и владеющего пером. Пусть бы звонил полковникам кто-нибудь менее активный, менее опытный, а заодно и поглупее? Не давать связи? Но и самим ведь хочется послушать, что там евреи планируют, да и протесты с Запада начнутся... Значит, нужно этого Левина дискредитировать – пусть сами же евреи его и отстранят. Хитро придумано и чётко выполнено!
И действительно. Я связывался с Давидовичем и Овсищером ещё четыре раза, последний раз 21 апреля 1973 г. А потом к нам в ульпан пришёл Яков Голан и после долгих извинений, смущённо пожимая плечами и разводя руками, сказал: "Что-то они там все страшно перепуганы. Не хотят, чтобы ты им звонил. Может, и, правда, не нужно, раз они не хотят?"
Спорить я не стал. Не хотят – не надо! Пора мне и в самом деле заняться своими делами – учить иврит, искать работу, заказывать квартиру... Больше половины людей в ульпане уже устроились и разъехались, скоро останемся одни!
И я прекратил свою "общественную деятельность".
После прекращения следствия в Минске появилось много новых "подавантов и ожидантов". Временно задержанные скоро приедут, а новые, не знакомые нам, уже помаленьку приезжают. И привозят информацию, слухи и сплетни, которые доходят через родственников, знакомых или вовсе случайно.
На пляже в Бат Яме я познакомился с новоприбывшим евреем из Риги. "А вы откуда? – спросил он. – Из Минска? Я ехал до Вены в одном купе с минчанином! У вас там такие дела творились! Аресты, обыски, допросы. Он мне сказал, там один провокатор был, Левин, это он всех выдал".
– А как, – спрашиваю, – фамилия этого минчанина?
– Гриша Феллер.
– А как Гриша узнал, что этот Левин провокатор?
– Точно не помню, но он говорил, есть 16 или 18 доказательств"...
П отрывочным сведениям из разных источников я попытался составить список этих " доказательств". Вот они:
1) "Кипниса арестовали, а Левина выпустили".
2) "Левин – друг Кипниса, поэтому он знал, что тот везёт пистолет, который и нашли в Бресте".
3) "Левин – друг Кипниса, поэтому он знал, что тот оставил свой пистолет Давидовичу. И его нашли"!
4) "Левин долго не получал разрешения из-за брата, который в Ленинграде на секретной работе. А когда получил, вдруг приезжает этот брат, и они вместе спокойно гуляют по городу"!
5) "Левин жил на ул. Урицкого, возле КГБ, а там кругом только их жилые дома, наверно, и он один из ихних сотрудников".
6) "Меня на допросе спрашивали о встрече Левина и Кипниса с американскими туристами. Откуда КГБ узнал об этой встрече? Только Левин – никто больше не мог выдать"!
7) "А мне на допросе в КГБ следователь сказал: «Левин умнее вас. Он не подписал протеста по Кишинёвскому процессу... Он, хоть и сионист, но наш человек». (Логика! Будь я агентом КГБ, я бы смело подписывал любые, самые резкие протесты! – Э.Л.) "На мой вопрос, что означает «наш человек», мне ответили: «Да и его отец прослужил в наших органах много лет, дослужился до пенсии»". (А отец мой "дослужился" до и.о. инженера горкомхоза по снабжению – Э.Л.)
8)"Левин – неприятный человек. Заходишь к нему – он даже не встанет с дивана: лежит и курит!"
Были и другие, менее яркие "доказательства", но все они построены по одному шаблону. В паническом страхе обыватель начинает искать, кто его выдал (хоть и выдавать-то было нечего). Фантазия его начинает лихорадочно работать и легко находит шпиона – того, кто ему неприятен или просто нестандартно ведёт себя ("не такой, как все")...
Профессор И.Земцов называет такую клевету протокольной и утверждает, что её источник, как правило, – это сам КГБ. Цель – посеять взаимные подозрения среди уехавших на Запад, побудить их доносить друг на друга, завалить этими доносами службы безопасности и поглубже запрятать своих настоящих агентов. Ну и кроме того – направленно дискредитировать активистов, которые продолжают на Западе свою антисоветскую деятельность. Возможно, что и мои бывшие соратники попались в сети протокольной клеветы.
А другие минчане, которые подавали на выезд позже, никогда меня не видели или даже не слышали обо мне, - они только повторяют и распространяют эти мифы – иногда с лёгкой обработкой и собственными комментариями (клевету этого типа Земцов называет творческой). Её разносчики, набивая себе цену, демонстрируют свою осведомлённость.
Но, разумеется, ни разу ни один из сплетников не высказал мне в лицо своих подозрений и не спросил ни о чём. Они, как им и положено, шептались между собой и наслаждались чувством, что есть люди более мерзкие, чем они сами...
Кстати говоря, я созвонился со знакомым шинбетником, пожаловался, что на меня клевещут; он рассмеялся и сказал: "Плюнь!" Ему приходится проверять горы анонимных доносов, и все они оказываются лживыми.
Я подумал: а ведь КГБ именно этого и хочет! Чтобы они перестали проверять: раз, мол, все – шпионы, значит, никто не шпион. Ну, а если ты узнáешь на улице человека, которого сам видел в униформе майора КГБ, тебе тоже не поверят?!