Итак, место действия – дом на земле,
Дорога земная и город во мгле.
Итак, время действия – ночи и дни,
Когда зажигают и гасят огни
И в зимнюю пору, и летней порой.
И, что ни участник, то главный герой,
Идущий сквозь сумрак и свет напролом
Под небом, под Богом, под птичьим крылом.
Глава 1. Дом 10, квартира 2
Девочка посыпает солью обледеневшие ступени маленькой
прибалтийской гостиницы и поет. Она катается на одной ножке там, где еще
не посыпано. Русые волосы рассыпаются, закрывая лицо, когда она наклоняется
над ведерком.
"Алена, тебе не холодно в одном свитере?" – ее
мать, дежурная по этажу, кричит в форточку. Какой там, холодно. Ей в самый
раз. Скользя и напевая, она занимается прекрасным делом: создает устойчивость,
точку опоры. Запустила тонкую руку в ведро, достала пригоршню соли, посыпала
ступеньку - вот и почва под ногами. Мои дети с азартом скользят по еще непосыпанному
льду. Алена спешит туда же, разбрасывая соль. Они перебегают на новое место.
Она за ними. Все визжат и падают, сшибая друг друга.
В детстве все – опора, любая мелочь: старый застиранный
бабушкин фартук, который она, кажется, и на ночь не снимает; оранжевый абажур
с длинной, грязной бахромой; кнопка звонка, до которого дотянешься, только
трижды подпрыгнув. Все это – та же соль, создающая устойчивость.
Родина моя – Большая Полянка. Наверное, никогда
не забуду свое исходное положение в пространстве: Большая Полянка, дом 10,
квартира 2. Родина моя – купола, "Ударник", Москва-река, Ордынка, Якиманка.
На Якиманке жил наш городской сумасшедший по кличке "Груша". У него была
вытянутая продолговатая голова и странная манера приседать через каждые
несколько шагов. Он шел торопливой подпрыгивающей походкой и вдруг садился
на корточки и озирался со счастливой улыбкой. Так, приседая, он добирался
до магазина. Послевоенный магазин – костыли, палки, культяпки, хриплые голоса,
орущие дети, А возле прилавка безмятежно сидящий на корточках Груша. И никто
его не гнал, не бранил. Магазин назывался "инвалидный". В него стекались
инвалиды со всей округи. Но я была уверена, что он звался "инвалидный" потому,
что по обеим сторонам прилавка стояли однорукие скульптурки мальчика и девочки.
У каждой на локте уцелевшей руки висела корзинка с фруктами. И оба, слегка
откинув голову, любовались тем, что держала некогда существовавшая рука.
Очередь, духота – все мне было нипочем, потому что я, как зачарованная,
глядела на гипсовых детей.
Мне казалось непостижимым, что такие нарядные и
красивые, они – калеки, инвалиды, как те, что стояли рядом со мной на костылях
и культяпках. Не дико ли, что я жалела не живых убогих, которыми кишмя кишел
мой тогдашний мир, а безвкусных, раскрашенных кукол и утешалась лишь тем,
что мысленно возвращала им руки, а в руки давала все, что могла вообразить
– виноградную кисть, яблоко, кулек любимых конфет "подушечек".
Хорошо было сосать "подушечку" и, не спеша, проходными
домами возвращаться из магазина к своему серому четырехэтажному дому. Вот
он: два окна на первом этаже, котельная под окнами. Едва я входила в квартиру,
передо мной вырастала толстая, неряшливая соседка, с вечным полотенцем вокруг
головы – "Ларочка, не хлопай дверью. Ты же пионэрка, а у меня мигрэнь",
– плачущим голосом говорила она.
Туберкулезный муж ее походил на тень. Лицо его
было столь узким, что казалось лишенным фаса. Как ни погляди – профиль:
запавший глаз, темное подглазье, худая фиолетовая щека. Я засыпала и просыпалась
под его шарканье, кашель и кряхтенье. Мне казалось, что я с ним как-то таинственно
связана, потому что из-за него меня постоянно таскали на "перке" и называли
"бациллоносителем".
Их дочка Верочка, инвалид от рождения, нежно меня
любила и, едва заслышав мои шаги, громко и требовательно звала к себе в
комнату. Эта Верочка, тридцатилетнее существо с белыми младенческими конечностями
и блуждающей улыбкой, была прикована к инвалидному креслу. Когда я входила,
она пыталась сосредоточить на мне свой плывущий взгляд и принималась расспрашивать,
шепелявя и брызгая слюной: "Ну, как ты учишься? Хорошо? Правда, хорошо?
Ты умная, ты хорошая девочка".
От Верочки пахло молоком, как от младенца, и затхлостью,
как от ветоши.
Идиотка Верочка, туберкулезный отец ее, заплеванный
туалет, засиженная мухами лампа на кухне – исчезни хоть что-нибудь из этих
жутковатых вещей и образовался бы, наверное, пробел, зиянье. Любая нелепость,
любое уродство быта, существующее изначально, становятся приметами устойчивого,
незыблемого мира.
Долгий зимний вечер. Золоченые бронзовые часы на
буфете отбивают каждые полчаса. Сколько помню себя, помню эти часы с фигуркой
женщины, склоненной над книгой: изящная головка с пучком бронзовых волос
на затылке, бронзовые складки длинного платья, бронзовые страницы книги.
Бабушка штопает, а я пытаюсь нарисовать мертвую царевну в хрустальном гробу.
Мне никак не удается положить ее в гроб, от огорчения пощипывает в носу
и хочется плакать.
Недели за две до Нового года мы с бабушкой начинали
делать игрушки для елки. Бабушка варила клей, доставала рулоны цветной бумаги,
приготавливала ножницы, и мы принимались за дело. Я была нерасторопна и
медлительна. Бабушка, потеряв терпение, отнимала у меня клей и ножницы и
сама принималась за дело. Мне же давалось какое-нибудь незамысловатое поручение:
складывать готовые игрушки в коробку, выбрасывать обрезки. Но все равно
мне было хорошо. Единственное, что иногда заставляло меня внутренне сжиматься,
это страх, что бабушка рассердится на меня за мою непонятливость. Она сердилась
бурно, начинала кричать и швырять все, что попадало под руку. "Фашистская
девчонка", – кричала она, и губы ее прыгали. "Ух-х-х, фашистская девчонка".
Особенно часто такое случалось, когда я оставляла что-нибудь на тарелке
несъеденным, или когда не могла решить задачку. Но если мы проводили вечер
мирно, я была счастлива.
За новогодними игрушками бабушка забывала время.
Часы, пошипев, отбивали девять, потом десять вечера. Глаза мои слипались.
Дедушка дремал на диване, прикрыв лицо газетой, которая слегка поднималась
и опускалась от его дыхания. Мне хотелось, чтобы вечер никогда не кончался.
Но предстояло тоже только хорошее. Новый год, особенный загадочный и счастливый
праздник. Мама и бабушка подновят мой прошлогодний костюм: нашьют новую
вату на корону, наклеют блестки на старый бархатный мамин халат, и я снова
буду Снегурочкой. Я буду танцевать под елкой какой-нибудь импровизированный
танец, когда раздастся пугающе громкий стук в дверь, и появится Дед Мороз
в длиннополом одеянии с ватным воротником и в шапке, закрывающей пол-лица.
"Шолом Алейхем, дорогие, с Новым Годом", – скажет он. "Шолом Алейхем, внученька,
дай мне бусинку".
"Дай мне бусинку", говорил дедушка, когда хотел
поцеловать меня. Он наклонялся ко мне и целовал осторожно, бережно, будто
боялся кольнуть меня своими усами.
Нарочито громкий дедушкин голос и весь его преображенный
вид заставляли, замерев, ждать чуда.
А еще были праздники, которые мама устраивала для
нас двоих. Вдруг среди недели почти круглосуточной работы, у нее случался
свободный день, короткая передышка, которая называлась "отгул". Для меня
это звучало как "прогул", да и означало прогул, потому что в такой день
мама разрешала мне не ходить в школу. Мы уже накануне строили планы на завтра.
Наступало завтра. Сквозь сон я слышала как щелкал дверной замок. Значит,
мама ушла на рынок. Ранний поход на рынок сопровождал все наши праздники.
В такой нерабочий день мама, встав пораньше, накидывала пальто и бежала
на рынок. Возвращалась она с чем-нибудь особенным в зависимости от сезона:
с баночкой варенца, подернутого коричневой пленкой, с пучком редиски, с
букетом сирени или мимозы. Начинался разбор сумок, поиски вазы для цветов,
мытье овощей. Я любила мыть редиску. Мне нравилось катать ее между пальцами
под струей воды и смотреть как она становится красной и яркой. Завтрак –
миска свежего салата. На пианино – свежий букет. И это только начало дня.
А дальше радостные торопливые сборы. Предстоял поход в кино или театр на
утренний спектакль. Мама любила безудержное веселье: если кино, то два фильма
в день. Если театр, то потом кино или гости. Коловращение, зрелище, шум.
К нам приходило много людей. Летом они входили прямо через окно – спрыгнут
с низкого подоконника и в комнате. Накурено. Несколько пепельниц на полу,
возле чьих-то ног. Кто-то наигрывает на пианино "цыганочку", а мама, рыжеволосая,
в легком пестром платье, плывет по комнате, раскинув руки и подергивая плечами.
Иногда она склоняется к кому-нибудь из сидящих и, заглядывая в глаза, притоптывает
на месте. Смех, шутливые поцелуи.
Бабушкины приемы были совсем иными. Собирались
родственники. Некоторых я встречала только по семейным праздникам. Не помню
их имен и голосов, но помню, как они держат вилку и обсасывают косточку.
Бабушка готовилась к торжественному дню с воодушевлением и самоотдачей.
В назначенный час на столе появлялось блюдо с фаршированной рыбой. В отдельных
мисочках красный хрен, а в глубокой миске – голубцы, перевязанные ниточкой.
Эта нитка не давала мне покоя. "Зачем она?" – каждый раз спрашивала я. "Голубцу
крылышки перевязать, чтобы не улетел", – говорили мне. Я долго и задумчиво
обсасывала солоноватую ниточку и, не решаясь выбросить, прятала в карман.
Но иногда мир кренился.
Однажды во двор прибежал кто-то, крича: "Мальчишка
под трамвай попал!" Все бросились на улицу, и я пошла, дерзнув нарушить
обещание не уходить со двора. На рельсах лежал мальчик. Он был неподвижен,
но кисть его руки слабо шевелилась. Я не могла отвести взгляд от этой смуглой,
покрытой цыпками кисти.
Через дорогу стоял деревянный флигелек. И там,
на втором этаже, на подоконнике распахнутого окна сидела мать мальчика.
Она раскачивалась и громко выла. Мне казалось странным, что она не бежит
вниз к сыну. Она куталась во что-то большое, черное, раскачивалась и выла.
И этот вой и шевелящаяся детская рука не давали мне уснуть в ту ночь и преследовали
еще долго.
В детстве мне казалось, что смерть коричневого
цвета. Коричневой была рука попавшего под трамвай мальчика. Смуглым был
соседский мальчик, утонувший летом в реке. Он успел хорошо загореть за два
летних месяца и лежал в гробу темный от загара.
И темным, сморщенным было лицо старой докторши,
умершей в эвакуации. Мы с бабушкой шли за гробом, который медленно тащили
лошади вверх по булыжной мостовой. Это мое первое воспоминание о смерти.
Бабушка говорила мне, что докторша выходила меня, умирающую от диспепсии,
и добывала для меня неведомо как плохонькие яблоки, редкостные по тем временам.
Я не помню докторшу живой, но отчетливо помню ее в гробу: сморщенное смуглое
лицо, а на голове белоснежный кружевной чепец. Из-за яблок, которые так
часто поминала бабушка, лицо докторши казалось мне крохотным печеным яблоком.
Представление о смерти, как о чем-то коричневом,
разрушилось позже, когда покончила с собой женщина из нашего дома. Я часто
видела эту гордую высокую женщину в причудливой фетровой шляпе на голове.
Муж ее, низенький полный еврей, всегда спешил, но, проходя мимо меня, непременно
шутил и звал в гости. Говорили, что он военный хирург. Он действительно
ходил в военной форме, которая вовсе не шла ему, короткому и толстому. И
вдруг он исчез. Однажды я слышала, как мама шепотом говорила, что его посадили.
Я представляла, что сажают только бандитов и воров. И никак не могла связать
с ним это слово.
А однажды все в нашем доме заволновались, забегали,
запричитали. И тут я впервые услышала: "Покончила с собой". Жена хирурга
покончила с собой. Эта смерть была далекой, ненаблюдаемой. Смерть витала
где-то там, на самом верхнем этаже, куда я никогда не поднималась. Умерла
высокая, гордая, непонятная мне женщина. Она не утонула, не попала под трамвай,
не состарилась, не заболела. Она покончила с собой. Слова странные, непостижимые,
наглухо закрытые от меня, как шторы на окнах той квартиры, где жила разоренная
семья.
В день похорон, мы, дети, стояли внизу и, задрав
головы, смотрели наверх, на зашторенные окна. И мне казалось, что время
от времени за шторами мелькал какой-то белый, колеблющийся свет, будто переносили
с места на место свечу.
С той поры смерть перестала быть чем-то доступным
моему сознанию и утратила цвет. Я знала, что умирают, но умирают где-то
на другом этаже, в соседнем доме, за воротами. Я еще не знала, что умирают
свои, родные, те, кто совсем близко, кто определяет жизнь. Этот новый опыт
пришел позже, но ничему не научил: не стало ни легче, ни привычней от того,
что это случилось и раз и другой. С годами понятие о смерти стало объемнее:
смерть – это не только остановившееся дыхание. Это – любая утрата, любой
распад, любая необратимость, в которую трудно поверить. И лишь иногда возникает
рецидив детской веры в поправимость, в обратимость всего на свете; в то,
что любое единство, любая цельность, нарушенные однажды, могут восстановиться
вновь. Будто частицы целого навсегда сохраняют память о бывшем единстве
и готовы воссоединиться при счастливом стечении обстоятельств. Но где оно,
это счастливое стечение? Можно жизнь прожить, а его не будет. И чтобы убедиться,
что все поправимо, надо жить вечно.
И лишь в детстве все восстановимо. Так велика потребность
жить и радоваться жизни, и столько для этого причин, что их и искать не
надо. Вот снят замок с двери котельной. Значит, в котельной дядя Петя, истопник.
И мы спешим вниз по крутой плохо освещенной лестнице, чтобы посмотреть,
как дядя Петя, лениво матерясь, подбрасывает в котел уголь. А весной он,
так же тихо матерясь, будет подравнивать сирень в саду, потому что он еще
и садовник. Когда-то в молодости эти кусты сажала моя бабушка. Об этом мне
много раз говорили дома. Дядя Петя переходил с приставной лестницей от куста
к кусту, а мы, дети, деловито мельтеша, подбирали срезанные ветки. И пахло
свежесрезанной сиренью и дешевым дядипетиным табаком.
... Апрельский день. Апрельский ли? Но то было Пасха.
Помню небо, высокое, текучее. Да и не было неба. Была только зыблемая голубизна
и невесомость. Куда не ступишь, всюду родники и проточные воды. В такой
день кажется, что застой невозможен ни в чем: ни в природе, ни в делах,
ни в мыслях. Все проточно. Я ничего этого не могла осознать тогда. Но помню
небо и воды. Помню, что было зябко, и я старалась засунуть руки в слишком
мелкие карманы нового бежевого пальто. Вернее, не нового, перешитого из
маминого, но надетого впервые. "Перелицованное, демисезонное" – эти два
слова я так часто слышала дома на исходе зимы, что у меня навсегда связалось
с ними предвкушение весны, талого снега, капели, ломоты в глазах от чересчур
синего, чересчур светлого. Это, наверно, еще от того, что при перелицовке
на линялом лицевом фоне изнаночный первозданный цвет кажется особенно ярким.
И бывшая изнанка, сохранившая цвет, становится лицом. Первозданный цвет
был повсюду: если не перелицовывали, то спускали рукава, удлиняли подол.
Всюду мелькали полосы яркого, чистого, изначального цвета. И все это означало
– весна. За что я помню этот апрельский день, сама не знаю. Ничего не произошло
в то пасхальное воскресенье. Я стояла во дворе возле пахнущего свежей краской
дощатого столика, а через двор шли старушки. Они шли стайками и поодиночке,
некоторые с внучатами. В руках у каждой аккуратный узелок, у некоторых цветы
бумажные. И эти старушки казались непременной принадлежностью струящегося
лазоревого дня. А посреди двора стояла группа пионеров с тетрадочками наготове.
Они проворно и радостно заносили в тетради фамилии знакомых ребятишек, идущих
в церковь, чтобы потом передать списки в школу. Это была их внеклассная
пионерская работа в пасхальный день.
Не за горами Первое Мая. Скоро будут муку давать.
И вдоль домов поползут огромные очереди, напоминающие многоглазое, многорукое,
многоногое доисторическое чудовище. И тогда мы, дети, будем нарасхват. Мы
прогуляем школу, и нас будут брать напрокат, чтобы получить лишний паек
муки. Мы будем показывать друг другу ладошки с фиолетовым номером очереди
и спорить, чей длиннее. Чернильный номер на ладони, гудящая очередь, обсыпанное
мукой пальто, прогул, весна – неужели мало для счастья?
Вечером мы шли с бабушкой на остановку троллейбуса
в надежде встретить маму. Она ходила в свой Радиокомитет на заре и приходила
поздно ночью. Так работали в те времена. Один троллейбус, второй, третий.
Вот и она. Мы никогда не были уверены, что дождемся ее, и так радовались
ее появлению, что этой радости хватало до конца дня. А ночью мама выстукивала
на машинке свои бесконечные "почтовые ящики" для вещания на Скандинавию.
Так назывались передачи, в которых советский журналист снисходительно и
терпеливо рассказывал наивным зарубежным друзья о преимуществах советской
жизни.
Стук машинки – ночной стук моего детства. Иногда
стук на время прекращался: мама курила и размышляла.
Сигаретный дым – ночной запах моего детства. Под
утро мама ложилась рядом со мной. А когда я просыпалась, ее уже не было
дома. На столе стояла чашка с недопитым чаем, а на блюдце лежал розовый
от помады окурок.
Но самое сладкое время наступало перед сном, когда
я вела воображаемую жизнь. В этой жизни все кончалось так, как я хотела.
Я спускала с дивана руку и держала ее опущенной, пока она не замерзала.
Моя замерзшая рука – это кто-то несчастный, заблудившийся в лесу. А другая
рука – это я сама. Другая рука шарила по подушке, по складкам одеяла. Это
я блуждала по лесу в поисках пропавшего. И, наконец, о радость: одна рука
находила другую. Встреча. Несчастный спасен. Я укладываю его под одеяло.
Грейся. Грейся.
Однажды в такой предсонный час я услышала мамин
голос: "Женя, приезжай". Так в нашей жизни появился Женя. Между мной и мамой
возник некто высокий, худой, бледное прыщеватое лицо, очки; прямые, немного
сальные волосы. Он то и дело встряхивал головой, чтобы убрать их с лица.
Мама говорила, что он – философ. Я не знала, что такое "философ" и долго
связывала это слово с бледностью, прыщами и очками. Женя иногда мне рассказывал
что-то про огненную колесницу и кормил гоголь-моголем. Правда, гоголь-моголь
он делал не часто: то не было яиц, то сахара. Но когда все было, Женя растирал
желток с таким рвением, что лоб его покрывался испариной и волосы прилипали
ко лбу. И тогда страх, что капли пота попадут в чашку, отравлял мне все
удовольствие от блюда.
Поздним вечером к маме с Женей приходили гости.
Женя садился за пианино и наигрывал песенки собственного сочинения. Вернее,
музыка была Женина, а слова мамины. Она пела, а он бойко играл, слегка подпрыгивая
и оттопыривая большой палец. "В старом почтовом вагоне сердце мое увезли".
Что-то в этом роде.
Однажды я проснулась от зловещего шепота Жени:
"А ну, марш в постель". Я проснулась и увидела, что стою возле маминой кровати,
босая в ночной рубашке. Мне стало страшно: как я попала сюда из другой комнаты?
Тогда я поняла, что стала бродить ночами. Это случилось, наверное, с появлением
Жени от тоски по маме, когда меня переселили спать в другую комнату. И кончились
мои хождения, когда исчез Женя. Мы жили скудно. Однажды мама увидела, как
Женя тащит из буфета сахар, который она откладывала для меня, и выгнала
его. Та ли была причина или другая, но Женя исчез. Накренившийся мир снова
пришел в исходное положение.
Моя первая дружба. Галка Зайцева, белобрысая курносая
подружка. Она живет за стенкой, и мы постоянно перестукиваемся и бегаем
друг к другу в гости. Однажды мы с ней решили поставить к Новому Году спектакль
по пьесе Маршака "Двенадцать месяцев". Набрали во дворе "актеров" и распределили
роли. Как-то само собой получилось, что я оказалась режиссером, поскольку
идея была моя, да и книжка тоже. Каждый выбрал себе роль по вкусу. Мне очень
хотелось быть падчерицей, которая ищет в лесу подснежники, но я уступила
эту роль Галке. Я – режиссер, и мне неудобно брать себе лучшую роль. Буду
принцессой, капризной и взбалмошной. Поздний вечер. Сижу за столом и переписываю
роли для всех актеров. Вдруг три звонка и голос в коридоре: "Где Ваша Лара?"
Дверь в комнату распахивается и в сопровождении бабушки влетает разгневанная
тетя Шура, Галкина мать. "Ты что это?" – набросилась она на меня. "Ты что
это из моей девки падчерицу сделала, а? Она значит падчерица, а ты прынцесса?
На каком основании?! Знаем мы вас. Небось, себя в обиду не дадите". Она
повернулась к бабушке: "А Вы куда смотрите? Сами воспитателей учите, а внучка
Ваша над моей девкой измывается. Больше ее ноги здесь не будет. Прынцесса".
Бабушка пыталась что-то ответить, но тетя Шура, не слушая, выбежала за дверь
так же стремительно, как вбежала. Спектакль не состоялся, но дружба не расстроилась.
Собираясь гулять, я по-прежнему стучала Галке в стенку, и она стучала в
ответ или кричала в форточку: "Иду. Одююсь". Но, чем старше, тем труднее
утешаться, тем меньше событий и дел, в которые можно уткнуться, как в подушку.
Уже не столь упоительны стали предутренние часы. Не давали покоя события
дневной жизни.
"Отойди от нас. Ты – еврейка", – сказала мне самая
старшая из дворовых подружек. "А что это такое?" – спросила я. "Евреи это
те, у кого черные волосы. Евреи нехорошие. Помнишь, ты меня пихнула, когда
у меня нога болела?" Я не помнила, но мозг лихорадочно работал: "еврейка,
черные волосы, пихнула". Надо пойти домой и спросить. "Не слушай ее, – говорила
бабушка. – Она глупая девчонка". Но как не слушать, когда за мной бегают
по двору и кричат: "Сколько время, два еврея, третий жид по веревочке бежит.
Веревочка лопнула и жида прихлопнула".
Вот когда я впервые поняла, что у меня нет защиты.
Мне казалось, что будь у меня отец, путь даже такой больной, вечно кашляющий,
как у соседки Верочки, все было бы иначе. А что могут сделать с ватагой
орущих ребят мама, бабушка и тихоголосый дед. Да их самих легко обидеть.
"Сколько время, два еврея, третий жид по веревочке
бежит..." Вот когда я впервые почувствовала себя не такой, как все. Могла
ли я думать, что отныне всю жизнь быть мне чужаком и никуда от этого не
деться? Нет.
Тогда мне казалось: вот выйду завтра во двор и
увижу раскаяние на лицах ребят. И Людка Ведемина, самая старшая из подружек,
подойдет и скажет... я не могла вообразить, что она скажет, но сердце замирало,
и слезы выступали на глазах.
А на утро все повторялось снова, и почва ускользала
из-под ног. Ускользание почвы. Иногда это ощущение сладостно и желанно.
Однажды мальчик, с которым я играла во дворе, сказал, что хочет пить, и
позвал к себе. Я впервые попала внутрь чужого дома, на который привыкла
смотреть только снаружи. Со двора, знакомого до каждой царапины на стене,
вдруг вошла в незнакомую комнату. Секунда отделяла привычное от непривычного,
уличный шум от тишины, солнечный свет от комнатных сумерек. Привычное открывалось
мне с новой точки. И вдруг все покачнулось и поплыло перед глазами: и тюлевые
занавески на окнах, и тикающий будильник, и графин на столе.
Такое же головокружение испытала я на даче в Расторгуеве,
когда заблудилась и попала в сырой овраг, голубой от незабудок. Я собирала
их, стоя на коленях во влажном мху. Собирала, забыв о времени. Но очнувшись,
испугалась, что не найду дорогу домой и побежала, куда глаза глядят. Через
несколько шагов я увидела знакомую крышу, поняла, что была рядом с домом.
И с этой новой точки мой дом выглядел странным, нереальным. И все как бы
слегка качнулось, и сместилось, как занавеска на сквозняке.
И когда такое случается, исчезают стертые, скучные
связи. Все распадается. Не рушится, а распадается на отдельные самоценные
миги, которые могут сцепиться снова, но в каком-то ином непредсказуемом
порядке. А пока ты - вне игры, и смотришь на все, даже на свою жизнь как
бы со стороны. Но не как отверженный, изгнанный, а в полном согласии с окружающим,
раздробившимся на отдельные миги, но сохранившим красоту и цельность.
Что за страсть такая – вспоминать, вспоминать?
Летний день. Мой самый первый день в детском саду на даче в Расторгуеве.
Нас укладывают спать на улице. Расставлены и застелены раскладушки. "Быстро
лечь. Считаю до трех. Раз, два...", – командует воспитательница. Залезаю
под одеяло и ложусь на казенную подушку с полустертым фиолетовым штампом:
"Детсад ф-ки Парижская Коммуна". Тоска. Тоска. Мама далеко, в Москве. Кругом
все чужие. И этот ненавистный "мертвый час" – дневной сон средь бела дня
при ярком солнце. Мимо ходят взрослые, негромко переговариваясь друг с другом.
Приехала "новенькая". Она опоздала. Ее накормили обедом и разрешили не спать.
У нее неправдоподобно писклявый голос. Она говорит со своей мамой, которая
дает ей последние наставления, называя "птенчиком". Я с завистью слушаю
писк "птенчика" и смотрю вверх на тонкие верхушки деревьев, которые покачиваются
и скрипят. И постепенно к чувству тоски примешивается что-то еще: ощущение
новизны, голубизны неба, белизны берез, запах травы, леса, чистого белья;
головокружение от плывущих облаков, колеблемой листвы, качающихся вершин;
чувство сиротства, заброшенности в текучем, впервые обнаруженном пространстве,
где ты один на один с небом, деревом, ветром; чувство покинутости всеми
и причастности неизвестно чему. Господи, сколько надо потратить слов, которые
я и не знала тогда в свои шесть лет, чтобы в результате так и не смочь передать
и малой доли того, что чувствовала. Расторгуевское лето 46-го богато такими
"открытиями". Дождливое утро. Гулять нельзя. Нас усадили за длинный стол
на терраске, раздали карандаши и белую бумагу. Дождь стучит в окно, все
старательно рисуют, сопя и хлюпая носами. Воспитательница, сидя в углу,
точит запасные карандаши. Карандашная стружка пахнет лесом, грифель истончается,
растет цветная горка свежепоточенных карандашей. Я умела рисовать лишь несколько
вещей: солнце, похожее на ромашку, избушку с традиционной треугольной крышей,
человекообразное существо с косой, ягоду, дерево, гриб. Но несмотря на скудость
сюжетов, я извела много бумага, наплодив уйму разноцветных миров, а аппетит
все рос и рос. На какое-то время рисование стало моей страстью. То и дело,
найдя лист бумаги и карандаш, я принималась рисовать, желая испытать созидательный
"раж" того дождливого утра. Но "то" не повторялось. Может быть, не доставало
рисующих соседей, может быть, растущей горки карандашей, может быть, дождя
за окном. Но навсегда осталось томление по сосредоточенной тишине, рождающей
миры.
Всматриваюсь в давние мгновения, как в старые снимки.
Вот один из них: дети в трусах и майках сидят кружочком на траве, а в центре
женщина в белом халате. Это Кира Ивановна, наш музыкальный работник. Она
обладала чудесным прибором, который всегда приносила с собой на занятие
и ставила возле себя на табуретку. В начале урока она, ударив по прибору
специальным молоточком, извлекала из него звук, который немедленно подхватывала.
"Ля-я-я", пела Кира Ивановна, делая нам знак рукой, повторять за ней, "Ля-я-я",
старательно басили и пищали мы. Кира Ивановна снова ударяла по камертону
и еще настойчивее тянула свое "ля". Затем она подходила к каждому и, присев
на корточки, приближала ухо к самым ребячьим губам. "Ля-я-я", шептали робкие.
"Ля-я-я", кричали смелые. Она обходила всех и, казалось, вытягивала из нас
душу вместе с этим звуком. Наконец, то ли отчаявшись, то ли удовлетворившись,
она приступала к занятию.
Однажды Кира Ивановна сказала, что к родительскому
дню нам нужно подготовить большой концерт: песни, пляски, игры. "Учим новую
игру", – объявила она, – "Цапля и лягушки. Ну-ка покажите, как прыгают лягушки
на болоте. Так. Молодцы. А теперь идет цапля. Лягушки, прочь по домам. Валя,
пройдись, как цапля". Валя Баранова, миниатюрная, длинноногая, пошла, разведя
руки в стороны и высоко поднимая колени. "Так. Тяни носочек. Умница. Вот
ты и будешь цаплей. Наденешь крахмальную юбочку, как у балерины. Кто скажет,
как называется такая юбка?" "Пачка", – первая отвечает Валя, которая занимается
балетом и все про это знает. Я смотрю на Валю с завистью и восторгом. Как
бы я хотела быть на ее месте. Я всегда мечтала стать балериной и приставала
к маме, чтоб меня учили танцам. Мама куда-то меня водила и кому-то показывала.
Не помню куда и кому, но помню, что пожилой мужчина постучал по моим коленкам
и сказал: "Да что это за Кащей Бессмертный? Вы сперва ее откормите, а уж
через годик приводите". Но через год меня записали в соседнюю музыкальную
школу и решили, что этого хватит. И вот концерт, цапля, пачка... Я ни о
чем больше не могу думать. Убегаю в укромное место и репетирую: хожу, разведя
руки в стороны, высоко поднимая колени и оттянув носок. Близится родительский
день. Валя уже примерила пачку. Что делать? "Бабуля, – шепчу я бабушке,
которая работала в том же саду зав.педом и иногда заходила в нашу группу,
– Бабуля, попроси Киру Ивановну, чтоб было две цапли на болоте." "Какие
цапли? На каком болоте?", – не понимает бабушка. Торопливо и сбивчиво объясняю
ей в чем дело, но бабушка категорически отказывается по блату устраивать
внучку цаплей. Однако через два дня она пришла в группу с чем-то воздушным
в руках. То была юбка, которую она спешно для меня сшила. Зажав во рту булавки,
бабушка давала мне невнятные команды, что-то подкалывая и подправляя. Я
все выполняла, как во сне, не помня себя от счастья. "Зашиваю", – сказала
бабушка. "Держи палец на лбу, а то пришью память".
Настал родительский день. Вокруг большого поля
стоят длинные ряды скамеек. Те, кому не хватило места на скамейках, сидят
прямо на траве. Ко мне приехала мама и привезла гостинцы. Но я ничего не
вижу вокруг себя. Я жду своего "выхода". Вот заиграл аккордеон и запрыгали
лягушки. "Цапли", – кричит ведущий. С двух сторон на поле выходим мы с Валей.
Господи, какое длинное поле. Иду, иду, а оно не кончается. Машу руками,
высоко поднимаю ноги, которые меня не слушаются, а оно все тянется и тянется.
Наконец, Ура! Поле кончилось. Меня подхватывает мама, целует и сует в рот
конфету. А через некоторое время в группу принесли фотографии нашего концерта:
медведи, зайцы, бабочки, Кира Ивановна. А вот цапли. Но неужели это я? Рот
приоткрыт, руки деревянные, плечи подняты до самых ушей. А главное ноги
с загнутыми внутрь носками. Косолапая цапля! Смотрю на снимок и не могу
поверить своим глазам. А мне-то казалось, что я балерина. Зачем же мама
так целовала меня? Это было мое самое первое в жизни сильное разочарование.
"Нечего голосить, ты не первая и не последняя", – говорила нянечка молоденькой
роженице в роддоме. "Не последняя" - это правда. Но разве "не первая"? Первая!
Каждый из нас великий исследователь, первопроходец,
открыватель земель и морей. И неважно, что море, открытое мной, уже имело
имя, что в нем плескались купальщики, его бороздили корабли. Оно – мое.
Я открыла его в первое послевоенное лето в городе Сочи, куда мы с мамой
приехали навестить моего дядю, он лежал там в госпитале. Только что кончилась
война. Теплый летний вечер. Мама загорелая, в свободной черной пижаме с
цветком магнолии в волосах. Дендрарий: пальмы, цветы, кипарисы. Однажды,
гуляя в дендрарии, мы услышали нерусскую речь, произносимую тонким детским
голосом, музыку, смех. Что это? Пошли на звук и вышли на поляну, где под
открытым небом шел мультфильм про олененка, которого учили ходить. Его непослушные
ноги разъезжались, и он падал. Может быть, это был Бэмби? На скамейках перед
экраном сидели зрители: в основном раненные из госпиталя, их друзья и родные.
В темноте белели бинты, вспыхивали огоньки сигарет, мелькали светлячки,
пахло табаком и магнолией, в южном небе горели звезды, а где-то, неведомо
где, во тьме, в глубине плескалось море. Мой самый первый, неповторимый
юг – страна, которой больше нет ни в одной точке планеты.
На смену маме приехала бабушка. По утрам мы с ней
ходили на пляж. Она была одержима идеей научить меня плавать. Однажды, когда
я безмятежно вошла в море, она резво вбежала следом за мной и, обхватив
меня поперек живота, потащила все глубже и глубже. Я стала захлебываться
и отбиваться. "Простофиля ты, дурачина", – кричала я, не зная иных ругательств
кроме тех, которые встречала в сказках Пушкина. Но моя энергичная и еще
молодая бабушка не отпускала меня, приговаривая: "Плыви. Я держу. Плыви".
Вода попадала мне в рот, я барахталась, рвалась прочь и, наконец, поняв,
что погибаю, закричала: "Братцы! Спасите!" И "братцы" ринулись спасать.
Им это было не просто. На берегу в основном находились госпитальные больные.
Откликнувшись на мой призыв, они, кое-как, хромая, прыгая на одной ноге,
опираясь на костыли, двинулись к морю. Растерянная и смущенная бабушка выпустила
меня из цепких объятий и, взяв за руку, повела на берег, сопровождаемая
недружелюбными и подозрительными взглядами. Так я и не научилась плавать
в то лето.
... Приходилось открывать не только моря и земли,
но и душу, чужую и собственную, ее тайники и темноты. Снова Расторгуево.
Лето. Но теперь я уже первоклассница. И потому живу не с детьми, а с бабушкой
– в доме для персонала. Я часто ходила в младшую группу помогать взрослым
укладывать детей. Там я чувствовала себя Гулливером среди лилипутов. Особенно
во время "мертвого часа", когда воспитательница отлучалась, и я оставалась
полновластной хозяйкой. "Всем закрыть глаза", – говорила я металлическим
голосом. Дети повиновались и лежали, не шелохнувшись. Только веки слегка
вздрагивали. И лишь одна девочка, испанка по имени Кармен, смотрела на меня
широко раскрытыми черными глазами. "Кармен, закрой глаза. Считаю до трех",
– приказала я. Но глаза не закрылись. "Не будешь спать, поставлю возле кровати".
Кармен смотрела на меня. Я подошла и вынула из постели легкое тельце в трусиках
и майке. У маленькой испанки была наголо обритая, искусанная комарами и
смазанная зеленкой голова. Девочка стояла покорно и тихо. Я уложила ее в
постель и потребовала: "Закрой глаза". Кармен смотрела на меня. "Ах, так?!
– не унималась я, – "Тогда пойдем. Я выброшу тебя за забор". Я схватила
малышку на руки и понесла вон из спальни, пройдя между рядами окаменевших,
насмерть перепуганных детей. Подтащив девочку к забору, за которым лежала
куча угля, я начала раскачивать ее, делая вид, что вот-вот брошу за забор.
"Раз, два, три", – считала я. Девочка молчала, только слегка прижималась
ко мне, глядя печальными черными глазами. "Что ты делаешь?" – услышала я
перепуганный крик воспитательницы. "Она не хочет спать, – оправдывалась
я, – Не слушается. Глаза не закрывает". "Вот еще командирша на мою голову.
Заставь дурака богу молиться...", – сердилась воспитательница, выхватив
девочку из моих рук.
Больше на меня никогда не оставляли детей, но я
часто приходила в группу, чтоб увидеть Кармен. "Эй, Карман, – кричали дети.
– Иди. Тебя ищут". Кармен тихо подходила ко мне и молча смотрела. Я протягивала
ей яблоко или конфету, но она стояла не шелохнувшись. Тогда я сама вкладывала
ей в руку свой гостинец. Я пыталась говорить с ней, но, не зная, что спросить,
задавала одни и те же дурацкие вопросы: "Как тебя зовут?" "Кармен", – еле
слышно отвечала девочка. "А у тебя мама-папа есть?" "Есть", – шептала она.
Я ни разу не видела Кармен смеющейся, плачущей, оживленной. Она осталась
загадкой для меня. Да и я сама была для себя загадкой: что я хотела от нее?
Зачем я ее мучила? Сколько раз со стыдом и недоумением вспоминала я тот
давний "мертвый час". Помню, что, вернувшись с дачи, надеялась найти Кармен
в Москве. И даже приходила в дом, где жили рабочие обувной фабрики "Парижская
Коммуна", среди которых было несколько испанских семей. Смутно помню тот
дом и те семьи. Даже по сравнению с другими коммуналками, их жилье казалось
мне сырым и убогим. Но Кармен среди них не было.
Только в детстве вся жизнь состоит из самоценных
мгновений, которые проживаешь без сверхзадачи, без умысла, а лишь потому,
что выпало жить. В детстве жизнь – не борьба, не бегство, не погоня, не
отшельничество, не близорукое копошение в сиюминутном. В детстве каждое
мгновение это комната, которую обживаешь просто, подробно и любовно. И оказывается,
что, как ни краток миг, в нем есть и середина, и окраина, и закуток, и погреб.
Рефрен моего детства: не ходи за ворота. Я была
паинька и слушалась почти всегда. Но и в пределах двора пространство казалось
избыточным. Даже в собственном подъезде каждый этаж – новое измерение. Первый
этаж – свой, обжитой, истоптанный. За дверью направо – рыжая бесхвостая
брехунья Деська, которая истошно лаяла, когда хлопали двери. На втором этаже
– белее ступени, гуще краска на стенах. На третьем – охватывала сладкая
паника – куда забрела. Расстояние между ступенями казалось больше и шагать
становилось труднее. А на четвертый этаж решалась только заглянуть, а ступить
не решалась. Там я, кажется, и не была никогда. Обратно спускалась быстро,
быстро, стараясь не топать и все ожидая, что какая-нибудь дверь распахнется
и раздастся вдогонку сердитый окрик: "Чего тебе тут надо?".
Когда меня стали пускать за ворота, я не знала,
куда сперва бежать: в "инвалидный" за "подушечками", в соседний двор, где
дом ломали, или в керосиновую лавку. Дивный запах керосина. Я могла стоять
часами, вдыхая этот запах и наблюдая, как продавец в необъятном жестком
фартуке разливает через воронку керосин по бидонам. Булькает керосин, звякают
крышки бидонов, звякают монеты. Детство мое. Родина моя.
Моя первая учительница Лидия Сергеевна. Кажется,
она всегда носила синее шелковое платье в белый горошек. Лидия Сергеевна
иногда приходила к маме рассказывать про свои сердечные дела. Они шептались,
сидя с ногами на диване, и немедленно умолкали, если я оказывалась рядом.
Однажды, когда я и мама пошли провожать ее до остановки, она поручила мне
нести еще непроверенные классные работы. Я несла драгоценный груз, не дыша,
и мечтала встретить кого-нибудь из класса, но, увы, не встретила. Мой первый
класс... Толстая, веснушчатая Наташа Витензон – обладательница красивого
грудного голоса. Мы с ней участвовали в классном конкурсе на лучшего чтеца.
"О, Волга, колыбель моя", – с чувством и нараспев читала Наташа. На ней
была парадная школьная форма: белый фартук и крахмальный воротничок стоечкой.
А из-под плиссированной юбки виднелись голые веснушчатые ножки, розовые
резинки и пристегнутые к ним короткие чулки. Наташа получила первую премию
и книжку, а я, прочитав басню Крылова "Кукушка и петух", вторую и открытку
с изображением косца на поле и стихами: "Раззудись плечо, размахнись рука..."
На дальней парте сидела тихая Наташа Вагуртова,
которая однажды привела меня к себе домой и шепотом рассказала, как год
назад ночью арестовали ее отца; как он, уходя, сказал матери: "Люба, помни,
я ни в чем не виноват"; как мать после этого заболела; как у них отняли
комнату и оставили угол за занавеской, где они жили втроем: мать, Наташа
и ее старшая сестра. Когда мать пришла с работы, я ужаснулась, увидев ее
худое изможденное лицо и безумные вылезшие из орбит глаза. "Щитовидка",
– перехватив мой испуганный взгляд, шепнула Наташа незнакомое мне слово.
... А вот Галка Новикова, смешливая девчонка, у
которой я часто бывала в крошечной комнате старого замоскворецкого дома,
где она жила с целой кучей братьев и сестер. Все спали на полу вповалку
и ели, сидя чуть ли не на головах друг у друга.
Галкина соседка по парте чудная Мила Садовская.
Она часто таскала у подружек всякую мелочь: ластик, промокашку, чистое перо.
А когда ее уличали, вставала на колени и, театрально приложив руку к груди,
умоляла простить ее, тараторя и захлебываясь словами.
Мой любимый класс, в котором я проучилась шесть
лет и с которым мне пришлось проститься в 1952 году, когда мы переехали
в другой район. Обрыв и нет Полянки. Поселились в том же Замоскворечье,
но прежняя жизнь кончилась. Началась другая, а я еще долго жила прежней.
Проснешься и не понимаешь, где ты и как расположена относительно двери и
окна.
Если бы кто-нибудь сказал тогда: "Привыкай к переменам.
Эта – не самая страшная. Дальше будет хуже", – разве бы я поверила? Да так
никогда и не говорят, хотя это – единственное, что можно сказать в утешение.
В жизни без хирургии не обходится. Жизнь то и дело
производит ампутацию, отнимая привычное, дорогое, необходимое. На месте
отнятого возникает пустота. Вернее, не пустота. На месте отнятого появляется
боль, мука, память.
Память детства – дотошная и капризная. Важное,
крупное, стабильное иногда забывается. Но веки вечные может жить мимолетная
подробность исчезнувшего быта. Помню как, однажды проснувшись, увидела перед
собою что-то голубое. Протягиваю руки – шелк. Провожу рукой по шелку, он
висит на чем-то твердом. Это стул, придвинутый вплотную к моему дивану.
И на спинке стула – голубой шелк. На голубом фоне – корзиночки с цветами.
Платье. Новое платье. У меня день рождения. Я совсем проснулась, приподнялась
на локте и увидела улыбчатую рожицу негра. Деревянная игрушка - белозубый
негр в синей нарисованной шапочке. К голове приделан грузик, и голова покачивается
вправо-влево. Несколько лет он улыбался мне, покачивая головой. А потом
что-то нарушилось, и голова стала застревать в одном положении. Помню, как
трудно было запихнуть его куда-нибудь при переезде. Пришлось снимать голову
и паковать ее отдельно от туловища.
Дотошная память детства. Память на имена. Помню,
что девочку, которая спала рядом со мной в детском саду летом на даче, звали
Галка Сидорова. Мне было шесть лет. Каждое лето я ездила на дачу с детским
садом, в котором бабушка была на странной должности зав.педа. Заведующей
была крикливая, крепкая сибирячка. А бабушка отвечала за педагогическую
работу; в саду у нее одной было высшее образование. Ярко выраженная еврейская
внешность, да еще ее вспыльчивость и активность усложняли нашу с ней жизнь.
Сколько раз я готова была провалиться сквозь землю, когда заведующая с наслаждением
орала на бабушку, а та, нервно хихикая, комкала подол платья. Платье задиралось
все выше, и выше, и становилось видно трико. Все переглядывались и смеялись,
а я сидела пунцовая и боялась поднять глаза. Я вряд ли понимала причину
дурного к нам отношения, но знала, что если что-нибудь нарушу, мне будет
хуже, чем другим детям. От того с первого дачного дня сжималась и ждала
конца лета. Господи, как я хотела, чтобы все обошлось. Я ходила по струнке
и все же...
Особенно тяжко было ночами. На ночь для разных
нужд ставили одно ведро на две спальни. Почему-то ведро всегда стояло в
спальне мальчиков, и кто-нибудь из них непременно был начеку. Это ведро
стало моим кошмаром. Я мучилась до утра, но и помыслить не могла о ведре.
Однажды, помучившись, я уснула и во сне почувствовала, что стало легко и
тепло. А когда проснулась, поняла, что лежу на мокром. Меня в жар бросило.
Мозг начал лихорадочно искать выхода. В голову приходили самые нелепые мысли.
Заметив, что проснулась моя соседка, я позвала ее: "Галя, давай поменяемся
простынями, когда будем стелить постель. Мне знаешь, как влетит, что моя
мокрая, а тебе ничего не будет". Галя, конечно, отказалась. Подошла нянечка
и стала громко звать воспитательницу: "Алексеевна, Фрумина-то красавица
описалась. Фрума всех учит, где ей своей внучкой заняться. Пусть теперь
полюбуется".
Мне помогли причесаться. Особенно старательно закрепили
на голове атласный бант и посадили на самом виду посреди веранды. А за спиной
на веревке развесили мою мокрую простыню. Так я сидела до обеда с пышным
бантом в волосах, и все бегали на меня смотреть.
О, этот ехидный прищур, с которым глядят на жалкого
одиночку.
53 год. Я вхожу в класс, а в дверях стоит девочка
(и опять память услужливо подсказывает ее фамилию – Журавлева) и глядит
на меня с тем самым прищуром. Я иду к своей парте, каждой клеточкой чувствуя,
что происходит нечто. Но что? Сажусь за парту и вижу, что в моем ряду –
пусто. Я в ряду одна, а в двух других сидят по трое за каждой партой. Каждого
входившего в класс Журавлева спрашивала, указывая на меня: "Ты за нее или
за нас?". Я была единственной еврейкой в классе. За меня никого не было.
Все были против. Сидели плечом к плечу, возбужденные от собственного единодушия
и сплоченности...
Начались уроки. Учителя сменяли друг друга, но
ни один, ни о чем не спросил. Все шло как обычно. И только классная руководительница
с особым рвением рассказывала о государстве Израиль, и тогда все, дружно
повернувшись, глядели на меня.
Потекли дни, и каждый раз после уроков я ждала,
что меня изобьют. Я знала, что в классе договаривались об этом. И когда
меня подкараулили и обступили, я испытала облегчение: наконец-то. Девочки
образовали круг и швыряли меня друг другу, как мяч, не давая опомниться.
Особой боли я не чувствовала и страха тоже, а только тупую покорность и
удивление, что это происходит со мной. Дома я ничего не сказала. Боялась,
что меня начнут провожать и встречать, и весь класс увидит и поймет, что
я трушу.
Все кончилось само собой: умер Сталин.
Однажды рано утром в нашу дверь забарабанили, и
отчим с вытаращенными от страха глазами, бросился отпирать. Едва он отпер,
его сгреб в объятия грузный полуодетый сосед по квартире. "Оправдали врачей.
Оправдали. – приговаривал он, тиская отчима, – Мы спасены, милый мой, дорогой".
В этот день моя классная руководительница не пришла.
У нее от огорчения началась краснуха. Все расселись по своим местам, и школьная
жизнь пошла своим ходом.
Умер Сталин. Рассеянно и не спеша, я делала уроки
под звуки траурной музыки. Мой дед лежал с инфарктом. Его кормили с ложечки
и подавали судно, но, услышав о смерти Сталина, он поднялся и стоял навытяжку,
держась за спинку стула и постанывая. И никто не посмел ему перечить. "Почему?"
– спрашивала я себя. Неужели и дедушка так потрясен? Ведь я слышала, как
он, старый бундовец, нехорошо говорил о Сталине. Даже назвал его однажды
главным виновником всех еврейских несчастий. Почему и для него это такое
горе? Вот он стоит, слегка пошатываясь, и слезы катятся по впалым щекам.
Все жили так, будто настал конец света, и не сегодня-завтра
все рухнет. Полное затмение. И мне было немного стыдно за странное возбуждение
и любопытство, которое я испытывала в те дни.
О, жизнь, русалочьи глаза твои! Как хотелось равномерности,
устойчивости, простого доверия к человеку, с которым рядом. Ведь я никогда
не знала, чего ждать от близких: какие страшные у них бывали лица, как жестоки
они бывали друг к другу. Сколько раз, слово за слово, и разыгрывалась бурная
сцена из-за пустяка. Вот моя мама, с искаженным злобой лицом, хватая со
стола нож, бросается к бабушке, выкрикивая бессвязные, страшные слова. Бабушка
рвет на себе кофту, обнажая худую шею.
– Убью, - кричит мама.
– Ну, убей, убей, – истерично и звонко отвечает
бабушка.
Я забивалась в угол и, кусая руки, смотрела на
них. Мир рушился. Казалось, прежняя жизнь кончилась навсегда, и тогда обычные
картинки прежней жизни представлялись недостижимым, несбыточным счастьем:
вечернее чаепитие под оранжевым абажуром; мама что-то рассказывает бабушке,
уютно устроившись в кресле и подвернув под себя ногу; бабушка смеется звонко,
по-девчачьи, то откидываясь назад, то сгибаясь в три погибели: "Ох, не могу",
– стонет она. Постепенно смех ее переходит в кашель, и мама делает паузу
и ждет, когда бабушка откашляется. Воскресное утро с неизменным ритуалом
дедушкиного бритья, за которым я наблюдаю, лежа в кровати. "Как прекрасно
это море", – насвистывает дед, водя бритвой по ремню, привязанному к ручке
зеркального шкафа. "Жжик, жжик, жжик"- такой домашний звук. Такая дорогая
картинка: дедушка в нарукавниках, намыленные щеки, аккуратные, экономные
движения, деликатно оттопыренный во время бритья мизинец, а на столе, на
куске газеты – горки мыльной пены, посеревшей от сбритых волосков. Мама,
лежа рядом со мной, читает мне вслух, гипнотизируя меня неожиданными модуляциями
голоса и странной мимикой: она то шепчет, то выкрикивает слова, брови ее
то сходятся к переносице, то взлетают. Я почти не понимаю слов, наблюдая
за ее голосом и лицом. И все, что она читает, кажется заколдованным и таящим
какой-то второй, недоступный мне смысл. И вот все рушится. "Убью, Убью",
– кричит мама и, нелепо выгнув худенькое запястье, сжимает побелевшими пальцами
нож. Где мне было знать, что она никогда не ударит этим ножом, что слова,
которые она выкрикивает, не имеют прямого смысла, что передо мной две издерганные,
больные женщины, пережившие войну? Проходили дни, шла обычная жизнь, а я
еще долго заглядывала им в лица, спрашивая себя: "Да было ли все, что было,
и помнят ли они?"
Сколько бы раз ни повторялись эти сцены, я не могла
к ним привыкнуть. Так хотелось цельности, определенности и чтоб можно было
сказать о человеке: "Он не способен на такую низость. Он этого не сделает.
Он так не скажет".
И вот такой человек рядом. Каждый день с ним –
подарок. Он рядом со мной уже много лет. Мне кажется, до него я жила так,
будто стояла на скользком мшистом камне. Когда-то в детстве, живя на море,
я очутилась далеко от берега на огромной черной камере. Камера спустила,
и моей единственной опорой стал скользкий камень, покрытый мхом. Я стояла
на цыпочках, высоко задрав подбородок, чтоб вода не затекала в рот. А мох
шевелился и жил под моими ногами, и чудилось, что опора вот-вот исчезнет.
Солнце слепило, от колеблющейся воды кружилась голова. Казалось, малейшее
движение, даже звук, и я захлебнусь, потеряв равновесие. Меня спасли, но
ощущение, что стою невесть на чем и вот-вот уйду под воду, осталось, пока
не появился ты, ставший моим берегом, твердью, единственной незыблемостью
на свете.
Ты был мне обещан давным-давно, в те времена, которые
удерживает детская память. В эвакуации я дружила с белокурым мальчиком,
который носил твое имя. Мы были неразлучны: нас купали в одной ванне, одной
мочалкой и одним куском мыла. Мы откусывали от одного ломтя хлеба. Нас одевали
в одинаковые серые с красной каймой платья. И когда оказалось, что мальчику
надо ехать в Сибирь к отцу, мы плакали, обнявшись. Нас оттащили друг от
друга, и между нами вырос темный, голый стол. Мы еще были в одной комнате,
но уже врозь. Нас разделяло нечто тяжелое, дубовое, непреодолимое. Мне казалось,
этот стол и есть причина разлуки, препятствие, которое нельзя обойти.
Наверно, и вправду мы рождаемся с памятью о разлуках,
радостях, любви и потерях, бывших до нас. Мы рождаемся с этим грузом, еще
не имея собственного. И каждый раз собственный опыт есть как бы узнавание
того, что неосознанно жило в нас до рождения. Иначе, почему так потрясла
меня, трехлетнюю, эта разлука? Иначе, почему, еще не зная утрат, я все детство
боялась за своих близких, особенно за деда? Когда садились в транспорт,
я всегда стремилась пропустить его вперед, опасаясь, что он не успеет сесть,
и двери захлопнутся, прищемив ему ногу. Я никогда не жаловалась ему на дворовых
ребят, потому что боялась, что он вступится за меня, и его обидят. Он был
худенький, двигался легко, и всегда занимал удивительно мало места. До сих
пор не понимаю, откуда такая грация и деликатность у еврея самоучки, выросшего
в нищей, многодетной семье, в которой он рано стал единственным добытчиком?
Он говорил тихо, но с сильным еврейским акцентом, имел ярко выраженную еврейскую
внешность и всегда привлекал к себе внимание. Я особенно боялась за него,
когда началось "дело врачей". Однажды он провожал меня к учительнице музыки.
Мы шли по улице, и он тихо напевал. Встречный мужчина грубо задел его плечом
и просипел: "Пой, пой, жидовский нос. Скоро не так запоешь". Помню свой
тогдашний ужас, потому что я, маленькая, не пережившая ни одного погрома
и вряд ли знавшая о них тогда, без труда вообразила всеобщую ненависть и
готовность к рукопашной. Что ж это такое, как не врожденная память о чужих
кошмарах? Будто до нынешней жизни прожила другую жизнь и, может быть, не
одну, а несколько. Не оттого ли, слушая какой-нибудь русский романс, вдруг
затоскуешь по старому усадебному быту, по разным его подробностям, которые,
начни перечислять, покажутся литературой, а неназванные ощущаются остро,
живо, как собственное прошлое.
Не оттого ли, когда слышу "Пречистенка, Остоженка",
сердце сжимается от тоски по старой Москве, хоть и не звались так московские
улицы на моей памяти. И живи я тогда, не в Москве бы жить мне, а где-нибудь
в черте оседлости.
А где-то на стыке моего и чужого опыта сохранилось
воспоминание (воспоминание ли?) об эвакуации из Москвы: вокзал, толпа и
папа, в какой-то лохматой куртке держит меня высоко над головой, чтобы мама
и бабушка, которых он потерял, увидели меня. Я плыву и плыву над людскими
головами и вдруг пронзительный бабушкин крик: "Ларочка-а-а". Что было дальше
– не помню.
Память дискретна: вспышка и снова темно. Вспышка
– и я вижу товарный вагон, печку-буржуйку, возле которой суетятся люди:
бабушка чистит печеную картошку, перекладывая ее из руки в руку, дует на
нее, солит, и протягивает мне. Я откусываю прямо из бабушкиных рук. Изображение
снова гаснет, а когда вспыхивает, вижу, как бегаю по вечерней куйбышевской
улице во время воздушной тревоги, пытаясь поймать, сжать в ладонях мечущиеся
прожектора. Мне не удается, и я, скинув варежки, ловлю и ловлю их голыми
руками.
Но могу ли я помнить все это, если мне было тогда
полтора-два года? И все же граница между чужим и собственным опытом иногда
столь подвижна и неопределима, что и не знаешь, где свой, где чужой.
Потому, вероятно, еще и не зная утрат, я всегда
жила так, будто знала их в какой-то прежней жизни. И любую устойчивость,
стабильность принимала не как должное, а как редкое везенье и поблажку.
И чем дальше жила, чем больше в эту жизнь врастала, тем становилась уязвимее.
С раннего детства жизнь одергивала меня, уча оглядке.
Но мыслимо ли научиться недоверию, когда лишь доверие позволяет жить. Лишь
веря, что воды не затопят нас, ветры не сдуют с лица земли, ближний не нанесет
удар в спину, можно дышать, детей растить и спать ночами. А в детстве полон
доверия к каждому, готов каждому открыться. И так хорошо, когда в двух шагах
живет подружка и можно то и дело бегать друг к другу.
Мы сидим в моей комнате, жуем пряники. Я читаю
подружке свой стишок про ненавистную всему классу учительницу рукоделия.
Я только вчера его сочинила, и мне не терпелось поделиться:
Гром гремит, земля трясется,
Видно, Поленька несется
На высоких каблуках,
С рукоделием в руках.
Вызывает ученицу,
Ставит сразу единицу.
Единица не плоха,
Ученица – ха, ха, ха.
Наташа смеется: "Перепиши мне. Я сестре прочту",
– просит она. Я переписываю стихи, а она стоит за моей спиной, жуя пряник.
На следующий день в нашем классе – пионерский сбор.
Я только недавно вступила в пионеры, и меня недавно выбрали звеньевой. Я
была счастлива и, то и дело, гладила новенькую нашивку на рукаве формы.
В середине сбора моя подружка Наташа, староста класса, подняла руку, аккуратно
поставив локоть на парту.
– Что, Наташа? – обратилась к ней учительница.
– Миллер стишок написала про Полину Николаевну.
Пусть прочтет.
– Прочти, – обратилась ко мне учительница. Я молча
глядела на Наташу. Наташа смотрела прямо перед собой. Потом поднялась, вынула
из кармана аккуратно свернутый листочек, который я накануне ей вручила,
и сказала: "Если она не хочет, прочту я".
Когда она прочла, девочки захихикали, да и учительница
с трудом сдерживала улыбку. Наташа обвела всех спокойным взглядом. "Я думаю,
всем ясно, – произнесла она, – что после этого Миллер не может оставаться
звеньевой".
Класс притих. Учительница в растерянности переводила
взгляд с меня на Наташу. Наташа села, и порывшись в портфеле, достала пенал.
Открыв пенал, она извлекла из него бритву, и направилась к моей парте.
– Встань, – обратилась она ко мне, – Надо срезать
нашивку.
– Оставь, Наташа, она сделает это дома, – произнесла,
наконец, учительница. Наташа вернулась на свое место, убрала бритву в пенал,
пенал в портфель, опустила крышку парты и положила на парту локти. Сбор
продолжался. Мое лицо горело. Во рту было сухо. Я никак не могла осознать
случившееся и найти этому определение. Простое слово "предательство" пришло
не сразу.
Но жизнь продолжалась: дом, каникулы, школа. Вот
выбегаю из школы, из темноты, из духоты на мартовский свет. Голове жарко.
Снимаю теплую шапку и несу ее в руке. Течет с карнизов. Подставляю под струю
макушку, ладонь, воротник, шапку. Ворсинки на шапке слипаются, и я приглаживаю
их то в одну сторону, то в другую, то в разные. Мою под струей галоши и
портфель. Портфель блестит, а брызги летят мне в глаза. Струя, падая на
ладонь, на асфальт, на мех, звучит то звонко, то глухо. Дома оказывается,
что намокли учебники и расплылись чернила в тетрадях. Раскладываю учебники
на батарее и завожу новую тетрадь. Гладкая, разлинованная страница пугает
своей чистотой. Приникшая к ней промокашка, вызывает трепет. Я снимаю промокашку
и кладу ее под левый локоть. Трогаю кончик пера, чтобы убедиться, что он
чистый и целый. Потом обмакиваю перо в чернила и вывожу первые слова на
чистой странице: "Двадцатое марта". Даю себе клятву писать без единой помарки,
и рука дрожит от волнения.
Такой свет за окном! Заметно каждое пятнышко на
окошке. Отчетливо виден слой пыли на чернильном приборе, в центре которого
белая сова – ночник с зелеными глазами. Правда, глаза у нее сейчас тусклые
и пыльные. Я обтираю их пальцем. Палец становится серым. Потом обтираю пальцем
сову и весь мраморный чернильный прибор. Провожу пальцем по клеенке на письменном
столе, а потом иду к пианино. Вот где можно разгуляться! Вожу пальцем по
подсвечнику, а потом размашисто пишу на черной крышке пианино: "Двадцатое
марта". Поднимаю крышку и пишу с внутренней стороны. Пылинки пляшут в столбике
света.
Я подкладываю под себя клавир "Евгения Онегина",
чтобы удобней было сидеть, начинаю заниматься музыкой. Подолбив надоевший
этюд, поиграв его отдельно левой, отдельно правой рукой, начинаю просто
перебирать клавиши. Потом достаю из-под себя клавир. Наигрываю первые такты,
листаю дальше, останавливаюсь и, тыча пальцем в ноты, напеваю: "Слыхали
ль вы за рощей глас ночной, певца любви, певца своей печали..."
Мне нравится рыться в нотах. Ставлю перед собой
какие-то рассыпающиеся странички. Они не стоят, обмякают и валятся мне в
руки. Я придерживаю их левой рукой, а правой шарю по клавиатуре. На нотах
карандашом написаны пальцы, обведена лига, что-то перечеркнуто. Кто-то уже
бился над всем этим, путал пальцы, рвал лигу. Нотные странички на ладан
дышат, а с музыки, как с гуся вода. Так чудно находить нужные клавиши, нажимать
и вдруг обнаруживать, как звуки, сцепляясь друг с другом, рождают нечто
отчего дух захватывает. Тайные речи этих созвучий еще темны для меня, но
трогают и томят. Тайна. Тайна. Преддверие. Будто, прильнув, гляжу в чьи-то
окна, и мне оттуда машут, улыбаются, зовут. Но вхожу и снова оказываюсь
снаружи, снова ряды окон, к которым приникаю. И снова машут, зовут. Захожу
и снова снаружи.
Кружу, кружу вокруг да около. Пытаюсь проникнуть
внутрь, но не проникаю. Нажимаю клавиши. Они отвечают мне, но ответ уклончив.
Нарушаю белизну чистой страницы, но все сводится
к упражнению на твердый и мягкий знак.
Иду сквозь звенящий, болтливый, весенний день.
День болтлив, но сокровенного не выбалтывает.
И дома хранят тайну.
Вот старый одноэтажный дом, в котором живет моя
учительница музыки. В одном из окон открыта форточка и оттуда доносятся
звуки музыки: медленная сбивчивая игра. Подхожу к окну и, загородившись
от света, вглядываюсь в полумрак комнаты. Слышу голос моей учительницы:
"раз-и, два-и". Вижу темный рояль. Стучу в окно, как было условлено. Не
слышат. Стучу громче. Учительница кричит кому-то, и маленькая фигурка бежит
отпирать. Спешу во двор, оттуда вход в дом. Вход с крыльцом и металлическим
узорчатым навесом.
Крыльцо увито каким-то вьющимся растением: голые
прутья обвивают металлический узор. Толстые стволы старых деревьев загораживают
окна, будто находятся в сговоре с этим домом.
Но и проникая внутрь этих домов, я не постигаю
их загадочной жизни.
Вот мы в гостях у старой больной музыкантши, к
которой наша учительница привела нас на прослушивание.
В тесном коридоре царит высоченное тусклое зеркало
в витой раме. Мы оставляем шапки и варежки на подзеркальном столике и входим
в полутемную комнату, всю середину которой занимает рояль. В комнате пахнет
старыми книгами и лекарством. В кресле сидит старуха в длинной юбке и валенках.
Она не может передвигаться из-за болезни ног. Рядом с ней круглый стол с
лекарствами, книжками и баночкой монпансье.
Мы играем, и старуха слушает нас напряженно и внимательно.
Потом неожиданно звучным голосом делает замечания, просит сыграть снова
и принимается энергично отбивать такт худой веснушчатой рукой.
Пока играют другие, я смотрю на картины, развешанные
по стенам, и гадаю, что за люди и улицы изображены на них. Вон молодая красавица
на портрете – вдруг это та старуха, которая слушает нас сейчас. А что там
за скалы и море на дальней картине в углу комнаты?
Все загадочно. И ступеньки при входе в дом, и полутемная
комната, и крыльцо, увитое ползучим растением, и больная старуха с сильным
голосом, и весеннее таяние, и слепящее солнце, и пылинки в солнечном луче
– что со всем этим делать?
"Этот сладостный недуг/ Это вечное стремленье/
Обладать лучом и тенью/ И принять в ладони звук..."
Я прикасаюсь ко всему, но не могу постичь, не могу
коснуться сердцевины, не могу разгадать загадку, которую вроде бы никто
не загадывал мне.
Старый книжный шкаф моего детства. В нем множество
книг. Некоторые без обложек. Листаю страницы, нюхаю их, гляжу на пометки,
читаю и проваливаюсь в неведомый мир. Меня морочат непонятные страсти и
судьбы. Читаю до рези в глазах, а потом, очнувшись, с трудом стряхиваю с
себя чужую жизнь.
Две книжных полки шкафа отведены маленьким стихотворным
томикам. Открываю их наугад. Выбираю, что покороче, и читаю, шевеля губами:
"Все отнял у меня казнящий Бог..."
Отнял. Казнящий. Жутко. Но какие загадочные слова.
Они не пугают, а завораживают.
... Открываю толстую тетрадь, беру карандаш и ластик.
Долго грызу карандаш, ковыряю ластик, тычу в него грифелем, и какие-то смутные
чувства переполняют меня. Наконец, решившись, пишу первые слова: "В доме
на Песчаной справляли новоселье..." Пишу долго, увлеченно, боясь кончить
и мечтая о конце. Пишу простенький рассказ об одной семье. Там семейные
ссоры, дни рождения, плохие отметки, примирение и счастливый конец. Кончив,
испытываю чувство облегчения. Пробегаю глазами по строчкам. То ли я хотела
написать, сама не знаю. Но зато как чисто написано – ни одного зачеркивания.
Все что не нравилось, я стирала ластиком. Приятно зажать в ладонях всю толщу
исписанных страниц: Во сколько написала!
Но главное еще впереди: я понесу этот рассказ в
самый заветный дом моего детства. Там живут друзья моего отца, оставшиеся
нам с мамой "по наследству" еще с довоенных времен.
Я всегда вижу этот дом зимой: заваленный снегом
переулок, погребенные под снегом деревянные домики. Длинная дощатая лестница,
у подножья которой веник. Мы с мамой сметаем снег с обуви и идем наверх.
Толкаем одну из дверей и попадаем в игрушечную переднюю, где на плитке жарится
яичница с ломтиками черного хлеба. Эта передняя отделена от остальной части
комнаты длинными шторами. Раздвигаем шторы и входим в комнату, посреди которой
деревянный столб, вросший в пол и потолок. Кажется, что лишь усилием этого
столба заставили крышу дома приподняться и выделить место двум пожилым людям.
И они так обрадовались обретенному пространству, что бросились холить и
нежить каждый его сантиметр: набили полочек, расставили книги, развесили
картины, поставили у стены пианино. Верх столба разрисовали замысловатым
узором, а пониже набили полки для книг.
В этой комнате работают: пишут книжки про писателей
и музыкантов. Я люблю хозяев этой комнаты. Люблю читать здесь свои рассказы.
Мне нравится, как тетя Лиза всхлипывает от умиления, едва я начинаю читать,
а дядя Леша тихонько покрякивает и барабанит пальцами по столу: "Ну-с, –
говорит он, когда я кончаю, – молодец, Ларка. Шпарь дальше".
Тетя Лиза обнимает мою голову и прижимает к груди.
Потом начинается то, что я люблю больше всего.
Мы с дядей Лешей забираемся в самый угол дивана.
Я сажусь к нему на колени, и мы принимаемся сочинять сюжеты. Он начинает,
я продолжаю. И наоборот. Он выдумывает невероятное и обрывает свой рассказ
в самом интересном месте. "Ну-с, продолжай", – говорит он мне.
А потом рядом с нами ставят низенький столик, и
мы пьем чай.
На прощанье я обнимаю дядю Лешу за шею и говорю:
"Я вас люблю блаженски". А потом того дома не стало. Не стало и тех людей.
И не тогда их не стало, когда они умерли, а гораздо раньше, когда они напечатали
все свои труды и переселились в шикарную квартиру, став ее важными и чопорными
хозяевами.
Но заветный дом жив. Я поднимаюсь по несуществующим
ступенькам давно снесенного дома и прошу тетю Лизу: "Сыграйте, пожалуйста,
вальс Грибоедова". А потом дядя Леша снимает с пюпитра старинные ноты, на
которых написано: "Грибоедов. Два вальса", делает на них надпись почерком
Грибоедова: "Моей любимице на добрую память".
... И снова март. И глаза ломит от света, и птицы
поют. Я хожу с сыном по улицам своего детства. Вот и переулок, куда бегала
на уроки музыки. В какое окно стучала? В это? Нет, кажется в то. Как теперь
определить? Окна наглухо забиты железными щитами и двери тоже. Видно, дом
готовят к сносу. Заколоченные окна – укор мне. Я так и не разгадала их тайны.
Но помню дыхание и запах этого дома, и как западали клавиши рояля моей учительницы,
и как она трясла мою кисть и требовала: "Свободней руку, свободней".
"Свободней руку", – говорит молоденькая учительница
музыки моему сыну. И он карабкается по тем же нотам, по каким когда-то карабкалась
я. Срывается и карабкается снова.
1979 г.
* * *
На планете беспредельной
Два окошка над котельной.
Это – дом давнишний мой.
В доме том жила ребенком.
Помню ромбы на клеенке.
Помню скатерть с бахромой.
Скинув валики с дивана,
Спать укладывали рано.
И в умолкнувшем дому
Где-то мыслями витала
И в косички заплетала
На скатерке бахрому.
Мне казались раем сущим
Гобеленовые кущи -
Пруд, кувшинки, камыши,
Где, изъеденные молью,
Меж кувшинок на приволье
Плыли лебеди в тиши.
Стало пылью, прахом, тленом
То, что было гобеленом
С лебедями. Но смотри -
По стеклу стучат ладошки.
А войдешь – стоят галошки
С байкой розовой внутри.
* * *
Дом – это Иверский или Казачий.
Может, сегодня зовется иначе
Тот первозданный кусочек земли.
Мельница вечная, перемели,
Перемели все, что временем мелется.
Имя и дата пускай переменятся...
Так непримяты сегодня снега,
Будто бы здесь не ступала нога.
Чистая скатерть для трапезы стелется.
Все перемелется, все перемелется.
Над головою белы облака,
Новая сыплется с неба мука.
Новая мука для нового хлеба
Сыплется, сыплется с белого неба.
Все перемелется, все истечет –
Вечность другие хлеба испечет.
Детства давнишнего нету в помине.
Крыша разобрана в той половине,
Где этажерка стояла в углу.
Вмятины две от рояля в полу.
Слышу его дребезжащие нотки.
Вижу следы допотопной проводки.
В дом прохудившийся валится снег,
Свой совершая замедленный бег.
Вижу себя: как в замедленной съемке,
Папку для нот тереблю за тесемки,
Ноты беру и готовлю урок,
Песню учу под названьем "Сурок".
В ней про сиротство, скитанье земное.
Где б ни скиталась, повсюду со мною
В память и душу запавший урок:
Преданный, тихий, печальный сурок.
* * *
И каждый глядит со своей колокольни
На мир переменчивый, горний и дольний,
На землю, на небо, на птичьи крыла.
И, слушая дальние колокола,
И, внемля далекому звону и гуду,
Я колокол свой раскачаю и буду
Свое поминать. И тем гудом влеком
Прохожий затихнет, гадая: "По ком?
По ком этот звон?" И закатное пламя
Сгорит меж гудящими колоколами.
(Окончание следует)
1. Из книги «Стихи и проза», изд. «Терра», Москва, 1992.
