Rumer1

«Пластинки» Юрия Борисовича Румера

    Юрий Борисович Румер был замечательным рассказчиком. Его рассказы о первых послереволюционных годах, о Геттингенской школе, об Эйнштейне, о советских физиках, о годах заключения и работы в КБ Туполева, и т.д. надолго остались в памяти слушателей. К сожалению, у них не хватило понимания того, что всё это должно быть записано, да, впрочем, и сам рассказчик – «старый зэк» – не очень к этому стремился, цензурируя свои рассказы в различных аудиториях и в разные времена. Тот же характер носят и немногочисленные исторические публикации Ю.Б.. М.П. Кемоклидзе сделала подробные записи, но – по её словам – уничтожила их после публикации составленной на их основе книги "Квантовый возраст".
    Предлагаемая запись сделана в 1962г. во время краткого пребывания Ю.Б. в Москве в доме Анны Ливановой (знавшей Ю.Б. еще с того времени, когда была студенткой физфака МГУ). Рассказ явился продолжением того, что Румер рассказал студентам Новосибирского университета в ответ на их просьбу вспомнить о самом знаменательном событии его жизни. Таким событием он счёл встречу с Эйнштейном. Эти материалы использовались в ряде публикаций А. Ливановой, но ей не удалось использовать весь записанный материал.
    В 1999 году, благодаря настойчивости Л.В. Альтшулера, и при техническом содействии его внуков старая магнитофонная пленка обрела вторую жизнь. Разумеется, эти «пластинки», как называл их Ю.Б., содержат неточности, вызванные аберрациями памяти. Тем не менее, они дают живую картину жизни сообщества и обаятельный портрет рассказчика.
    При подготовке текста мы ограничились минимальной правкой, полагая, что эмоциональная и образная авторская речь, пусть даже с неизбежными неправильностями, лучше способна передать волнующую атмосферу тех уже отдаленных событий, чем тщательно выверенные страницы исторических исследований. Воспоминания о слышанных нами рассказах Ю.Б. помогли восстановить редкие плохо слышимые места, возникшие на стыке записей.
    И.Ф. Гинзбург, М.Ю. Михайлов (Румер).


     Геттингенская школа

    Да, мне довелось быть в Геттингене в эпоху Sturm und Drang теоретической физики, когда рождалась современная квантовая механика, и все люди, чьи имена теперь упоминаются в этой связи, тогда были молодыми, и так или иначе попадали в Геттинген. Одни там жили по многу лет, другие были стажерами и жили неделями, месяцами, по полгода. Но в общем, все люди, которые создали современную физику, как-то были связаны с геттингенским кругом. Как это случилось?
    Там оказался Макс Борн, который не является гениальным крупнейшим физиком нашей современности, но это как раз тот человек, который, очевидно, нутром, или исторически понял, что физика переходит в новую фазу. Раньше физика создавалась в маленьких лабораториях маленьким количеством людей. Если посмотреть, сколько было создателей теоретической физики в прошлом столетии, то это - Максвелл, Лоренц, Кирхгоф, ещё несколько, ну, скажем, пять человек. Они и создали теоретическую физику девятнадцатого столетия. А здесь такое бурное развитие пошло, что её один, два, три, десять человек уже не могли продвигать. Здесь шла речь о сотне, о двухстах, о пятистах человеках, и нужно было их создавать.
    Так вот, Макс Борн создал в Геттингене организацию, я должен сказать, удивительно мощную. Он бы один, и у него было, скажем, 5 ассистентов. Гайзенберг был ассистентом, потом Гайзенберг стал профессором (ему дали более маленький университет). Я одно время тоже был у него ассистентом (потом). Тут все друг друга обучали, в необычайном количестве. Каждому давались какие-то задания, каждый в какой-то области становился более-менее квалифицированным, и каждый других обучал. Причем это было без всякого страха. Там русские люди толкались (помимо меня, Гамов), потом французы, датчане, индусы, японцы. Сказочное было количество людей.
    Мы особенно любили японского физика Иошио Нишину. Это был японец, который прекрасно говорил по-немецки и по-русски, и в теоретической физике был нам совершенно родня. Он был выше нас по развитию (меня, скажем), был сильнее физиком и прекрасно знал своё дело. И однажды к нам приходит Нишина и говорит печально: "Знаете, товарищи, я должен вас покинуть, я должен вернуться в Японию". "Почему, Нишина, что случилось?" Борн сейчас же подумал, что у Нишины нет денег. "Нет, что Вы, мой отец один из самых богатых людей в Японии. Он выбрал мне невесту, и я должен ехать её смотреть, и на ней жениться". «То есть как, Нишина, Вы её знаете, она вам нравилась?» "Нет, отец мне её выбрал". "Слушайте, так Вы же один из крупнейших физиков мира, так что же Вы поедете жениться на женщине, которую Вы никогда не видали?" "А как иначе, отец же мне её выбрал ". И Нишина уехал. И вот это тот самый Нишина, который потом, кажется, упоминается в книге Юнга .
    Дирак часто посещал Геттинген. Это был очень странный мальчик, он родился в 1902 году и к тому времени ему было 27 лет. Человек, совершенно, казалось, из будущего. Потому что он говорил только утверждения. Ум его был так устроен, что если он ничего не может сказать утвердительно, он вообще не говорит, т.е. он молчаливый, а потом вещает, что так, так и так. Если ему сказать: "Я не понял того то", он делает удивленное лицо, "Как Вам объяснить?", и опять повторяет, несколько медленнее, те же изречения и в том же порядке, что и раньше. Он был на вершине своей славы в тридцатом году, и ему Макс Борн говорит, "Слушайте, Дирак, вам 28 лет, сколько вы еще создадите ценного"! А он с полным убеждением вещает: "Nothing more, никогда больше ничего я не сделаю"! Мы тогда, на прогулке, я помню, на Айнберге все рассмеялись, а Дирак удивленно на нас посмотрел: "Почему вы смеетесь"? Ну, и мы разговор замяли. Но ведь он же действительно с тех пор ничего не сделал! Так что он абсолютно точно знал, что всё, что он мог сделать, он сделал.
    И вот такое воспроизводство людей в Геттингене шло необычайно. Чем же это достигалось?
    Во-первых, дикая академическая свобода. Никто никогда не был обязан ничего делать, если он не хочет. Поэтому - только по настроению: кто умеет рывками работать - пускай рывками работает, кто хочет зубрить - пускай зубрит, кто хочет с девочками гулять на Айнберге - пускай с девочками гуляет.
    И сколько раз были такие рассказы. Кто-нибудь страшно влюбляется в девушку и договаривается с ней пойти куда-нибудь. Потом видно, как через 5 часов они возвращаются в смущении, она вся в слезах. Спрашивают – почему? Выяснилось, что у него в это время явилась идея, и после это-го девушка кроме эээ, эээ, эээ уже не могла ничего от него услышать. На следующий день он приходил и говорил: "Я тут вчера прошелся по Айнбергу, и знаете, что я придумал? Вот то-то и то-то". И это то, что теперь во всех учебниках стоит.
    В это время там жил один из крупнейших математиков мира, всех времен и всех народов - Давид Гильберт. Давид Гильберт отличался тем, что его тугодумие не имело никаких границ. То есть он до того медленно и туго соображал, что его не пускали ни на одно заседание потому, что он начинал глупейшие вопросы задавать, которые совершенно срывали всякую работу. Ему говорили: "Вы сидите дома. Без Вас поймут, потом придут, объяснят." По очереди ходили объяснять. Но уж если он понимал, то понимал великолепно. С другой стороны, другие примеры, совершенно противоположные.
    Есть такой Янчик (Джон) фон Нойман, он недавно умер, принстонский профессор. Он - сын будапештского банкира, и банкир один раз заметил, что его сын, которому 12 лет, обнаружил математические способности. И банкир пригласил в качестве репетиторов лучших профессоров Будапештского университета, знаменитейших математиков. Так что к 17-ти годам Бог знает сколько у него знаний было. И этот человек обладал тем, что мы называли сверхпроводимостью. То есть быстрота его соображения совершенно феноменальная. Он моментально все соображал, причём во всех областях знаний, и в математической физике, и в теоретической физике, и в астрофизике, и еще какие-то вопросы. Химию он прекрасно знал. И всюду он был, как дома. Но - в конце концов он не создал ничего, соответствующего его таланту. Он очень известный математик. Под конец жизни своей, до смерти, последние 5 лет, он занимался конструкцией кибернетических машин и разработал целую науку о сходстве между мозгом и машинами, имеет большие заслуги. Вот человек со сверхпроводимостью.
    В Геттингене тугодумы и сверхпроводники уживались прекрасно, и все друг с другом взаимодействовали.
    Потом в Геттинген приехал из Лейпцига Эдвард Теллер, венгерский еврей. Колоссальное на нас впечатление произвёл своей интуицией, своими познаниями и -главное - абсолютной готовностью любому человеку по личному его пожеланию написать докторскую работу, причём немедленно. Он считал, что ничего плохого нет в том, чтобы написать другу работу и никому не отказывал. Он одной девушке, жене товарища, написал докторскую диссертацию. Она ее выучила, защитила, и сейчас она доктор в Америке. Он обладал удивительной способностью вокруг себя создавать учеников.
    Такая была изумительная обстановка.
    Русский физик Гамов - тоже был странный человек. Он говорил на таком ломаном немецком языке, который называли Gamov-Deutsch. Он прекрасно рисовал Mickey-Mouse штуки, был страшно остроумным и отличался диким математическим невежеством. Но он всё чувствовал на пальцах. Поэтому в Геттингене его не очень признавали, считали, что ничего особенного в Гамове нет. Но когда он попал к Бору, Бор его открыл. И уже не в 30, а в 50 году Бор предлагал на Нобелевскую премию четырёх физиков: Гайзенберга и Паули, создателей квантовой физики, Ландау за виртуозное владение аппаратом, и Гамову за умение на пальцах всё делать. И то, что Гамов всё на пальцах делал, приводило Бора в восторг. А Борн ничего в нем не понял.
    Совершенно сходный случай случился с Ферми. Уж тут совершенно комично. Я был тогда у Борна ассистентом, и приехал один из физиков первого класса. Во всяком случае, лучше Ландау - Ферми. Он тоже моих лет физик. Он был, так сказать, партийный человек, он даже в Геттингене носил фашистскую рубашку чёрную и нагонял страх на итальянцев, которые в Германии иногда развязывали языки больше чем нужно. И один из них – Вик - оббегал всех товарищей и говорил: "Ферми приехал. Ради бога, не говорите, что я здесь глупости говорил". Так вот этот Ферми, один из гениев, с Борном никакого контакта не имел. Борн вообще его не понимал, считал, что это вообще ничего. И Ферми там промотался месяца два, ни одной работы не написал. Уехал к Эренфесту в Голландию, и там чёрт знает что написал, сразу выйдя в гранды науки.
    И вот еще несколько эпизодов, характеризующих эту изумительную геттингенскую обстановку.
     Появился в нашем кругу, в нашем пансионе новый человек - Чандрасекар, племянник Рамана, индус, чрезвычайно негроидной природы. Он дравидического происхождения и действительно очень похож на негра. Мы с ним очень подружились, и сразу увидели, что это - человек высокого полета, как по таланту, так и по знаниям. И этот человек стал нашим товарищем. Когда он у нас прижился, примерно через неделю приехал из Америки, из штата Юта профессор математики тамошнего университета в Солт-Лейк-Сити. Он имел такую бумагу от губернатора с печатью, где губернатор просил всем помочь, к кому обратится этот профессор.
    А мы хотели знать, как в американских университетах собственные функции называются, потому что в нашу эпоху они назывались в английских изданиях немецким словом Eigenfunktion. Когда мы стали задавать ему вопросы, выяснилось, что этот американский профессор даже не знает, что такое собственная функция, не говоря уже о том, как она по-английски должна называться. Вообще не знает. То есть выяснилось, что это совершенно какой-то невежественный тип.
     И вот, мы садимся за стол, приходит Чандрасекар, здоровается, садится за стол. И вдруг этот американский профессор встаёт, идет к нашей хозяйке и говорит, что он с цветным не будет сидеть за столом. Тогда маленький Гайтлер берёт часы, снимает и обращается к фрау Грунау с покорнейшей просьбой, что "Cейчас без двенадцати двенадцать. В двенадцать этот американский профессор должен покинуть пансион. Сударыня, поспешите, иначе мы объявим пансиону бойкот, и вы разоритесь". Она начинает плакать, рассказывать, как она открыла этот пансион, и что ее муж был у бельгийцев заложником, его в поездах возили, чтобы те не взрывали. Что же вы меня разоряете, хорошую женщину. "Сударыня, - говорит, - я Вам сочувствую. Ведь минуты-то проходят. Вы же голову теряете, сейчас через восемь минут Вы его должны выгнать." И вот действительно, без двух минут 12 профессор из Америки с чемоданчиком покинул пансион фрау Грунау. И больше мы его не видели.
    Как-то ко мне в пансион пришли два рабочих и сказали: "Мы знаем, что Вы из России и думаем, что Вы могли бы хорошо рассказать о том, что происходит в России, как там жизнь протекает. Мы соберемся дома, придут несколько наших товарищей, выпьем кофе, посидим и так далее. Мне почему-то это показалось привлекательным, и я пошел. Ну и рассказал, там было человек 15, посидел и пришел домой. Через два дня я получаю повестку явиться в криминальную полицию для объяснений. Я пошел к Максу Борну, говорю, что был такой вот случай. Борн теоретической физикой занимается, от практической жизни, конечно, далек. Вызывается Фрау Борн. Она всё выслушала и сказала: "Полностью всё отрицайте, ничего не признавайте. Иначе могут выслать. А так, я Вам говорю, ничего не будет". Я прихожу в криминальную полицию. Kriminalrat меня принимает: " Садитесь, пожалуйста. Вы, собственно говоря, гость в стране. Вы приехали к Борну. У Вас Лоренцовская стипендия. Вы - ученый человек. Зачем Вы занимаетесь коммунистической пропагандой?". "Я? Что Вы, господин Kriminalrat. За кого Вы меня принимаете?". "То есть как же? Вы же были там?". «Ничего подобного. Это клевета на честного человека. Это же Геттинген. Как можно так клеветать. Вы меня возмущаете. Неужели Вы думаете, я имею время шататься», и так далее. "Нет, послушайте, нам же доподлинно известно"... Одним словом, разговор был мягкий, так как он ничего не мог мне сделать. Избить? Не принято было. Минут через двадцать такого разговора, где я начисто все отрицал и говорил, что меня оклеветали, не за того приняли, он сказал: "Ну что же, я думаю, что надо извиниться и закончить протокол тем, что это ошибка". Он мне пожал руку, и я ему пожал руку. Прихожу к Борну и говорю, что все закончилось благополучно, а фрау Борн сказала:
    "Ну я же вам сказала!"

     Встречи с Эйнштейном и работы по пятиоптике

     В Геттингене я написал свою первую работу, посвященную пятимерному обобщению теории относительности . Так как это был двадцать девятый год, а не пятидесятый, то это была необычайно модная тема, поскольку много народу занималось этим. В том числе и сам Эйнштейн.
     Я ее доложил в Математическом обществе. Она была напечатана в «Известиях» Геттингенской академии наук, доложена там Максом Борном. Макс Борн сказал: «Я думаю, что Вы - состоявшийся человек. Конечно, будут трудности с Вашим посольством и с Вашим государством. Но я думаю, что если я моего друга Альберта Эйнштейна попрошу съездить в посольство и поговорить с послом, то можно будет добиться того, что Вы сможете у меня работать».
    И он послал эту работу Эйнштейну. С письмом. Письмо тогда он мне не показал. Но когда я уже много лет был его ассистентом, у меня появилась возможности заглядывать в "секретные" папки с письмами, которые нам обычно не показывали. Там было написано, что я тебе посылаю работу одного молодого русского, который мне очень напоминает тебя в молодости. У него примерно такие же черты лица и, главное, поразительно похожие волосы. Так что мы его иначе как Einstein-Locke не называем. Мне кажется, что для него следует что-нибудь сделать. Во всяком случае, я тебя заклинаю именем старой дружбы, всю тяжесть своего имени использовать для того, чтобы он мог у меня остаться. Для этого тебе придется поехать в Советское посольство. Ты мне, конечно, напишешь об этом.
     Борн сказал мне, что такое письмо отослано, и, естественно, я стал ждать ответа. Ответ пришел довольно быстро. Максу Борну одно письмо, мне - другое. Борну он написал: "Дорогой Макс, ты просишь от меня почти что невозможного. Я не считаю возможным поехать в Советское посольство просить о человеке, которого я не видал. К тому же его работа меня, по совести говоря, не интересует и не кажется уникальной. Привет тебе от твоего друга, Альберта Эйнштейна".
    А мне письмо было такого содержания: "Дорогой господин коллега. Я получил Ваш оттиск и должен по совести сказать, что мне работа совершенно не нравится и я не считаю, что она бьет в цель. Мне не нравится то-то и то-то (там шли математические какие-то вещи), - мне не нравится также то-то и то-то" Между прочим, второго в моей работе не было. Первое было, а второго не было. Это меня невольно смутило: как же Эйнштейн пишет о том, чего там нет. «Во всяком случае, могу Вам только сказать следующее, что если Вы когда-нибудь будете претендовать на место ассистента или доцента по физике, Вы обязательно сообщите мне, и я напишу соответствующее рекомендательное письмо. С приветом... От вашего...». И только его подпись была чернилами, все остальное на машинке.
    И я прихожу к Борну и говорю: «Я получил письмо». Он говорит: «Я тоже получил письмо. Покажите, что Вы получили, я могу Вам показать, что я получил». Значит, номер не прошел. Всё так осталось, и я никаких контактов с Эйнштейном долго не имел.
     Однажды в Берлин приехал Павел Сигизмундович Эренфест. Эренфест в те годы в бурно развивающейся теоретической физике играл примерно ту же роль, какую в русской литературе играл Белинский. Он был величайший критик физической теории. Если Эренфест чем-либо заинтересовывался и ставил свой штамп, то это читалось. Если Эренфест не интересовался, то говорилось: «Ну, Эренфест сказал, что это не стоит и читать». И это было железно. И вот Эренфест, который одинаково живо воспринимал и новую рождающуюся квантовую физику, и заканчивающуюся, умирающую классическую физику, мог совершенно свободно говорить и с Бором, и с Борном, и с Шредингером, и с Дираком, и с Эйнштейном на их собственном языке. Но зато он сам мало сделал для своего таланта. Он творчески не был одарен, но критической мыслью был одарен необычайно.
    Эйнштейн, который с ним очень дружил, стал как-то с ним разговаривать, что вообще в теоретической физике слышно. Эренфест рассказывает: «Такие-то работы появились, такие-то. Между прочим, есть и такая работа. Если хочешь, я тебе расскажу». Он стал ему рассказывать. Эйнштейн говорит: «Это действительно интересно. Кто этот человек?» «А это человек из России, он у Борна сейчас...». «Почему же мне ничего не сообщили?». «Как же не сообщили, когда Макс Борн тебе специально письмо написал, оттиск прислал, и я знаю, что он тебя очень просил что-нибудь сделать». «Ну, милый мой,- говорит Эйнштейн,- неужели ты думаешь, что я читаю чужие работы. А теперь я более-менее знаю что, одним словом, пришли мне человека».
    Эренфест немедленно послал телеграмму Максу Борну для меня: «Эйнштейн ожидает Вас в среду в Берлине на Aberlandstrasse, 5. Эренфест.» Через несколько часов мне принесли еще почтовый перевод от Эренфеста на 200 гульденов. Он написал: «Мне кажется, что русские люди в Геттингене могут испытывать затруднение с поездкой в Берлин из за отсутствия денег. На всякий случай здесь 200 гульденов.»
     И я поехал в Берлин. В назначенный срок я поднимаюсь к обычному доходному дому. Там маленькая дощечка: "профессор А.Эйнштейн". Звоню, говорю прислуге, что получил от Эренфеста телеграмму к такому-то дню, в такой-то час прибыть. Меня просят пройти в гостиную. Я вхожу и поражаюсь структуре этой гостиной. Огромный портрет Теодора Герцля, основателя сионизма. Страшно поразившая меня мелкобуржуазная обстановка, довольно безвкусная. Стоят две огромные копилки, в которые все посетители Эйнштейна обязаны в зависимости от состояния что-нибудь опустить .
    Вскоре заходит фрау Эйнштейн и говорит, что профессор сейчас выйдет. И вот, в ее присутствии, входит человек. Он был в морской фуфайке, так как только что вернулся с прогулки на яхте. Меня поразили в нем удивительно грубые, мясистые черты лица. Высокий лоб, губы, и нос такой, очень много мяса содержащий. Он протянул руку и сказал: "Эйнштейн". Я с некоторой дрожью ответил: "Guten tag, Herr Professor", и после этого дрожь пропала, потому что Эйнштейн стал для меня обычным рядовым профессором, с которыми я уже имел дело.
     Он сказал, что Эренфест ожидает наверху, и повёл меня на чердак. Дело в том, что Эйнштейн у себя в квартире работать не мог по причине того, что потолок в ней по его вкусу был слишком высок. На чердаке у него была сделана специальная каморка. Эренфест там был, и сказал: «Давайте разбираться в Вашей работе». А потом началось то, что они называли Advocatus Diabolis, адвокат дьявола. Они выискивали возражения, считая, что я отвечу. Если я не мог ответить (а вопросы задавали, конечно, трудные) они сами искали ответы. Потом они друг с другом начинали спорить, и так они пытались пробиться в этом направлении. Это было довольно долго (около двух часов) и довольно мучительно.
     Дело происходило так: Эренфест, закрыв рукой глаза, лежал на спине на кушетке, которая там стояла, и вопрошал как оракул: "А что вы думаете по такому поводу?". А Эйнштейн ходил довольно нервно по комнате, иногда останавливался и руками в задумчивости водил по потолку или опирал лоб о косяк двери и застывал в таком виде. Ему только что запретили курить, он очень страдал от этого, и всё время сосал пустую трубку.
     Потом был телефонный звонок, и Эйнштейн сказал: "Сейчас будет у нас перерыв". Зашел какой-то человек с длинной седой бородой. Эйнштейн стал с ним разговаривать, и выяснилось, что это - скрипичный мастер, который чинит его скрипку. Начался какой-то совершенно феноменальный разговор о скрипке. Один говорил, что деку так нужно делать, а другой - этак. Очень много разговоров было, и это дало мне минут пятнадцать отдыха. Потом Эйнштейн сказал: "Ах, вы не знаете, сколько этот человек у меня времени отнимает. Но свое дело он знает как Бог". А потом был уже более легкий разговор. Затем ему позвонили, и он сказал: "Пойдемте вниз".
     Эренфест как друг, был там у себя дома, а меня посадили опять в эту гостиную. Пришла фрау Эйнштейн и сказала: «Я Вас хотела пригласить к обеду». Я ответил: «Спасибо, очень буду доволен». Потом я сижу с ней, она со мной разговаривает, спрашивает о геттингенских знакомых. Потом она спрашивает, понимаю ли я что-нибудь в стихах. Говорю: "Не знаю. Может быть, понимаю". "Я хочу Вам показать стихи." И она показывает какие-то немецкие стихи в стиле Стефана Георга, которые ничего ни уму, ни сердцу нашему не говорят, типа плохого Брюсова, по-немецки. "Это моей дочери стихи".
    Я держу стихи в руках, приходит Эренфест: «Она Вам уже дала стихи читать? Бросьте стихи! Стихи заведомо плохие и нечего интересоваться ими. И вообще, что вы тут торчите?» Я говорю, что торчу здесь потому, что фрау профессор пригласила меня к обеду. «Не надо,- говорит, - отказывайтесь. Сейчас мы будем с ним говорить за столом о Вас и решать кое-что. Вы будете мешать." Я говорю: "Фрау профессор, спасибо, честь я имел, а обедать иду в другое место", но она возразила: "Нет-нет, оставайтесь! Они потом, после десерта, пойдут в бильярдную и там будут о Вас говорить".
    И вот за столом сидели, фрау Эйнштейн, Эйнштейн, Эренфест, я. Фрау Эйнштейн говорила, что она даже в мою честь русские щи сварила. Ну, ничего общего с русскими щами это не имело, просто немецкая капустная похлебка. Разговор за столом иногда был общим, но иногда они начинали необычайно горячо обсуждать какие-то проблемы электромагнитного поля. Эренфест говорил: "Ну Альберт, ты ведь понимаешь, электромагнитное поле…", а Эйнштейн его перебивал: "Ну, Paul, ну что ты понимаешь в электромагнитном поле!" После этого мне было сказано, что о результатах я смогу узнать на коллоквиуме в Берлинском университете через два дня.
    Когда я хотел уходить, Павел Сигизмундович мне говорит: «Тут Яков Ильич Френкель приезжал, так вот он с женой был, и ему жена не давала работать. Она всё интересовалась заграницей, а не его работой. Вы тоже здесь с женой, поэтому я по некоторым причинам желаю, чтобы Ваша жена мне представилась. Мне нужно, чтобы это было сделано». Я говорю: "Профессор, это легко сделать". «Я Вам не профессор, и Вы мне отвечайте по-русски. Я Павел Сигизмундович, так меня и зовите. Так вот, Вы должны ее привести». Я: "Павел Сигизмундович, я ей сейчас позвоню по телефону, и она сюда придет". На это он говорит: "Вы с ума сошли?! Чтоб она к Эйнштейну пришла, а потом всем своим подружкам судачила, что была у Эйнштейна? Нет, в метро пускай ждет! Вот там, в том метро. Это мы к ней спустимся".
    Ну и мы поперлись с ним к метро, там моя жена Мила была, и он говорит: "Давайте знакомиться, я – Эренфест. Вы, вероятно, слыхали?" Она говорит: "Слыхала", "Ну и что Вы слыхали?" "Говорят, что Вы большой чудак, вообще про вас анекдотов я много знаю". "Это я Вам верю. Пойдёмте в кафе, будем пить кофе гляссе". Мы пришли, сели, он на меня так смотрит и говорит: "У меня карточки есть моих детей. Кроме Тани, которую вы знаете по Геттингену, у меня еще Галенька есть, и Павлик. Я хочу показать Вам карточки: что Вы скажете про моих детей?" Потом Эренфест говорит: «Ну ладно, хорошо, идите, дети мои, а Вы придёте ко мне на коллоквиум в Берлинский Университет».
    Через два дня я к нему явился на коллоквиум, и просто не узнал его. Он абсолютно ко мне никакого интереса не проявил, он сказал: "И что Вы пришли?" Я ответил: «Вы сказали прийти, я и пришёл." "Ну что же. Вот Вы поедете в Геттинген, и там скажите Тане, что когда я вернусь из Ленинграда, я заеду в Геттинген. Прощайте. Мне сегодня очень некогда".
    Я приехал в Геттинген, решительно ничего не понимая. Рассказываю подробности Борну, "Вот, говорю, Эренфест жену мою хотел видеть". Он отвечает: «Посмотрим, что будет, подождем.» И через несколько дней пришло письмо из Лейдена, подписанное Эренфестом и Эйнштейном, кураторами фонда Лоренца, с извещением о том, что я на два с половиной года прикомандировываюсь к профессору Борну.
     Потом я как-то ехал в Ригу, и по дороге написал Эйнштейну, что хотел бы другую работу показать. Я приехал, он меня встретил в гостиной, наверх меня уже не вели. Я показал работу уже по квантовой теории валентности. Он сказал мне: «Эта работа - рядовая работа. Там идея была, здесь идеи нет. И я не пойму - что Вы от меня хотите. Это меня не интересует».
    Короче, вторая встреча с Эйнштейном не была удачной, и больше, товарищи, я его никогда в жизни не видел.

    ******

    Эйнштейн был в апогее своей славы примерно к двадцать пятому году. У него было исключительно счастливое научное творчество. За все решительно, что он брался, он делал гигантские открытия, и по результативности он, вероятно, является одним из первых физиков в мире. И все его творчество протекало в период времени с девятьсот пятого года по двадцать пятый год. А с двадцать пятого года пошли огромные трудности.
    Дело в том, что одним из величайших достижений Эйнштейна было создание современной теории тяготения, он первый дал ответ, что такое тяготение. И эта теория тяготения Эйнштейна есть величайшее творение. Эйнштейн всегда говорил: "Я совершенно не понимаю, почему меня превозносят как создателя специальной теории относительности. Не будь меня, через год Пуанкаре бы это сделал, через два года Минковский бы это сделал. В конце концов, Лоренц сделал больше, чем половину в этом деле. Мои заслуги здесь невелики. Что же касается теории тяготения, то я почти уверен, что если бы не я, то и до сих пор её никто бы не открыл".
    И вот к двадцать пятому году перед Эйнштейном во всю ширь встал вопрос о том, чтобы объединить электромагнитное поле и поле тяготения в единое поле. Это проблема единой теории поля, которой он начал заниматься с двадцать пятого года. И бросил заниматься в год своей смерти, в пятьдесят пятом году. На это он убил последние тридцать лет жизни. Это была величайшая трагедия его творчества. Потому что ну ничего не шло. Он писал работы. Это были Эйнштейновские работы, и в первые пять лет их читали. С тридцатого по сороковой год давали ассистентам посмотреть и попытаться рассказать. Последние 10 лет их никто не читал. Это просто крушение научного мышления. Кажется, что природа его так щедро наградила именно потому, что он до двадцать пятого года все мог делать, а потом застрял на этой проблеме.
    Моя работа была одной из работ в области единой теории поля. Как раз в это время бурно развивалась квантовая механика. В Геттингене и Гайзенберг и Дирак и Шредингер были. Создавалась современная квантовая механика. А проблема единой теории поля как ее сейчас не желают слушать, так её и тогда не желали слушать. А Эйнштейн болел ею всю жизнь. Поэтому, когда появилась моя работа, Эйнштейн ужасно хотел ухватиться за неё. Это вот такая проблема, она и по сей день не даётся. Имеется мнение, что без существенно новых идей эта проблема не разрешима. А Эйнштейн считал, что новых идей здесь не нужно. Почему он так думал? Потому что Эйнштейн, являясь величайшим революционером в науке, в своем историческом значении является эпигоном. Эйнштейн блестяще закончил классическую физику, которая началась с Ньютона, продолжалась Максвеллом, и кончилась Эйнштейном. Несмотря на то, что он ввёл теорию квантов в оптику, создал квантовую теорию света, несмотря на то, что последние его работы были посвящены статистике Бозе-Эйнштейна - квантовой статистике, Эйнштейн всегда к квантам относился чрезвычайно настороженно и враждебно. Всегда у него было мнение, что это что-то случайное, поверхностно захваченное, а истинное решение квантовой проблемы - совершенно на другом пути. И в этом отношении он был абсолютно одинок.

    ******

    С тех пор я этой проблемой долго не занимался, и занялся вновь уже когда был в заключении. У меня вдруг стали рождаться новые идеи . За три-четыре года до выхода из заключения я подготовил публикации, и моя жена Оля, когда меня повезли по этапу в Енисейск, сама - вольной птицей - привезла их Ландау. Можете представить, какое возмущение высказал Ландау по поводу этих работ. Он сказал: «Бедный Румочка с ума сошел, ну что же ему делать, конечно,…» и так далее. Но все-таки они решили (не только Ландау, но и Скобельцин, и Вавилов), принимая во внимание мою выдержку, - публиковать. Нужно сказать, что потом я книгу выпустил и даже имел некоторые благожелательные отклики от крупных людей, но всё-таки это не пошло, как не пошло у Эйнштейна.
    Трудность заключается еще и в том, что у меня имеется претензия, что я нашел новый путь там, где его тщетно искал Эйнштейн. И эта претензия уже все портит, это уже страшно претенциозно. Несмотря на то, что некоторые люди думают, что я в этом отношении действительно что-то нашел, лет 5 тому назад, я себе поставил за правило больше ничего по этому вопросу не публиковать. Но я это правило нарушил. В моей монографии получается, что у электрона спин должен быть в три раза больше, чем это из опыта - явная неувязка. Мне мои товарищи, вот и Витя Гинзбург, советовали и даже подсказали, как, уничтожить эту неувязку, потому что иначе неудобно монографию выпускать. Но я все-таки выдержал, сказал, что нет, раз так получается, надо так и писать.
    В 1956 г. мне представили находившегося в Москве Дайсона, крупно-го американского теоретика. Он, видимо, заинтересовался моими работами, он реферировал их в специальном журнале, посвященном теоретической физике. У меня девять сообщений было: его реферат первого сообщения составляет 5 строк, второго сообщения - 10 строк, пятого сообщения - уже 20 строк, а потом опять снижение,… Он - молодой человек совсем. Он мне так пожал руку: "Ах, вот вы какой! Я очень интересовался Вами, но не выходит, и wieder nichts". Я говорю: " Знаете, вот я сейчас ищу решение трудности со спином,… " Но так как я с ним говорил по-английски, (а я плохо знаю английский), а он со мной по-русски, (а Дайсон плохо владеет русским), то разговор свёлся к тому, что если что-нибудь получится, то он узнает, будет следить.
    И вот в пятьдесят восьмом году у меня появился необычайно талантливый ученик - Валерий Покровский. Появился слушатель, который понимал всё не хуже меня, и тогда мне удалось всё привести в порядок. Нарушив своё правило, я в пятьдесят восьмом опубликовал дополнительное десятое сообщение, все разъясняющие, и wieder nichts".
    Больше я данного зарока не нарушаю.

Приложение

Биография Юрия Борисовича Румера

    Юрий Борисович Румер (Ю.Б.) был настоящим учёным, представителем той редкой породы, к которой принадлежали Планк, Эйнштейн, Бор. Уступая им в силе таланта, он был, как и они, глубоко и бескорыстно увлечён красотой и стройностью законов природы и удивительной способностью человеческого интеллекта постигать эти законы. И ещё это был замечательный человек и Учитель.
    Ю.Б. родился 28 апреля 1901 года. Он был младшим из четырёх детей московского купца Бориса Ефимовича Румера и Анны Юрьевны Сигаловой. Его воспитанием занималась в основном Алиса Блекер. Незамужняя обрусевшая немка, женщина достаточно состоятельная, чтобы чувствовать свою независимость, она весь запас неистраченных материнских чувств обратила на детей Б.Е. Румера. Это ей Ю.Б. обязан великолепным немецким и знанием поэзии Гете и Шиллера.
    В десять лет Юру отдают учиться в реальное училище. В классе оказался ещё один еврейский мальчик – Боря Логовьер, это ровно вдвое превышало установленную квоту. И им ничего не оставалось, как учиться только на отлично. Что они и делали, поочередно оспаривая звание лучшего в классе, а ученическую дружбу сохранили на всю жизнь.
    В воспитании и образовании Юры деятельное участие приняли оба брата и сестра. Старший брат, Осип, в совершенстве владевший многими европейскими и древними языками, курировал занятия английским, французским и латынью, Лиза – литературу, а Исидор, человек разнообразных дарований, в 12 лет обучил Юру дифференцированию .
    В 1917 году Юра экстерном сдаёт выпускные экзамены за реальное училище и поступает на математический факультет Петербургского университета. Вечером 25 октября 1917г. отряд революционных матросов задержал студентов в здании университета. Командир отряда сказал: "Вы, ребята, посидите здесь тихо, пока мы революцию сделаем, а то ведь и пристрелить могут ненароком"! На вопрос – как долго? – степенно ответил: "Революция – дело серьёзное, но к утру должны управиться"!
    В апреле 1918 года Ю.Б. переводится в Московский университет. Из-за революционных событий он окончил его только в 1924 году, зато помимо университетского образования, Ю.Б. получил основательные навыки оптимистической жизненной стойкости, которые так пригодились ему в дальнейшем.
    Исторические события того времени удивительным образом преломлялись в жизни людей. В эту бурю оказались вовлечены многие сверстники Ю.Б., ставшие впоследствии известными учеными: Н.В. Тимофеев-Ресовский, И.Е. Тамм, П.С. Александров, Н.Н. Семёнов,... Но и на этом фоне деятельность Ю.Б. впечатляет своим разнообразием.
    1918 - 1919 годы - управляющий делами Московского института ритмического воспитания. Из его наиболее значимых административных достижений – получение для института здания бывшего немецкого посольства в Москве, освободившегося после убийства немецкого посла Мирбаха.
    1919-1920 годы – преподаватель военно-инженерных курсов, рядовой РККА, слушатель курсов восточных языков при Военной академии Генштаба.
    1921 год – переводчик Советской дипломатической миссии в Персии в г. Решт (провинции Гилян). Сопровождение эшелона с оружием в Турцию для поддержки Кемалистского революционного движения. Доставка дипломатической почты в Москву. Возобновление учебы в университете.
    Эти годы совпали с рождением в Московском университете математической школы Н.Н. Лузина, знаменитой Лузитании, с которой Ю.Б. был тесно связан. Среди её «выпускников» А.Н Колмогоров, П.С. Александров, Л.Г. Шнирельман, П.С. Новиков, Л.А. Люстерник, И.Г. Петровский, М.А. Лаврентьев,… Именно Лузитания во многом определила научный стиль Ю.Б. – стремление к предельной математической ясности и изящному представлению результатов.
    После окончания университета, в период массовой безработицы, Ю.Б. преподаёт на рабфаках Москвы и работает статистиком в ГОССТРАХе. Одновременно он изучает специальную и общую теорию относительности, его интересы от математики склоняются в сторону физики. Он находит время и для театра (за пристрастие к вахтанговской «Принцессе Турандот» Ю.Б. получил прозвище Лапапид Турандотович) и для литературной деятельности (известны его пародии на Маяковского, Гумилева, Ахматову,…) и для шуток (Ю.Б. и Л.Е. Шнирельман представили в НАРКОМПРОС проект «революционных карт», где старшинство определялось партийной должностью).
    Считая, что послереволюционной вольнице приходит конец и опасаясь, что подобная активность может заинтересовать ГПУ, Борис Ефимович счел за благо в 1926 отправить сына за границу, для завершения образования. В то время в Наркомате промышленности и торговли он занимался тем же, что и всю жизнь – торговал льном. Это было важным источником валютных поступлений, прекрасно знающий рынок сотрудник пользовался уважением в Наркомате и смог выхлопотать для сына двухгодичную командировку в Высшую политехническую школу в Ольденбурге. Это было не совсем то, чего хотелось Ю.Б., и после получения технического диплома в 1929 году он направился в Геттинген, место сбора «кронпринцев и королей науки».
    Приехав туда с работой по общей теории относительности и получив -по рекомендации Эйнштейна и Эренфеста - Лоренцовскую стипендию, Ю.Б. в 1929-32гг. работает в Геттингене ассистентом Макса Борна, где быстро входит в круг дружбы и работ строителей квантовой механики, которые живо интересовались его судьбой все последующие годы. Через 35 лет один из его друзей тех лет В. Вайскопф (в те годы - директор CERN) специально приезжает в Новосибирск, чтобы встретиться с Ю.Б..
    Вместе с Г. Вейлем и своими друзьями В. Гайтлером и Э. Теллером, Ю.Б. был одним из зачинателей квантовой химии. В их классических работах о спектре и волновой функции бензола и последующих работах Ю.Б. без соавторов было обнаружено, что при описании молекул со сложными связями классические представления о валентности не работают, и описание необходимо включает в себя квантовую суперпозицию состояний. Ими был дан метод нахождения правильного исходного базиса валентных состояний сложных молекул, получивший позднее название теории резонанса структур. Пользуясь этим методом, Ю.Б. рассчитал спектр молекулы бензола и других кольцевых молекул. Это было начало современной квантовой химии. Теорема и диаграммы Румера получили всеобщее признание и излагаются в соответствующих учебниках.
    С тех пор обнаружение, исследование и использование симметрии явлений природы стало ведущей идеей творчества Ю.Б. – в задачах исследования космических лучей, физики конденсированного состояния и физики элементарных частиц, в задачах прикладной механики и гидродинамики, при исследовании генетического кода.
    В 1932 г. Ю. Б. переезжает в Москву и - по рекомендации Эйнштейна, Борна, Эренфеста и Шредингера - становится профессором Московского университета, где работает до 1937г. С 1935г. он одновременно является старшим научным сотрудником Физического института АН.
    К 1938 году Ю.Б. - одна из лидирующих фигур в советской теоретической физике. Лекции Ю.Б. в МГУ были заметным событием в научной жизни столицы. Изданные в виде монографий Введение в волновую механику (1935) и Спинорный анализ (1936) , они получили широкую известность.
    В 1937 г. началось плодотворное сотрудничество Ю.Б. с Л.Д. Ландау. В их работах по теории ливней космических лучей получила математическое воплощение идея о ливне, как последовательности каскадов тормозного излучения и рождающихся электронно-позитронных пар. Были найдены и решены уравнения развития ливней и тем самым сняты ограничения применимости первоначальных теорий Баба-Гайтлера и Карсона-Оппенгеймера. Эти работы лежат в основе современных исследований широких атмосферных ливней и многих работ по физике детекторов частиц высоких энергий.
    В теории твердого тела хорошо известна формула Ландау - Румера для поглощения высокочастотного звука в диэлектриках. Рассмотренные впервые Ландау и Румером процессы распада и слияния волн играют важную роль в физике волновых явлений. Эта работа заложила основы фононной кинетики. По её образцу далее строилась теория черенковского излучения фонона электроном и более сложных процессов.
    В эти же годы Л.Д.Ландау и Ю.Б. написали научно-популярную книгу "Что такое теория относительности". Опубликованная только через 20 лет, она вызвала живой интерес читателей и выдержала многочисленные издания более чем на 20 языках мира.
    Оставалось время и для интенсивной культурной жизни. Среди его друзей того времени И.Г. Эренбург, Л.Ю. Брик, переводчик испанских поэтов и участник Гражданской войне в Испании О.Г. Савич, переводчица американских прозаиков ХХ века Рита Райт, …
    Ю.Б. был арестован 28 апреля 1938г. на Арбате, когда он направлялся к друзьям отмечать свой день рождения. Одновременно были арестованы Л.Д. Ландау и М.А. Корец. Некоторые обстоятельства опубликованных материалов по этому делу, позволяют предполагать, что эти аресты были первыми шагами к задуманному НКВД разоблачительному процессу. Мужественное и умное заступничество П.Л. Капицы, позволившее через год добиться освобождения Ландау, по-видимому, спасло многих физиков.
    Первоначально Ю.Б. обвиняли в «пособничестве врагу народа Ландау». Но 29 мая 1940г. года Военной коллегией Верховного суда Ю.Б. Румер был приговорен к десяти годам лишения свободы уже по «шпионским» статьям 58-6, 58-11. Ему «повезло», его пропускали по конвейеру, ставили в стойку, издевались, но не били. Срок отбывал не в лагере, а в тепличных условиях «золотой клетки», «шараги», вместе с грандами отечественного самолетостроения, специалистами высшей квалификации, людьми талантливыми и интересными. Конструкторы самолетов А.Н. Туполев, В.М. Мясищев, В.М. Петляков, Р.Л. Бартини, И.Г. Неман, будущие создатели космической техники С.П. Королев и В.П. Глушко, известный полярный летчик В.М. Махоткин, члены Академии наук А.И. Некрасов, Б.С. Стечкин, Ю.А. Крутков, П.А. Вальтер и многие другие делили с Ю.Б. превратности арестантской судьбы и интересную работу.
    В заключении Ю.Б. работал над проблемами колебаний авиационных конструкций, и известное его ученикам утверждение, что, положив руку на крыло самолета, он может предсказать его вибропрочность, нельзя считать большим преувеличением.
    В 1939 г. в моторном КБ в Тушино совместно с Б.С. Стечкиным Ю.Б. решил задачу об антивибраторе изгибных колебаний и задачу о вынужденных колебаниях разветвленных систем коленчатых валов, возникшую в процессе проектирования А.Д. Чаромским авиационного дизеля. Возникающие системы линейных дифференциальных уравнений Ю.Б. сводил к алгебраической системе, используя метод комплексных амплитуд, в те времена неизвестный в механике (но использовавшийся в электротехнике). Это резко упрощало решение по сравнению с тем, что было принято в сообществе механиков. Важным шагом было использование симметрии задачи, ещё более упрощавшее решение. Б.С. Стечкин, ученик Н.Е. Жуковского, был буквально очарован новым для него подходом. Эти работы - технические отчёты, помеченные номерными штампиками – факсимиле авторов - надолго скрылись в бездонных архивах 4-го Спецотдела НКВД. Публикация одной из этих работ в наши годы в сборнике трудов ак. Б.С. Стечкина представит уже только исторический интерес.
    В ЦКБ-29 в Москве Ю.Б. решал задачу об автоколебаниях жесткого колеса при его качении (явление шимми). Для проверки выводов теории была построена экспериментальная установка. По цилиндрической поверхности вращающегося барабана большого диаметра катилось маленькое колесико, укрепленное на стойке, имитирующей самолётное шасси. Колебания колеса фиксировались самописцем. М.В. Келдыш, главный в стране специалист по этим вопросам, в своей работе Шимми переднего колеса трехколесного шасси (Труды ЦАГИ, № 564, 1945г.) ссылается на результаты Ю.Б. – пример научной добросовестности в условиях, когда и упоминание имени «врага народа» было небезопасно.
    Ю.Б. много работал с начальником теоретического отдела ЦКБ-29 академиком А.И. Некрасовым. Вместе они написали и книгу Теория крыла в нестационарном потоке, изданную в 1947 г. под фамилией только одного недавно вышедшего из заключения А.И. Некрасова (Ю.Б. тогда ещё находился в заключении). В 1948 г Александр Иванович передал Ю.Б. часть гонорара за эту книгу. Но и в посмертном издании трудов А.И. Некрасова (1962 г.) соавтор книги не упоминается.
    И была дружба с Карлом Сциллардом, человеком редкой доброты и высоких нравственных качеств. Венгр, специалист по аэродинамике, он приехал в СССР помогать строить социализм, и в тюрьме более всего был озабочен судьбой семьи. Опасался, что иностранка, плохо знающая русский язык, с двумя малолетними детьми на руках может погибнуть. Ю.Б. старался поддержать милого друга Карлушу, и ради него выучил венгерский язык (всего он знал 13 языков). Эта дружба помогла Ю.Б. пережить годы заключения, не отчаяться, сохранить оптимизм и надежду.
    По мере того как самолеты ЦКБ-29 поднимались в воздух (Пе-2, Ту-2 и не запушенный в серию самолет Мясищева ДБ-102), многие специалисты освобождались досрочно. Оставшихся в 1946 г. отправили в Таганрог, где Р.Л. Бартини руководил созданием нового транспортного самолета. В предвоенное время и в годы войны специалисты в «шараге», осознавая важность дела и предчувствуя возможное скорое освобождение, работали с полной самоотдачей. В Таганроге же люди просто досиживали срок. Кормили по тюремным нормам, режимные гайки закрутили до предела
    С самого начала в заключении Ю.Б. пытался заниматься и фундаментальной наукой, он выписал для КБ ЖЭТФ и Physical Review(USA). Но его товарищи Ю.А. Крутков и П.А. Вальтер не поддержали этих попыток. В одиночку же отслеживать события в современной физике, при большой объёме ежедневных технических расчетов, было невозможно. Впрочем, была одна задача – великая задача создания единой теории поля, при работе над которой в любом случае можно было обойтись без регулярного чтения текущей литературы и обсуждения новых результатов. Масштаб проблемы и неудачи Эйнштейна в попытках её решения гарантировали, что о появлении чего-нибудь действительно нового станет известно достаточно быстро, а вероятность совпадения действительно новых идей казалась низкой.
    10 лет было вычеркнуто из его жизни, и хотелось доказать себе и другим, что он МОЖЕТ. Не он один оказался в таком положении. Один замечательный астрофизик создал внешне привлекательную теорию строения мира, которая до сих пор является символом веры для большого сообщества малограмотных адептов паранауки. Ещё один, прекрасный авиаконструктор построил ТЕОРИЮ ВСЕГО, которая вызвала только недоумение учёных да лёгкий издательский скандал. Развивая идеи, выдвинутые в его первых публикациях, ещё в последние годы заключения Ю.Б. подготовил цикл работ по пятиоптике. Ю.Б. включил электромагнитное поле в схему общей теории относительности, расширив размерность пространства-времени до 5. Подобные идеи высказывались ранее Калузой, Клейном и Фоком. Новой была идея о компактификации 5-ой координаты, отождествление её с действием, а периода - с постоянной Планка. При этом заряд автоматически квантуется, а калибровочная инвариантность получает смысл общего преобразования 5-ой координаты. В одной из работ этого цикла Ю.Б. предложил вводить спиноры в схему ОТО с помощью свободно вращающихся реперов в каждой точке кривого пространства-времени, что теперь формулируется на языке расслоённых пространств. Открывающиеся возможности увлекли Ю.Б., и 15 лет он ежедневно несколько часов занимался этой теорией. Эта работа помогала переносить удары арестантской судьбы. Ю.Б. не удалось вывести из теории новых экспериментально проверяемых следствий. Поэтому многие видные физики сочли тогда, что это - остроумная конструкция, допустимая как добротная теоретическая фантазия, но не имеющая отношения к реальности, и дело ограничилось десятком публикаций Ю.Б. после выхода из заключения. Ныне компактификация «лишних» размерностей пространства стала общим местом в теории струн. Работы Ю.Б. по пятиоптике вновь стали цитироваться в последние годы.
    В Таганроге Ю.Б. сформулировал свои основные идеи по пятиоптике, и сделал работу по магнетизму электронного газа. Он предложил изящный и эффективный способ вычисления статистических сумм для квантовых бозе- и ферми идеальных газов во внешнем магнитном поле. Этот метод позволил исследовать поведение магнитной восприимчивости электронного газа при произвольных магнитных полях и температурах. Ю.Б. указал на существование модельных систем, которые нельзя нагреть до температуры выше некоторой предельной. К этому же кругу задач относится его последующая работа о бозе-конденсации, где было показано, что характер перехода существенно меняется при наложении внешнего поля. Необходимые численные расчеты добросовестно выполняла на арифмометре Ольга Кузьминична Михайлова, недавняя выпускница авиационного техникума, его подчиненная по бригаде вибраций. Скоро Ольга Кузьминична стала его женой и матерью его детей.
    Обычно заключенных освобождали день в день. Накануне их переводили в городскую тюрьму, а на следующий день они уже появлялись в КБ как вольнонаемные. Так было с освободившимся месяцем раньше Карлушей. Румер же на работу так и не вышел. Он попал под действие нового указа, согласно которому осужденные по статье 58 по окончании заключения автоматически получали ещё пять лет поражения в правах («пять по рогам»). А это означало этап и ссылку куда-нибудь в глубинку.
    Друзья Румера об этом не знали и терялись в догадках самого мрачного толка. Ситуация прояснилась лишь в середине мая 1948 г. когда Осипу Борисовичу пришла телеграмма из далёкого Енисейска.
    Собираясь в Енисейск, Ольга Кузьминична привезла в Москву рукописи Ю.Б.. Здесь за их изучение взялись Л.Д. Ландау, М.А. Леонтович и другие. В тех условиях публикация работ Ю.Б. была наиболее эффективной и действенной помощью ссыльному товарищу. Уже в июне-июле 1948г. три работы были отредактированы и подготовлены к печати. Е. М. Лифшиц, заместитель главного редактора ЖЭТФ, максимально ускорил их публикацию, а также принял меры к тому, чтобы и в дальнейшем его работы не задерживались в редакции. Это был первый за 10 лет сигнал, что Ю.Б. жив и работает. По Москве собираются и пересылаются в Енисейск деньги, а также книги и оттиски статей, которые могут помочь Ю.Б. в работе и способствовать быстрейшей адаптации к новейшей физике.
    Период Енисейской ссылки с 1948 по 1950г. наполнен для Ю.Б. радостями, тревогами и надеждами. Сразу удалось получить работу преподавателя в Енисейском учительском институте и комнату с обстановкой на Рабоче-крестьянской улице. Это для переполненного ссыльными Енисейска небывалая удача! 21-го июля приехала жена Оля! Запаслись дровами на зиму. В Енисейский период Ю.Б. нашёл точное решение уравнений Навье-Стокса для затопленной струи с конечным потоком импульса (также и использованием симметрии задачи). Это решение является одной из классических реперных точек гидродинамики.
    В те же годы Ю.Б. стал разбираться в знаменитой работе Онсагера о дипольной решётке Изинга. Эта работа, опубликованная в 1944 г., была получена в СССР только два года спустя. Из-за математической трудности её никто не мог понять, пока за дело не взялся Ю.Б.. Он не только разобрался в специальной алгебре, построенной Онсагером, но свёл её к алгебре спиноров в многомерном эвклидовом пространстве. Это позволило значительно упростить построение Онсагера. Одновременно (1949) та же идея была предложена Брурией Кауфман в США. К сожалению, из-за занятости пятиоптикой Ю.Б. опубликовал эту прекрасную работу только в обзоре УФН 1954 г., и приоритет достался Кауфман.
    Товарищи, пытаясь облегчить для Румера тяготы ссылки, добились в конце 1950 г. его перевода в Новосибирск. И здесь сработало известное в наше время правило – хотели как лучше, а получилось, как всегда. Президент АН СССР С.И. Вавилов, способствовавший этому переводу, умер в январе 1951 г., не успев решить вопрос с трудоустройством Ю.Б.. Получить ссыльному работу в большом городе, с множеством ВУЗов и несколькими академическими и ведомственными институтами оказалось невозможно. Два с половиной года Ю.Б. с женой и маленьким сыном существовал исключительно на средства московских друзей, изредка подрабатывая случайными переводами. И еще нужно было дважды в месяц продлевать вид на жительство и регулярно являться к оперуполномоченному для беседы: "Опять, Рюмер, не работаешь. Смотри, вышлю!"
    -"Буду стараться, гражданин начальник".
    В это время, как-то ночью, в дождь, к Ю.Б. зашел Г.Л. Поспелов, геолог, работавший в Западно-Сибирском филиале АН, и предложил направить письмо И.В. Сталину, заранее оговорив, что письмо будет отправлено только в том случае, если ни одно слово в уже подготовленном тексте не будет изменено. По воспоминаниям Ю.Б., письмо, начиная от обращения и кончая подписью, было составлено в столь четких и выверенных выражениях, что и сама мысль улучшить что-либо, не могла возникнуть. С той поры Ю.Б. всегда считал Геннадия Львовича величайшим писателем современности. В этом не было и грана иронии, а лишь его всегдашнее восхищение любой работой выполненной на высоком уровне будь то письмо генсеку, работа по теоретической физике или добротно починенный водопроводный кран.
    Последствия не замедлили сказаться. В декабре 1952 г. Ю.Б. был вызван в Москву для участия в дискуссии по пятиоптике.

    Ю.Б. страстно надеялся на успех своих работ по пятиоптике. С января 1949г. до 1953г. ЖЭТФ опубликовал 9 работ Ю.Б. по пятиоптике, в 1959г. – десятую, в 1956 г. выходит книга, обобщающая полученные результаты. Дискуссия в Москве показала, что физическое сообщество не признаёт пятиоптику первоклассной работой мирового уровня. С тех пор Ю.Б. оставил мечты о возвращении к работе в первых рядах мировой физики, которыми он жил последние 15 лет. Видимо, это стало и одной из причин его последующего отказа вернуться в Москву после реабилитации.
    Но даже постановление по результатам дискуссии «Рекомендовать Ю.Б. Румеру продолжить научные исследования» друзья сумели сделать не простой бюрократической отпиской типа «принять к сведению». Уже готовилось решение о развитии физики в Западно-Сибирском филиале АН в Новосибирске. Вскоре умер Сталин, начиналось «потепление», и чиновникам было внушено, что для руководства работами по физике в Новосибирске «местный кадр» Ю.Б. Румер подходит как нельзя лучше.
    А пока, со справкой на проживание в данной местности (по сходству с порядками немецкой оккупации их называли аусвайсами) Ю.Б. возвращается в Новосибирск, к своему безработному существованию.
    В 1953 г. Ю.Б. был зачислен старшим научным сотрудником Западно-Сибирского филиала АН (!). В сентябре этого года он был восстановлен в званиях профессора и доктора физико-математических наук (диплом № 1). После реабилитации в июле 1954 г. Ю.Б. стал преподавать в Новосибирском педагогическом институте. Ю.Б. был горячим поклонником Хрущёва и оставался им, невзирая на известные промахи, "за прекрасную идею освободить невиновных."
    С 1956 по 1964г. он был директором Института радиофизики и электроники, первого института физического профиля в Новосибирске. В эти времена директорства Ю.Б. стремился поддерживать способных людей, давая им максимальную свободу, и, по возможности, не брать бездарных. Вскоре в институт пришли молодые способные экспериментаторы-радиофизики П. Бородовский и Ю. Троицкий. Бывший начальник Отдела технической физики Г.В. Кривощёков организовал лабораторию лазеров и нелинейной оптики вскоре после их изобретения. Появление в Институте блестящего молодого В.П. Чеботаева подняло лазерный эксперимент на совершенно новый уровень. Ю.Б., познакомившись с ним во время преддипломной практики, сразу поверил в него, предоставил полную свободу и активно поддерживал его начинания.
    Главным и любимым детищем Ю.Б. была собранная им теоретическая группа, впоследствии превратившаяся в теоретический отдел Института физики полупроводников СО РАН. Создание этой группы Ю.Б. рассматривал как один из своих главных научных успехов. Вообще, к числу важнейших научных результатов Ю.Б. принадлежит создание замечательной научной атмосферы вокруг себя. Нельзя считать случайным, что вокруг него собиралось много физиков, ставших впоследствии очень известными и получивших замечательные научные результаты. В московские годы это - В.Л.Гинзбург, Е.Л. Фейнберг, М.А. Марков, Л.В. Альтшулер; в Новосибирский период его жизни - В. Покровский, А. Паташинский, А. Дыхне, А. Казанцев, Г. Сурдутович, А. Чаплик, М. Энтин, Б. Конопельченко, ...
    Теоргруппа занималась как прикладными радиофизическими вопросами, например, теорией антенн и волноводов, так и фундаментальными проблемами квантовой механики, статистической физики, теории твёрдого тела, плазмы и атомной физики. Когда на общем собрании АН Ландау убеждал собравшихся в целесообразности избрания Ю.Б., успехи молодой теоргруппы были весомым аргументом. Но поддержка многих друзей-физиков и С.П. Королева не помогла, и Ю.Б. так и не был избран членом Академии.
    Создание Сибирского отделения АН СССР привело в Новосибирск множество талантливых учёных, но и вызвало к жизни острые «научно-политические» баталии. В такой обстановке чуждый политиканству и иногда чрезмерно доверчивый, Ю.Б. не смог долго удержаться на посту директора. Несмотря на ощутимые успехи, институт в 1964 г. был расформирован. Последней каплей послужил скандал, разыгравшийся вокруг В. С., известного специалиста по радиолокации. Тот получил военный заказ на сооружение огромных антенных полей. Под этот заказ были отпущены такие деньги, которые чуть ли не превышали бюджет всего Сибирского Отделения. Этого Лаврентьев не мог допустить. В.С. был изгнан, Институт Радиофизики расформирован, а его остатки влились в Институт физики полупроводников. Теоретическая группа превратилась в теоретический отдел Института физики полупроводников, В.Л. Покровский перешёл в Институт теоретической физики в Черноголовке, а Ю.Б. после короткого периода работы в Институте математики СО АН стал работать в Институте ядерной физики СО АН.
    Но главное было в занятиях наукой и преподавании. Вспоминают, в какой восторг привела его идея Фейнмана о том, что позитрон есть движущийся вспять по времени электрон, как он гордился результатами В.Л. Покровского и А.З. Паташинского по фазовым переходам второго рода, как радовался другим результатам сотрудников.
    Ю.Б. всегда интересовался математической структурой теории, и конструкции, основанные на свойствах симметрии, доставляли ему особое удовольствие. Узнав об открытии генетического кода, Ю.Б. сообразил, что в его описании существенную роль играют свойства симметрии. Работа по классификации кодонов в генетическом коде, основанная на принципах симметрии и лингвистических соображениях, получила благожелательный отзыв Ф. Крика. Она вызвала много откликов во всем мире и позволила Ю.Б. ощутить себя способным по-прежнему работать на высоком уровне. Ответы биологам и биофизикам на запросы оттисков Ю.Б. писал на страничках в косую линейку из тетради для первого класса, он начинал их словами: "Благодарю Вас за интерес к моей первой работе по биологии".
    Эти пионерские работы Ю.Б. стали существенным элементом в современном описания генетического кода.
    В 60-е годы на волне интереса физического сообщества к групповой классификации элементарных частиц Ю.Б. заинтересовался возможностью использования подходов, основанных на принципах симметрии, для описания физических явлений. Вскоре начинается десятилетний период его сотрудничества с математиком А.И. Фетом. Наряду с оригинальными работами, в 1966 выходят их Лекции по унитарной симметрии, в 1973 г. – книга Квантовые поля и теория групп, в 1977г. – Теория групп и унитарная симметрия. Сходными проблемами Ю.Б. занимается и со своим учеником Б.Г. Конопельченко.
    Почти два десятилетия педагогическая деятельность Юрия Борисовича была связана с Новосибирским госуниверситетом. Вместе с М.С. Рывкиным на основе курса лекций они издают учебник Лекции по термодинамике, статистической физике и кинетике (1972г., 1977г. и 2000г.). В этом учебнике авторы видоизменили аксиоматику термодинамики. Это позволило студентам очень быстро подойти к решению серьезных задач и заложило прочный "термодинамический фундамент" у многих поколений молодых физиков.
    Ю.Б. любил общаться с молодёжью, его рассказы и обсуждения с ним надолго запомнились многим тогдашним студентам и научным сотрудникам Новосибирского академгородка. Время от времени поговорить с ним приезжал известный писатель С.П. Залыгин.
    Но возраст брал своё, и в 1978 г. он покидает университет. На его рабочем столе помимо физической литературы и книг по языкознанию (Ю.Б. в то время увлекали тунгусские языки) появляются книги по геронтологии и болезни Паркинсона. Стремительно ухудшающееся зрение не позволяет обращаться к книгам.
    Ю.Б. Румер умер 1 февраля 1985.

И.Ф. Гинзбург, М.Ю. Михайлов (Румер), В.Л. Покровский